«На пологих склонах долин — быть может, тех самых, где выцарапаны древние белые лошади, — жил мальчик, которому очень хотелось найти могилу или статую великана. Однажды он отправился на поиски, отошёл подальше и увидел, что собственный его огород, сверкающий на солнце, словно яркий, многоцветный щит, — часть необъятного тела. Он просто жил на груди великана, и не видел ее, так была она огромна и так близка. Именно это, по-моему, происходит с каждым, кто думает сам за себя...
Другими словами, я хочу сказать, что лучше всего увидеть христианство изнутри; но если вы не можете, взгляните на него извне».
(Гилберт Кийт Честертон «Вечный человек»)
Новость о выловленном из озера спящем пришла ближе к вечеру. Готовясь к воскресной проповеди, отец Василий как раз обдумывал слова из Евангелия: «…ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня», — когда в дверь постучали. Он знал этот стук.
— Входи Лука.
Дверь приоткрылась и в щель шириною не больше локтя осторожно протиснулся худой мужичонка в стареньком зипуне и сермяжных штанах; обёрнутые в онучи ноги были всунуты, будто в лукошки, в берестяные ступни[1] тщательно обтёртые от весенней распутицы. Замерев у порога, мужичок сорвал с себя шапку, широко перекрестился на святой угол, поклонился в пояс и, не разгибая спины, со словами: «Благослови отче непутёвого сына», — протянул к старцу сложенные лодочкой изящные руки с красивыми пальцами.
Отец Василий лишь тихонько вздохнул, принимая юродство мужчины как данность. Со словами: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь», — он осенил Луку крестным знамением и со вниманием стал ждать продолжения.
Поцеловав благословившую его руку, Лука распрямился, склонил на бок голову, сощурил глаза и лыбясь щербатым ртом, разрешился от бремени терзавших его новостей:
— Большую рыбу выловили из Лютого! — произнося это, он не сводил пронзительных карих глаз с лица молчаливого старца.
Странное поведение и слабость к иносказанию уже стоили Луке выбитого под горячую руку переднего зуба, но упрямый библиотекарь продолжал говорить загадками дразня, а больше раздражая простых озерчан.
— Говорю, близнецы большую рыбу поймали, а ведь место считалось не клёвым… Не хочешь спросить какую? — вопрос прозвучал обиженно.
— Какую?
Лука по-мальчишески улыбнулся и развёл в стороны руки.
— Во! Метр восемьдесят, не меньше. При ей был малёк...
Отец Василий взглянул на Луку столь резво и строго, что тот осёкся.
— Чего же ты сразу-то не сказал? Он жив?
— Живей не бывает, — с ухмылкой ответил Лука.
Последующие вопросы задавались отцом Василием по-военному коротко:
— К Елене Васильевне отвезли?
— К кому же ещё? Она у нас профессор по рыбам.
— А что с другим?
— С егозой остался на озере. Братец её рвёт и мечет, хочет назад на ялике плыть. Совсем сбрендил мальчишка.
— Нельзя сейчас плыть.
— Дуракам закон не писан, если писан…
— Где он сейчас?
— В баню отправили, в прямом смысле слова, — хихикнул Лука. — Дед его как узнал, просил мальца выпороть, да Семён пожалел.
— Хорошо, — отец Василий вздохнул, но, будто вспомнив о чём-то, хмуро спросил: — Ты почему дверь как следует не открыл?
Лука улыбнулся как человек наконец услышавший то, чего ждал.
— А вдруг кто подслушает? И у стен имеются уши.
— Про рыбалку, это ты так, для затравки сказал?
Лука усмехнулся; в отличии от вояк, батюшка зубы не выбивал, но всегда внимательно слушая, слышал, а иногда и видел то, что другие не замечали, да и знал он не меньше его.
— Птицы давеча принесли, что Тот-о-ком-нельзя-говорить недоволен слугой.
— А ну-ка садись и давай поподробнее…
***
Весь прошлый день Елена готовилась к приходу гостей: варила, пекла, убиралась. Быт русов, размеренный и в тоже время наполненный действием до густоты, Алекса завораживал. Будто тихая песня, начатая в одном месте, подхваченная в другом, растекалось по дому дело. Всё казалось простым, но в простоте этой, как от кругов по воде от брошенного за тысячи километров камня, угадывалась причина: и то, как Елена топила печь, как заквашивала тесто, как ловко управлялась с ухватом и колола дрова – во всём чувствовалось незыблемое, как корни вечного дерева, правило.
Почти бесполезный из-за отсутствия нужных навыков Алекс, сидя на лавке, смотрел как Елена с молитвой творила «тихое бытие». Он никогда не подумал бы, что можно получать удовольствие от вида чужого труда, не испытай он странного для себя состояния: наблюдая за женщиной, он будто спал наяву.
Заинтригованный, удивлённый, он смотрел на неё, пытаясь увидеть в лице историю жизни. Кем она была, почему сбежала и, главное, как? Он никогда не видел её без платка, но был уверен, что Елена брюнетка. Красивый овал лица, тонкий нос, упрямые губы и эта стать...
«Может она из красных?» — однажды возникнув, мысль возвращалась снова и снова, разжигая в нём любопытство. Что должно было случиться такого, чтобы имеющая всё и даже больше красная ведьма, отказалась от избранной жизни в пользу руской глуши? Его не оставляло чувство, что он уже видел её, но вспомнить, где, при каких обстоятельствах, обладающий цепкой памятью Алекс, так и не смог. Не мог он пока и спросить; согласившись ждать, он вроде как подписал договор о не приставании к Елене с вопросами и решил для себя, что слово исполнит.
В Свободных Землях под куполом даже погода знала свой график, и холодная морось была столь же редким явлением, как и снег. Здесь же природа сама решала быть ли ясному дню или скрыть высокое небо за низкими тучами, дабы раннее солнце в неистовой радости весеннего полдня не выжгло будущий урожай.
Пришедшая с озера мга накрыла деревню туманом. В избе было тё;мно. Лёжа на тёплой печи, Алекс думал о том, что как хорошо, что никто не гундит спозаранку, вновь и вновь, и так до призрачной пенсии, не гонит тебя на работу, что ты никому не должен и твоя свобода ограничена лишь твоим желанием и физическими возможностями.
Рана телесная зажила. Жвалы местного монстра, как и сказала Елена, отпали сами собой и лишь шрам, похожий на след сколопендры, ужасно чесался. Рана душевная, хоть и не так быстро, но также потихоньку затягивалась. Как выращенная в теплице и пересаженная под яркое солнце рассада, Алекс «болел». Заставив себя признать факт, что их с Дэвидом дружбы никогда и не существовало, он расставался с иллюзией в пользу нового для себя понимания: Дэвид ему не друг и не враг. Он – спящий.
