Прощай, Мадонна

Часть первая

     Самым ранним утром большинство городов очень похожи на только что проснувшихся женщин. Они тихи, задумчивы и томно-медлительны. Ещё не нанесен на их полураскрытые затуманенные, не отошедшие ото сна глаза-витрины яркий призывный макияж сияющих неоновых реклам. Ещё не накрашены и не приоткрыты их тёплые губы, эти алые ароматные парадные входы дорогих кофейн, бутиков и торговых центров. Ещё плавны токи и движения машин на их руках и ногах, этих улицах и проспектах. Ещё не надеты на гладкие белые бёдра переливающиеся чёрные колготки и не наброшен на нежную гладкую грудь и тёплые покатые плечи деловой костюм или дорогое строгое платье. Город ещё в мягком, байковом коротком халате утренней дымки. В одни города, как и в женщин, влюбляются раз и навсегда, беспробудно и безнадёжно, с другими же возможен только лёгкий недолгий флирт и быстрая разлука не вызывает острой тоски и печали, а только небольшое приятное волнение в груди при произнесении знакомого  имени.

     Нет, я, к сожалению, никогда не встречал рассвет в жаркой Калькутте, дождливом Лондоне или прохладном Амстердаме. Не знаю, какого оттенка цвет диска утреннего солнца в небесах над огромным южным Мехико и большой  суетливой Осакой. Но подозреваю, что в основе своей ощущения от утреннего города схожи в любой части света. Некоторые из последних городов, где я жил, тоже убедили меня в этом. И ещё они убедили меня в том, что у всех городов есть большие различия, малодоступные глазу, но очень ощущаемые нервными окончаниями моей души. Не о мегаполисах речь, душные мегаполисы часто чувствуют во мне чужого. Сканируют и просвечивают меня пронзительными оранжевыми огнями парковых фонарей, ощупывают кипящими струями холодных фонтанов и понимают, что во мне не такое как у большинства их подопечных горожан, не  стальное, не асфальтовое и не бетонное, а обыкновенное небольшое живое и слабое сердце. Оно бьётся не в такт миганию бесконечных светофоров и реклам. И может быть, поэтому не дают пробраться к своему сокровенному. Но те провинциальные города, что помельче,  признают во мне свою ровню.

     Я несколько лет прожил в Красноярске, и да простят меня патриоты этого прекрасного города, показался он мне немного скучноватым и хмурым. Приплюснутым и распластанным по неровной поверхности земли. Нет, конечно, ничем не интересующемуся человеку в любом городе будет скучно,  но хочу сказать, что не смотря на нескончаемые потоки нервно рычащих железных монстров, обилие хороших театров и больших библиотек, он так и остался городом купеческим. В котором  главное движение и ритм жизни не очень изменились со дня его расцвета. Жизнь в нём стала просто плотнее и твёрже. Словно его обмазали эпоксидной смолой. А облик его умиротворяет и успокаивает буйные мысли людей дерзновенных и склонных к авангардизму. Может, этому способствует река Енисей, делящая его на две равные части? Глядя на эти беспрерывно перемещающиеся между каменных берегов на север неисчислимые мегатонны воды, начинаешь чувствовать свою ничтожную несоразмерность с величием природы и грандиозным замыслом Творца небесного.

     Город Кызыл вызывает во мне непонятное напряжение. Потому что, несмотря на свою явную азиатскую сущность и расположение, свидетельствующее о близком центре жёлтой и мудрой Азии, выглядит как типично небольшой российский город со всеми соответствующими его статусу причиндалами. Старыми кирпичными трёхэтажками, панельными пятиэтажками и стандартными девятиэтажками, густо разбавленными деревянными двухэтажными бараками и другими «шедеврами» частного сектора в самых неожиданных местах. Он меняется, растёт, но какими-то крошечными островками. То удивит мгновенно выросшее пафосное здание национального музея, то какой-нибудь яркий торговый комплекс в неожиданном месте. Но мирят меня с его непредсказуемостью красивые девушки с изумительными азиатскими тёмными глазами, которые до сих пор бродят по моим сладким воспоминаниям, топча острыми каблучками моё ранимое сердце.

