Перейти Невский

       Я был уже на середине пешеходного перехода, когда мои глаза, опередив меня шагов на пять, встретили там чужой взгляд. Взгляд определенно предназначался мне и принадлежал выразительной незнакомке под тридцать. Взирая на меня с подчеркнутым интересом, она неторопливо следовала встречным курсом. Шаг мой невольно сбился, и я споткнулся. Секунда – и мы разминулись. Еще секунда – и девушка оказалась за моей спиной, с каждым шагом увеличивая расстояние между собой и моим смущением. Взгляд ее был мне странно знаком, сама девушка – нет, нет и нет.
       Пешеходный переход Невского проспекта - не самое удобное место для знакомства. К тому же я был не в том возрасте, чтобы ради новых женских глаз комкать текущие планы и ломать окостеневшую линию жизни. И я, подавив желание обернуться и пользуясь зеленым светом, как белым флагом, поторопился покинуть поле боя смешанных чувств, унося с собой в качестве трофея схваченный на лету необъяснимо пристальный взгляд. 
       Надо знать Невский и его круглосуточно лихорадочное состояние, чтобы с пониманием относиться к тому, что всё изыскано плохое и незаслуженно хорошее может случиться именно здесь.
       «Высокие помыслы, ручная работа, муравьиный труд» - скажут про него одни.
       «Слишком много пота замешено в растворе, скрепляющем его камни. Слишком много высокомерия растворено в его облике» – скажут другие.
       «Если он до сих пор не провалился в болота – значит, сам черт заинтересован в его существовании» - добавят третьи.
       И пока люди спорят, проспект, как прожженный зазывала искушает нестойкие сердца балаганом красок и воздушными шариками обещаний. Его вкрадчивые витрины формулируют желания, предлагая их тут же осуществить, а псевдодоступность его публичных мест создает иллюзию равноправия. Бурный поток звуков, несущийся по нему, как по ущелью, наполняет пространство возбуждающей вибрацией, порождая дрожь любопытства и сходные устремления. Не удивительно, что сюда идут, как на праздник. Не мудрено, что сюда спешат, как за дозой. Воробей здесь становится соколом, курица – горлицей. Здесь под влиянием необъяснимых чар петушатся и ходят гоголем едкие юнцы и их мрачноватые подруги, не ведая о будущих разочарованиях и смирении грядущих лет. Люди постарше наведываются сюда, чтобы перетряхнуть нафталин былых восторгов и убедиться, как непоправимо стремительна жизнь. Сюда, как в игорное заведение, торопятся потрепанные личности, чтобы поставить на кон остатки былой удачи. Здесь на виду прямолинейной перспективы путаются пути и судьбы. Любой поворот здесь возможен, любой зигзаг допустим. Невский проспект - это демонстрационный зал, непрерывное дефиле по замкнутому кругу взаимного разглядывания. Сюда не ходят по делам. Сюда приходят, чтобы испытать удовлетворение от чужого несовершенства и собственной снисходительности. Так, может, и меня рассматривали с той же целью?
       Если смотреть на меня, как на уставшее от жизни недоразумение или обращать внимание на мой старомодный прикид, или видеть во мне устаревший образец дамского угодника, то я, безусловно, заслуживаю снисходительности и легко готов простить мимолетное пренебрежение. Если бы при этом не твердое убеждение, что я видел этот взгляд раньше. Поднеся руку к затылку, я нащупал там старый шрам и принялся затирать ноющее ощущение боли. Где и когда я мог видеть ТАКОЙ взгляд? 
       «Конечно здесь, на Невском, – решил я, - на переходе!»
       А где же еще? Ведь Невский перейти – не поле прошагать. Невский – это два ствола, где Адмиралтейство и стела на Восстании - мушки. Автомобили здесь летят, словно пули и как дробь вылетают сразу с двух сторон. Редкий дурак доберется до середины Невского, когда сосредоточенный поток машин выдергивает из-под ног каждый сантиметр поверхности. А потому, как только авто, будто свора голодных псов, срываются на зеленый, по обеим его сторонам начинают скапливаться нетерпеливые люди. В ожидании зеленого они переминаются и присматриваются к визави на противоположной стороне. Постепенно нетерпение их растет, так что со стороны может показаться, будто две враждебные группы ждут сигнала к атаке. И когда желто-красное ожидание сменяется на зеленое «марш!», люди тут же устремляются навстречу, издалека рассчитывая маневр и постреливая глазами. Когда же они почти достигают середины и, кажется, вот-вот сшибутся в беспорядочный клубок, но этого не происходит – тут-то среди быстрых, как уколы, и можно поймать затяжной, ни к чему не обязывающий взгляд, потому что еще секунда – и вы поравняетесь, чтобы в следующую секунду разминуться навсегда.   
       Чаще всего это лишь мимолетная игра, где побеждает тот, чей взгляд убедительнее. Я же имею в виду особый взгляд, такой, от которого вы чувствуете себя чьим-то палачом, либо чьей-то жертвой, и который, пропав за спиной, оставляет вас томиться над его значением. И чтобы испортить вам таким образом настроение, нет в Питере места лучше, чем Невский проспект и его светофоры!
       …Конечно, это было на Невском! Двадцать лет назад. На переходе между площадью Островского и Елисеевским. Прекраснодушная доверчивость и освобожденная корысть витали в ту пору над страной, присматриваясь друг к другу, словно стая голубей и стервятников. Однако время, когда с неба посыпались пух и перья, еще не наступило.
       Я спешил по делам, неподдельно радуясь за страну. Что-то там у нас последние годы не ладилось, но теперь все изменится к лучшему - как и все советские люди думал я, не очень представляя, чем будет лучше и в чем лучше. Мое моральное состояние вполне соответствовало моим физическим кондициям, а мой путь лежал по городу, на который слетались поглазеть люди со всего света. И не просто по городу, а по его лучшей части. Тогда я мог еще им гордиться и считать своим, потому что тогда он был ничей. Я ловил отражение витрин, радовался солнцу и спасительному небу. Если бы не высокое небо, то воздух Невского, состоящий из стертых колодок, паров бензина, горелого масла, черных следов резины и расплавленного асфальта сбился бы в туман, такой плотный, что в нем задохнулись бы люди, автомобили и камни. Моя жизнь меня вполне устраивала, хотя и была несколько омрачена продуктовым вопросом. Однако все трудности того периода казались временными. Главное - я знал, что буду делать и как жить завтра, и надежда на лучшее еще не покинула меня. В таком вот довольно беспечном идеологическом состоянии я подошел к переходу и присоединился к ожидающим переправы гражданам.