Алекс прислушался: стук каблуков по дощатому полу, пусть и приглушённый половиками, никак не вязался с беззвучием войлочных чунь. Он слез с печи с нетерпением, уверенный в том, что Елена торопится на свидание.
— Доброе утро, — поздоровался Алекс по-руски.
После визита Добрыни и последовавшего за ним разговора, Алекс попросил Елену учить его рускому языку и первое, что он запомнил было «доброе утро».
— Доброе утро Алекс.
Слух Алекса не подвёл: из-под длинной синего цвета юбки виднелись носки красных женских сапожек на маленьких каблучках. Белая блуза с широкими рукавами и вышивкой по груди, тканный широкий пояс, косынка такой белизны, что, казалось, она светится в сумраке и странное возбуждение как от предчувствия встречи, долгожданной и очень приятной для женщины, всё говорило в пользу возлюбленного.
— У тебя свидание?
По лёгкой улыбке хозяйки, Алекс понял, что сморозил очередную глупость, но ему было интересно, ради чего или кого Елена так нарядилась. Факт того, что его впервые оставляют одного в доме, юношу не смущал и даже радовал – ему доверяют.
— Можно сказать и так. Я ухожу на службу. До обеда ты будешь один.
— А где ты работаешь? — немного разочарованно полюбопытствовал юноша.
— Это не просто служба, в смысле, работа. Я иду в храм на церковную службу. Сегодня Прощённое воскресенье.
Слова Елены, хотя и произнесённые на понятном ему языке, ничего ему не сказали. Какое воскресение? Кого прощать?
— И кого вы будете там прощать?
— Друг друга, близких и дальних людей, вольно или невольно причинивших нам зло.
Алекс вспомнил о Дэвиде.
— И предателей?
Во взгляде Елены появилось сочувствие к парню.
— У меня мало времени, но я расскажу тебе одну притчу, — начала она скоро. — Когда ко Христу привели уличённую в супружеской измене женщину, привели для зла, так как закон, по которому они жили, повелевал им забить прелюбодейку камнями до смерти…
— Камнями? За что? — недоумение Алекса было искренним.
— Таков был закон.
— Ну это же глупо! Почему просто не развестись? Надеюсь, ваш бог её защитил.
Елена кивнула.
— Он сказал: «Кто из вас без греха, первым брось в неё камень». Он не стал её оправдывать, женщина нарушила клятву, но дал ей шанс всё исправить. «Иди и больше не греши», — сказал Христос грешнице её отпуская. Так и мы, прощая друг другу, как бы говорим: «Я даю тебе шанс всё исправить». Мы все не без греха. Словом ли, делом, вольно или невольно, мы совершаем ошибки, причиняя друг другу боль. В Прощённое воскресенье мы просим прощение за совершённое зло. Это конечно не значит, что в другие дни можно не извиняться, — женщина улыбнулась. — Многие ведь даже не понимают, что своими поступками ранят другого, часто близкого ему, человека, более того, продолжают жить в своей неправоте, провоцируя на новое зло, слишком толстокожие, чтобы чувствовать причинённую боль.
От гипотетической грешницы мысли Алекса вернулись к тому, кого долгие годы считал своим другом. Смог бы он простить не отомстив, не сделав Дэвиду больно в той же степени, в какой тот сделал ему?
— Вы и врагам своим прощаете?
Елена нахмурилась.
— Врагам прощать труднее всего, — сказала она со вздохом, но быстро добавила: — но мы над этим работаем. Ты ведь не забыл, что к обеду придут гости?
Особенность женщины перепрыгивать с темы на тему, заставила Алекса замолчать. Он покачал головой, всё ещё занятый мыслью о мщении.
— И где гребень мною подаренный помнишь?
Юноша молча кивнул.
— Хорошо. Я смотрю, ты начал отращивать бороду. Тебе идёт, — застегнув последнюю пуговицу на подбитой белым заячьим мехом сиреневой душегрее, она вдруг тихо добавила: — Прости меня, если сможешь.
Алекс оторопел.
— За что?
— За всё, — сказала и вышла из дома.
— И что это значит? — спросил он в закрытую дверь.
Наступившая, резкая тишина стала ему ответом. Алекс пожал плечами. Он списал её извинения на странный обычай, ведь она не сделала ему ничего плохого и даже наоборот, дала ему кров, лечила, кормила. Завтракая блинами, Алекс раздумывал над тем что, возможно, ему тоже следовало извиниться в ответ, но ещё немного подумав, он решил, что просить прощение за то, что не сделал – глупо. Вот когда он что-нибудь натворит…
Стрелки ходиков сошлись на цифре двенадцать, когда Елена вернулась из храма. Намётливым глазом она сразу увидела, что её постоялец не только убрал со стола, но и впервые за десять дней помыл за собой посуду. Алекс встретил её с улыбкой ученика, раньше всех в классе выполнившего задание.
— Этот урок я выучил, — Алекс показал на печь, где чёрным углём по белому боку печи в два столбца были написаны руские слова с транскрипцией и переводом.
— Молодец. Быстро учишься, — похвалила Елена.
Расстёгивая на ходу душегрею, женщина скрылась в бабьем углу и задёрнула за собой занавеску.
— Ничего особенного, просто у меня изменённые гены, что позволяет мне быстрее прочих усваивать информацию…
— Погоди говорить, я сейчас.
Переодевшись в домашнее, Елена покинула угол и первым делом, зачерпнув деревянным ковшиком воды из ведра, сделала пару больших глотков. Утолив жажду, она села на лавку и серьёзно спросила:
— Что ты там говорил про изменённые гены?
— Ну…, — Алекс запнулся, мгновенно почувствовав, что и эта правда вот-вот окажется кривдой, — ты же в курсе, что материал для будущего ребёнка корпорацией редактируется?
— Можешь выдохнуть, — женщина улыбнулась. — Ты им не должен.
Он чуть было не спросил: «Кому?» — но, вспомнив чей он вечный должник, быстро всё понял, и... Во взгляде Елены пылала такая уверенность, что Алекс передумал ей возражать.
— Никто твои гены не редактировал и своим рождением ты обязан не корпорации, а маме с папой.
Нет, Алекс не расстроился, даже наоборот, он почувствовал, как будто невидимый груз упал с его плеч…
— Но… как же моя способность усваивать информацию?
— Это называется талантом.
— А разве не гены определяют всё: темперамент, способности, память...?
