Может не только мёртвый лежать без движения вечно,
В странную же эпоху может и смерть умереть.
Г. Ф. Лавкрафт
В ту мрачную холодную пору я оказался далеко от дома. Восторг владел моей душой, когда я ехал в довольно изуродованном временем вагоне старой электрички, несущей меня и несколько унылых пассажиров в Ядвижск. Тусклый свет ламп в вагоне не мешал любоваться проносящимися мимо снежными великанами — могучими соснами, которые будто впали в спячку, не потеряв своего неизречённого обаяния. Крепкие столбы вели к белой хвое, напоминавшей лестницу, ведущую к макушке, откуда, смею предположить, открывался волшебный вид на тёмную долину, окутанную покоем светлого праздника Рождества.
Как бы меня ни радовали сумеречные просторы забытой глуши, грустные лица четырёх пассажиров, сидевших передо мной и обращённых этими лицами ко мне, возвращали к тягостным раздумьям. Покинув дом и добравшись до города, где я купил билет до Ядвижска, мне то и дело приходилось бороться с чувством вины, однако оно, как выяснилось, оказалось намного сильнее. Печальные глаза моих попутчиков сверлили мой лоб и выражали явное недовольство. Не знаю, чем именно мой противоречивый безмятежный вид оскорбил их, но могу с уверенностью сказать, что бабушка сидит перед телевизором с таким же взглядом и проклинает ленивого внука.
Мне в самом деле стыдно. Было жаль бабушку, потому что сейчас она празднует своё седьмое одинокое Рождество. Опять ей приходится наивно уповать на чудо, а я даже не удосужился не пить вчера и встать утром, чтобы успеть хотя бы к семи часам вечера. Правда, отец налил мне лишь пару рюмок водки, но похмелье издевалось всеми приёмами. Когда я проснулся, моя голова раскалывалась, как орех, который грызёт щелкунчик, живот был готов лопнуть подобно хлопушке. Всё время после пробуждения я провёл в ванной, приводя себя в порядок, потому завтрак наступил лишь в три дня. Затем отец попросил погулять с псом. Между прочим, похмелье каким-то неведомым образом оказало влияние на него, и пёс метался, грыз поводок, а потом вовсе спрятался на балконе. Мне стало ясно, что на редкость едкий перегар разозлил животное.
Выйдя с сорванцом на заснеженную улицу, я кое-как волочил ноги. Больше всего на свете мне не хотелось попасться на глаза какому-нибудь знакомому. Вряд ли, например, подруга из соседнего подъезда пожалела бы меня, увидев покрасневшее лицо, изрытое непонятно откуда взявшимися буграми. Уверен, что она, потрогав мои бледные онемевшие руки, скорее посмеялась бы со словами: «Кто-то не умеет пить!» Впрочем, она бы оказалась права: даже пиво выбивало меня из жизни на целый день.
Однако я отвлёкся, ибо мои отношения с алкоголем здесь абсолютно не важны. Лучше рассказать о том, что на вокзале я очутился только в пять вечера, а в город, где сел в электричку, прибыл в семь. Мне оставалось ещё несколько минут до прибытия (мои наручные часы тогда покажут полдевятого), затем предстоял путь от Ядвижска до Вожовника. Спросите, какой час наступит тогда? Не могу ручаться, потому что до Вожовника, где скучает бабуля, придётся добираться на Бог знает каком транспорте. Полагаю, в десять я буду на месте, а день для меня заканчивается в одиннадцать (если угодно, заканчивался до злосчастных новогодних каникул).
То, что последний раз мы виделись с бабушкой на моё десятилетие, побудило меня поехать к ней, бросив родителей, которые, к слову, не горели желанием составить мне компанию. Причины отказа матери ясны — всякая женщина тайно или открыто недолюбливает свою свекровь. Странное поведение отца не поддаётся объяснению. Моё предложение почему-то вызвало у него невообразимое замешательство, ужас проснулся в его глазах, и папа даже попытался отговорить меня от затеи, мол, зачем тащиться в такую даль в семейный праздник? Меня удивляло, что малая родина, любимая им до такой степени, что он беспрестанно рассказывал о своих похождениях по ней, нисколько не влекла и даже пугала отца. Папины слова противоречили сами себе, а аргумент, основанный на том, что можно не застать девяностолетнюю бабулю в этом мире, окончательно укрепил мой замысел. Родители не стали противиться и отпустили меня.
Вскоре вместо великанов за окном появились полуразваленные домишки и двухэтажные «панельки», с соболезнованием возвышающиеся над павшими сородичами. Наконец электричка замедлила ход, не прошло и минуты, как двери с громким стуком открылись, и горемыки покинули вагон. Следом вышел я.