       «До чего же много у нас красивых девушек!» - думал я, пользуясь возможностью поглазеть на молодых притягательных особ, которые, постреливая глазками, присматривались к новинкам нарождающегося кооперативного сектора. Толпа качнулась вперед и пестрым языком зацепилась за переход. Я держался позади моих попутчиков. Ближе к середине наш язык стал расползаться, готовя проходы для встречного языка, и вот уже по бокам меня замелькали люди. Я шел, просеивая через себя мимолетно-безликий поток, когда, вскинув глаза, вдруг увидел, что на меня наплывает невыносимо прекрасная девушка. Видимо она, как и я, замыкала свою группу, и от этого нам с ней случилось встретиться на середине перехода почти в полном одиночестве. То, что я не отрывал от нее глаз – само собой разумеется. Но не это главное. Главное - как она смотрела на меня эти несколько секунд!
       «Ну, что? – спрашивали огромные черные глаза. - Тебе хорошо? Ты любишь, любим, ты счастлив?»
       Словно лунатик добрался я до тротуара, и тут же обернулся. Железный поток уже заслонил от меня другую сторону проспекта, и чтобы попытаться разглядеть незнакомку мне пришлось вставать на цыпочки и вытягивать шею.
       «Да что же это такое?» – тосковал я, нигде ее не находя.
       В какой-то момент я даже приготовился кинуться на ту сторону, чтобы догнать незнакомку и следовать за ней на расстоянии, потому что на большее бы я не решился. Но загорелся зеленый, и я остался стоять на месте, подталкиваемый в спину очередной порцией разгоряченных соплеменников.
       «Да что же это такое? - брел я по тротуару, потирая шрам на затылке. -  Как же так?..»
       Мне вдруг спокойно и безжалостно открылось, что главное в жизни - не строй и не система, не трудовые достижения и не кино с искусствами, не воздух Невского, не его камни и не небо над ним, а настоящая любовь, которая только одна и способна оживить все перечисленное, и которой у меня никогда не было, потому что рядом со мной не было такой девушки. А это значит, что я впустую растратил половину моей жизни, и как бы ни старался  - уже ничего не смогу изменить.
       Но где и когда я видел этот взгляд? Ведь я же его видел, точно видел, но забыл! Как же я мог забыть ТАКОЙ взгляд?!
       …Конечно, это было на Невском! Двадцать с небольшим лет назад. На переходе от Гостиного к Пассажу. Я тогда как раз собирался жениться. Моя невеста носила короткую юбку, и у нее были красивые длинные ноги. Когда она сидела, забросив одну ногу с пряничной коленкой на другую, я не мог оторвать от нее глаз. В остальном она была, как все девчонки, и когда я сделал ей предложение, и она согласилась, я был счастлив. Впереди нас ждала долгая жизнь, в том числе и половая, о которой мы втайне друг от друга мечтали. Еще были живы наши родители - крепкие, в добром здравии и довольные выбором своих детей. Мои друзья и ее подруги, наэлектризованные и набитые энергией молодости, жили среди громовых раскатов смеха, сверкали белыми зубами и входили во вкус жизни. В Кремле сидели мудрые руководители, в космосе летали наши люди, и величие страны не подвергалось сомнению.
       За неделю до свадьбы мы с невестой поехали на Невский, чтобы кое-что купить. Сначала ходили вместе, а затем разделились, договорившись через час встретиться в Пассаже. Город нежился под лучами майского солнца, воздух замирал в ожидании плотского счастья. В то время Невский, если изловчиться, можно было перейти где угодно. За десять минут до назначенного времени я вышел из Гостиного на проспект и остановился в ожидании зеленого, не торопясь менять месяц май на пыльные этажи Пассажа. Дождавшись разрешения, я вместе со всеми двинулся на другую сторону. Был рассеян, улыбался, тайком примеряя к себе звание мужа, с присвоением которого мужчина окончательно расстается с детством. И только я собрался усмехнуться и сказать про себя «Ну, надо же - муж!», как тут-то и налетел на меня этот взгляд пронзительных глаз, так что я на секунду ослеп и оглох. Необыкновенно изящная девушка проплыла мимо, обдав меня запахом роковых духов из смеси позднего прозрения и будущей грусти. Я резко остановился и обернулся, не понимая, зачем это делаю. На меня тут же налетел пожилой гражданин, обогнул меня и что-то добродушно пробурчал. Борясь с отчаянным желанием догнать незнакомку и последовать за ней, я на несколько секунд прирос к асфальту, а затем нехотя продолжил путь. Выбравшись на тротуар, я остановился, до крайности смущенный. Неясное беспокойство, которое нарастало во мне по мере приближения свадьбы, вдруг оформилось в несколько слов: моя невеста – не та девушка, которая мне нужна...
       «Да что же это такое?» - бормотал я, массируя шрам на затылке.
       Минут пять я потратил на то, чтобы запихать джина сомнений обратно в бутылку. Я говорил себе, что назад хода нет и что это просто неприлично – расстраивать свадьбу, когда столько людей ее ждут. И что несерьезно из-за одного взгляда рушить то, что создавалось последние два года. И что это есть первое испытание нашей любви. И что, в конце концов, существует развод.
       Я нашел невесту в одном из отделов Пассажа, где она обсуждала с продавщицей достоинства и недостатки кримплена. Подойдя, я наклонился к ней и тихо сказал:
       - Люблю тебя…
       Невеста повернула ко мне недоуменное лицо, посмотрела на меня и ответила:
       - Я тебя тоже, Петенька!
       Мы прожили с ней десять лет, а потом расстались.  Но тогда, всю неделю перед свадьбой, теряясь и замирая на полном ходу посреди хлопот, я спрашивал себя:
       «Где и когда я видел этот взгляд раньше? Ведь я же его видел, точно видел, но забыл! Как же я мог забыть ТАКОЙ взгляд?!» И, все-таки, вспомнил.
       …Это было летом сорок пятого.
       Я вернулся в Ленинград после демобилизации, и в первый раз пришел на проспект, который не видел четыре года. На его израненных домах уже сменили таблички, и теперь он назывался как при царе - Невский проспект. Он выглядел таким же, как и я – суровым и мужественным. Невыносимо было видеть порушенную красоту, невозможно было это простить. Я шел, молодой, взволнованный, в военной форме, не скрывая заслуженных наград, и шептал проклятия в адрес фашистов, чувствуя вместе с тем, что возвращаюсь к забытым радостям мирных дней. Порукой тому - стайки смешливых девушек, пестрыми платьями оживлявших проспект. Пряча улыбку в ладошке, они исподтишка поглядывали на меня и, встречая мой взгляд, смущенно отводили глаза. Они были трогательны и волнующи в своих легких платьицах, носочках и туфельках, которые невесть как сохранили и где достали. Для меня, привыкшего к суровым боевым подругам и услужливым, виноватым немкам, которые оставались таковыми даже в постели, эти девушки были, как заслуженная награда Родины своему защитнику. Вероломный враг напал на них, на меня, на наших родных и друзей, и мы все вместе, страдая и корчась от боли, превозмогли и прогнали его со своей земли и принесли в его дом справедливое возмездие. Теперь полмира лежало у наших ног. Такой великой державы история еще не знала. Но великая держава, в свою очередь, лежала в руинах, и пришло время ее возрождать. Поэтому по приказу товарища Сталина я оставил моих боевых друзей на страже мира и вернулся в Питер, чтобы жить здесь и работать на благо Родины. 
