Абсолютный слух

 
Moderato non troppo*

… - не думал, что у тебя такая нежная и тонкая шея… И такая хрупкая.
- Но ведь ты видишь меня уже почти два с половиной года и почти каждый день, на репетициях, на концертах, и только вот сейчас, именно сейчас – вдруг…
- Совсем нет. Настолько, что ты не поверишь. Может и к лучшему, что не поверишь. А репетиции - это музыка. Вечная музыка. 
- А почему же к лучшему? Скажи… 
- Ну, почему… Раньше я тебя жалел. Долго. С самого первого дня и до вчерашнего. Все два с половиной года. А мне это совсем не свойственно – жалеть. Да и нельзя. Иначе какой я дирижер?
- Пожалуй. И что же, значит теперь уже нет? Не жалеешь?
- Наоборот, теперь еще больше, гораздо больше. Потому что все-таки не удержался и погубил.
- Вовсе нет. Вот же она я – живая.
- Еще какая живая. Неужели – тоже из-за меня? Ну, скажи, что это так.
- Ты и сам знаешь. И я знаю. И разве может быть иначе?

Зачем? Чего я ждала? Разве теперь поймешь? Только огонь в груди – занялся и гудит, пожирает сухие ветки, их заломленные руки и запрокинутые лица – еще, еще.
Обычные гастроли, и кто же знал, что именно в этот раз…
А наутро… «Ты похожа на сломанную куклу и звучишь так же» - первое, что он сказал, даже еще не открыв глаза, да и лицо его на подушке рядом было обращено вверх – он лежал на спине. 
Я услышала. Не знаю, что он говорил другим женщинам, но в ту же секунду я поняла, как невероятно, как ужасно мне повезло. Ведь теперь я навсегда останусь для него сломанной куклой, и этот звук он уже не сможет, никогда не сможет забыть, и может быть, хотя бы поэтому, он захочет еще раз со мной проснуться. 
Хотя бы раз. Хотя бы – поэтому.
И что мне в этом, скажите? Не скажете, нет. 
Потому что и слов таких – не найти.

Что красива – это конечно, и еще тогда, на аудиции, я положил на нее глаз. Но ведь и играть надо было уметь. Оказалось... Технически она была в полном порядке, музыку слушала и слышала, считать умела. Фуга Шнитке - это, знаете ли… А еще - она смотрелась. Она брала скрипку, и та делалась продолжением ее руки. Они сливались друг с другом и с оркестром тоже. Через неделю она уже сидела у меня в первом ряду вторых скрипок, прямо напротив дирижерского пульта.
Почему именно там? Чтобы лучше видеть. Мне – ее.
А сейчас…
Мир звучит. Всегда, все время. И звуки эти плывут ко мне отовсюду – сливаются, поглощают друг друга, меняют тон, силу и цвет, живут. 
Она, Тали, звучала тоже. По-разному и тоже все время. Нет, не как музыкальный инструмент, я ведь слышу их все – каждый из них. И когда впервые я уловил – новый и совершенно неподвластный мне звук - шорох опавших листьев… Это звучала она. И это тоже была – музыка. Мы исполняли Вивальди, «Времена года», «Осень».
… И вот – сломанная кукла, которую уже почти забросили под шкаф или в картонную коробку к другим старым и давно забытым, ненужным. И даже, не глядя на нее, хотелось… Разного хотелось. А больше всего доломать. Чтобы уж – насовсем. Навсегда.
Я не верю женщинам. Никогда не верил. Просто не было необходимости, мне хватало музыки и себя в ней. Да и себе я верил лишь иногда. А музыка, она ведь… Даже если она - ветер, низкое небо, косой холодный дождь – зябко, стыло, промозгло. Промозгло, а внутри – свеча. Свет и тепло. Всегда. 
                                                     Свеча горела на столе, 
                                                     Свеча горела.
Помните? Нет, музыка не ошибается никогда. И можно ли это объяснить? Ведь и слов таких нет. Да и нужно ли? Вот разве что, если – так…
  Andante dolce**