Когда я ступил на платформу, порыв колючего ветра хлынул на меня и чуть не выхватил большую сумку, в которой лежали одежда — пара футболок, штаны, трусы да носки — и зубная щётка. Мне не посчастливилось, потому что платформа вмиг опустела, словно всех снесло ветром, а кругом не было ни единого указателя. Одно я понял — в бежевое здание из потрескавшегося кирпича, то есть в здание вокзала, можно не заходить. Чуйка не подвела, и после нелепой прогулки по перрону мне удалось найти лестницу и спуститься к пустой улице.
Итак, по другую сторону гнездились дома, перед которыми распростёрлась безлюдная детская площадка; неподалёку, казалось, шумел мотор старого автомобиля. В некоторых окнах «панелек» горел свет; деревянные избёнки создавали впечатление, что электричка доставила меня в забвенные места. Я ещё немного поглядел на скрипящие качели и занесённые снегом горки, прежде чем подошёл к чёрной «Волге» ГАЗ-2110. Когда я уставился на мазутного цвета машину, оценил её хорошо сохранившуюся наружность, огромный лысый старик, сидевший внутри, опустил стекло и спросил то, что мне хотелось услышать:
— Юноша, тебя подбросить, а?
Из-за мороза меня прямо-таки затянуло в машину. Как только я назвал городок, куда мне было необходимо попасть, отражение водителя в зеркале заднего вида почернело и усмехнулось. Густые брови такого же цвета, как и автомобиль, поднялись, но нога послушно надавила на педаль газа, и машина устремилась к Вожовнику.
Чуть мы выехали на просёлочную дорогу, водитель заговорил гнусавым шёпотом:
— Чего же тебя потянуло в Вожовник? Городок-то приличный на вид, только жуткие слухи бродят по окрестностям. К нам в Ядвижск тоже дошли вести, и поначалу мы с мужиками в гараже посмеялися над этим, да былей всяких стало больше вылезать. Говорят, зверьё в Вожовнике целыми пачками дохнет. Экспертиз, конечно, не проводили, но говорят, что на улицах подозрительно мало животных гуляет. Жители гадают, не завелись ли в городе волки?
Оторванная цивилизация, подумал я, и не за такую новость зацепится. Всё же немудрено, если волки и вправду наводят ужас на горожан, — дремучая завеса лесов окружает Вожовник. Стало быть, голодные волки, неспособные найти пропитание, подались во дворы и лакомятся беззащитными зверушками. Горькая судьба, пожалуй.
Минут через двадцать я попрощался со стариком и пошёл по заснеженным дворам, над которыми нависали вездесущие пятиэтажные «панельки». Здешняя серость и небольшое количество фонарей, изредка появлявшихся, чтобы заставить кристаллики снега сиять под тёплым светом, скорее не пугали, а очаровывали меня. Далёкие блеклые звёздочки казались здесь более различимыми, чем бывает в январе, и дымчатые облака, тянувшиеся по сумрачному небосводу, не мешали моим попыткам зацепиться за знакомые очертания контуров созвездий. Чувство опасности обошло меня стороной, и в одно мгновение я поймал себя на мысли, что не поверил в россказни мрачного лысого водителя. Перед тем как зайти в типичный для этого города дом, я посмотрел на часы. Они показывали десять. К моему счастью, никакая оказия не испортила мой расчёт, и это значило, что у меня получится перекусить и побеседовать с бабулей.
Стены с облупившейся зелёной краской и обшарпанный лифт с табличкой «Сломан» встретили меня и тут же огорчили, ибо подниматься поздним вечером по грязной лестнице не входило в мои планы. Однако, как послушный внук, я пошагал вверх, пытаясь вспомнить, на каком этаже живёт бабушка. Весь подъём на четвёртый этаж сопровождал гнилостный запах, чем-то напоминающий то ли тухлую рыбу, то ли испорченную куриную грудку. Вероятно, всему виной товарищество собственников жилья, с высокой колокольни плевавшее на удобство жителей. Надеюсь, их промах — разовый инцидент, ведь резкий запах, казалось, вполне мог избавить от насморка или совсем лишить обоняния.
Меня до сих пор терзали отголоски вчерашней водки, и от невыносимого запаха моя голова затуманилась так, что я оступился и упал. Моё туловище словно приросло к полу, но всё же я поборол себя, боясь, что меня могут застать в таком состоянии. В конце концов, чтобы загладить вину, я собирался переночевать денёк-другой, может, я вовсе задержусь тут до Старого Нового года. Нежелательно, чтобы соседи увидели дремлющего в вонючем подъезде внука. С трудом я поднялся и продолжил путь.
Судя по всему, меня просто начало клонить в сон. Передо мной находилась истерзанная кожаная дверь в квартиру №13, куда я позвонил и тотчас обнаружил, что звонок не работает. После моих отчаянных стуков согбенная старушка открыла дверь и улыбнулась выцветшими голубыми глазами. Она поманила меня костлявыми пальцами и устремилась на кухню ковыляющей, но быстрой походкой.
