Дождь в Петербурге — состояние души. Особенно для кота. Я, Бенедикт, знаю в этом толк. Моя шерсть, некогда белая, а ныне цвета городского тумана, впитала влагу всех дождей, что шли со дня моего побега из дома. Побега? Скорее, великого исхода в поисках смыслов.
В тот вечер я грелся у теплотрассы за углом «Елисеевского», философски размышляя о бренности сарделек в помойном ведре, когда услышал знакомую поступь. Васька. Домашний котяра, мелкий тиран и сибарит, чья жизнь — воплощение мечты каждого ленивого кота: пузо на солнышке, регулярное питание и хозяйские колени.
— Бенедикт, дружище! — мурлыкал он, и его бока лоснились, как паркет в аристократическом особняке. — Опять за философией? Лучше бы за сметаной!
Васька — воплощение гедонизма. Его мир прост: диван, миска и солнечный зайчик. Мой же мир — весь Петербург, от чердаков до подвалов, где в тенях скрываются истории, а в тумане бродят призраки прошлого.
— Слушай, — продолжал он, — у нас сегодня на ужин лосось. Хозяйка купила. Настоящий, понимаешь? Не то что твои дохлые голуби.
Я промолчал. Что он знает о радости поймать голубя? О драме, разворачивающейся под крышами, где воробьи ведут политические интриги, а крысы строят подпольные империи?
— Я вчера на диван новый взобрался, — хвастался Васька. — Итальянский, понимаешь? Пытался поцарапать, но получил строгое хозяйское внушение.
А я вчера видел, как призрак балеринки танцевал в заброшенном особняке на Фонтанке. Ее танец был печальнее самого грустного вальса.
— Хочешь, я тебе сыру принесу? — вдруг предложил Васька, и в его глазах мелькнула какая-то странная грусть. — У нас «Камамбер» остался.
В этот момент я понял: мы оба — коты, у нас по четыре лапы и по хвосту, но живем в разных измерениях. Его вселенная — уютная квартира с видом на Невский. Моя — весь город, с его тайнами и призраками. И кто из нас по-настоящему свободен?
— Нет, — вежливо ответил я. — Сегодня полнолуние. Призраки из дома графа Шереметева зовут на чаепитие, а мне обещали миску жирного молока.
- Эх, Бенедикт, фантазер ты! - Васька смотрел на меня с доброй жалостью, но в его взгляде читалось и нечто иное — возможно, зависть. Он греется у батареи, а я беседую с тенью Пушкина у Летнего сада. У каждого свой путь. А ещё Васька любит сравнивать меня с Диогеном.
Когда он ушел, я забрался на карниз и смотрел, как сумерки окутывают город. Да, я частенько бываю голоден. Да, моя шерсть в колтунах. Но когда луна касается шпилей, а ветер шепчет старые легенды, я понимаю: быть бродячим котом-философом в Петербурге — это не наказание. Это привилегия.
Ведь как-то раз в лунную ночь сама Нева прошептала мне на ухо: «Тот, кто ищет пищу для души, никогда не будет по-настоящему голоден». А реки, как и коты-философы, никогда не лгут.