*Для игры Светлой Ночки «Зимние посиделки 2025», Тема 5 - "Поцелуй на Морозе" http://proza.ru/2025/12/10/368
**Перед тем как начать, хочу поделиться секретом этой сказки. Она писалась под одну-единственную мелодию — «The City Must Survive» Пьотра Мусёла (Piotr Musia;). Её стальные вибрации выстукивали ритм каждой строчки, а хоровой прорыв в финале вырвал у меня слёзы — впервые за все годы, что я пишу. Если у вас есть возможность, начните читать, поставив эту музыку на повтор. Пусть она станет мостом между нами.
В деревне, что приютилась у края леса, зимы были долгими и суровыми. Но люди не боялись их. Они умели создавать тепло — не только в печах, но и в сердцах. Пока не пришла Стужа.
Она явилась метелью, просочившейся в щели домов и в самые глубины души. Её имя никто не произносил вслух. Просто — Она. И с Ней пришли новые порядки.
Стужа начала с малого. Печи нельзя было топить так, чтобы жар наполнял избу, нельзя было радоваться, она запретила спонтанную доброту. Потом появились Ледяные Стражи.
Они не объясняли, они указывали. Указывали пальцем — и человек исчезал или его забирали.
Старика Архипа, который торговал на рынке, желал тепла и улыбался покупателям - забрали. Девочку Машку, нарисовавшую на заборе солнце, увезли вместе с родителями. Говорили, в ледяной башне их не наказывали. Им... объясняли. Что порядок и покой выше хаоса жизни. И люди возвращались оттуда тихими, спокойными и с совершенно пустыми глазами.
Но хуже всего было с памятью и словами.
Старуха Марфа рассказала внуку сказку о летнем солнце — и наутро её забрали.
Молодой кузнец Елисей поставил зарубку на причале в день, когда вернулась его невеста, — в тот же миг он исчез.
Людей забирали за сохранённую засушенную травинку, за старую тёплую песню, даже за то, что слишком долго смотрели на потухший, но когда-то общий костёр на площади.
Пришли за учительницей Ариной, когда нашли у неё книгу со старыми сказками. Ведь в ней были неправильные слова о тепле и добре.
Потом людей стали забирать за шёпот в очереди за хлебом. За вздох, случайно услышанный за стеной. За имя, произнесённое во сне. Детский смех с улиц перебрался под одеяла, да и там быстро затихал. Сосед, встретив соседа, делал вид, что разглядывает узоры на заиндевевшем заборе. Сердца, лишённые тепла, заполнялись страхом, а страх быстро превращался в лёгкую, удобную злобу.
В этой деревне жили Анна и Лука. Анна — дочь стеклодува, чей очаг погасили первым. Лука — внук старого часовщика, который всё чинил сломанные часы, хотя время теперь, казалось, принадлежало только Стуже.
Они любили друг друга. Или просто помнили, что должны любить. Разницу уловить было уже невозможно. Иногда они держались за руки. Пальцы Анны были холодны, пальцы Луки сжимали её ладонь слишком сильно — не от страсти, а будто боясь отпустить последнее доказательство того, что когда-то здесь было тепло. Они лишь знали, что вдвоём не так страшно. Что в присутствии друг друга дыхание не так стынет на губах.
Но однажды пришли и за отцом Луки. Кто-то сказал, что старик, поправляя маятник, пробормотал что-то о живом сердце. Когда серые сани увозили его, он успел шепнуть Луке, застёгивая ему воротник:
— Сынок... легенда... Поцелуй на морозе... Чтобы вспомнить то, что велят забыть. Найдите самый лютый холод... Верните тепло... Вместе.
Лука остался стоять на пустой улице. Он видел, как Анна смотрела на него из-за запотевшего окна, и в её глазах был не просто страх, а пустота. Та самая, что бывает у людей, вернувшихся из башни.
За ними могли прийти в любой момент. Они помнили о любви. Ждать оставалось недолго.