Повесив куртку рядом с чёрным дедушкиным плащом (отец часто рассказывал комичные истории об этом дорогом, строгом и элегантном плаще), я зашёл в центральную комнату, слева от которой находилась гостиная, справа — кухня. По моему мнению, ничего не поменялось, с тех пор как мы оставили эту квартиру. Двуспальная кровать по-прежнему занимала большую часть помещения, по обе стороны от неё громоздились гигантские шкафы. Давным-давно в этой комнате жил мой отец, потому мне захотелось занять именно её. Я бросил сумку на пол, ушёл в ванную, помыл руки и сел за стол на кухне.
Бабушка не говорила ни слова. Возможно, приготовление ужина настолько занимало её, что она не могла даже задать банальные вопросы. Вскоре бабуля поставила на стол варёный картофель и пробормотала слова извинения — она не знала о моём визите, поэтому не купила продуктов для грандиозного ужина. Хоть я был голоден, ужин заботил меня менее всего. Моя первая цель выполнена — я добрался до бабушки, которая переходила последний склон лет и которую я мог бы никогда не увидеть, если бы не явился в Вожовник на Рождество.
Обменявшись краткой информацией о жизни друг друга, мы вновь замолкли. Меня несколько смутило молчание, а бабуля смотрела на меня нежным взглядом. Я же поглядывал в окно и поражался тьме, окутавшей спящие леса, состоящие их голых лиственных деревьев и величественных сосен. Острые макушки леса уходили вдаль, к горизонту, где еле проглядывалась жёлто-синяя полоса, напоминающая о недавно минувшем закате. Вдруг я заметил, что доселе дымчатое небо полностью затянуто возникшими из темноты тучами. Показалось, что суровое безвременье сгустилось над сонным городом. Даже среди деревьев я разглядел бледный лик горя, будто взирающий с земли в окно. Душевный лёд еле слышно хрустнул, студёная тревога охватила меня. Может, волки действительно выходят из темноты ночью…
Только сейчас я заметил, насколько же стара моя бабушка. Родившись в 30-е годы прошлого века, она стала свидетелем многих событий. К примеру, у неё есть смутные воспоминания о победе над нацистами, она с трепетом вспоминает полёт Гагарина в космос, то, что происходило в стране во времена Афганской войны, и перестройку с последующей разрухой. Мне не приходилось думать о возрасте, однако, взглянув на кожу, прямо-таки свисающую с тонких пальцев, и изрытый морщинами лоб, я невольно задумывался о смерти, о её могуществе и неотвратимости, о том, что едва ли человеку дано преодолеть Стикс и лицезреть нижнее измерение таким, какое оно есть. Человек, увы, смертен, и потому не может пересечь черту, не может уйти на далёкие расстояния. Он и близь изучает с чрезвычайным трудом.
Дабы развеять нагнетающее молчание и хоть каким-нибудь образом оживить встречу, я попросил бабулю рассказать о старине. Меня привлекали истории о юности, о кичливом дедушке в плаще, о невероятных похождениях моего отца, но бабушка захохотала, кряхтя, и сказала с одышкой:
— Внучок, внучок, боязно мне вспоминать бесследно ушедшее. Знал бы ты, как старческое сердце болит от потери времени. Годы хочется назад вернуть, мечтаю прибрать всё, что грело душу. Полно предаваться воспоминаниям о том, что волновало нас в давние годы, — глаза бабушки вдруг превратились в хрупкий хрусталь. — В 1634 году, когда заканчивалась Смоленская война, польские отряды удерживали позиции. Не хотели они сдавать лагерь у озера, боролись с диким рёвом, да русские одолели их и город построили на месте лагеря. Так-то и появился Вожовник.
К моему удивлению, бабушка оказалась неразговорчива. Полагаю, она прочитала предание об основании города в одной из местных газет и поделилась со мной находкой. Как было сказано, оторванная цивилизация разевает рты в ответ на самые скучные и пошлые истории. Винить население таких поселений не за что: брошенные, они ищут любой способ для возвращения былых эмоций.
Горизонт заволокло зловещей хмарью. Не видно не зги — снежная мгла хлынула в город с почерневшего неба и полностью застила леса. Кошмарное крещендо разнеслось на округу, разбушевавшийся ветер взбивал клубы морозной пыли, гуляя по пустым дворам будто бы призрачного города. Порывы так и норовили врезаться в окно и разбить его на ледяные осколки. Всё исступление природы сопровождалось не только нарастанием шума, но истошными нечеловеческими воплями, как бы кто-то выл подранком.