       Миновав дом Зингера, я перешел через канал и направился на другую сторону проспекта, рассчитывая спрятаться там от солнца. Дойдя до середины, я увидел, что метрах в двадцати от того места, куда я направлялся на проезжую часть ступила статная девушка с гордой осанкой и сумочкой на согнутой в локте руке. Я тут же изменил траекторию, собираясь пересечься с ней словно ненароком. Так и вышло. Двигаясь вдоль трамвайного пути, я быстро оказался в двух шагах от незнакомки.         
       - Девушка! Разрешите обратиться! – окликнул я ее.
       Девушка остановилась и вопросительно взглянула на меня прекрасными темно-синими глазами.
       - Слушаю вас, товарищ… - девушка бросила взгляд на мою грудь, - гвардии капитан!
       - Девушка, – улыбнулся я, - вы не могли бы мне помочь?
       - Чем? - дружелюбно поинтересовалась она.
       - Понимаете, я недавно из Германии, ничего здесь у вас не знаю и хочу просить вас показать мне хотя бы проспект 25-го Октября. Разумеется, если у вас есть желание и время!
       - Но почему вы просите об этом меня?
       - Ну, не знаю. Наверное, потому что вы мне сразу понравились!
       Девушка улыбнулась и сказала:
       - Другими словами, вы хотели бы со мной познакомиться?
       - Да! Признаюсь честно – да!
       - И вы, наверное, обманываете, когда говорите, что вы не ленинградец?
       - Обманываю! Уж, простите – обманываю! Я, действительно, коренной ленинградец, но только что из Германии! Верьте мне!
       - Как же я могу верить человеку, который начинает знакомство с обмана? – смеялись ее глаза.
       - Обещаю, больше этого не повторится! Честное гвардейское слово!
       - Ну, хорошо, пойдемте, - смилостивилась она. - А в наказание вы расскажите мне, как воевали. Согласны?
       - Конечно!
       И я, заглядывая в ее синие глаза, принялся рассказывать, как летом сорок первого ушел с третьего курса университета на фронт, как прошел победный путь от Москвы до Берлина и вот теперь вернулся домой, чтобы продолжить учебу. Я очень хотел произвести на Катю впечатление и, кажется, мне это удалось. Через два часа, когда нам уже казалось, что мы знакомы всю жизнь, Катя сказала:
       - Не хотите зайти ко мне в гости? Я живу на Невском, здесь, недалеко.
       На такой поворот я даже не рассчитывал и поэтому тут же согласился. Зайдя по пути в коммерческий магазин, где я купил вино, конфеты и фрукты, мы миновали Литейный, свернули в арку и, пройдя колодец двора, поднялись на четвертый этаж в квартиру, где в блокаду жили и умерли родители Кати, и куда она вернулась из эвакуации. Длинным полутемным коридором мы добрались до ее комнаты и продолжили знакомство. Мы были молоды, мы были одиноки, и не удивительно, что я остался у нее на ночь. В перерывах между любовью мы курили и говорили, все более удаляясь от парадных тем, свойственных нашему строгому времени. Кровать стояла у самого окна, и в бледном свете белой ночи мы хорошо различали друг друга. Катя гладила меня, задерживая ладошку на шрамах, и тихо говорила:
       - Наверное, тебе было очень, очень больно…
       - Уже не помню, - отвечал я.
       - А шрам на голове у тебя тоже с войны? – неожиданно спросила она.
       Откуда она знает про шрам на голове?
       - Нет, это у меня давно. Сам не помню когда.
       - Разве так бывает, чтобы человек не знал, откуда у него на голове такой шрам? Это же не царапина какая-нибудь… - говорила Катя, облокотившись на подушку и обволакивая меня темной бездной глаз.
       - Наверное, бывает. Вот у меня же есть…
       Перед тем, как утром уйти, я сказал:
       - Выходи за меня замуж.
       Она с мучительной нежностью посмотрела на меня:
       - Нет, Петенька, нет. Ты – герой, а я…
       - А ты самая прекрасная девушка на свете!
       - Нет, Петенька, ты просто соскучился по женщине…
       - Что ты такое говоришь! Ведь я тебя люблю!
       Она посмотрела на меня глубоким, страдающим взглядом, хотела что-то сказать, но вместо этого поцеловала.
       - Иди, Петенька, тебе пора…
       - Я вернусь вечером, и мы поедем ко мне, - сказал я, целуя ей руку.
       - Слушаюсь, товарищ капитан! – вытянула руки по швам Катя.
       - Гвардии капитан! – с напускной строгостью сказал я, и дотронулся указательным пальцем до кончика ее носа.
       Выйдя на проспект, я направился к остановке трамвая, идущего в сторону Адмиралтейства и далее на Петроградскую. Трамвай вскоре подошел, я взялся за поручень, чтобы вскочить на подножку, но в этот момент на площадку выступила девушка в темном платье и собранными в узел черными волосами. Выставив вперед круглый носок черной лакированной туфли, в которую была обута стройная, уходящая под платье нога, она посмотрела на меня сверху и произнесла чуть капризным голосом:
       - Капитан, вы не поможете мне сойти?
       - С удовольствием! – ответил я, протягивая руку. Девушка протянула мне свою и стала спускаться, пока наши руки не встретились. Пальцы у нее были тонкие и гибкие. Держалась за меня, она спустилась на землю и отступила от вагона.
       - Меня зовут Вера, а вас? – спросила девушка, продолжая удерживать меня за руку.
       - А меня Петр! – ответил я, порываясь в сторону трамвая.
       - Такой мужественный боевой офицер хочет бросить даму на произвол судьбы? – играла она улыбкой больших влажных глаз.
       Конечно, бросить даму на произвол судьбы было невежливо, и я довел ее до тротуара.
       - Вижу, вы торопитесь, - сказала Вера, отпуская меня. - Если однажды вы окажетесь свободны - приходите ко мне в гости. Я живу там, - и она указала на арку, из которой я вышел. - Квартира тридцать три. Очень легко запомнить.
       - Спасибо, - ответил я. - Был рад вам помочь. Честь имею.
       Вечером я пришел за Катей. Я долго нажимал кнопку ее звонка, но она не вышла. Тогда я позвонил в первый попавшийся. За дверью прошаркали шаги, и пожилая женщина открыла дверь.
       - Добрый вечер, - сказал я. - Извините, я к Кате, но ее звонок, наверное, не работает.
       - Кати нет, - ответила женщина.
       - А вы не знаете, где она?
       - Уехала.
       - Как уехала? Куда уехала?
       - Не знаю, сказала только, что надолго.
       - Но ведь она про это ничего не говорила… - растерялся я.
       - Не знаю, милок, не знаю, - глухим голосом ответила женщина и закашляла.
       - Ну, извините, мамаша, - сказал я. - Можно я зайду в другой раз?