- Ты ведь здесь уже бывал?
- Много раз.
- И какая она для тебя - Япония? 
- Честно говоря и сам не знаю. Начиная с какого-то момента, все сливается. Отель – концерт – аэропорт, отель – концерт – аэропорт. Изо дня в день, из года в год. В конце концов привыкаешь и почти перестаешь замечать отличия. Да ты и сама уже …
- Но ведь это же – Япония!
- Ну и что? Просто она – японская, вот и все. Фудзияма, сакура, каллиграфия, храмы Киото. Разумеется, поэзия. В каждой стране есть что-то свое. Я же говорю – привыкаешь. Но, конечно, если как ты, впервые…
- А как тебе японские женщины?
- Ты же видишь, они маленькие. Прежде всего – маленькие. А в остальном такие же, как везде, одинаковые. Я думаю, вы все похожи друг на друга. И в каждой живет тысяча женщин, никак не меньше. Только что мне до них? Особенно – сейчас.
- И как же мне относиться к твоим словам?
- Как хочешь. Это совершенно неважно.
- А что важно? 
- Музыка. А ты - ты очень близко, может быть, слишком. Гораздо ближе, чем раньше и чем все остальное. Почти, как музыка. Ты звучишь, как никто другой, в этом все дело. И так чисто - иногда это сводит меня с ума. Хочется захлопнуть партитуру и слушать тебя – без конца.
- И мне тебя – без конца. Слушать, слышать, чувствовать твои руки, идти за ними, подчиняться им.
- Конечно, ведь я – дирижер. Именно поэтому и несмотря на это. 
- Почему же несмотря?
- Потому что дирижер, это абсолютный слух и абсолютное одиночество. Ты нужен музыке или целиком или не нужен вообще. Только так.
…- А как же тогда..?
- Ты? Ты – единственная. Исключение из правил. И это очень странно и совершенно ни на что не похоже. Ни на что из того, что было раньше.
- Ты ведь хочешь сказать – ни на кого, да?
- Пожалуй… Конечно. 
- И какие же они были – те, из раньше?
- Ты на самом деле хочешь о них? Зачем?
- Нет, не хочу. Наверное, я слегка мазохистка, вот и все.
- Вот и хорошо.
- Что мазохистка? Тебе нравится? 
- Мне нравится все – твой вкус, твой запах, твой шепот, твои мысли, твои желания. Ты заставляешь меня удивляться. Удивляться – самому себе.
- Я готова говорить с тобой часами, сутками, бесконечно. Все равно, о чем. Лишь бы – голос. Твой голос.
- Ты умеешь слушать.
- Да, твой голос и твои руки. Их я слышу до конца, до тишины. До тишины в сердце.
Я приподымаюсь на локте, поворачиваю голову и смотрю на нее – сверху вниз. Долго. Так долго, что она закидывает руку за голову и закрывает глаза.
- Тали, я слышу и знаю каждый звук и каждый инструмент. Каждый. Мне даже не нужен оркестр, я открываю партитуру и слышу каждую ноту. Это мой крест, мое счастье, моя судьба. Я живу так, сколько себя помню. По-другому я просто не умею. Как птица, которая летит и не спрашивает зачем. Потому что – птица. А ты вдруг взяла и объяснила – ради тишины в сердце. И чтобы понять это, моего слуха было недостаточно, мне понадобился твой. Твой абсолютный слух. 
- Но у меня его нет.
- Есть и очень-очень редкий. Скорее всего – единственный. Тишина – это ведь тоже музыка и она есть всегда, вот только услышать ее, понять ее… А уж тишину сердца… Абсолютный слух сердца – вот чем ты обладаешь.
- А ты обладаешь мной. Потому что зачем он мне – иначе? Только, чтобы слышать тебя – моего дирижера.
- Тогда – снова. Вот с этого места, с этой цифры. Скрипки умолкают, вступает – тишина. И-и-и… 

Эти гастроли… Каждый вечер я выходил к пульту, открывал партитуру, вскидывал руки, обводил взглядом оркестр и замирал. И ждал – секунду, две, три, вечность – пока не придет тишина и не заполнит сердце. И когда ее делалось так много, что уже не было сил удержать ее внутри – давал вступление. И тишина становилась – музыкой…
Оркестр звучал так, как не звучал никогда. Одним взмахом моей дирижерской палочки райская музыка превращалась в трубы страшного суда. Залы взрывались от восторга и оваций.
И всегда - прямо напротив - глаза Тали в первом ряду вторых скрипок.