Той ночью Лука пришёл к Анне. В её доме было холодно и идеально чисто. Все лишние вещи — сожжены.
— Видимо завтра, — сказала она просто, не поднимая на него глаз.
— Тогда у нас есть сегодня, — ответил он, и в его голосе прозвучала хриплая решимость, которой он сам в себе не знал. — Мы сделаем то, чего Она боится больше всего.
Он повёл Анну за околицу, туда, где кончались даже тропинки. Дорогу на Пустошь заметало позёмкой. Каждый шаг давался с трудом. Ветер, насквозь продувавший шубы, выл не просто как зверь — он выл отчаянием тех, чьи голоса украли. Анна шла, опустив голову, послушная и безвольная, как тень.
Лука споткнулся о скрытый под снегом корень и рухнул на колени. Колющая боль пронзила ногу, но хуже было другое — внезапная слабость, будто сам мороз впивался в кости и высасывал последние силы. Он замер, пытаясь отдышаться, и увидел меховые сапоги Анны рядом. Он ждал, что она остановится, протянет руку.
Она замедлила шаг, её взгляд скользнул по нему, не задерживаясь, и она пошла дальше. Просто продолжала идти вперёд, сквозь снежную пелену, будто его там и не было. Эта пустота в её поступке ударила сильнее любого ветра. Лука закрыл глаза. Может, всё это бессмысленно? Может, отец ошибался, а в легенде — ложь?
Но он встал. Потому что отступать было некуда. Он поплёлся следом, хромая, и этот путь стал для него самым долгим в жизни — путь за человеком, который его уже не помнил.
И вот, наконец, Пустошь.
Здесь не просто было холодно. Здесь заканчивался мир. Снег под ногами не скрипел, а звенел, как разбитое стекло. Воздух был густым и тягучим, им было больно дышать — каждый вдох обжигал лёгкие изнутри ледяными иглами. Ветра тут не гуляли — здесь царила мёртвая, абсолютная тишина, нарушаемая лишь собственным стуком сердца, который, казалось, вот-вот замрёт. Это было место, куда даже Ледяные Стражи боялись заглядывать. Место, где сама Стужа, казалось, присутствовала в каждой снежинке, в каждой частице застывшего воздуха.
Они стояли посреди этой белой, безжизненной пустыни, двое маленьких, тёмных силуэтов на фоне бесконечной белизны. Лука повернулся к Анне. Здесь Стужа была абсолютной. И её власть была на них написана.
Они стояли лицом к лицу. Мороз был таким, что больно было думать. Воздух звенел, как надтреснутое стекло. Лёд на ресницах мешал моргать. Лука смотрел на Анну и не узнавал её. Глаза, в которых раньше искрилось лето, теперь были плоскими и мутными, как замёрзшие лужи. Её лицо под капюшоном было маской из инея. Где та девушка, что смеялась, запрокинув голову? Где та, чьи руки были тёплыми, даже в самую стужу?
Именно здесь, в этом месте полного отрицания жизни, он понял, что должен сделать последнюю попытку. Или умереть.
Мороз сковал его горло. Он хотел позвать её по имени, но смог лишь выдохнуть облачко пара, которое тут же раскололось на ледяные кристаллы. Он сделал шаг навстречу. Ещё один. Между ними оставалось меньше метра.
Он увидел, как она смотрит сквозь него. В её взгляде не было не только любви — там не было даже простого узнавания. Он был для неё пустым местом, ещё одним сугробом на Пустоши.
И тогда в нём что-то надломилось. Не надежда — её уже не было. Надломилась та стена, что отделяла его от собственного стыда. И стыд хлынул наружу, жгучий, как единственное, что не вымерзло.
Голос, который вырвался из его перехваченного горла, был хриплым, чужим, разорванным морозом на части:
— Я... отвернулся.
Она даже не моргнула.
— Когда твоего отца увозили... Я увидел твои глаза... и я... я отвернулся.
Слова падали на лёд, как камни. Ничего не менялось.