     Другая небольшая южная сибирская столица – молодой город Абакан. Девушки в нём не менее красивы, чем в Кызыле, но немного другой красотой. В них совершенная тайна. Они более светлокожи, менее экспрессивны и непредсказуемы. Да и сам город - хороший пример компактности и немногосложности для будущих архитекторов-градостроителей. Он откладывается в памяти посетивших его как небольшой оазис, полный светлой зелени, небольших тенистых сквериков, тихих дворов и неторопливых прохожих. Кажется, что за день его можно пройти из конца в конец неспешным шагом. Но честно сказать, праздному туристу на вольной экскурсии любоваться особенно там нечем, и это скорее хорошо, чем плохо. Иногда бывает и такое задумчивое состояние, когда ноги трудятся протирая подошвы о тротуары, а глаза дремлют и отдыхает душа, наливаясь спокойствием.

     Совсем недалеко от него, в паре дюжин вёрст, расположен  другой город, который мог бы стать полным антиподом хакасской столице, будь он немного покрупнее. Но в силу своей  немноголюдности он прекрасен и в том состоянии, в котором и существует уже продолжительное время. Это Минусинск. Город, в котором сквозь тщетно наносимую  краску новизны  тоже проглядывает старинное бородатое купеческое лицо. В котором остался старый мыловаренный, хлебный и дегтярный дух. То тут, то там в старой его части выплывает перед взором стена дома с кирпичным узором трёхсотлетней кладки или мелькнёт ажурная деревянная вязь потемневших и потрескавшихся резных наличников, которым уже минуло пару сотен лет, или замурованный бетоном каменный арочный дверной проём древнего купеческого лабаза с кованым железным затвором. Жители таких домов стесняются своей провинциальности и стараются эти атавизмы прошедшей эпохи старательно закрасить, зашпаклевать, закрыть пластиком и профилем, придать зданию современный вид. Не хочется им отставать от глупой пластмассовой и неоновой эпохи!

     Но всё же эта земля, натоптанная в сотни слоёв дорожной глины сапогами наших отдалённых предков и наполненная порхающими над нами аурами их грешных душ, крепко даёт о себе знать. Этот город полон людей неординарных духом. В своё время мой младший брат, окончив столичную Пэтэушку и навсегда забросив диплом токаря в самый дальний угол старинного материного комода с бронзовыми ручками-ракушками, приехал в этот город учиться в Культпросветучилище на дирижёра оркестра народных инструментов. Я долго царапал свой умный затылок, размышляя о причинах, сподвигнувших его сменить рабочую робу, штангенциркуль и резец на фрак, пюпитр и дирижёрскую палочку, но, так и не узнав ответа этой большой философской задачи, решил, что он просто такой же сумасшедший, как и я! Учился он так-сяк, больше для общения с молодыми и красивыми однокурсницами, представлявшими почти все регионы обширного постсоветского пространства, а основное внимание уделял сборке и конструированию оригинальных мотоциклов, живописи и игре на кларнете и сияющем золотом корнет-пистоне. Эту достойную раритетную трубу чешского производства подарил ему я на день рождения, случайно обнаружив её в комиссионке. Причём, мотоциклами он занимался для денег, он их собирал из старых запчастей, которые стаскивал домой со всех окрестных свалок металлолома и соседских дворов и огородов. Пилил, варил, сверлил, подгонял, красил, лакировал и регулировал движки. Вволю накатавшись на очередном монстре-мотоцикле сам, недорого продавал его знакомым.  А играл на трубе и холсты марал для совершенствования духовного. В чём и немало преуспел. Он крепко сдружился с группировкой местных художников и через год стал удивлять меня тонкостью лессировок, неординарностью сюжетных замыслов и отчаянной смелостью мазка.

     В ту пору местные художники составляли значительную часть культурной среды этого городка. Трудно сказать, как так получилось, но, пожалуй, в ту пору в Сибири не было города, где их количество на общую массу населения составляло бы такой непомерно большой процент. Они нередко набегали в нашу деревню на пленэр своей небольшой волосатой и бородатой ордой и, опустошив винные прилавки сельского магазина и скупив на закуску всю «кильку в томате», творили на природе шедевры, пачкая рукава линялых клетчатых рубах густыми масляными красками. Там я с ними и познакомился. А так как и сам был не чужд живописи и отдыху на природе, то тоже очень быстро  нашёл с ними общий язык.