       - Заходи, милок, заходи, - выговорила старуха, глядя на меня глубоким проницательным взглядом.
       Я приходил сюда еще полгода, но Катя так и не появилась. И тогда я, проклиная себя за предательство, пошел в квартиру тридцать три. Там меня, как ни странно, помнили и ждали. Целый год я ходил в гости к Вере, не  забывая регулярно проверять квартиру Кати, но Катя будто сквозь землю провалилась, и я, смирившись, женился на Вере. Мне еще долго снилась Катя, и вспоминая ее синие глаза, я не мог отделаться от мысли, что видел их еще до нашей встречи. Только вот где и когда?
       …Конечно, здесь, на Невском! В ноябре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года.
       Холодно поздним ноябрьским вечером на Невском. Да когда еще ветер с залива, словно посторонние предметы со стола сметает с темного неба облака, чтобы не мешали видеть звезды. Он большой эстет, этот ветер. Тонкий ценитель серебряного на черном.
Я стоял на углу Садовой и Невского перед круглой тумбой с объявлениями и пытался в убогом свете фонаря читать свежий номер «Известий». Рядом со мной находились еще двое мужчин в длинных черных пальто и шляпах.
       - Да что же такое делается, господа… - вдруг негромко сказал один из них.
Голос показался мне знаком, и я непроизвольно повернул голову в его сторону. Мужчина уже смотрел на меня, рассчитывая, по-видимому, найти поддержку.
       - Петр Родионович! – вдруг подался он ко мне.
       - Антон Захарыч! – вырвалось у меня.
       Передо мной находился отец моего друга Сергея, с которым мы вместе росли и служили.
       - Петр Родионович, голубчик! Что вы тут делаете?
       - Недавно прибыл! Приехал своих проведать и невесту забрать! А что Сергей? Где он? Что с ним?
       Третий мужчина в беседу не вступал, продолжая внимательно разглядывать тумбу. Антон Захарыч покосился на него и понизил голос:
       - Пойдемте, Петр Родионович, пойдемте, голубчик, по дороге поговорим!
       И мы с ним устремились навстречу растрепанному ветру с Невы.
       - От Сергея никаких вестей уже полгода как, – заговорил Антон Захарыч. - Ах, Петр Родионович, вы не представляете, что здесь делается! Приходят, забирают и расстреливают, а потом списки невинно убиенных в своих красных газетах печатают! Зачем вы вернулись сюда, зачем?! Мы с вашим папенькой – старики, нас тронуть они не посмеют! А вас… Вы уж постарайтесь здесь не задерживаться, голубчик! И на улицу лишний раз не выходите! Да и одежду вам надо бы сменить! Ваша шинель хоть и без погон, но вопросы вызывает!
Я шел, придерживая козырек потрепанной фуражки и с удовольствием вдыхая пропахший живой водой воздух питерской осени.
       - Ничего, Антон Захарыч! Как говорят в народе: бог не выдаст – свинья не съест!
       - Да теперь-то как раз этот самый народ вас и выдаст, и съест!
       И словно в подтверждение его слов с набережной Мойки навстречу нам вывернули три фигуры. Тот, что посередине, был в кожаной кепке и кожаной куртке, опоясанной ремнем. Те, что сбоку – в солдатских шинелях, с винтовками за плечами.
       - Ах ты, господи! Патруль! – упавшим голосом проговорил Антон Захарыч.
Бежать было поздно, и мы лишь сбавили шаг. Патруль дошел до нас и перегородил дорогу.
       - Кто такие? – спросил тот, что в куртке.
       - Мирные обыватели, господин большевик! - поторопился ответить Антон Захарыч.
       - Обыватели? А документы какие-нибудь, кроме погон, имеются? – насмешливо спросил господин большевик.
       - А как же! – заторопился Антон Захарыч, и стал доставать бумаги. - Вот, пожалуйста!
       Я в свою очередь достал свои. Старший взял их и принялся рассматривать, подставляя к редкому свету фонаря.
       - Почему гуляете так поздно? – обратился он, опустив руку с бумагами и глядя на нас.
       - Тут видите ли какое дело! - заторопился Антон Захарыч, заглядывая старшему в глаза. - Повстречал друга моего сына, давно не виделись, вот и разговорились, да про время-то и забыли!
       Старший спрятал наши документы во внутренний карман и сказал:
       - Придется пройти с нами.
       - Но как же так! – сокрушенно воскликнул Антон Захарыч.
       Я мог бы попытаться бежать, но бежать один, без моего спутника я не мог, а потому подчинился. Нас окружили и повели. Мы пересекли двор и с черного хода вошли в дом. Внутри при входе находилось несколько солдат. Они курили и негромко переговаривались. Нас заставили подняться на второй этаж, завели в пустую комнату и обыскали.
       - Ждите. Позовут, - сказал человек в куртке и закрыл за нами дверь.
Антон Захарыч был совершенно расстроен.
       - Это ужасно, это ужасно… - бормотал он, не зная, куда деть руки.
       - Успокойтесь, Антон Захарыч, - говорил я ему. - Документы наши в порядке, греха на нас нет, все образуется, вот увидите!
       - Нет, Петенька, вы не понимаете! Ведь я же за вас беспокоюсь! Здесь все изменилось, все теперь не так, и это ужасные люди, ужасные, поверьте мне!
       Я как мог утешал старика.
       Наконец дверь открылась, и на пороге появился человек в гимнастерке.
       - Корецкий! – громко сказал он.
       - До встречи, Антон Захарыч! – пожал я руку старику и вышел вслед за человеком в гимнастерке, заметив по пути, что наша комната охраняется часовым. Человек в гимнастерке провел меня по коридору и открыл передо мной одну из дверей.
       - Проходите, - сказал он, и, впустив меня, закрыл дверь, оставшись в коридоре.
       Я оказался в комнате с двумя окнами, задернутыми плотными шторами. Под потолком тускло светила лампочка. У одной из стен стоял покрытый красной материей стол. За столом сидела одетая в кожаную куртку женщина с коротко стрижеными волосами. Кроме нее на другом конце комнаты за пишущей машинкой сидела барышня, а на стуле рядом с дверью - крепкий человек с кобурой. Женщина оторвалась от бумаг, бросила на меня взгляд и сделала знак, указав на стул, стоящий напротив ее стола. Я прошел и сел, положив фуражку на колени.
       - Фамилия, имя, отчество, - сказала женщина, не поднимая глаз.
       - Корецкий Петр Родионович, - ответил я.
       - Офицер?
       - Штабс-капитан.
       - Зачем пожаловали в Петроград?
       - Я не пожаловал, я здесь живу, - ровным голосом ответил я.
       - Чем занимались последние два года?
       - Предпоследние три с половиной года я воевал на фронте.
       - Допустим. А последние полгода?
       Тут женщина вскинула глаза и посмотрела на меня в упор. Я молчал, пораженный ее злой красотой. У нее были тонкие черты лица  и  удивительно синие глаза, которые так плохо гармонировали с недобрым выражением рта.