Я лежал в постели, когда бабуля подалась к двери с пакетом в руках. На старушке было изъеденное молью пальтишко, потрёпанные штаны и большие для худой ноги берцы. Мне не удалось разглядеть содержимое пакета, так как бабушка, услышав шорох, повернулась ко мне, невзначай спрятав пакет за спину. На мой вопрос: «Зачем идти куда-то в такую треклятую погоду?» — старушка ответила, мол, кошки (которых она, оказывается, подкармливает) околачиваются ночью в ожидании её помощи. Вспомнив рассказ водителя об умирающих животных, я предложил приютить бродяг, ссылаясь на то, что в живых, наверное, остались немногие. Бабуля ответила, что кошек пруд пруди, и пулей вылетела из квартиры, впопыхах пожелав спокойной ночи.
Странности на этом не закончились, а, наоборот, начали плодиться и вскоре целыми гроздьями свисали на мою озадаченную голову. Шипы этих гроздей протыкали мои виски и приводили меня к пониманию того, что, видно, развивающаяся деменция выводит одинокую бабулю к парочке кошек. Может быть, старушка затаила обиду на наше семейство и считает, что я нагло оставлю пару-тройку бедолаг ей. Чтобы стереть в прах это представление, я намеревался сходить в приют для животных, если в Вожовнике имеется таковой.
Ядовитая слабость продолжала беспощадно мучить моё неокрепшее тело, хотя вчера не было никакого контакта со спиртом. Вероятно, иммунитет пострадал от длительной поездки и неистового ветра. Наутро мои суставы ныли в готовности развалиться, и я чувствовал в шее тяжесть, сравнимую с хомутом. Боль заарканила меня до такой степени, что мне пришлось провести два часа в постели и уж потом встать. Чуткая бабушка варила кашу, а я, чтобы скоротать время, подошёл к полке в гостиной и принялся перебирать книги.
Метаясь от книг с рецептами к школьным пособиям по химии, я не мог решить, какую книжку полистать. Случай разрешил мою дилемму: на глаза попалась старинная тетрадь и листок, лежавшие на тумбе, что стояла под полкой. Присев на кровать, я изучил тонкую тетрадку, в которой поначалу красовались записи, сделанные с немыслимой педантичностью на польском языке, а затем шли семь страниц, текст на которые был нанесён автором небрежно с помощью абсолютно чёрных, как бы нефтяных, чернил.
Не представлялось возможным установить не то что язык — мой нрав дилетанта не смог определить даже языковую семью. Открытый бабушкой словарик польского языка мало помог. Единственное, о чём можно было говорить с точностью, — язык восходит к латинице. Тогда меня заинтересовал листок с текстом на русском, написанным бабушкиным почерком. (Я мог ошибаться, ибо давно не видел этого почерка, но нечто, пробудившееся в памяти, подсказывало мне, что никакой ошибки нет.) Содержание переведённого загадочным методом отрывка, мягко говоря, вызывало безотчётное отвращение.
«Зачем большинство верит в заведомо ложное послание? Потому что истина, укрытая пеленой забвенной тайны, не лежит на поверхности восприятия — ради неё нужно копать, причём копать глубоко, не боясь замарать руки. Истина открывается лишь тем, кто ставит жизнь на поиск этой самой истины, кто верит в целительное свойство её, кто готов принять её, несмотря на те тягости, которые поиск и знание приносят. Другим же истина не нужна — их жизнь испещрена наивными помыслами. Они не способны говорить о смерти, ибо знают, что нельзя избежать неминуемого. Мы, посвящённые, знаем истину, верим в истину, несём свой крест и грезим о великом даровании знания наивным. В странную эпоху смерть умрёт, за это мы ручаемся головой, потому что истина не лжёт.
Однажды из-под покровов туманного существования станет сочиться яркий свет, и рад будет ослеплённый, ибо его зеницы разверзнутся и лицезрят несомненную совершенную истину. Боль прокатится по миру, но сменится слезами искренной радости, и не будет больше сумасшествия, не будет раздора между посвящёнными и наивными. Все объединяется под попечительством могущественного Инжетопа. Инжетоп, сан иньлову!»
Начало несколько походило на библейский текст, но концовка с откровенно сектантскими возгласами ставила под сомнение благочестивость написанного. Сопоставив отрывок с сочинением на неизвестном науке языке, я установил, что переведённый отрывок начинается на четвёртой странице мерзкой рукописи и заканчивается на пятой. Большая часть страниц вмещала рисунки смолистых клякс с какими-то щупальцами, скрещённых мечей, пятиконечных звёзд и человекоподобных уток. Меня вдруг бросило в озноб, подкатила тошнота. Я швырнул богохульственную тетрадку на тумбу, не желая прикасаться к греховной вещице, но любопытство вынудило прочесть название. Что значил этот бесовский «Ацинмейат»?
После завтрака бабушка ушла в гостиную. Мне не хотелось волновать больную старушку, потому я покинул квартиру, сказав, что иду на прогулку. В подъезде до сих пор бесчинствовал удушливый, промозглый запах. Либо ТСЖ игнорирует просьбы, либо люди свыклись с вонью, либо смрад исходил от растерзанных волками бездомных животных. Однако на улице не нашлось ни трупов, ни когтистых следов монстров. Смею предположить, что чудища испугались бури. Впрочем, может, снегопад замёл свидетельства жутких убийств.
