1. "Война и мир", можно сказать, пропитан юмором, а точнее, иронией. Уловить его нелегко, как нелегко (речь идет не о том очевидном юморе, примеры которого мы привели выше) уловить и толстовскую философию (хотя в отличие от юмора с философией Лев Николаевич лез в каждую бочку затычка) и его эпизм (который сказывается отнюдь не в размерах "Войны и мира", а в особом духе романа). Но чтобы уловить юмор писателя вовсе не нужно быть семи пядей во лбу или обладать каким-то исключительным чувством вкуса. Нужно просто читать писателя по-особому.
Есть в немецком языке такое слово gelassen. Значений масса. Если посмотреть в словарь, то прежде всего подается "невозмутимый, спокойный, рассудительный". Но gelassen -- это еще и "отвязанный", чтобы не сказать "отмороженный" ("а нам все по барабану"). А еще и "безвольный, апатичный". Вот эти два последних значения как раз и приближают нас к идее, как нужно читать Л. Толстого, чтобы увидеть его юмор.
Но все же до перехода к примерам еще раз задержимся на слове gelassen. Любителем его употребления был немецкий философ Хайдеггер. Вот как объясняет смысл этого понятия один из его комментаторов Бибихин:
"gelassen от глагола lassen — 1) оставлять, бросать, переставать, 2) дать (возможность) делать что-то, позволить, разрешить, не мешать. Весь этот куст значений присутствует в Gelassenheit — в состоянии, в кото¬ром человек оставляет «вещи в покое», сам остается в покое, оставляет все идти своим ходом (имеется в виду скорее не «оставим кесарю кесарево», а недеяние даосов, познавших путь мира — дао). Вещи и дела мира наконец оставляют человека в покое не потому, что человек изымается из переплетения вещей, а благодаря тому, что человек занимает другую позицию по отношению к ним. В отрешенности наличествует отпущенность, отвязанность (от злобы дня), «отволенность» (когда можно избавиться от необходимости хотеть и применять волю для достижения), таким образом, отрешенность — это еще и освобождение от хотения и желаний".
К сказанному добавим, что gelassen -- это значит также быть предоставленным течению. Ты плывешь по реке, а она уж сама тебя вынесет, куда надо. Но плывешь не безвольно, а пошевеливая веслом, как бы сообразуя свою волю и намерения с течением. Вот так и надо читать Толстого, не напрягая своего внимания (вдумчивое чтение -- это скорее проникновение в чужую мысль методом взлома: нашел отмычку, отпер ларец, а одновременно и замок попортил) и уж ни в коем случае не вычитывая оттуда, что пытаешься вложить в читаемый текст: так по большей части читают критики и литературоведы.1. Философия так же, как и юмор пронизывает насквозь "Войну и мир", но в отличие от юмора философия составляет суть романа, его движущий нерв. Именно философская идея и делает "Войну и мир" не просто романом, а эпосом. Но именно философия эпопеи как то проходит не то что мимо, а как-то боком при восприятии романа.
"Классическим примером большого писателя, художественные произведения которого стоят много выше его философии и совершенно ей не соответствуют, является Лев Толстой... Он написал вещи, не имеющие ничего общего с его философской теорией, скорее противоречащие ей".
Такую ересь напорол Лион Фейхвангер в своей статье, которая так и называется "Крамольные мысли о Льве Толстом", квинтэссенцию которых можно было бы выразить фразой: "Я не понял романа". Ну не понял и не понял. Ничего плохого в этом нет. Не поняли "Войны и мира" ни Томас Манн, ни Бернард Шоу, ни Горький, ни еще масса людей, писавших об этом творении и все потому, что не восприняли философской идеи произведения.
А она проста. Движущей силой истории являются не провидение, ни деяния великих людей, а желания и действия людей самых обычных. Причем каждый, действуя в силу своих побудительных мотивов, не думает ни о какой конечной цели исторического движения. А эта конечная цель заключена в итоге, который как раз является суммой миллионов этих частных поползновений.