Она не просто меня любила, тут невозможно было ошибиться, а как-то сразу, по-детски прилепилась ко мне, вот ухватилась за палец, забралась на колени и...
Каждую ночь я засыпал лишь под утро – от наставшей, наконец, пустоты внутри, от ее сонного дыханья, от тишины, которая – до и которая - после. Остальное была – музыка…
Я понимал, что так нам не сыграть уже никогда. Я понимал, что это все – она. Она была нужна мне.
И – ох, как же я ее имел…

Незадолго до возвращения Тали простудилась. Она ходила слабая, потухшая, кашляла, не позволяла себя целовать и на ночь тоже уходила к себе. 
«Не дай бог, тебя заражу, что мы тогда будем делать без дирижера?»
Потом был прием в посольстве и возвращение домой. Гастроли кончились.
Москва оказалась простуженной. 
Как Тали.
Presto con moto***

Ветер, морось, ее ледяные руки и покрасневшие глаза – мы едва простились, и ее такси скрылось в пасмурный, промокший октябрь. Впереди у меня была неделя отдыха – целых семь дней тишины и одиночества. Моя машина подъехала сразу, следом. 
Почти всему на свете приходит конец - рано или поздно…

… Обычный деревенский дом на берегу крошечной речки – почти ручья, в самом устье. Вокруг ни души. Всей музыки – скрип половиц и треск поленьев. Сверчки по вечерам летом. Тишина. Тишина сердца.
До сих пор не знаю, как она меня нашла - уже на третий день. Я просто увидел, что она идет от калитки к дому. 
- Как ты здесь оказалась, Тали? Про это место никто не знает, как же ты нашла?
- Как-то нашла. Вот шла-шла и нашла, очень просто.
- Хоть бы позвонила, чем в такую даль. Октябрь на дворе, а ты простужена.
- Уже нет, я выздоровела. Дома быстро выздоравливаешь - мама, чай с медом,  малиновое варенье, немножко смеха – и все прошло.
- Ну и слава богу. А над чем смеялась?
- Ко мне соседская девочка ходит на частные уроки, ужасно смешливая. И вопросы разные смешные задает. Иногда такое спросит, хочешь-не хочешь - засмеешься. 
- А-а-а-а…
- Но, все-таки, не такие смешные, как я. Я хочу задать тебе вопрос – ужасно смешной, смешнее нет. Можно?
- Ты сегодня… Конечно, зачем спрашивать? Задавай, посмеемся вместе.
- Можно мне сегодня у тебя остаться? Только сегодня, еще один раз – можно?

… Наступило скомканное и совершенно никому ненужное утро. Когда я открыл глаза, она – уже одетая – стояла в дверях.
- Мне пора. 
- Конечно. Тебя проводить?
- Зачем? Я доберусь, не беспокойся. Все хорошо.
- Все хорошо…
- Увидимся на будущей неделе, на репетиции.
- Я помню.
- Пожалуйста, не звони мне, ладно?
- Ладно, не буду.
- Пока…

… После концерта, когда все расходятся по домам – возбужденные, притихшие, удивляющиеся – надо же, сквозь уличный шум и разговоры за стеной, сквозь неприятности на работе и вечное, не зависящее от времени года, бормотание осени – услышать музыку… Господи, ну почему же раньше-то… Обязательно надо еще раз, потому что… ах, только бы не рассеялся, не потерялся снова этот плач внутри…
Следом расходятся музыканты. О чем они думают – неизвестно, и глаза их похожи на этот опустевший зал. 
Дирижер уходит последним, унося с собой музыку. Потому что она с ним – всегда. Остальное приходит и уходит – она остается. 
Он нужен ей целиком или не нужен вообще.
Абсолютное одиночество.

Человек – занятная игрушка… 
В нем есть все, чтобы выжить и чтобы погибнуть, а убежав от себя, вернувшись ли к себе – какая разница?