Рекламные объявления помогли мне отыскать приют и вообще подтвердили его существование в этом захолустье. Путь к приюту лежал через необъяснимо пустынные улицы. Неужто население города впало в похмелье после Рождества? Я не стал обвинять скучающих жителей в пристрастии к алкоголю, потому что вспомнил своё утреннее состояние.
Блуждание по дворам привело меня к озеру, находящемуся на окраине города. Скованное льдом, окружённое стройными деревьями, на которых блестел колючий иней, оно навевало мысли о смертельной пустоте и рождало отнюдь не приятные ассоциации. От вида заброшенного местечка моё сердце зашумело, но горячая кровь остывала из-за обледеневших костей. Наваждение околдовало меня. Инстинктивный ужас превалировал над логикой, и насмешливый лёд вызывал мучительные раздумья, приводящие лишь к глубокому разочарованию. Несомненно, понимание очевидных событий даётся человеку с горем пополам.
В приюте учтивая девушка сообщила мне, что подавляющее большинство бездомных зверьков исчезло, причём в такие короткие сроки, что догадки об эпидемии не выдерживали критики. Складывалось впечатление, что незримая сила спрятала кошек и собак или вовсе избавилась от них, не оставив никаких следов. Девушка улыбнулась сквозь досаду и заверила: приют примет всех животных, если они, конечно, найдутся.
Около трёх раз она повторила, что в городе невозможно найти скопления ни кошек, ни собак. Это говорило следующее: бабуля точно подверглась дегенеративному заболеванию и помешалась на заботе, так как заботиться ей не о ком. Безусловно, вина за это лежит на мне. Я, наверное, наихудший внук на свете.
Когда я возвращался домой тем же маршрутом и проходил мимо озера, мой взволнованный разум воспроизвёл галлюцинацию: поблизости послышалось тихое шипение. Однако происходящее всё же было явью. У озера топорщилась серая худая кошка. Её янтарные глаза смотрели туда, где в мощном ледяном покрове зияла тёмная дыра. В тот же миг мой слух уловил истеричные стоны и всхлипывания человека, валяющегося в сугробе. Подбежав к нему, я взглянул в его осунувшееся лицо и примерно оценил возраст бедолаги. Ничем не примечательный тридцатилетний мужчина бился в конвульсиях в снегу и кричал что-то нечленораздельное: «Кин! Вожо! Йовник! Кин! Во!» Бедняга схватил меня за воротник и брякнул: «Монстр вышел из озера и попытался схватить кошку! Боже, там монстр! О, Пресвятая Богородица!»
Похлопывания по щекам не дали плодов, и мужчина продолжал валяться в снегу, перекатываясь из стороны в сторону. Вскоре он вцепился в свои волосы и стал выдирать их. Затем он полез пальцами в глаза и надавил на них так, что мной овладел жестокий недуг. Мои ноги подкосились, и я упал, спугнув кошку, которую намеревался отнести в приют. От хриплых восклицаний горемыки моя голова загудела, мне стало тяжело дышать, и морозный воздух внезапно раскалился и обжёг слизистую. Наш припадок продолжался пару минут — после страдалец утих, привстал и, взглянув на дыру, бросился прочь.
Нет! Чем бы ни были эти причудливые и щемящие душу события, мне вряд ли удастся хотя бы высадиться на поверхность айсберга, не то что вникнуть в суть. Пусть всё кажется примитивной выдумкой тоскующих горожан, я уверен: существует то, что находится за гранью человеческого восприятия, что слишком велико или мало, чтобы попасть в жадный мозг человека. Если бы всё поддавалось объяснению чёрствой логики, то как бы религия жила на протяжении тысячелетий? Кроме того, как объяснить то, что эта паника охватила Вожовник в аккурат к моему приезду?
Вернувшись домой и перекусив, я первым делом принялся заговаривать зубы бабушке, дабы она не посмела отлучиться к мнимым кошкам. Кажется, ей полюбились чересчур ёмкие ответы, либо ничтожные мелочи начали выглядеть для меня подозрительными. К одиннадцати вечера, когда бабуля по моей прихоти рассказывала историю о том, как отец расшиб лоб, выбегая из подъезда, темы для болтовни заканчивались. Бабушка, видимо, поняла это: её серые глаза косились на пыльный циферблат, висевший на стене.
Она встала, опираясь руками о стол, и я, смиряя кровь, попросил поведать о Смоленской войне. Бабулю будто обдало кипятком, она опустилась на стул и выпучила стеклянные глаза. У меня не получалось скрыть волнение: глаза преследовали меня и словно собирались выкорчевать душу.