       - Повторяю – чем вы занимались последние полгода? – не спускала с меня женщина глаз. 
       - Чем придется. После того, как вы сдали фронт немцам, мне пришлось искать средства к существованию. Но с вашей властью я не воевал, и на большую дорогу не выходил.
       - Все вы так говорите, - усталым голосом произнесла женщина, ослабив взгляд.
       - Вы правы. К сожалению, я ничем не могу этого подтвердить, кроме как моим честным словом.
       Женщина скривила губы:
       - Бросьте…
       Она снова уставилась в бумаги, которыми были, вероятно, мои документы.
       - Хорошо, - наконец сказала она, - разберемся. Уведите, - обратилась она к человеку с кобурой.
       Я встал и сказал:
       - У меня к вам просьба, если позволите.
       - Слушаю.
       - Со мной вместе арестовали отца моего друга. Поверьте, он здесь ни при чем. Мы  с ним случайно встретились на Невском. Проявите снисхождение, прошу вас.
       - Разберемся, - махнула рукой женщина, делая знак человеку с кобурой увести меня.
Меня увели и поместили в большую комнату, где уже находились десять человек. Их бодрые голоса не могли скрыть тревогу на лицах. Знакомых среди них не оказалось. Я представился.
       - Кто вас допрашивал? – спросил меня некий поручик.
       - Не знаю. Какая-то женщина с прекрасными синими глазами.
       - Вам не повезло. Это Катька Ксенофонтова. Самая свирепая баба в здешнем ЧК. Не удивлюсь, если к утру вас расстреляют.
       - Не пугайте, поручик, не пугайте, - ответил я и отошел.
       Конечно, я был смущен. Подтвердились самые черные слухи по поводу происходящего в Петрограде. Про то, как зверствуют большевики, хватая и расстреливая приличных людей. Находясь вдали, я и верил, и не верил, но никак не ожидал, что попаду в их жернова. Оказаться в «a la merci» у большевиков мне, боевому офицеру, защищавшему Россию, в то время как они на деньги врага вершили черную измену – это ли не верх абсурда! И отвратительнее всего, что моя судьба зависит от какой-то синеглазой безродной выскочки! Передо мной вновь предстало лицо женщины с противоестественным соседством созданных для любви глаз и узких отталкивающих губ.
       «Где я мог видеть раньше этот взгляд? Где? Когда?» - пытался успокоить я легкую боль, потирая шрам на затылке.
       …Конечно, здесь, на Невском. Весной одна тысяча восемьсот девяностого года.
Я свернул с Владимирского на Невский, дошел до того места, где в него впадает Надеждинская и пересек проспект. Углубившись по грязной улице шагов на сто, я свернул в дом и поднялся на этаж, где жила Лиза. У дверей ее квартиры я дал знать о себе звонком, и мне открыла служанка.   
       - Здравствуй, Михеевна, - сказал я. - Что, Елизавета Фадеевна дома?
       - Нету барышни дома, нету, - прогудела в ответ Михеевна.
       - А где же она?
       - Не ведаю, батюшка, не ведаю.
       - И не сказала куда ушла?
       - Да кто ж мне сказывать-то будет, батюшка! Не сказала, как есть, ничего не сказала!
       - И когда вернется, не сказала?
       - Не сказала, батюшка!
       Я потоптался и сказал:
       - Ладно, бывай здорова, Михеевна!
       - И тебе не хворать, батюшка!
       - А как вернется барышня – скажи, что приходил.
       - Непременно, батюшка, непременно скажу!
       В досаде я спустился на улицу и на виду апрельского солнца стал думать, как быть дальше. 
       С Лизой я был знаком два года и считал ее своей невестой. Она была из хорошей семьи, образована и чрезвычайно мила. Одним словом, хорошая партия для будущего врача. Между собой мы сговорились, что пока я учусь, я не буду претендовать на ее свободу больше, чем имею на это право в моем положении неофициального жениха, а она, со своей стороны, не станет искать удовольствий выше тех, которые я в состоянии ей предложить. И все шло хорошо, пока в ее поведении не возникла неопределенность, выражавшаяся в том, что она стала часто отсутствовать дома без видимой причины. Я приходил и не заставал ее, а потом, когда просил объясниться, слышал в ответ невразумительные доводы в пользу ее постоянства и терпения. Чувствуя сердцем недоброе, я не знал, тем не менее, что делать и как изменить положение. И вот сегодня, очутившись в очередной раз в покинутом состоянии, я решил не на шутку объясниться с Лизой и, если потребуется, внести окончательную ясность в наши отношения – просить у родителей ее руки.
       Едва я собрался двинуться обратно к Невскому, как увидел, что в мою сторону, осторожно ступая на камни мостовой, приближается молодая дама. Насколько она была молода, я судить не мог из-за шляпки с густой вуалью, но, судя по движениям и фигуре, речь шла о девушке 20-25-ти лет.
       Вначале я подумал, что ее путь направлен в мою сторону случайно, но девушка подошла ко мне совсем близко, остановилась и сказала:
       - Вы, наверное, ждете Лизу?
       Я несколько растерялся и ответил:
       - Кто вы и почему вам нужно это знать?
       - Я знаю, где она сейчас и могу вас туда проводить, - напряженным голосом отвечала девушка.
       - Но кто вы и что вам нужно? – произнес я с беспокойством.
       - Вы хотите знать, чем она сейчас занимается? – настаивала незнакомка.
       Я почувствовал, как заныл шрам у меня на затылке. В словах и тоне незнакомки скрывалась какая-то ужасная тайна, к которой было страшно приблизиться.
       - Что вы имеете в виду? –  выговорил я непослушными губами.
       - В конце концов, вы мужчина или нет? – выкрикнули из-под черной вуали так, что та на какой-то момент вздулась. Я достал платок и вытер пот с лица.
       - Да… да, я хочу ее видеть. Сейчас же!
       - Тогда идемте.
       Не говоря больше ни слова, девушка развернулась и напряженной походкой устремилась в сторону Невского. Я за ней. По Невскому в оба конца грохотали коляски, повозки, телеги, конки, кричали люди, ржали лошади, расклевывая конский помет, радовались весне воробьи. Воздух пах жареным луком и гнилым картофелем. Девушка шла быстро, изредка оборачиваясь, чтобы видеть, следую ли я за ней. Я следовал, не спуская глаз с ее спины. Ужасное предчувствие овладело моими мыслями. Наконец девушка остановилась на углу Михайловской улицы. С бьющимся сердцем я приблизился к ней.
       - Ваша Лиза в данный момент находится в Европейских номерах наедине с мужчиной! – безо всякого вступления резким голосом сказала незнакомка.
       - Что вы такое говорите! – прошептал я, чувствуя, как немеют мои пальцы.
       - Если хотите, можете в этом убедиться сами. Номер тридцать три.
       - Откуда вам это известно? – сказал я, чувствуя, как подо мной качается земля.