Следующие два месяца мы виделись только на репетициях и концертах. Еще один раз на собрании и один на новогодней вечеринке. Правда, я довольно быстро ушел, но все равно… При встречах мы здоровались и вежливо улыбались. А в январе она принесла мне заявление об уходе. Я прочел, поднял на нее глаза и не смог поймать ее взгляд. Не потому, что она отводила глаза, нет. Она просто меня не видела, взгляд ее был обращен вовнутрь, в себя.
- Могу я спросить, куда вы…
- Никуда. Пока я просто хочу отдохнуть. Устала, у нас ведь был очень напряженный график. Вероятно для меня слишком.
- Да, я понимаю. Ну, что же, жаль, вы нас вполне устраивали, даже более того… Если передумаете, захотите вернуться, я думаю, мы сможем… Разумеется, если еще будет вакансия.
- Я вам очень признательна, на самом деле. Спасибо. К сожалению, мне уже надо идти… Уже пора.
- Конечно. Желаю вам успеха и… Всего доброго.

Всего через месяц я принял на ее место другую. Тали я больше не видел - словно ее и не было. Никогда.
Moderato dolce****

- Мам, а ты надолго уезжаешь?
- На три недели.
- Опять гастроли?
- Да, птичка моя, опять.
- И ты опять на своей скрипке играть будешь?
- Конечно, Ладушка. В оркестре каждый играет только на своем инструменте. Ну, ты же знаешь, правда?
- Правда. А мне сегодня Наталия Сергеевна сказала, что у меня абсолютный слух. Это хорошо?
- Это не просто хорошо, это замечательно. Она никогда не ошибается. Она тебе нравится?
- Да. Она иногда строгая бывает, но все равно добрая. Потому что ее зовут, как тебя.
- Ты моя ужасно смешная птичка. Ты в самом деле так думаешь?
- В самом деле. А если я на скрипке так же, как ты научусь играть, тогда можно будет собачку?
- Конечно можно. Но это еще нескоро, да?
- Я буду стараться, чтобы поскорее. Потому что я очень хочу собачку.
- Ну, тогда конечно.
- Я очень быстро выучусь на скрипке, сразу стану работать дирижером и куплю собачку.
- Сразу дирижером? А почему?
- Так ему же играть ничего не надо, у него даже инструмента нет – только палочка. Он ею размахивает, и все его слушаются. А скрипку я Мишке отдам, мне не жалко.
- А Мишка, это кто?
- Мишка – это так. Мы с ним поженимся, когда вырастем и тоже поедем на гастроли. Он будет играть, а я дирижировать, палочкой размахивать, в общем, командовать.
- Тебе так нравится командовать?
- Еще бы. Командовать – это же самое интересное. Не веришь, сама у своего дирижера спроси.
- Хорошо, доченька, спрошу. Обязательно. А сейчас давай спать, ладно? Завтра утром бабушка тебя разбудит и в школу соберет. Ты ее слушайся и веди себя хорошо.
- Ага. А когда я усну, ты уже будешь лететь?
- И когда ты проснешься – тоже. Мы ведь очень далеко летим, в Японию.
- Я знаю. Япония, это на самом краю земли. После нее только чуть-чуть моря и сразу солнце. Значит, ты его совсем близко увидишь, да?
- Да, милая, да. Я вернусь и все-все тебе расскажу – и про солнце и про море, и про край земли. Я ведь была там уже, давно-давно, когда ты еще не родилась. А ты, главное, не скучай и бабушку слушай. Время, оно быстро пройдет, три недели – это совсем недолго. 
- У меня время всегда быстро проходит. Чтобы не соскучиться, нужно просто о нем не вспоминать, тогда его как будто бы и нет. Я поэтому по папе не скучаю, а то вдруг он вернется, а я грустная, потому что соскученная.
Я обнимаю ее и целую и прижимаю к себе – крепко-крепко.
- Ты говоришь – вернется, но он ведь не жил с нами. Ты и не видела его никогда.
- Ну и что? Ты ведь мне про него рассказывала. И бабушка говорит, что все всегда возвращается, рано или поздно. Значит и он вернется, вот и все.