«В незапамятные времена поляки удерживали лагерь. Долго не сдавались они русским, ибо столько на кон поставили, что отступление было бы явственным кощунством. К тому же военачальник дал обещание наёмникам, воевавшим на стороне Польши. Он сказал, что чужестранные воины возьмут столько провизии, сколько необходимо для существования их народа. Ответил ему предводитель Цув: «Племя не забудет польской помощи и предсказывать будет им великие победы». Хоть воины разительно отличались от всех виденных ратников, поляки испытывали к ним неизъяснимое благоговение. Дело в том, что вояки источали зловоние и насылали хворь на врага, а уж потом бросались в бой вместе с польскими отрядами.
Злосчастный бой, однако, разбил мечты поляков. Русские помыкали наёмниками, но закабалить их не вышло, поэтому всех чудных ратников низвергли в озеро у лагеря, где и по сей день спят они, в назначенный час готовясь выйти на сушу. Здесь русские возвели город и название Войовник исковеркали как Бог на душу положил. Ушлые никому не сказали о водяных, живущих в озере, чтобы не перепугать народ. Были те, кто почём зря вспоминал ушедшее. Их словами глаголила истина.
Внучок, смерти нет. Больше нет. Всякий мёртвый уже не так мёртв, как кажется. Желание жить выше причин конца, потому не существует силы, способной уничтожить дух. В мои годы, когда поясница и сердце подводят каждую минуту, тяга к жизни неистощима, и знаю я, что мой конец не скоро настигнет меня. Смерть угрожала мне косой, но она заржавела. Всё кончено. Смерть, пытаясь закрепостить мою душу, украсть её и переместить в призрачный мир, сама лишилась сил и умерла».
Всю ночь терзания держали меня в ежовых рукавицах. Страх пробирал насквозь, преподносил мне графитовые глаза, сверлящие моё существо умалишённым взглядом. Не покидала мысль, что в Вожовнике обосновалась стариковская секта, грезящая о вечности и ради этого приносящая животных в жертву. Бабушка в их власти… Боязнь смерти упрочила влияние таинственной секты. Что если меня принесут в жертву? Какие безумные думы обуревали разум! Может, от греха подальше отправить бабушку в сумасшедший дом? Ни автомобиля, ни помощников, ни душевной мощи — обстоятельства не способствовали замыслу.
Болезнь вновь глумилась надо мной: чугунная голова давила шею, конечности размякли, оцепеневшие пальцы не слушались. Зато разум бодрствовал, что, впрочем, только злило, — почему я не мог просто уснуть? Я чувствовал, что внутренние органы сжимались, выталкивая наружу и кровь, и желудочный сок, и лимфу. В очередной раз тошнота высмеивала меня. Об алкогольном отравлении не могло идти речи, ибо причина крылась, безусловно, в проклятом спящем городе, захваченном сектантами.
Сны не тревожили меня — до рассвета мне не нашлось покоя. Когда пасмурное небо чуть загорелось блеклым огнём, истощенный организм отключился, и наступил долгожданный отдых. Хотя такой сон невозможно назвать полноценным отдыхом, ведь во сне моё воспалённое сознание видело лишь горящий мрак, нависший над панельными стенами города. Шар зари, вспученный студёным ветром, вспыхивал над богомерзким городом, излучая насмешливый холод.
Мои иллюзорные планы рухнули, когда я, проснувшись в час дня, не застал бабулю. Гадкие записи тоже испарились, как и пакет, в котором старушка носила корм для кошек. Порыскав по квартире, осмотрев все обшарпанные тумбы, огромные шкафы и несуразный гардероб, занимающий колоссальную часть коридора, я обнаружил пропажу дедушкиного плаща. Что ж, этот забавный предмет тоже втянули в коварную задумку. Мой мозг наотрез отказывался думать, к тому же всё тело продолжало болеть, а в глазах вовсе появился песок, видно, от недосыпа. Один чахлый юноша против неведомого превосходства… Судьба, очевидно, шутила со мной.
На лестнице меня опять хлестал противный смрад. Затхлый воздух в тысячу раз превосходил запах любых прокуренных подъездов, где мне довелось побывать. Только сейчас пришло осознание, что ни рыба, ни птица, ни зверь не испускают такую вонь. Очевидно, источник зловония попадал под определение непостижимого. Полагаю, что лучше этот источник навсегда останется скрытым, чем я увижу грозный кошмар, цепенящий человеческое сердце.
Застывшая улица радовала только безмятежной погодой. Светящиеся облака застыли на спокойном небе. Кругом царила тишина. У соседнего подъезда стоял заснеженный «Жигуль», который символизировал пустоту маленького безлюдного городишки. Единственное свидетельство жизни — следы больших берцев, ведущие прямиком к железной двери. За ней простирался подвал, наверняка засоренный барахлом и мусором. Внимательно изучив дверь, я понял, что бабушкин ботинок мешал ей закрыться. Неизвестно для каких целей его оставили здесь, ведь если кто-то проник в подвал, то нет смысла бояться не выбраться — дверь точно открывается изнутри.