Лев Толстой еще в университете увлекся дифференциальным и интегральным исчислением, и именно из математики позаимствовал идею целого как суммы бесчисленного множества бесконечно малых величин. Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения - дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории".
Как видим, все очень просто и понятно.
2. Но хотя основная философская мысль "Войны и мира" проста и понятна, когда ее выражаешь в абстрактной форме, она заставляет чесать репу, когда думаешь, а как же практически можно рассмотреть людские атомы и собрать их в единое целое. Вот этим Лев Толстой и занимается на протяжении всего своего великого романа. То есть он свою идею обосновывает не теоремами и леммами как математики, не рассуждениями как философы, а художественными образами.
Как сказал князь Болконский в той же беседе с Пьером "Успех [в войне] никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате", то есть от патриотизма, от "той скрытой (latente), как говорится в физике, теплоты патриотизма, которая была во всех тех людях, которые" участвовали в Бородинской битве.
Эта скрытая теплота патриотизма -- дифференциал истории -- в каждом проявляется по-своему, в соответствии с его характером и частными интересами. При этом ни о каком патриотизме человек и думать не думает, а он просто прет сам собой (патриотизм сам собой, а человек сам собой, но получается, что дуют они в одну дуду).
Вот, к примеру, Долохов. Бретер, картежник, дуэлянт. Человек без царя в голове. Один из тех, кто не может жить без адреналина в крови. За безобразия и кутежи с петербургской молодежью разжалован в рядовые. С трудом выкарабкавшись из одной ситуации, он попадает в другую, помогая своему дружку похитить невесту. И снова он разжалован в рядовые, и снова в условиях войны с турками он проявляет себя, снова вылезает в люди, щеголяет по Москве в турецком костюме. Когда читатель встречает его в следующий раз -- накануне Бородинской битвы, -- Долохов снова успел набедокурить и снова разжалован в рядовые и снова из кожи вон лезет, чтобы быть замеченным, предлагая Кутузову идею создания партизанского отряда.
Долохов храбр до безрассудства. Но храбрость его -- не храбрость Тушина, храбрость показная, бьющая на внешний эффект. Показателен эпизод, когда он "стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед", а оттуда стал призывать спускать на лет орудия, хотя лед "гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется". Что и случилось, но Долохов сумел "поставить себя", быть на виду, когда более разумный командир полка, пытавшийся воспрепятствовать затее был убит "и никто не взглянул на генерала, не только не подумал поднять его".
Война -- это единственный способ нормального для Долохова способ существования, мирной жизни он физиологически не выдерживает. Однако в условиях Отечественной войны, а именно партизанской, где царит вольница и анархия и побеждает не более храбрый и умный, а более нахрапистый -- "кто смел, тот и съел", безбашенный Долохов оказывается на самом законном для себя месте. Его безбашенность оказывается его latente теплотой патриотизма, его дифференциалом истории.
Совсем иначе по-тушински в выполнении своего долга проявляется патриотизм Андрея Болконского, иначе Пьера, который хотел убить Наполеона, но судьбой он был предопределен не для убийства, а для самопожертвования, иначе Наташи, в том безоглядном порыве, когда она начала сбрасывать вещи с подвод, чтобы освободить их для раненых. Никто из них не действует из чувства абстрактного патриотизма, а только следуя курсу собственной судьбы, но соединяясь, все эти частные патриотизмы и создают единый патриотизм всего общества, который и долбал Наполеона дубиной народной войны...
Вот на этой точке и хотелось бы остановиться. Жаль, что сам Лев Толстой вовремя не дал стоп своим философствованиям. Он вдруг стал утверждать, что человек не имеет свободы воли, что все его импульсы, то что в просторечии именуется внутренним голосом прилетает от бога. Таким образом, и Долохов, и Болконский и все остальные, ведомые собственной натурой, оказывается, выполняют заложенную в них богом программу. И, развивая свою мысль уже до полного абсурда, Л. Толстой открывает, что, оказывается, исторический путь определен богом и все совершается де по воле боге.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей (личных целей кого? провидения или людей? -- ирон прим ред), содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто-либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния"
Прямо-таки провиденциализм какой-то, голимая поповщина. И совершенно верно его отстегал за это в свое время Плеханов.