Вернется, вот и все. А я грустная. Надо же…
Ах ты, Ладушка, птичка моя. Ладка-шоколадка…
Вдруг он вернется…
- Спи, солнышко. Раз бабушка говорит, так оно и будет. Умница ты моя.  Спи, спи…
Larghetto*****

Этот звук возник и… Его невозможно было перепутать ни с чем или просто забыть. Он отзывался на каждое движение моей дирижерской палочки, каждое движение моих бровей, моих губ. Он даже не следовал за мной, он был я, я сам. А еще - сломанная кукла, заброшенная под шкаф. Если бы вы знали, какого труда мне стоило не обернуться, не посмотреть в зал, не отыскать глазами…
Мой любимый Бетховен, мой любимый скрипичный концерт, моя любимая вторая часть - Larghetto, и вдруг непреодолимое желание сейчас же, немедленно захлопнуть партитуру. Конечно же, я этого не сделал, но звучали мы на целых тринадцать секунд меньше – я гнал оркестр, как сумасшедший. Бедные мои музыканты, они наверняка решили, что их дирижер рехнулся. Но что им оставалось, и они пошли за мной, как на заклание. Пошли до конца, и я никогда не забуду их глаза. Зато я смог обернуться раньше – на эти бесконечные тринадцать секунд. И увидеть ее – Тали и...
… аплодисменты, улыбки, поклоны, пожать руку первой скрипке, скорее, скорее, схватить первый попавшийся букет и бегом через кулисы, через вестибюль, через толпу на улице - я едва успел, они уже садились в такси.
- Тали! Тали, постой!

Мы сидели в моей уборной и забрасывали друг друга короткими и совершенно бессмысленными вопросами. Потом Тали сказала:
- А это моя дочка, моя Лада. Ты, наверное, уже догадался.
- Прямо, как музыкальный лад. Ты поэтому ее так назвала? 
- Нет. Но она любит делать все на свой лад, по-своему, любит командовать. Музыка здесь ни при чем. Хотя, я учу ее на скрипке. Уже третий год. – Тали улыбнулась. - А недавно вдруг выяснилось, что она хочет быть дирижером.
- Ну, до этого еще далеко, можно передумать. А как у нас со слухом? - я смотрю на девочку. – У дирижера должен быть абсолютный слух, ты ведь знаешь, что это такое, да, Лада?
Она не отвечает и шепчет что-то Тали на ухо. 
- Конечно, Ладушка. Ты не стесняйся, скажи сама. У тебя ведь на самом деле абсолютный слух. Ну, скажи…
- Мне так Наталия Сергеевна объяснила. Еще давно. У меня по сольфеджио всегда пятерки.
- Я и не сомневаюсь. Но я ведь дирижер, я должен все слышать, иначе я не могу. Ты же меня понимаешь, верно? Я сейчас чуть-чуть сыграю, а ты потом споешь – как на обычном диктанте, ладно? Совсем немного. – я подхожу к роялю и наигрываю короткую музыкальную фразу: ля – ля – ля – ля, ля – ля – ля – ля, ля – ля – ля – ля, ля – ля-а-а-а - ля…
- А теперь ты, ну? 
И она абсолютно безошибочно повторяет за мной:
- Соль – соль – фа – ре, соль – соль - фа – ре, соль – соль – фа – ре, си – ре-е-е-е - до…
Я смеюсь и развожу руками.
- Ты будешь дирижером, Ладушка. Если в самом деле захочешь – будешь! И слух у тебя такой – абсолютней не бывает. Права твоя Наталия Сергеевна.
Малышка глядит на меня, на Тали, снова на меня и говорит:
- А еще я умею слышать ветер, вот как сейчас. Очень сильно дует. Только он нестрашный, хороший.
- Какой ветер, доченька? – Тали наклоняется к ней. – Ты мне никогда не рассказывала.
- О чем ты, Лада? – спрашиваю я. – Мы же не на улице. Откуда здесь ветер?.
- Ну и что? Он внутри дует. У вас внутри. Я очень хорошо слышу. И деревья шелестят потому что радуются.
Теперь спрашиваю я:
- А еще что-нибудь ты слышишь или это все?
- Еще цветы, ромашки и одуванчики. Я слышу как они растут и смеются. Только совсем-совсем тихо. У мамы внутри. И кукла.
- Кукла? Ты сказала – кукла?
- Ага. Раньше она была сломанная, а потом ее починили.
Я замираю. Я жду – секунду, две, три, вечность. И когда приходит тишина, заполняет меня, подступает судорогами к горлу, и уже нет никаких сил удержать ее внутри, я с усилием, медленно произношу ее – эту фразу:
- Тали, скажи пожалуйста, когда у нее день рождения? У… Лады?
Finale******