— Если бы так было, то у гениальных родителей рождались бы не менее гениальные дети, но то, что я успела узнать... У Моцарта не появился новый Моцарт, ни один из сыновей Баха не превзошёл своего отца.
— Тогда что это?
— Дар Божий.
— Э… Звучит неубедительно. Я видел по телевизору. Огромный зал с инкубаторами. Сотни искусственных маток с человеческими эмбрионами внутри.
— Звучит неубедительно. При современных технологиях сгенерировать можно любую картинку, была бы нужда, а нужда у них есть.
— Но не могут же они так нагло врать…
— Они только и могут, что нагло врать. Ради своего благополучия эти демоны способны на всё. Пойми, Алекс, быть выше Бога никогда ни у кого не получалось и не получится.
Алекс задумался, а затем выдал, как ему показалось, неопровержимое доказательство своей правоты:
— Нам запрещено размножаться. Откуда же тогда берутся объекты?
— А вот это – хороший вопрос, — Елена нехорошо улыбнулась. — Ты не в курсе сколько сейчас людей проживает в Свободных Землях?
— Около двухсот миллионов.
— Один процент от двухсот…
— Два миллиона.
Елена кивнула.
— Два миллиона красных магов…
— А при чём здесь они?
— Им, в отличии от вас, размножаться разрешено, — ответила она холодно.
— Не хочешь ли ты сказать...
— Хочу.
— Но... этого не может быть!
— У НИХ может быть всё. Любая мерзость, любое, даже самое немыслимое зло – всё возможно, ради ИХ блага.
— Не верю.
Елена хорошо понимала, что своими словами делает юноше больно, но остановиться уже не могла. Поражённый гангреной член отсекать нужно быстро, пока тело (в случае Алекса, душу) ещё можно спасти. Да, это больно, но лучше боль, чем смерть от неведения.
— Чтобы поддерживать популяцию рабов, не нужны миллиарды. Все рождённые от магов мужчин и субъектов женского пола бастарды, дети от фиолетовых…
— Я думал, всех незаконных… утилизируют, — последнее слово Алекс произнес шёпотом.
— Вы ведь никогда не заглядываете в контейнеры?
Алекс покачал головой.
— Эти звери никогда не оставят попыток создать человека, — брови её сошлись к переносице. — К счастью, терпение Бога не бесконечно…
Мысль о том, что и он, возможно, чей-то ублюдок вызвала в Алексе возмущение.
— Если всё это правда, почему же ваш бог позволил всё это?! — выпалил он первое, что пришло ему в голову.
— Бог дал свободную волю.
Алексу вдруг захотелось на воздух. Он поднялся и направился к выходу и, прежде чем дверь громко встала на место, Елена услышала злое:
— Нахер эту свободную волю.
***
— Исповедуется… раба Божия Елена, — на первом же слове в горло вонзились шипы, и последние три слова ей пришлось выдавливать из себя с хрипом.
— А ты поплачь, девонька, — проникновенный голос отца Василия вонзился в самое сердце Елены; не как меч, но как хирургический скальпель, освобождающий тело от язвы.
Божья любовь накрыла её с головой и, считавшая себя сильной, Елена не выдержала. Безнадёжность и страх, боль от выпавших на её долю испытаний и, как следствие, жалость к себе, мутным потоком отчаяния хлынули в мир, и женщина разрыдалась. Казалось, сердце не выдержит, и она замертво упадёт подле старца, и долгожданный покой наконец войдёт в её душу.
Три года пока учила язык, осваивала обычаи и привыкала к мысли реальности Бога, она заставляла себя не думать о прошлом, ежедневно внушая себе, что всё сделала правильно, что между worse и the worst[2] выбрала меньшее зло.
Ей было странно, ей было страшно. Злые «варвары» оказались добрее и лучше её соплеменников, и она постаралась быть максимально полезной для них. Дом бабки Агафьи, неожиданно, стал её домом. Не знавшая матери, она обрела ту, для которой чужая жизнь имела значение. Старая травница не только помогла ей освоить руский язык, но дала ощущение жизни; так простая закваска помогает тесту подняться, чтобы затем, пройдя испытание жаром печи, мука и вода стали хлебом. Силу природы, счастье высокого неба, радость от делания – вот, что узнала Елена от мамушки Аги.
***
— Что ты знаешь о Боге?
— Кто такой Бог?
— Всё, что ты видишь вокруг прекрасного, доброго, светлого всё – Бог.
— И небо?
— И небо.
— Мне нравится Бог.
***
— My general language is poor, but I’ll try to understand you.
— Who are you?
— My name is Vasily. I am a priest.
— Who is a priest?
— Erm…[3]
***
— Смерть – не конец, — голос отца Василия звучал словно из-под толщи воды, — но возвращение к жизни. Какой? Зависит от тебя здесь. Мы приходим на землю не устраивать свою жизнь, а сдавать экзамен,[4] так что не спеши умирать.
Елена не заметила, как опустилась на лавку. Слёзы закончились и только разум в агонии выкручивал её изнутри, заставляя злиться на старца.
— Вы даже не представляете, что я сделала.
— Не представляю, — согласился священник, присаживаясь рядом, — но я, если ты со мною поделишься, помогу нести тебе груз.
— Как?
— С помощью Божией, конечно. Господь наш Иисус Христос, приняв ужасную смерть за наши грехи, даровал нам возможность начать всё сначала. После того, как ты примешь святое крещение грех твой, сколь ужасен он не был, будет прощён и ты сможешь...
— То, что я сделала, нельзя простить.
— Суды Божии – это бездна,[5] но и милость Его безгранична, иначе человечество давно перестало бы существовать. Вымолить у Бога прощенье, окромя хулы на Духа Святого, возможно за всё, но я не смогу тебе помочь, не зная проступка.
Елена вздохнула.
— Меня определили как фиолетовую. Это означало конец надеждам, конец моей жизни…
***
Дождь больше не шёл; зябкий от сырости полдень заставлял тело дрожать, но Алекс с упорством обиженного ребёнка стоял у калитки.
«Найти бы того ублюдка, — думал юноша, наблюдая за тем, как пара гусей, в поисках первой травы, бродила у дома напротив.
«Ну, нашёл бы. И что бы ты ему сделал?» — тут же ответило его трезвое «Я».
«Уж что-нибудь сделал».
«Например?»
«Убил бы подлюгу!»
Никогда в своей жизни он не думал о красных с ненавистью. Да, им завидовали, но завидовали издалека, понимая бессмысленность подобного чувства – где ты, а где почти боги. Таким как Алекс оставалось только мечтать и многие в тайне мечтали о несбыточном чуде когда-нибудь оказать в тщательно охраняемом от субъектов мирке, правда, дальше фантазий, дело не шло.