3. Понимание механики исторического прогресса Л. Толстым, как это ни покажется странным и даже несколько неожиданным, в принципе такое же как и у К. Маркса, которого наш классик не читал ни при какой погоде. У Л. Толстого движущей силой истории оказывается провидение, читай бог; у К. Маркса -- развитие производительных сил и производственных отношений, осуществляемое через классовую борьбу (а у Гегеля, из чьих ног они растут оба, саморазвитие мирового духа).
Ни мировой дух, ни божественное провидение, ни развитие производительных сил не действуют непосредственно, а проявляются через действия конкретных людей -- их мысли, чувства, стремления... Разнообразные, часто противоречивые и несводимые ни к какому единому знаменателю (отсюда на поверхности хаотичное мельтешение человеческого муравейника) эти действия в конечном итоге результируются в единый и неизбежный исторический прогресс.
Схема у К. Маркса -- если кто подзабыл то, чего никогда не знал -- вкратце такова. Каждый человек стремится получить как можно больше продукта при минимуме затрат и усилий. Но осуществляя производственную деятельность человек неизбежно сталкивается с другими индивидами. Кому-то он мешает, а кто-то мешает ему. Но и многое -- орошение, например -- невозможно без усилий многих людей, их кооперации. Поэтому в ходе производственной деятельности между людьми неизбежно устанавливаются производственные отношения. И таким образом, прогресс производства невозможен без развития и модификации этих отношений.
Но уж если Л. Толстому так необходимо было ссылаться на божественное провидение, мог бы сослаться на лейбницову предустановленную гаромнию. Вот только ни до Лейбница ни до Шеллинга у него руки не дошли.
В своей эпопее Л. Толстой показал, как совершенно в непохожих друг на друга Долохове, Н. Ростовой, П. Безухове... проявляется в каждом по-своему и сообразно его характеру одна и та же теплота латентного патриотизма, которая и приводит к победе русский народ над могущественным врагом. В своей замечательной и несколько недооцененной у нас статье "18 брюмера Наполеона Бонапарта" Маркс показал, как за лозунгами, метаниями и даже неучастием в политической борьбе разных участников французкой революции 1848 года проявляется их классовая природа. Что и сделало возможным приход к власти фигляра и деклассированного авантюриста Наполеона малого. (Особенно смачно Маркс отхлестал либералов с их высокопарными речами и жестами, показав, что за всей этой драпировкой кроется прижимистый, ограниченный, самодовольный лавочник).
Не без некоторого ехидства отметим, что эта идея истории почитаемого у нас ныне и во веки веков Л. Толстого и почитавшегося сверх всякой меры ранее основателя всех идей К. Маркса так и не вошла в отечественный культурный обиход. Поэтому положительный герой в советском искусстве обязательно должен был быть и носителем передовой технологии, а отрицательный -- бякой и редиской-нехорошим человеком. Поэтому наши солдаты времен Отечественной войны сплошь героические личности, а немцы сплошь подонки и бандиты. Поэтому Сталин, человек с неограниченным самомнением и болезненно алчущий власти, противоречивая и неоднозначная личность, а Ганди, который не хотел пролития крови -- половинчатый, если не трусливый, и малохольный политик.
Хотя новатор может быть просто карьеристом, для которого люди в его борьбе за передовые технологии просто мусор, а консерватор наоборот быть по-настоящему светлой личностью, понимающий окружающих и потому многое им прощающий. Среди советских и немецких солдат хорошие и плохие люди были распределены примерно в одинаковых пропорциях, что не отменяет того факта, что историческая правда в той войне была на нашей стороне. И каким бы ни был Сталин, но именно его деятельность вырвала страну из состояния западной полуколонии, каковой она была при царизме, тогда как путь Ганди с его непротивлением насилию пока представляется путем тупиковым, как показывает современный опыт бороться силой духа с вооруженными до зубов и не перед чем не останавливающимися жлобами -- весьма несомненный путь к поражению.