Рассказчик в "Онегине" всегда говорит о Татьяне чрезвычайно, даже утрировано, лестно, умиляется ею, соглашается с ее абсурдными фантазиями. Но сам утрированный язык выдает пародию, насмешку над Татьяной.
Вот пример. Рассудительный, ироничный рассказчик, вдруг начинает "голосить", обращаясь к своей героине:
Татьяна, милая Татьяна,
С тобой теперь я слезы лью.
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
...
Речь идет о том, что Татьяна собирается написать соблазнительное письмо Онегину, мимо которого она прошла, не обратив на него внимания, не поздоровавшись, при беглой встрече.
Зачем все так сложно? Зачем говорить одно, чтобы сказать другое?
Во время Пушкина к женщинам относились как к беззащитным жертвам мужского коварства. "Циник" Онегин говорит о всех мужчинах и всех женщинах:
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
"Мы" (мужчины) "губим"!
Фактически, в том, что касается Татьяны, Пушкин использует эзопов язык: «иносказания, намеки, аллегории и другие скрытые способы выражения, чтобы обойти цензуру или передать информацию, которая не может быть выражена прямо.» Здесь эта скрываемая информация — образ Татьяны, как воплощение зла, аморальной корысти, пошлости. Прикрываясь лестью, Пушкин пытается обойти не столько внешнюю цензуру, сколько самоцензуру. Будучи «честных правил», Пушкин (как и Онегин) не мог позволить себе публично говорить плохо о девушках на выданье (старухи — другое дело). Негативных образов девушек ни в сентиментальной, ни в романической литературе не было. Пушкин мог писать грубые эпиграммы на женщин для узкого круга своих знакомых, он мог говорить с друзьями о конкретных дамах весьма цинично, но он не позволял себе оскорбительные выражения в обращении с женщинами, и не мог таких выражений вставить в произведение для печати. По-видимому, лицемерие, преувеличенная лесть — это и был тот эзопов язык, который использовали и Пушкин, и Онегин, имея дело с девушками, которых они не уважали.
Лермонтов был первым, насколько я знаю, кто преодолел это табу ("Я не унижусь пред тобою…"):
...
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
…
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец?
...
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала — я тебя не знал!
1832 г.
Это стихотворение Лермонтова написано сразу после того, как «Онегин» был закончен, но не было опубликовано при жизни Пушкина. Скорее всего, оно и не могло бы быть опубликовано. Насколько я могу судить, такая поэзия означала драматическое изменение представлений о хорошем вкусе, приличиях. Но зато после инноваций Лермонтова само табу забылось, и читатель уже не подозревает, что для понимания текста «Онегина» ему нужно знание этого эзопова языка.
Пушкин создал первые отрицательные женские образы (Татьяна и ее мать), но, когда дело касается Татьяны, он не мог говорить о своем отношении к ней прямо.
И надо еще уточнить насчет цензуры. Известно, что драму Лермонтова "Маскарад" цензура не пропускала при жизни Пушкина. Вот как он сам объяснял:
„Драма „Маскарад“ в стихах, отданная мною
на театр, не могла быть представлена по причине
(как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и
также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена“.
Если из-за недостаточного вознаграждения добродетели текст мог быть запрещен, то он мог бы, наверное, быть запрещен, если бы Татьяна была откровенно показана как эгоистичная, грубая, настырная. Это могло бы вызвать протест цензуры как плохой пример подрастающему поколению. Это значит, что Пушкина мог ограничивать не только внутренний цензор, но и реальный.