Мысль о том, что он может быть чьим-то бастардом вызвала в нём двоякое чувство: он был зол и… обрадован одновременно, и это подлое чувство и мысль, что он избранный (ну, или почти), доводила его до бешенства.
«Чему ты радуешься, болван? Ты всего лишь сын шлюхи и красного гада, который... даже не знает о твоём существовании».
Он попытался представить отца, но увидел лишь то, что подсунуло ему подсознание: маг Третьей Ступени сэр Фарлей с огромным тортом под мышкой хищно лыбится в пустоту.
— Нет никакого бога, — Алекс произнёс это вслух, словно бы мысль изреченная имела большее действие на того, кого не было, а ему ужасно хотелось сделать больно тому, кто всё это допустил.
И как только он это сказал, то сразу почувствовал себя таким одиноким, что ему стало страшно. Алекс увидел себя падающего с большой высоты в бездонную пропасть отчаяния.
«Если ты есть – помоги!»
— Оденься, замёрзнешь, — женский голос вернул его в явь.
От неожиданности он вздрогнул и повернулся как ему показалось на свет. Рядом стояла Елена и протягивала ему свою фуфайку.
— Я не слышал, как ты подошла.
— Я пришла извиниться. Не стоило говорить тебе...
— Всё нормально. Просто… я чувствую себя таким одиноким…
Алекс не понял, почему позволил Елене обнять себя; самостоятельный, взрослый субъект, никому никогда не жалующийся на жизнь, вдруг расплакался как ребёнок.
— Ты никогда не будешь один. Больше не будешь.
Уверенность и сила из неё исходившая, будто разрушили невидимый барьер, отделявший Алекса не только от женщины, но от всего мира. Живший в нём зверь доверился человеку. Спроси его кто, он бы не смог объяснить возникшую вдруг уверенность, что чтобы с ним не случилось, эта женщина скорее пожертвует жизнью, чем оставит его одного. Что значило её «больше не будешь» Алекс не знал и знать не хотел. На полголовы выше Елены, он стоял, уткнувшись в её плечо и горячие слёзы вытекали из глаз вместе с прежним им, никому не нужным субъектом. Он не заметил, как женщина перешла на руский.
— Мой мальчик, сынок…
В дверь постучали.
— Come in! — Алекс ответил машинально, всё ещё прибывая в эмоциях серого полдня.
— Мир этому дому! — зычный голос Добрыни наполнил дом праздником. — А мы с подарочками!
В красном кафтане и красной шапке с беличьей опушкой, в синих штанах и начищенных до блеска сапогах он выглядел как всегда молодцом. Русые волосы мягкой волной спускались до плеч, в голубых глазах застыло ясное небо. Алекс невольно залюбовался располагающим к себе русом.
Впрочем, зашедшие следом близнецы тоже смотрелись прилично. Видимо по настоянию деда Алёнка была не в штанах и рубахе как братец, а в белой украшенной по рукавам вышивкой сорочке и в красной в полоску юбке; красивую шею, ягодами брусники, украшали стеклянные бусы, пояс с вышивкой подчёркивал её талию.
Без мужицкой одёжи, с красной лентой в косе, девушка уже не была похожа на ту отчаянную пацанку, что нянчилась с ним в лесу, и только по хмурому взгляду запертой в бабском шмотье амазонки, Алекс признал в красавице свою знакомую, а признав, весьма обрадовался и даже подумал, а не встать ли ему и не подойти ли «по-дружески» обнять похорошевшую девушку, но не дождавшись ответного взгляда, решил про себя, что за десять дней она к нему охладела, и остался сидеть под иконой.
— Проходите гости дороги!
Елена встречала гостей радостно улыбаясь.
— Это для вьюноши, — Добрыня протянул хозяйке завёрнутые в волчью шкуру пару сапог. Мы с ребятами обшарили в том месте каждую пядь, но окромя глупого башмака ничего ненашего не нашли. Семён по тому башмаку стачал сапоги, а шкура заместо накидки пойдёт.
— Ох, Добрынюшка, не знаю, как и благодарить вас с Семёном Семёновичем...
— Пусть начинает знакомиться с Озерками, — глаза Добрыни изучающе вперились в Алекса. — Здорово Санёк! — поздоровался воевода и не ожидая ответа, добавил: — Гляжу, на здоровых харчах мясом стал обрастать. И бородой обзавёлся, — одобрил мужчина увиденное. — А это что? — взгляд его метнулся к исписанной словами печи. — Языку его учишь? — вопрос был задан Елене.
— Сам попросил. Память у него хорошая, быстро освоит.
— Вот это хорошо, — обрадовался Добрыня, — вот это по-нашему! Слышишь Алёнка? Ты где? — богатырь оглянулся; заметив девушку за спиной, взял её за руку и заставил встать рядом. — Чегой-то ты девонька спряталась? Али весь воинский дух в лесу растеряла? Слышь, что я говорю? Опережает тебя Сашка, — мужчина расхохотался.
На этих словах, стоявший у коника Кирилл, чуть ли ни с ненавистью зыркнул на Алекса, Алёнка же зарделась и, сжимая руками мокрый от мороси плащ, не смела поднять головы.
Видя такое, Елена засуетилась.
— Алёнушка, Кирилл, — обратилась она к близнецам, — Чего вы как не родные? Давайте ваши плащи и идите за стол. Что это у тебя? — вопрос был задан Кириллу.
— Ваше принёс, — юноша протянул Елене одолженный у неё Семёном ватник.
— Спасибо что не забыл, а то, когда непогода, нам с Алексом приходится во двор по очереди выходить.
Верхнюю одежду гостей вместе с подарком Добрыни хозяйка вынесла в сени, а вернувшись, запалила лучину и, зажегши от неё свечу, со словами: «Тё;мно сегодня», — понесла её ставить на стол.
— Старшина настоял, что сам заедет за отцом Василием, — объяснил воевода отсутствие главных гостей, — но ты же знаешь Захара…, — заметив, как хмыкнул Кирилл, он скорее прибавил отчество старосты: — Захарыча. Вечно у него найдётся причина не прийти вовремя, да ещё отче попросил привести близнецов…
— Интересно, зачем? — буркнул Кирилл, всё ещё не простивший Елене хитрое молоко.
— Но-но, поговори у меня... Раз позвал – значит так надо, для дела.
Требовательный стук в дверь возвестил о прибытии важных гостей.
— А вот и они, — сказала Елена, спеша открыть дверь.