Из подвала доносился ропот и шёпот старой женщины. Разобрать беседу мне не удалось, потому я, взяв ботинок на случай драки, зашёл в подвал. Дверь закрылась с грохотом, полоса света, проникающая в тёмное помещение испарилась, и разговор прекратился. По всей видимости, дверь подпёрли, чтобы недогадливый визитёр невольно подал сигнал об опасности.
Двойка не издавала ни малейшего звука и, наверное, прислушивалась к моим шагам. Зря я ступил на этот путь познания, зря спустился в подземелье секретов, знание которых опасно и для тела, и для рассудка. Мои попытки смирять волнение в груди ничем не помогли, и я по-прежнему брёл в темень, рассчитывая на бабушкину милость. Надежды на благоприятный исход напрочь затмевал этот прелый запах, обострившийся до предела.
Ужас вынудил закрыть глаза, создать свой мир тьмы, подчинённый обыкновенному мышлению. Однако инстинкт самосохранения открыл глаза, и я оказался ослеплён потоком света, нахлынувшем в подвал из-за спины. Ботинок выпал из моих рук, ноги отключились, не желая тягаться с мужской фигурой, озарённой светом. Приглядевшись, я заметил перед собой плотно сбитого дворника лет сорока. Он всплеснул руками и сказал хрипловатым голосом:
— Ты чего по подвалам шляешься, школьник? Уходи! Брысь, говорю!
Противоречивые эмоции сковали моё тело, потому разгневанный дворник схватил меня за руку и потащил вон. Вдруг мужчина побледнел и выпустил мою руку. Раздался звук, подобный стуку копыт, и тень в чёрном плаще сбила дворника. Стокилограммовый мужчина отлетел в стену, как волейбольный мячик; его невесомая голова наклонилась, и я готов поклясться, что в этот миг бордовая кровь капнула на воротник пуховика.
Вид мешка, бывшего человеком секунду назад, подсказал мне: беги без оглядки. Не вспомню, как я оказался в подъезде, как я вскарабкался на четвёртый этаж, всё время ожидая преследования, как я дрожащими руками схватил телефон, набрал номер полиции и рявкнул о секте вечных стариков, готовых на всё ради бесконечного существования в замершем мире. Разумеется, сказанное посчитали бреднями. Мою отчаянную просьбу оцепить поганое озеро полиция не восприняла всерьёз.
В течение дня мой пытливый взгляд стремился найти безбожный «Ацинмейат», но поиски были бесплодными. Баррикада у двери, сконструированная наспех из тумб, не защитила, благо потому что никто не явился. В раскалывающейся голове возникали догадки о бабуле и тени, судьба которых оставалась неясной. Неужто они ринутся наутёк из подвала? Должно быть, моё присутствие помешало переговорам культа? В конце концов, что устрашило отца и почему никто не оградил меня от суицидальной идеи поехать к рехнувшейся бабке?! Как же бедная старушка угодила в лапы к монстрам? Жаль, что мы, семья, семь лет жили в безразличии к скорбному уделу покинутой бабушки.
Вечерело. В памяти всплывали обрывки моего несчастного визита в Вожовник. Ни ветер, ни слухи, ни адская книга — ничто не остановило верного внука, ничто, увы, не спасёт! Я включил свет во всех комнатах — в спальне, в гостиной, на кухне, в коридоре, даже в ванной. Мне чудилось, что тень в плаще сумеет возникнуть из сумрака, если я, конечно, не защищу квартиру тусклым светом, с трудом пробивающимся сквозь пыльные ажуры. Вскоре я занавесил окна, ибо опасался проникновения из тьмы, господствующей снаружи — в окаменевшем городе.
Несмотря ни на что, чудище стало мерещится мне. Изящный дедушкин плащ, накинутый на совершенно безобразное тело… Не смогу описать этого чёрта! Это выше моих сил! Молчаливое существо, расправившееся с дворником, не должно пребывать ни на одной планете, ни в одной галактике. Его омерзительный вид запросто уничтожит здравомыслие. Проникающее в сознание пугало довело меня до белого каления, и окончательно высосало жизненные соки. Всего пару минут, и я уже блевал тяжело дыша и плача. Запах сочился через дверь и тряс моё тряпичное тело. Всем жалким естеством я ощутил, что такое подлинный ужас; не основанная на предрассудках боязнь мёртвых, не наступающий от вида багряной крови трепет, не смехотворный страх высоты, а истинный кошмар, познать суть которого невозможно. Этот кошмар ближе к плачу ребёнка, дрожащего из-за темноты, которая сопровождает его и по пути на кухню, и утром в детский сад, и вечером по дороге домой после циркового шоу. Это экзистенциальный ужас. Он владеет всем живым.