— Я струсил. Мне было страшно за себя. И этот стыд... — его голос сорвался окончательно, превратившись в шёпот, который, однако, был слышен в мёртвой тишине Пустоши. — Он единственное, что не вымерзло. Он жжёт.
Он ждал, что она развернётся и уйдёт. Как тогда, когда он упал. Как все последние годы.
Вместо этого она медленно, будто скрипя всеми суставами, подняла руку и прикоснулась пальцами к своему виску. Будто ловила там далёкое эхо.
Её губы, побелевшие от холода, шевельнулись.
— Твои глаза... — прошептала она так тихо, что он прочёл это по губам больше, чем услышал. — Ты отвёл глаза. И я... я возненавидела тебя. На одно мгновение. Потом... потушила это. Потому что ненависть — это чувство. А чувства запрещены.
Она говорила не ему. Она говорила в пустоту, извлекала из неё осколок памяти, острый, как льдина. И смотрела на него теперь не сквозь него, а в него. Впервые за долгие годы — видела его.
Этот взгляд, полный боли и узнавания, был страшнее любой пустоты. Но он был живым.
Лука, не отрываясь от её глаз, медленно, преодолевая сопротивление вымороженного мира, скинул с руки варежку. Кожа побелела за секунду. Он поднял эту окоченевшую руку и, не в силах говорить больше, просто коснулся тыльной стороной ладони её щеки. Там, где висела замёрзшая слеза.Потом наклонился.
Их губы встретились в самом сердце зимы.
Раздался звук. Настолько чистый, что его, казалось, было слышно до самых окраин мира. Звон хрустального колокола. Или треск самого большого зеркала.
И треснуло.
От места, где соприкоснулись их губы, по морозному воздуху поползли тонкие золотые нити. Они сплетались в узоры, и в этих узорах оживали картины:
Дети, гоняющие обруч по пыльной летней улице.
Общая кружка воды у колодца после работы.
Первый робкий взгляд, украдкой брошенный через всю комнату.
Горе похорон и тихое пожатие руки в темноте.
А потом в узорах появились другие. Все, кого забрали. Все, кто боялся. Их лица, их истории, их тихие радости и невысказанные обиды. Вся деревня, вся её простая, запутанная, живая жизнь разом вырвалась наружу из ледяного плена.
Золотые нити помчались к деревне, к ледяной башне, дальше над лесом, к другим деревням. Они нашли то, что искали — сердце холода, кристалл, где Стужа хранила всё украденное тепло, все краски, все голоса, все вздохи. Кристалл не взорвался. Он... запел. Тонко, как стекло. И рассыпался на миллионы сверкающих осколков, и каждый осколок нёс в себе частичку украденной памяти.
И тут случилось неожиданное. Ледяные Стражи, застигнутые этим потоком памяти на постах, вдруг замерли. Серые тулупы, сшитые из тьмы и холода, начали тихо осыпаться, как старый иней. Из-под капюшонов, где раньше была лишь пустота, проступили черты лиц. Замученных, испуганных, усталых. Это были те же самые люди. Те, кого забрали первыми. Архип. Родители Машки. Елисей. Их перековали, выморозив из них всё, кроме послушания, и заставили сторожить таких же, как они. Теперь, омытые волной общей, живой памяти, они падали на колени, цепляясь руками за головы, и тихо плакали, вспоминая свои имена.
Что же до самой Стужи... Она не исчезла в огне и не растаяла. Её видели в последний раз в самой высокой башне. Она стояла перед своим треснувшим, поющим кристаллом, и на её лице — если то, что казалось лицом, вообще могло выражать что-то — не было ни гнева, ни страха. Было лишь странное, ледяное непонимание. Она смотрела на хлынувшие воспоминания — на грязь летних дорог, на смех со слезами в горле, на ссоры и примирения, на всю эту неудобную, хаотичную, живую теплятину — и, казалось, не могла осознать, почему это сильнее её безупречного, вечного Порядка. Потом Она просто... растворилась. Не в драме, а в тихом, окончательном крахе своей идеи. Растаяла, как узор на стекле, когда в дом наконец-то впускают тёплый воздух.