Первым переступил порог дома коротко стриженый, присадистый мужик лет пятидесяти в лисьей шубе до пола и добротно сколоченных сапогах.
— Здравствуй Елена. Знаю, ты на мясо скотину не держишь и есть у тебя нечего, так что держи, — в руке его оказался завёрнутый в тряпицу изрядный шмат сала. — Как говорится, от нашего стола...
— Благодарствую Захар Захарович. Раздевайтесь и милости просим.
Как хищная птица, с высоты заметив искомое, названный Захаром мужчина, сощурив глаза, из сидящих по лавкам, тут же выловил Алекса, а увидев, нахмурился, не считая нужным скрыть своё неприятие.
Сразу за старостой, споткнувшись о высокий порог дома, ввалился библиотекарь в худой, но чистой одежде с оттянутой грузом дорожной сумой на плече. Перекрестившись на Образ, он поклонился хозяйке малым поклоном и, прежде чем выпрямиться, промчался взглядом по близнецам, задержался на Алексе и выпрямился с видом обманутого зрителя, пришедшего на Шекспира, а получившего взамен бездарный перформанс местного Бубликова.
— Здорова кого не видел, а кого видел, тому двойного здоровьечка! —лыбясь щербатым ртом, проговорил мужичок.
— Здорова Лука, — отозвался за всех Добрыня.
Последним зашёл почтенного возраста старец и Добрыня поднялся, проявив уважение к старику. В сером пальто поверх чёрной рясы, в чёрном монашеском клобуке «Гэндальф», так прозвал его Алекс, снял с себя шапку, перекрестился и поклонился Спасителю.
— Мир дому сему.
Добрыня тут же поднялся и с почтением поклонился отцу Василию, чем вызвал у Алекса не то, чтобы удивление, заинтересованность гостем. В скудном свете лишённого электричества дома, Алекс разглядывал старика с любопытством. За исключением белых по плечи волос и такого же цвета бороды, черты худого лица отца Василия были тоньше, изящнее киношного Гэндальфа. Да и взгляд, прожигающий взгляд огненно-синих, по-другому не скажешь, глаз не актёра, но мага, не позволил бы ошибиться. Возможно, так мог бы выглядеть книжный Гэндальф, явись он сюда...
— Ну так, — Захар уже снял с себя шубу и, не зная куда её положить, недовольно оглядывался. — Времени у меня не так чтобы много…
— Позвольте Захар Захарович за вами поухаживать, — тут же отреагировала Елена.
Поручив женщине ценную вещь, староста расстегнул стягивающий короткую шею ворот красной рубахи.
— Душно у тебя что-то, — пробормотал он, оглядывая стоявшие на столе яства.
— А ты бы ещё вторую шубу напялил, волчью, — отозвался с усмешкой библиотекарь.
— Завидуй молча Лука.
— Было бы чему…
— Хватит, — голос отца Василия был тих, но сила от него исходившая, заставила замолчать обоих. — Прости нас Елена.
— Бог простит, и вы меня, отче, простите.
Женщина приняла от старца пальто и положила к шубе на коник.
— Добрыня, Алёнка, Кирилл, — начал отец Василий, — приветствую вас, — безумного цвета глаза, едва коснувшись названных им гостей, остановились на Алексе. — Елена Васильевна, будь так добра представь нас нашему гостю и передай ему...
— Захар Захарович, так меня величают, — толи в отместку за прерванный трёп, толи по невоспитанности, но Захар Захарович решил представиться Алексу сам. — Староста я.
— А ещё обжора и пьяница, — мгновенно отреагировал Лука.
— В общем скажи ему, что мы ему рады, — не терпящим возражения голосом закончил священник, на корню пресекая новую свару.
Елена кивнула и принялась переводить:
— Алекс, познакомься, это Отец Василий – священнослужитель и очень хороший человек, — на этих словах, старик улыбнулся. — Мужчина в красном, наш староста, Захар Захарович, а это Лука Васильевич, наш заведующий библиотекой, — услышав «библиотека», Алекс вздёрнул от удивления брови и вперился в местного, как он поначалу подумал, сумасшедшего. — Ещё он велел передать, что они рады тебе. Кстати, — добавила Елена уже от себя, — ты можешь поздороваться с ними по-руски. Им будет приятно.
Алекс послушал совета и по примеру Добрыни поднялся, поклонился отцу Василию и произнёс заученный ранее текст:
— Здравствуйте. Меня зовут Алекс. Мне двадцать один год. Я живу в Варраве. Спасибо. Хорошо.
— Ха! — тут же воскликнул Добрыня. — Я же говорил – смышлёный вьюноша!
— Я вижу Елена Васильевна время даром не теряла, — по голосу отца Василия было понятно, что он доволен успехами. — Значит, подарок мой тебе пригодится, — на этих словах, он достал из кармана рясы книжицу и протянул её Алексу.
— What is this?
— Это учебник руского языка, — пояснил батюшка, отвечая скорее на удивлённые взгляды собравшихся, чем понимая вопрос. — Наш двуязычный оставил, когда уезжал.
Похожее на большую картофелину лицо Захара Захаровича приобрело выражение крайнего изумления.
— Это Мефодий-то? Почему я об этом не знал?
— Потому что ты, Захар Захарович не спрашивал, а я не счёл нужным сказать…
— Эта книга принадлежит Озеркам и должна храниться в нашей библи… библитеки, — он запнулся на непонятном слове и покраснел, а покраснев, разозлился.
— Как будто ты туда ходишь, — хихикнул Лука.
— В отличии от тебя, мне некогда за книжками штаны просиживать, — огрызнулся Захар. — У меня пятьсот душ и за каждым нужен пригляд…
— Мы все понимаем насколько важна для тебя должность старосты, — желая сгладить конфликт, отозвался отец Василий. — Только поэтому я не стал нагружать тебя лишним знанием.
— Захар Захарович, отец Василий, гости дорогие, прошу к столу, — скрадывая невольно возникшую от последних слов старца улыбку, незнакомо, по-бабьи, запричитала Елена. — Я добавлю свечей...
— И то верно, — улыбнулся Лука. — Прими вот, — он вынул из торбы бутыль от вида, вернее, размера которой Добрыня положительно крякнул. — Сидр из собственных яблок. Сам делал.