       - Этот мужчина... - девушка сделала паузу, и, превознемогая себя, закончила, - ...мой муж.
      Я сделал шаг в сторону дома, чтобы опереться на его стену.
       - Этого не может быть, чтобы Лиза… – произнес я бесцветным голосом.
       - Вы готовы защитить вашу честь и мою тоже? – твердым голосом спросила молодая женщина.
       - Что защитить? Как защитить?.. – пробормотал я.
       - Скажите, что вы готовы, и я вам помогу.
       - Да, готов, - ответил я, внезапно ожесточаясь. Тайна Лизы открылась мне, наконец, во всей ее отвратительной наготе.
       - Тогда держите.
       Женщина достала из сумочки револьвер и протянула мне.
       - Спрячьте, – велела она.
       Я машинально сунул револьвер в карман моего сюртука.
       - Ступайте. Номер тридцать три.
       Я повернулся и пошел в сторону Европейской гостиницы.
       Человек на входе, когда я проходил мимо него, изобразил поклон.
       - Скажи, любезный, где здесь номер тридцать три? Меня там ждут, - произнес я совершенно спокойно.
       - На втором этаже, будьте любезны!
       Я вошел внутрь и немного поплутав, нашел нужный номер. Чувствуя, как рвется из груди сердце, я остановился у дверей и нащупал револьвер. Немного подождав, собрался с духом и свободной рукой постучал в дверь.
       - Кто там? - спросил мужской голос.
       - Шампанское, как велели! – сказал я осипшим голосом.
       - Наверное, ошибка какая-то! Мы не заказывали! – ответил мужской голос.
       - Никак нет, ваши друзья прислали! – врал я, испытывая страх, что мне не поверят.
       За дверью возникло молчание, затем ключ повернулся, дверь открылась. На пороге стоял наскоро одетый мужчина средних лет.
       - Какие еще друзья… - начал он, но в следующую секунду я резко толкнул его в жирную грудь и шагнул в номер.
       На мятой постели в белой ночной рубашке, прикрывшись по пояс простынею, сидела Лиза. Ее глаза при виде меня сделались огромными, она побледнела и прошептала:
       - Петенька…
       Не говоря ни слова, я выхватил револьвер и выстрелил в мужчину, который уже оправился от изумления и готовился мне помешать. Мужчина рухнул на ковер. Я направил револьвер на Лизу. Она завизжала и, как щитом, прикрылась простыней. Я выстрелил. Руки с простыней упали, Лиза откинулась на спину и затихла. Опустив руку с револьвером, я стоял и смотрел, как на белой рубашке расползается красное пятно. Как долго я так стоял - не знаю, но, наконец, пришел в себя и огляделся. Пороховой дым тянулся в сторону приоткрытого окна, в ушах звенело, шрам на голове сходил с ума. Я вышел из номера и, плохо соображая, направился к выходу. Видимо, я так и нес револьвер в руке, потому что встречные шарахались или замирали, прижавшись к стене и закрывая лицо руками. Я был уже близок к выходу, когда сверху отчаянно завопили:
       - Полиция! Убил! Женщину убил! Держите его!
       Все сразу заговорили, закричали. На меня набросились, отобрали револьвер, скрутили руки и кинули на стул. Я не сопротивлялся. Потом вокруг собралась толпа, и я сидел, опустив голову. В какой-то момент я случайно поднял глаза и сквозь туман увидел в нескольких шагах от себя возбужденных людей, которые громко разговаривали и показывали на меня пальцами. Взор мой прояснился, когда в переднем ряду я увидел молодую женщину лет 20-25-ти в шляпке с поднятой вуалью. Она стояла неподвижно, сжимая в руках сумочку и направив на меня торжествующий взгляд черных глаз. Я попытался что-то сказать, но у меня ничего не вышло.
       Уже значительно позже я пытался вспомнить, где и когда я видел этот взгляд раньше, но так и не вспомнил, пока однажды, уже на каторге, меня внезапно не озарило:
       «Да на Невском же! Конечно, там! Определенно там…»
       …Ранним летом одна тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, когда петербургский свет еще не разъехался по летним загородным домам, я прогуливался по Невскому проспекту с моим старинным приятелем Сергеем Мещерским. Проспект от Адмиралтейства до Садовой пестрел нарядами и мундирами. Тут же няньки с детьми, лакеи с собаками, гарцующие под седоками лошади и подпрыгивающие на камнях мостовой кареты. Несмотря на бесславный мир, который нас заставили подписать в Париже, наград на столичных мундирах прибавилось значительно.   
       Только недавно улеглась суматоха, вызванная окончанием Крымской кампании, и я, испросив разрешение, приехал с Кавказа в Петербург, чтобы хлопотать за свое дальнейшее положение. Здесь я обратился к Мещерскому, который связями своими в военном ведомстве мог оказать мне неоценимое содействие. Я уже успел изложить ему суть моих притязаний, которые заключались в попытке устройства по кавалерийской части при военном ведомстве, и теперь старался подкрепить их основательность всевозможными доводами:
       - Невозможно далее терпеть унижение, которое нам пришлось испытать! Россия потеряла море, земли, а важнее всего – репутацию! И это притом, что армия и флот держались геройски и одержали победу не в одной баталии! И ведь что удивительно - есть у нас достойные преемники Суворова и Ушакова, а кампанию проиграли! И проиграли, я думаю, здесь, в Петербурге, уж не обижайся!
       - Ты прав, Петр Аркадьевич. Не думай, что стыдно тебе одному. Таких людей у нас много, и все мы с превеликой надеждой уповаем на императора Александра Николаевича, который, по слухам, настроен весьма решительно изменить многое у нас. 
       - Дай-то бог! Потому и прошу твоего содействия оказаться мне здесь, чтобы тем самым принести посильную пользу родному Отечеству. Опыт мой, мой чин и рвение, думаю, достаточны, чтобы ими воспользовались достойные люди для производства необходимых перемен в организации кавалерийского дела. Ты знаешь, я составил записку с моим мнением о тех положениях, которые следовало бы ввести, чтобы возвысить кавалерию до европейской высоты. Возможно, ты захочешь ознакомиться…
       - Непременно, Петр Аркадьевич, непременно, почту за честь! И будь уверен – буду рекомендовать тебя с самой лучшей стороны! Ну, а теперь, расскажи мне, друг мой, что у тебя на семейном поприще!
       - Ах, Сергей Александрович, голубчик! Наступил ты мне на самую мозоль! Нет у меня семьи.
       - Ну, а избранница имеется?
       - Нет и избранницы.
       - То-то я вижу, что ты серьезно-грустный вид носишь!
       - Ты прав, из-за этого у меня часто бывает грустное настроение. Особенно, как на детишек посмотрю…
       - Так что же тебя не пускает жениться? Ведь, поди, как и мне - сорок уже?
       - Сорок, Сергей Александрович, сорок! Да и правда, устал я от жизни гусарской кочевой. Конечно, школьничать, или там, буйства, разгул – это уже не по мне. Не пристало командиру полка этим заниматься. Хотя, когда гляжу на молодых, да нас в эти годы вспоминаю – так и тянет тряхнуть стариной!