Поборов себя или просто надеясь спастись, я умчался из квартиры в одной лишь куртке и в кроссовках на босые ноги. Ложное сияние люстр падало на блестящую снежную мантию, освещало заборчики у подъездов, мусорные урны — постылый мир, кажущийся искренним. Как бы город ни старался, ни в одном окне не появилось человека, что подтверждало предположения о смертельной пустоте. Переулки, неуклюжие голуби, сидящие на проводах, не выстоят перед неизвестным, что грянет на бесполезные земли.
Ночь только-только началась. Десятое число января, проклятое число, невообразимо чёрное и фальшивое, притянуло меня к месту, где, судя по его безжизненности, должен был прогреметь последний выстрел. Произошедшее здесь забьёт последний гвоздь в крышку гроба здравого смысла. Недаром меня преследует смрад, недаром миазм сгустился над озером. Я обрёк себя на гибель, не сбежав из города, но сейчас стало поздно махать кулаками — закостеневший юноша застыл перед роковым завершением.
На лёд вышли две фигуры. Они шли без всякого опасения и, видимо, перешёптывались о чём-то важном. Дойдя до середины, существо в мазутном плаще протянуло руку бабушке, и та приняла её с дружеской улыбкой. Старушка потрепала тень по серой шапке, затем оба устремили взор вверх, и угольное небо ответило им протяжным громом. Как мне показалось, облака рассыпались, снегопад начался и тут же прекратился.
«Инжетоп, сан иньлову!», — взмолились бабка с компаньоном. Из мрачного неба вытянулись два громадные чернильные щупальца, ударившие по льду так, что он раскололся в некоторых местах. Трещины побежали по льду в разных направлениях: одна потянулась от зияющей дыры, другие пересекались, извиваясь под невероятными углами. Я не успел моргнуть, как озеро представило свою хмурую поверхность. В эту секунду щупальца исчезли.
Держась за руки, висящие над озером бабушка и её пособник кричали: «Натсвхывтрамз!» Клянусь, загадочные слова чертовски напоминали то, что переводила бабушка с помощью словаря польского языка. «Натсвхывтрамз!» — что-то зашумело, заплескалось в воде. Мне хотелось сбежать, однако тело совсем перестало повиноваться. Вероятно, мой дух потерял власть над телом, осознав тщетность любых действий.
Твари кислотно-салатового цвета, изрыгнутые из ада ужасные существа, копошились под водной гладью, и вскоре разрозненная орда показала свои головы. Самые смелые вынырнули и ступили на берег, показав свои костлявые руки и четыре тонкие щупальца, служивших пальцами. Подбираясь ко мне на прямых лошадиных ногах, постукивая звонкими копытами, они крякали устрашающим басом. Но самое противное впечатление, пожалуй, производили их тела, состоящие из семи пар рёбер в ширину с человеческую ладонь.
Непропорциональные костлявые руки брали начало из последней пары, там же начиналась крепкая шея. То, что несла шея, напоминало и пришельцев, и уток — клюв, сросшийся с головой, и... Боже, мне трудно описать органы зрения этих тварей! По привычке я смотрел туда, где располагались глаза у человека, но из двух отверстий торчали отростки, поднимающиеся вверх. Там-то, возвышаясь над головой, находились глаза со зрачком.
Все твари были одного цвета, каждая часть (даже глаза!) вызывали рвоту этим кислотным цветом преисподни! Монстры, которые только собирались высунуться из воды, передвигались там с помощью хвоста, похожего на слоновый хобот. Из ноздрей хобота исходили пузырьки, что говорило о воздухе, который твари выталкивали из хвоста, чтобы плыть. У самых взволнованных чудовищ я заметил поднимающуюся и опускающуюся часть груди размером с кулак. Должно быть, так билось дьявольское сердце.
Компаньон бабушки сбросил плащ и шапку в воду, и, когда я увидел воинственную морду этого чудища, непрерывно крякающего повеление своим солдатам, мой организм завершил свою деятельность. Нет сомнений: мой земной путь точно подошёл к концу. Впрочем, вряд ли изгвазданная этим зрелищем душа найдёт пристанище хотя бы в одном измерении. Отвратительные последовали со своим предводителем, вслед за ними вышли польские отряды, скандирующие: «Да вознесёт Инжетоп Кинвойов и их вождя Цува!» Поляки двигались за Отвратительными, вытаскивая свои крепкие сверкающие морозом мечи из ножен. Кряканье ратников не прекращалось, как и восторженные возгласы обретшей вечность старухи.
Мои глаза, надо полагать, выцвели. Разложение тела уже началось. Зловоние больше не тревожило меня, так как нюх отключился — слизистая сгорела дотла. О, благоразумие, если ты слышишь, умоляю, натсвхывтрамз! Натсвхывтрамз!