Все стояли пока отец Василий читал «Отче Наш» и «Очи всех на Тя, Господи, уповают». Серый естественный свет из окон, соединившись с огнём трёх свечей на столе, создавал атмосферу таинственности. «Прямо-таки песнь льда и пламени», — думал Алекс, вглядываясь в лица притихших людей. Он тоже поднялся, сделав заметку в уме позже спросить Елену о варварском ритуале. Алёнка казалось задумчивой, братец словно бы стоя спал, староста... Зелёного цвета глаза Захара неотрывно глядели на янтарного цвета жидкость в трёхлитровом подарке библиотекаря, и Алекс впервые увидел, как пьют, а вернее, напиваются глазами. Мясистый его нос медленно, но упрямо краснел, из чего Алекс сделал вывод, что в бутыли спиртное.
На последних словах: «Благослови дары, которые принимаем», — староста крякнул и, быстро перекрестившись, первым уселся за стол. Когда и остальные расселись и дом наполнился терпким яблочным ароматом разливаемого по кружкам сидра, все нехорошие чувства Захара Захаровича окончательно были забыты. Он ещё хмурился, но больше для проформы, заедая обиду горячими щами и подаренным салом нарезанным и специально к нему придвинутым.
Было ли это чудом или так совпало случайно, но только после молитвы, небо стало светлеть и к тому моменту, когда щи в тарелке Захара закончились, выглянуло солнце и отец Василий первым затушил стоявшую возле свечу. Тоже сделали Лука и Добрыня.
Елена хорошо потрудилась и стол был заставлен знакомыми и незнакомыми Алексу блюдами. В середине на деревянном подносе лежал большой каравай; вкруг него, подобно малым планетам, в больших и маленьких глиняных мисках стояли пшённая каша с тыквой, репня[6] (этого блюда, по виду напоминающего жидкую с резким запахом кашу, Алекс пробовать отказался), чугунок с постными щами, чугунок с варёной картошкой, пироги с яйцом и капустой, пироги с картошкой и жареным луком, квашеная капуста, солёные грузди, стопка блинов, сметана и клюквенный морс. Каждый брал, что хотел и в наступившей вслед тишине были слышны лишь глухие удары деревянных ложек о деревянные миски да...
«Неприличные в светском обществе звуки? — задал себе Алекс вопрос, слушая с каким стоном ел староста и как всасывал в себя щи Лука. — А собственно почему?» Он попробовал втянуть с ложки щи, но лишь захлебнулся и дальше ел как привык.
Прежде Алекс никогда не видел старых субъектов. Отправленные на пенсию сами собой исчезали и о них забывали, причём, как-то сразу. Поговаривали, что отработавших свой долг стариков отправляли поближе к морю, в специальные дома престарелых санаторно-курортного типа. Однажды, он случайно подслушал разговор двух подвыпивших лесбиянок, одна из которых жаловалась, что её недавно отправленная на пенсию сослуживица, как только покинула город, так ни разу не написала ей, хотя клялась, что расскажет ей о курорте. «А что ты хотела? — утешала подругу другая. — Они там в раю. Я бы тоже забила на всех, окунись я хотя бы раз в море». Тем интереснее Алексу было поглядывать на сидевшего по правую руку «хорошего человека».
Посаженный во главу стола, старец ел не спеша, всякий раз благодаря за новое, предложенное ему Еленой, блюдо. Алекс чувствовал странную тишину от него исходившую; не немощь, но сила им ощущаемая, непонятным для Алекса образом, возбуждала в собравшихся за столом желание если не быть, то хотя бы казаться хорошими.
Первым заёрзал Захар. Он сам посадил себя рядом и уже сожалел о выбранном месте: ни напиться как в нормальной компании, ни поесть как он привык у себя дома, без оглядок на общество «не познавших маленьких радостей евнухов». «Еда как женщина, — любил говаривать он многочисленным своим домочадцам, — её не ложкой, а руками следует жрать, войти в её теплую плоть как..., — здесь он обычно загадочно подмигивал, а затем, с видом «а вы что подумали?», добавлял приличное: — нож в масло, когда уже и в глотку не лезет, а ты всё не можешь насытиться. После такого и помереть не грех, так как ты, так сказать, уйдёшь в иной мир не голодным и злым, а преисполненным благости русом».
За этим столом ему было тесно, и даже сидящий напротив чужак не возбуждал уже прежнего интереса: обычный парень как все, волосы зачёсаны в воинский хвост, надень на него доспехи, да хоть завтра в дружину, и ест аккуратно.
— Как здоровье вашей супруги, Захар Захарович? — оборвала его невесёлые мысли Елена.
Староста оживился. Сделав большой глоток и крякнув от удовольствия, он вытер рукою рот и сыто ответил:
— Авдотья в порядке. То зелье, что ты ей давала, как раз пригодилось. Мальчик в брюхе, что резвый жеребчик, так и скачет, так и брыкается, — Захар улыбнулся.
— Дай-то Бог...
— Да уж пора бы и дать, — толи в шутку, толи серьёзно ответил Захар, причём упрёк в его голосе был адресован уж точно не травнице. — После третьей девки Авдотья и так с колен не встаёт, всё просит и просит, чтобы Царица Небесная нам сына послала...
— От козла теляти не родится.
Неизвестно, специально Лука произнёс это вслух или мысль, пожелавши свободы, просто вырвалась из набитого рта, только негромкое его замечание было услышано и принято старостой на свой счёт. Алекс аж испугался увидев, как наливаются кровью глаза Захара Захаровича, как сдвигаются рыжие брови и багровеет лицо. Нехорошим взглядом он вперился в сидевшего на дальнем конце библиотекаря.
— На что это ты намекаешь ащеулка[7] кудрявая?!
— А я разве что-то сказал? — удивление Луки было столь искренним, что Захар растерялся.
— Ты назвал меня... В общем, назвал!
— Ничего не знаю, никого не трогаю, сижу, ем хозяйские блинчики, — затараторил Лука. — И не смотри на меня волком. Я даже не слышал о чём ты тут распинаешь. Тебе показалось...
— Мальчик будет и слава Богу, — снова вступилась Елена, — а девочка – и того лучше. Нарожает вам внуков Захар Захарович... Вы лучше откушайте блинчиков...
— Я и имя придумал, — староста словно жаловался. — Афанасий, как отца моего, упокой Господи его душу.
— Бессмертный, — вставил Лука.
— Кто бессмертный? — хмуро не понял Захар.
— Афанасий.
— Был бы бессмертным, не я, а он сейчас слушал бы твою болтовню, балаболка несчастная.
— Афанасий – бессмертный, — упрямо повторил Лука.
— Тьфу на тебя, — староста вылил себе остатки сидра и залпом выпил.
— Лука хотел сказать, что имя Афанасия означает бессмертный, — отец Василий подвёл итог ненужному спору.
— Так бы и сказал, — огрызнулся Захар.
— А я и сказал...