       - Да, брат! Гусар – это на всю жизнь!
       - Вот потому и боюсь – появится какая-нибудь избранница, да уймет мой пыл!..
       - Э-э, брат! Чему быть, того не миновать!
       - А ну, как начнет приставать с капризами!
       - Тут-то детишки и утешат!
       - По правде сказать, было дело, влюбился я там, на Кавказе…
       - Вот это дело! Расскажи!
       - Да что рассказывать… Влюбился, как Печорин на старости лет. Да не в княжну Мэри, а в простую черкешенку… Знаешь, ведь в совершенстве – красота, а в несовершенстве – прелесть…
       - Ну, брат, да ты у нас просто герой нашего времени выходишь!
       - А знаешь, Сергей Александрович, я последнее время Михал Юрича, друга нашего любезного, часто вспоминаю. Хоть и разошлись наши пути, а никогда я его не забывал, а с годами и того больше. Вот и письмо его единственное берегу до сих пор пуще, чем драгоценность. И если скажут мне, что презрительный и заносчивый он был до пределов возможного – ну, так это неправда. И Кавказ к нам прилепился, потому что он его русским языком воспел больше чем кто-либо.
       - Ты прав, Петр Аркадьевич. Но, к досаде, не помнят его здесь. Видно, время еще не пришло.
       - Как подумаю что бы сказал он, автор «Бородина», доживи он до такого позора! Разве могли мы, дети великой победы, думать, что через такое малое время побежденный будет диктовать нам свои условия! Все мы там, как узнали про мир этот позорный – плакали, как малые дети! Я с горя даже рассчитывал подать в отставку.
       - Вот что я тебе скажу, Петр Аркадьевич. Есть большая политика, которая не нашего ума дело, а есть Россия, Отечество наше великое, которому и должны мы послужить, пока есть силы. А что и как – потомки рассудят!
       - Есть у меня еще одно дело, Сергей Александрович. Не знаю, как ты на него посмотришь. Может, одобришь, может, осудишь. Но обещал я одному рекруту перед его смертью, что дам вольную своим крестьянам. Сказал, что всем в России дать не смогу, а своим дам. Может, кому мой поступок примером будет. Сколько же еще быть России «страной рабов, страной господ…» 
       - Благородный ты человек, Петр Аркадьевич, благородный! Только вот боюсь, не всем это понравится!
       - Наверное, не всем. А впрочем, уверяю тебя, мне все равно…
       Тут мы, перейдя Полицейский мост, поравнялись с кафе Вольфа, и Мещерский, чтобы остудить нашу беседу, предложил выпить по стакану лимонада. Я проявил нерешительность, и в этот момент рядом с нами почти бесшумно остановилась карета. Соскочивший лакей откинул подножку, открыл дверцу, и в проеме кареты показалась женщина, очень красивая и благородная. Она огляделась, словно подыскивая кого-нибудь, кроме лакея, кто мог бы помочь ей спуститься. Я тут же кинулся, оттолкнул лакея и протянул ей руку со словами “Je vous prie, Madame”. Женщина благосклонно на меня взглянула и руку мою приняла. Спустившись, она сказала:
       - Merci Monsieur. Voudriez-vous porter votre assistance a ma fille? (Не могли бы вы помочь моей дочери)
       - Avec plaisir, Madame, - ответил я, опуская ее руку и оборачиваясь к карете.
       Из глубины ее, обратив ко мне лицо, показалась молодая девушка. На секунду я застыл, застигнутый врасплох взглядом ее больших прекрасных глаз на бледном лице.
       - Attention Mademoiselle (Осторожней, мадмуазель), - смог лишь произнести я, придерживая девушку и чувствуя, как напряжена моя рука.
       - Merci Monsieur, - поблагодарила меня девушка, еще раз одарив взглядом своих чудесных глаз, после чего вместе с матерью направилась в кафе.
       - Мой бог! – произнес я, когда они удалились. - Какие глаза у этой девушки!
       - Это графиня N с дочерью, - сказал Мещерский. - Завидная невеста, мой друг. И хороша необыкновенно!
       Я, сняв фуражку, в смущении потирал шрам на голове.
       - Хороша, безусловно, хороша…
       - Да, а что же твоя черкешенка? Вышло у вас что-нибудь? – поинтересовался вдруг Мещерский.
       - Ничего не вышло, кроме слез, - ответил я рассеянно. - И, слава богу… 
       Другое занимало меня в этот момент. Мне вдруг показалось, что я когда-то видел уже этот взгляд. Видел при каких-то удивительных и странных обстоятельствах, которые никак не хотели собраться в моей голове в единое целое.
       - Итак, что ты скажешь про лимонад? Зайдем?– спросил меня Мещерский.
       - Зайдем, - ответил я, решительно направляясь к входу.
       Когда мы вошли, графиня с дочерью были уже устроены. Дочь графини сидела вполоборота, и половина ее лица, что была обращена к нам, отчетливо выделялась в свете окна. И как только я взглянул на нее в этой пропорции - тут же все вспомнил. Это было…
       … Это было 26 августа одна тысяча восемьсот двенадцатого года. Мы стояли под Бородином, чтобы, наконец, решительно сразиться с безбожником и узурпатором за нашу веру и Отечество. Наш лейб-гвардии Гусарский полк находился в резерве и занимал позицию на правом фланге в лесу за пехотою. Накануне, надевши вместе со всеми чистое белье, я лег поздно и спал плохо, часто просыпался и прислушивался к ночным звукам. Всю ночь со стороны неприятеля доносились рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и несвязные крики. На нашей линии царствовало молчание. Сквозь сон я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции:
       «Водку привезли! Кто хочет, ребята, ступай к чарке!»
       В ответ слышалось:
       «Спасибо за честь! Не к тому изготовились: не такой завтра день!»
Когда рассвело, все уже были на ногах, готовые выступить в любой момент. В шестом часу утра взошло солнце, но видеть его из-за деревьев мы не могли и судили об этом только по розовым бокам редких облаках. После темного холодного вечера день обещал быть тихим и ласковым.
       - Хороший будет денек! – сказал кто-то из молодых рекрутов.
       - Жаркий! – добавил другой.
       - Что, братцы, робеете? – обернулся я к ним.
       - Никак нет, господин ротмистр! Должны разбить супостата!
       Настроение у всех было приподнятое, а утренняя прохлада добавляла волнения. Прошло немного времени и где-то далеко слева загрохотали пушки французов. Им ответили наши, и после пальба уже не прекращалась.
       - Кажись, началось...