… - У тебя все такая же нежная шея. И такая же хрупкая. Все почти, как тогда.
- Почти, это иногда очень много. И страшно долго.
- Не думай об этом, Тали. То, что случилось - случилось. Очевидно, именно так и должно было быть.
- Лада очень хотела, чтобы ты вернулся. И ждала.
- Вернулся? Но ведь я…
- Я придумала про тебя сказку. И часто ей рассказывала – может быть, поэтому.
- И как же она называлась?
- «Сказка про папу и его дирижерскую палочку».
- Я даже не знаю, что сказать. Такой, как ты больше нет.
- И не надо. Я ведь еще в детстве сочиняла про тебя сказки и сама себе рассказывала, а потом они мне снились, и я даже видела тебя во сне.
- Ты уверена, что это был я, а не какой-нибудь… принц на белом коне? Или еще кто-нибудь?
- Это был ты, иначе как бы я тебя узнала, когда увидела?
- А ты узнала?
- Сразу. Даже дыхание перехватило. И вот видишь, что из этого вышло.
- Вижу. Только не знаю, как назвать – случайность это или судьба?
- И я не знаю, как-то не задумывалась. Может быть, просто жизнь – ее, моя, твоя, наша…
- Вся жизнь с первого дня творения - это музыка. Одно бесконечное музыкальное произведение. Меняются только исполнители – музыканты, солисты, звезды, дирижеры - все время. Человечество – оркестр, и количество музыкантов в нем бесконечно. Значит и музыка тоже. И пока она звучит, жизнь продолжается. А пока есть жизнь -  звучит музыка.
- А кто композитор?
- Не знаю, есть ли он вообще. Иногда мне кажется… Но если все-таки – да, то по-видимому, бог.
- Жалко его. Мы ведь почти все время ужасно фальшивим. И уже так долго, представляешь? У него-то уж точно - абсолютный слух…

- Скажи, а почему ты так редко улыбаешься?
- Не знаю. Наверное, просто еще не привык. Раньше у меня ведь все было по-другому.
- А что было по-другому?
- Не было, а не было, вот в чем дело. Вас с мамой не было.
- А сейчас?
- А сейчас есть. Вы у меня, а я у вас. по крайней мере, мне так кажется. И значит я скоро совсем привыкну и буду улыбаться чаще. Хотя, вообще-то, дирижеры это очень серьезные люди.
- Почему? Вам же легче всего, палочка совсем не тяжелая, и вас все слушаются.
- Так это и есть самое трудное, когда все слушаются. А палочка – она легкая только сама по себе, а может столько музыки вместить - целую симфонию. Или даже оперу.
- Это ничего, мне Мишка поможет, он сильный.
- Мишка? Да, мама мне что-то такое говорила… У вас с ним на самом деле все так серьезно?
- Не знаю. Время покажет.
- Хм… Это ты сама придумала?
- Так бабушка говорит, а она все знает. И про тебя она тоже знала заранее.
- Да? И что же она знала про меня?
- Что ты вернешься. Она так прямо и говорила, что все на свете возвращается рано или поздно. Вот ты и вернулся. Ты теперь всегда будешь с нами жить?
- Честно говоря, я бы очень хотел. Конечно, если вы с мамой не против.
- Мы не против. Только ты должен помочь мне маму уговорить, а то мне одной трудно.
- Ну, я постараюсь. А на что?
- Чтобы она согласилась взять маленькую собачку.
- А ты думаешь, она послушается?
- Конечно. Есть только два человека в мире, которых она слушается – ты и я.
- Ну, так и быть, попробуем. А ты в самом деле так хочешь собачку?
- Ужасно! Ужасно хочу! Гораздо больше, чем быть дирижером! Гораздо, гораздо больше. Больше всего на свете!
          ----------------

*         Moderato non troppo – размеренно, но не слишком
**        Andante dolce – спокойно, с нежностью
***      Presto con moto – быстро, в движении
****    Moderato dolce – неторопливо и нежно
*****   Larghetto – широко, неторопливо
****** Finale – финал

В текст рассказа включены строчки из стихотворения Б. Пастернака «Зимняя ночь».