В отличие от Захара, простоватость (если не сказать тупость) которого Алекса раздражала, этот странный во всех отношениях библиотекарь был ему симпатичен. Ему нравилось с каким аппетитом тот закидывал в рот блины, как большими глотками пил сидр совсем от него не пьянея, нравился умный взгляд из-под правильной формы бровей и красивые руки. Его кудрявые волосы, когда-то иссиня-чёрные теперь же будто присыпанные мукой, были наспех расчёсаны, лопатою борода была косо подрезана, будто стригший её цирюльник был пьян или слеп. В не новой, но чистой холщовой рубахе с пеньковой верёвкой заместо ремня, в сермяжных штанах и диковинной обуви из бересты, он выглядел странно и, в тоже время, обычно, будто роль, однажды примеренная, вросшись в его естество, стала его натурой.
— Весна обещает быть ранней, — сказала Елена, уводя мысли спорщиков на мирную тропку.
— Снега было много, — подхватил слишком пьяный для долгой обиды Захар, — если мороза не будет, осенью будем с рожью.
Разговор зашёл о погоде. Захар говорил, Елена поддакивала. Лука, казалось, дремал подперев рукой щёку. Близнецы ковырялись в остывших щах, не понимая зачем они здесь, не смея уйти. От погоды незаметно спустились к насущным потребностям. Староста сетовал, что Озерки изменились, что зачинавшаяся как мирное поселение село, очень быстро изменило свой смысл в пользу заставы, и что из-за этого некому землю пахать; старшее поколение уходит, а у молодых лишь ветер в голове…
— О ратных подвигах не вредно мечтать, но прежде о земле нужно думать. Что как все уйдут в вои? Из Менска зерна не навозишь…
Добрыня деликатно помалкивал; правда по тому, как хмурились его брови, было понятно, что с Захаром он не согласен. Так и не присевшая за всё время трапезы Елена, стараясь быть незаметной, принялась убирать со стола, оставив на нём лишь кружки, да обновлённый свежим морсом кувшин.
— …а я так это понимаю, девка за мужем должна находиться, детей рожать, да за домом приглядывать! — Захар не смотрел на Алёнку, но и без того было понятно в чей огород он только что кинул камень.
Посыл был понят и принят девицей как личное оскорбление. Как прежде у воеводы, брови её так резко сошлись к переносице, что Добрыня, вовремя бросивший взгляд и встретив ответный, молча покачал головой предупреждая девицу от невольной ошибке.
— Всяк сверчок, знай свой шесток! — указательный палец старосты, уверенного в том, что молчание остальных есть с ним согласие, вознёсся вверх. — Эдак мы до того дойдём, что куры командовать нами станут! Где это видано, чтобы баба...
— Это всё хорошо, Захар Захарович, — прервал Захара отец Василий, — но мы совершенно забыли про нашего гостя, — он повернулся к Алексу и неожиданно произнёс: — Well, Alex... I’m glad to meet you.
Если бы «Гэндальф» внезапно ударил его, то даже это не вызвало бы в нём того удивления, какое Алекс испытал от, казалось бы, простой фразы.
— And you too?
— What?
— You speak the general language.
— A little,[8] — большим и указательным пальцами старец показал свой скромный уровень знаний.
— Эй! Я ведь ещё не закончил! — обиженно возмутился Захар.
— О…, прости любезный Захар Захарович. То, о чём ты нам говорил, безусловно важно, но не стоит забывать ради кого мы здесь собрались. Не кажется ли тебе, что мы поступаем, невежливо лишая нашего гостя возможности принимать участи в разговоре?
Староста был недоволен. Сначала Лука, теперь ещё и священник. Ему показалось или над ним здесь все насмехаются?
— Не знал, что ты двуязычный, — хмуро заметил Захар.
— Не знал, что должен докладывать о таких мелочах, — с улыбкой ответил старец.
Дремавший доселе Лука будто того ждал.
— Hello, Alex, — сказал он словно всю жизнь только и делал, что говорил на английском.
— И этот туда же. А ну, сознавайтесь, кто ещё бает по-вражьему?
Тон с каким староста задал вопрос не понравился всем.
— Врага нужно знать не только в лицо, — отчеканил Добрыня, ставя Захара на место. — Я бы не прочь узнать ихний язык.
— И я, — хмуро сказала Алёнка, не столько желая последовать знанию, сколько мстя старосте за нанесённое девичьей гордости оскорбление.
— Вот и хорошо, — похвалил отче заступников и, не обращая внимания на онемевшего от неслыханной дерзости старшину, принялся говорить: — Так уж случилось, что мы оказались к стене ближе всех остальных и именно нам выпала честь спасать невинные души. Я давно уже говорил, что нам нужны свои толмачи, — он посмотрел на Елену. — К сожалению, я так и смог найти нам учителя, — священник вздохнул, — а жаль. Как было бы хорошо, если бы каждый в деревне хотя бы понимал их язык. Как...
— Что это ты такое глаголешь, отец Василий?! — взвился обретший дар речи Захар. — И зачем это мне осквернять свой рот бесовским наречием?!
— Ну хотя бы для того, Захар Захарович, чтобы проявить уважение к нашему гостю.
— Не много ли чести?
— В самый раз. Я очень надеюсь на этого юношу, — добавил он строго и отвернувшись от старосты, продолжил прерванный разговор: — We were interrupted. I'm sorry. Our headman is very painfully reacting to the fact that it cannot or does not understand. How do you in a new place?[9]
— Хорошо, — ответил Алекс по-руски.
— Вумный вьюнош, — заметил Лука.
— Или хитрый, — Захар решил, что так просто не сдаться попу. — Хочет подластиться, а потом раз…! — он сделал движение рукой, будто всаживал кому-то нож в спину. — Этот спящий не друг нам! Не друг...!
— А вот друг он нам или недруг, мы узнаем если будем больше общаться с ним, — прервал его старец. — Кирилл, Алёнушка, для вас у меня архиважное поручение. С этого дня вы будете обучать нашего гостя рускому языку, нашим традициям и обычаям, взамен, он будет учить вас английскому.
— И как же мы это сделаем? — хмуро спросил Кирилл. — Он же немой.