Лёд в сердцах людей не растаял вмиг. Но в нём появились трещинки. Люди просыпались и плакали, не понимая, почему. Смотрели на руки, будто впервые их видя. Встречались взглядами с соседями — и уже не торопились отвести глаза. Кто-то первым, робко, поздоровался. Кто-то неумело улыбнулся. Кто-то, не выдержав, разрыдался посреди улицы — и его не осудили, а обняли. Бывшие Стражи, теперь просто испуганные, исхудавшие люди, брели по домам, и двери перед ними открывались — медленно, со скрипом недоверия, но открывались.
Анна и Лука стояли на Пустоши, всё ещё держась за руки. Их губы онемели, щёки горели от мороза, но внутри, глубоко в груди, пылал крошечный, неровный, но свой огонёк. И они побрели домой. Анна и Лука шли, почти падая, поддерживая друг друга, и их следы тут же заметало.
С той ночи прошла неделя. Морозы не ослабевали, серая башня Стужи всё так же зияла на окраине леса пустыми глазницами окон. Но что-то изменилось.
Дым из труб теперь вился гуще. В очереди за хлебом иногда передавали чужую кружку, чтобы согреть руки. Люди ещё говорили шёпотом, но уже смотрели друг другу в глаза. И в этих взглядах, осторожных и изучающих, проскальзывало нечто забытое.
А однажды утром, когда ледяной туман висел над крышами, кто-то рискнул. Старый дровосек Михаил, чиня полозья у саней, начал тихо, в такт ударам молотка, насвистывать. Всего несколько нот. Старый мотив, который пели при заготовке леса. Он огляделся. Никто не подошёл. Никто не указал на него пальцем.
Через день, у колодца, женщина, набирая воду, под тот же ритм тихо пропела строчку. Всего одну. Про белую берёзу за околицей. И снова — ничего не произошло.
На третий день случилось. Дети, возвращаясь из промерзшей школы, топали ногами, отогревая их. Один мальчишка, самый маленький, начал выбивать дробь: «Топ-топ-топоты...». И другой, чуть постарше, не выдержав, подхватил слова. Сперва шёпотом. Потом громче. И вот уже пятеро ребятишек, держась за руки, шагали по улице и орали во всю глотку бессмысленную, весёлую считалку про сороку-ворону. Их голоса, звонкие и рваные, разбивали тишину, как лёд на реке.
Их не забрали.
А вечером, когда стемнело и в окнах зажглись огоньки (теперь их не зашторивали так плотно), с дальнего конца деревни поплыл звук балалайки. Всего три аккорда. И голос. Низкий, хрипловатый, пробивающийся сквозь годы молчания:
«Ой, ты зима, ты зимушка...»
Наступила пауза. Казалось, деревня замерла, прислушиваясь к собственному сердцебиению.
И с другого двора, робко, словно ступая по тонкому льду, другой голос подхватил:
«Ты снегами нас занесла...»
Потом ещё один. И ещё. Слова путались, мелодия кособочилась, но её уже нельзя было остановить. Она поднималась из дымоходов вместе с дымом, выплёскивалась на улицы. Люди выходили на пороги, стояли в тёмных проёмах, слушали. А потом и сами начинали тихо мурлыкать себе под нос, вспоминая.
Это была песня воспоминаний. О том, что они ещё могут. О том, кто они есть.
Анна и Лука стояли у окна её дома, слушая этот робкий, набирающий силу хор. Стекло было покрыто густым морозным узором. Лука подышал на стёклышко, растопил маленький кружок. В проталинке отразился огонёк их свечи и тёмное небо.
Он обнял Анну за плечи. Она молча прижалась лбом к его груди, слушая, как за стенами их маленькой крепости оживает мир.
За окном кружил снег, белый и бесконечный. Но теперь в его холодной пляске слышалась музыка. И сердце, научившееся биться в такт, уже не замёрзнет.