Утро пахло прохладой. На губах всё ещё чувствовался вкус ночи. Над рекой туман держался низко, обвивая колёса повозки и спящие шатры.
Куба уже сидел на камне. Камень чувствовал его спину, ладони, привычное спокойствие. Торс оставался обнажённым, на бедре лежала синяя ткань — стесняться было некого: цирковая труппа жила как одна большая семья.
Из повозки вышла девочка, лет одиннадцати. Она была босиком. В первые минуты после сна её шаг был лёгким. Она нащупала шар, гладкий, влажный от тумана, прижалась к нему щекой, согрела дыханием.
— Рано, — сказал Куба.
— Рано — это когда птиц не слышно, — ответила она. — А сейчас слышно.
Птицы рассекали воздух над рекой, для них день уже начался. Девочка подняла руки, слегка повернула шар, легко встала на него и замерла. Её внимание было в ступнях, в коленях, в позвоночнике. Она уловила даже то, как на песок упала одна-единственная капля.
— Помни, — сказал Куба. — Тишина держит тебя за щиколотки.
Она сделала шаг, и шар ответил податливо, мягко. Слышно было, как волна плеснула у причала, как занавеска качнулась в проёме цирковой повозки.
Она спрыгнула и подошла к Кубе, присела на корточки. Собака, лежавшая у его ног, положила голову ей на колени.
В этот миг в тумане проявился силуэт. Человек шёл легко, с папкой под мышкой и узким футляром для угля и карандашей в руке.
— Пабло, — сказал Куба спокойно, будто тот приходил сюда каждое утро.
Девочка опустила глаза. Ей показалось, что художник уже рисует её плечи и босые ступни, ещё до того, как достал бумагу.
— Можно? — спросил он.
Она едва заметно качнула головой. Ей было странно: cтоять неподвижно, когда внутри всё бежит; позволять чужому карандашу касаться её дыхания.
Куба положил ладонь на её плечо. Тёплая тяжесть его пальцев успокаивала.
— Пусть рисует, — произнёс он тихо. — Шар поможет тебе с равновесием.
— Опять, — подумала девочка. Ей был неприятен звук угля по бумаге — сухой, шуршащий. От него становилось не по себе.
Она чувствовала, что художник немного влюблён. Это было понятно — только тем, как он задерживал взгляд дольше, чем нужно. И это смущало её сильнее, чем то, что он просил позировать почти без одежды.
Стоять на шаре долго, без движения, было тяжело: ступни жгло, дыхание сбивалось. И так каждый раз, он приходил снова и снова.
— Не капризничай, — сказал Куба спокойно. — Он хорошо платит.
Девочка медленно поднялась на шар, выпрямилась, чувствуя, как тянет спину. Художник уже принялся за наброски — уголь шуршал по бумаге, будто повторял её дыхание.
Ветер приподнял край листа. Уголь сломался, испачкав рисунок мягким пятном.
— «Цирк», — тихо произнёс Пабло, откладывая один набросок и принимаясь за другой.
Девочка не взглянула на рисунок. Куба накрыл его синей тканью.
Из шатра донёсся свист чайника. Они встали. Куба протянул ей ткань, и девочка закуталась в неё.
Занавеска коснулась её плеча, когда они вошли в повозку. Она провела пальцем по железной сетке кровати, и та ответила тихим звоном, принимая формы их тел.
…Они пили молча. Пар тронул её ресницы.
— Ты сегодня была голубее, чем обычно, — сказал Куба.
— Может, река, — ответила она. — Она звала.
В проёме колыхалась светлая полоска. В ней было всё — и предстоящий день, и город, и дыхание реки.
Когда они вышли, солнце уже стояло довольно высоко. Труппа проснулась, и тишину заполнили голоса. Начался обычный день — с запахом чая у порога, шорохом ткани на ветру и рисунком под ней, ожидающим своего часа.
© Copyright: Лана Готтлиб, 2025