       Мы оставались на месте час, другой, третий, четвертый. Люди собирались в группы, переходили из одной в другую, жадно слушали и обсуждали новости. Если судить по запоздалым донесениям, то ход сражения представлялся неясным. Напряжение от этого возрастало и должно было вот-вот разрешиться. И действительно, еще через час пришла команда выступать. Люди забегали, стали предпринимать последние приготовления, проверяя снаряжение и лошадей. Я с другими эскадронными командирами устремился к месту расположения генерала нашего Уварова. Когда все собрались, генерал оглядел взволнованные лица и торжественно-приподнятым голосом объявил:
       - Господа командиры, пришел наш черед вступить в сражение! Положение нелегкое, и Главнокомандующий предписывает нам атаковать крайний левый фланг французов, где супротив нас доподлинно известно находится пехота Дельзона и кавалерия баварцев Орнано. Нам надлежит опрокинуть их и продвинуться насколько возможно вглубь, чтобы напугать врага обходом и тем самым облегчить участь нашего левого фланга. В первой линии идут Елисаветградский гусарский и лейб-гвардии Казачий. Во второй - лейб-гвардии Гусарский, лейб-гвардии Драгунский, лейб-гвардии Уланский и Нежинский драгунский. Призываю вас драться так, чтобы не посрамить нашу честь, постоять за Отечество наше, а если потребуется, то и голову за него сложить! С Богом, господа!
       Все присутствующие перекрестились, а затем, завершив сход, разошлись по эскадронам. Мы с моим другом Сергеем Михайловским возвращались среди всеобщего оживления, боясь нарушить наше молчание неважными словами. Перед тем, как расстаться я обнял его и сказал:
       - Бог нам в помощь! Береги себя, Серж!
       - И ты, Петруша, уж постарайся! – отвечал Сергей.
       Построив эскадрон, я объявил задачу и лично проверил амуницию молодых рекрутов. Немного погодя раздались звуки трубы, и мы тронулись. Выступив из леса, мы увидали слева себя густые черные дымы. Это горели деревни и поля неубранного хлеба напротив центра наших позиций. Через рытвины и овраги, бугры и частый кустарник мы добрались до реки Колоча, спустились с высокого берега к воде и перешли ее вброд, оставляя по правую руку село Маслово. Выйдя на другой берег, мы продвинулись еще  с полверсты и увидели впереди себя темнеющую полосу неприятельской конницы. Мы остановились и выровняли наши ряды. Труба протрубила атаку. Я вытащил саблю, вздернул ее и, обернувшись к эскадрону, прокричал:
       - Эскадро-о-он! В атаку-у-у! Марш!!
       И, набирая скорость и рассыпаясь на ходу, мы понеслись навстречу судьбе. Впереди нас ждала стена тяжелой конницы баварцев, и если мы дадим им разогнаться нам навстречу, столкновение будет ужасным для нас. Слившись с конем и отставив саблю, я слышал только сосредоточенный стук копыт и нарастающее «Ура!» Вот уже стало возможно различить танцующих под всадниками коней, и было непонятно, сорвутся они нам навстречу или встретят пиками. Секунда, другая, третья... Быстрее, быстрее! Ну же, ну! Еще немного, еще! Вот, вот, сейчас!..
       И тут мы сшиблись!
       Отбив вытянутую навстречу мне пику, я влетел в неприятельский строй и закрутился, отмахиваясь от пик и увертываясь от палашей. С меня сбили кивер и чуть не опрокинули наземь, но я рвался вглубь рядов, прокладывая путь другим. Вдруг я увидел, что мой Буян идет грудь в грудь на огромное, больше себя вдвое, чудовище, и тот, который на нем сидит, уже приготовился обрушить на меня свой палаш. Я едва успел кинуть коня на другую от палаша сторону, как вдруг удар по голове затмил мне белый свет…
       …Когда я открыл глаза, то увидел над собой низкий, плохо освещенный потолок. Пахло избой и лекарством. Я хотел спросить, где я, но вместо этого застонал. Тотчас же передо мной возникло чье-то лицо и надвинулось на меня. Наверное, фитиль стоял неподалеку от моей головы, потому что скудный свет упал на лицо, и я смог различить милые черты, большие темные глаза и тонкую шею, уходящую в круглый воротничок темного платья. Я смотрел и шевелил губами, силясь попросить воды. Женское лицо пропало и почти сразу возникло вновь, подставляя мне к губам что-то твердое. Почувствовав на губах влагу, я потянулся к ней и тотчас же застонал от боли в голове. Уронив голову, я бессильно закрыл глаза.
       - Голубчик, голубчик, не спешите, отдохните! Как хорошо, что вы очнулись! Господь услышал мои молитвы, и теперь вы поправитесь! – донесся до меня взволнованный шепот, и легкая прохладная рука легла на мой лоб.
       - Жар ушел, вот и хорошо, теперь вы непременно поправитесь! – продолжала шептать женщина.
       Я снова открыл глаза и, вглядываясь в ее лицо, произнес, желая узнать, чем кончилось сражение:
       -  Как?.. 
       Женщина поняла меня, расцвела и зашептала:
       - Все хорошо, голубчик, все хорошо! Мы не уступили! К несчастью много человек погибло, очень много, но у вас только рана на голове, и вы непременно поправитесь! Теперь вам надо отдыхать, вам надо поспать, спите, пожалуйста, я буду рядом!
Я глядел в ее огромные, как у богородицы, глаза и не мог понять – она ли плачет, или это дрожат мои слезы. Я тихо улыбнулся, и веки мои сомкнулись...
       …Очнулся я оттого, что кто-то тормошил меня за плечо и говорил, заглядывая в лицо:
       - Гражданин, гражданин, что с вами? Вам плохо?
       Я приподнял голову, повел глазами и увидел перед собой пляшущее морщинистое лицо с растрепанными седыми прядями.
       - Что с вами? Вам плохо? – повторяла сухонькая старушка, придерживая меня за плечо. Ее небольшие потухшие глазки смотрели на меня внимательно, но без лишнего чувства. Ничего не говоря, я попытался оглядеться.
       Я сидел на тротуаре, привалившись спиной к стене напротив того места, где улица Маяковского впадает в Невский проспект. Немного кружилась голова. Мимо меня, не сбавляя шаг, шли и шли люди, на секунду задерживая на мне взгляд. Я оперся руками и подтянул тело повыше.
       - Может, валидолу? – вглядывалась в меня старушка.
       - Нет, спасибо, не надо…
       - Может, скорую вызвать? - не унималась она.
       - Нет, ничего, сейчас пройдет. Просто, голова закружилась.
       - То-то я и смотрю – идет человек, идет и вдруг к стенке, да по стеночке-то вниз, как раненый… Точно уже хорошо?
       - Да, да хорошо, уже хорошо. Главное, хорошо, что успел Невский перейти, а то бы завалился на переходе…
      - Да, это хорошо, - согласилась старушка, внимательно глядя на меня.
       Так мы и беседовали с ней – я, сидя на тротуаре и глядя на нее снизу вверх, она, склоняясь и вглядываясь в меня, будто не до конца веря, что помощь мне больше не нужна.
       …Если когда-нибудь вы решите пересечь Невский проспект, знайте, что я это уже сделал.