— Вот для этого, Кирилл сын Богдана, я и позвал тебя на собрание. Знаю, знаю, — отец Василий поднял правую руку предупреждая возможное возражение, — ты считаешь, что общаться с врагом – не правое дело. А я вот всегда считал, что наипервейший долг христианина – помогать попавшим в беду, — и не дожидаясь ответа, вновь обратился к Алексу: — Tell us about yourself, Alex.[10]
Первое удивление схлынуло и предложение отца Василия рассказать о себе Алекс воспринял спокойно, тем более что Елена вызвалась быть переводчиком. Слушали его молча, не задавая вопросов, каждый по-своему. Он выбрал своим собеседником «Гэндальфа» и рассказывал, как бы только ему, не замечая хмурого взгляда напротив и внимания той, чьё присутствие его волновало. Дойдя до предательства Дэвида, Алекс заметил, как Добрыня нахмурился и что-то негромко сказал, а священник ему ответил. Елена перевела:
— Добрыня сочувствует тебе. Он назвал твоего друга нехорошим словом и отец Василий с ним согласился, хотя и попросил больше за столом не выражаться. Можешь продолжить.
— А что продолжать? — Алексу пожал плечами. — Дальше вы и сами всё знаете. Вернуться я не могу. Остаться…, — он взглянул на Добрыню. — Мне нравится здесь, и вы все хорошие люди...
Не успела Елена перевести, как Захар вскочил и, уперев руки в боки, взял слово:
— Да, мы хорошие люди, но это не значит, что всякий оттуда может у нас поселиться! — катая грузное тело с пяток на носки и обратно, он смотрел на Кирилла. — У нас и без спящих забот полон рот и надоть хорошенько подумать...
— А что тут думать! — возможно горячее чем следовало вступился Добрыня. — Я как его увидел, сразу понял – наш человек! Маленько ещё оклемается, возьму обучать его ратному делу!
— А я вот сомневаюсь, — будто питаясь Кирилловым неприятием Алекса, староста не сводил с мальца глаз. — Мне вот сдаётся нельзя так вот сразу довериться спящему. А вдруг как он не тот, за кого себя выдаёт? Вдруг он засланный к нам шпиён?
Добрыня смутился, так как Захар Захарович практически слово в слово повторил его опасения. Сомнение лишь скользнуло во взгляде богатыря, и отвечал он как прежде уверенно:
— Так мы приглядывать за ним станем и, если увидим, что что-то не так, я сам его повяжу и отправлю в столицу, но шанс мы должны ему дать.
— Читал я давеча одну книжку про шпиёнов, — подал голос Лука. — Это такие лазутчики, завроде оборотней. Они кем хошь могут обернуться: хоть другом, хоть волком, хоть девкой…
Заявление библиотекаря застало Захара врасплох и сбило с темпа.
— Та уж и девкой?
— И девкой, а иногда придёт вот такой тайно в деревню, убьёт местного старосту и им обернётся, а люди потом недоумевают: что это стало с нашим Захаром Захаровичем? Был же когда-то нормальный мужик...
В который раз Алекс посожалел, что не знает руского языка. Наблюдая за тем, как меняется цвет лица старосты от свекольного к серому и обратно, он сетовал на свою лень. С его-то способностями...
Вытаращив глаза, Захар стоял и не знал, как ему реагировать: толи спустить всё на шутку, толи подойти и выбить Луке ещё один зуб, а лучше два, но вмешался священник.
— Захар Захарович, прошу тебя сядь. Лука, — он строго взглянул на насмешника. — Алекс не девка и не шпион. Он жертва обстоятельств и, как правильно заметил Добрыня, мы должны дать ему шанс доказать, что он, как и мы, человек. Как вы могли заметить, юноша с волосами. Это значит, что он не прошёл Обряда и наша святая обязанность помочь ему разобраться что есть от Бога, что нет. Сказано: «По плодам их узнаете их». Если мы называем себя неспящими, если мы противопоставляем себя принявшим Зверя несчастным, значит и вести себя должны соответственно. В противном случае, мы ничем не лучше их.
Не желая признавать очевидного, но понимая, что поддержки ему не будет, староста пошёл на попятную:
— Да я это так, это я к тому, чтобы вы не доверяли первому встречному. Мало ли что у него на уме.
— Негоже в руку просящего вместо хлеба класть камень. Так поступают лишь нехристи. Нам повезло. Отгородившись от нас стеной, наши соседи, сами того не ведая, уберегли нас от смерти духовной, соделав нас хранителями веры Христовой. Мы – неспящие. Это значит, на нас лежит большая ответственность. Кому много дано с того много и спросится. Так не посрамим же нашего звания люде, ибо ведаем, что творим, — голос старца был тих, но в тишине этой слышалась буря. Безмолвно сидели гости, не смея не то, что прервать старика, лишний раз о чём-то подумать, и даже ни слова не понявший Алекс как зачарованный не сводил с того глаз. — Алекс наш гость и мы будем относиться к нему со всем почтением, как повелевает обычай. Сегодня Прощённое воскресенье. Как Бог нам прощает грехи, так и мы давайте прощать обидчикам, там паче, что он ничего нам не сделал плохого, — отец Василий поднялся. — Простите меня православные, — он поклонился гостям.
Все сидевшие тут же поднялись. Послышались голоса: «Бог простит и ты, отче прости Христа рада», — каждый, как мог, повторил ритуал. Гости стали прощаться. Говорить никому не хотелось и расходились безмолвно.
Заполучив свою шубу, Захар приободрился, дав повод Луке про себя обозвать его индюком. Последним простился священник.
— Я очень надеюсь на тебя, Алекс.
Не смея вынести взгляда пронзающих душу глаз, Алекс в смущенье поднялся.
— На меня? Но...
— Я верю, Сам Бог привёл тебя к нам.
— Но зачем?
— Поживём – увидим, а ты пока, набирайся сил, учи язык. Если захочешь поговорить, буду рад снова увидеть тебя. Приятно было познакомиться.
— Мне тоже, — шаблонная фраза, вылетев изо рта, некрасиво шмякнулась на пол.
Когда все ушли, Елена присела за стол и устало сказала:
— Ты им понравился.
— Я знаю.
Продолжение следует...
Сноски:
1. Лапти-ступни – высокая, на подобии калош, крестьянская обувь из лыка или бересты.
2. Сравнительная степень прилагательного bad (плохой), worse (хуже), the worst (худший).
3. – Я плохого говорю на свободном, но я попытаюсь тебя понять.
– Кто ты?
– Меня зовут Василий. Я священник.
– Кто такой священник?
– Э...
4. Святой Паисий Святогорец.
5. Святой Паисий Святогорец.
6. Полужидкое блюдо на пареной репе.
7. Ащеул – зубоскал, насмешник (древнерус.)
8. – Итак, Алекс... Я рад нашему знакомству.
– И ты тоже?
– Что?
– Говоришь на общем.
– Немного.
9. Нас прервали. Прости. Наш староста очень болезненно реагирует на то, что не может или не хочет понять. Как тебе на новом месте?
10. Расскажи нам о себе, Алекс.