     Поражала меня их удивительная непрактичность. Они постоянно сидели без денег, умудряясь моментально спускать всё заработанное долгим и упорным трудом. Полностью подтверждая пословицу о том, что талантливый человек талантлив во всём, каждый из них спокойно мог на время переквалифицироваться в столяра, плотника, каменщика, они почти все владели кузнечным и слесарным ремеслом, то, что называется «золотые руки». Пространственное воображение камнетёсов и скульпторов и парадоксальная  логика аналитического и дотошного взгляда на всякую вещь изнутри, делали их творцами-универсалами, но при этом они совершенно не умели считать свои деньги. Так и вели они богемный образ жизни, время от времени закатывая обширные пиры по случаю редких удачных сделок, а на следующий день перехватывая копейки в долг на пачку самых дешёвых сигарет или кружку местного пива. Некоторые из них, что удивительно, при этом регулярно стали посещать Европу, утверждая, что если пересечь российскую границу, то и с сорока долларами в кармане от Польши можно спокойно добраться до Англии. Что и доказывали недолго шуршащими в карманах заработанными от продажи картин фунтами, кронами и марками. Все заработки уходили в известном направлении. Часть на расходные материалы, холсты, краски и кисти, а часть на промывку головы и остального организма крепкими напитками. Вторая часть была значительно весомее первой. Настоящие художники!

     Как-то приехав в деревню на новый год, и уже почти отдохнув от мутной и пыльной городской суеты, через недельку я решил съездить в Минусинск за билетом на обратный самолёт. Купить билет в ту пору было большой проблемой. Потому что после праздников с малой родины в большие города возвращались всевозможные отпускники и студенты, и была реальная возможность ненадолго поселиться жить в гулком аэропорту. Чтобы подстраховаться, я и решил потрястись в небольшом автобусе и заранее избавиться от такого обстоятельства.

     Закупив в пустынной кассе крошечный картонный билет, я с часик пошарился от скуки по местным магазинчикам и по пустынному рынку. Вволю наевшись редкого в ту пору вкусного сливочного мороженного в вафельных стаканчиках, я вдруг внезапно вспомнил, что совсем недалеко от знаменитого музея Мартьянова и дома купца Виннера живёт один из знакомых художников, Саня. Негласные законы гостеприимства гласили, что пройти мимо мастерской художника и не отметиться бутылочкой-другой светлого пива – это непростительный моветон. Как посмотрит на это творческая мировая общественность? Как отреагирует непредсказуемый Уол-Стрит? И я без всякого сомнения и стеснения несильно пнул ногой  в деревянную скрипучую створку ворот, висящих на громадных старинных навесах. Древная полупудовая щеколда тоже присутствовала, но она никогда не закрывалась, медленно ржавея в состоянии свободного зависа. Не было такой привычки у истинных творцов масляных шедевров - запирать двери. Дом этот принадлежал одной приятной даме сорока с небольшим лет. И достался ей от умершей бабушки.  А так как она уже имела хорошую большую квартиру в новой части города, то любя театр, музыку и живопись, разрешила бесплатно поселиться там бедному художнику. Денег с него не брала, но обременила обязанностями сторожа, истопника, дрессировщика и личного повара для большой лохматой собаки, произошедшей от нелегитимной любви сенбернара и кавказской овчарки. Впрочем, пёс-полукровка Каннабис жил дома только ночью, отдыхая на деревенских половиках в холодных сенях, днём же вольно носился по улицам, вместе со сворой бродячих собак самостоятельно изыскивая нелёгкое пропитание. Дух свободолюбия от нового хозяина перекинулся и на него. А миловидная хозяйка дома, изредка появляясь, всегда приносила с собой небольшую пригоршню комплиментов и кулёк с восхищениями. Она не только не брала денег, но ещё и время от времени слегка спонсировала живописца, недорого закупая его необычные эскизы и этюды в простых рамах.

     Во дворе, припорошенные снегом, стояли и лежали на земле несколько незавершённых скульптур из толстых стволов кедра, все в разной стадии готовности, изображавших в основном неодетых девушек рубенсовского и кустодиевского стандарта. В открытых дверях серого от времени сарая виднелась большая и опасная на вид циркулярка, ощетинившаяся закалёнными зубьями, для изготовления багета и подрамников, почти по самый строгальный стол засыпанная пахучей спиральной сосновой стружкой. У самого крыльца возвышались горкой кованные и литые части видимо какого-то старинного камина, поражающие своими толстыми витыми решётками. Это всё напоминало задний двор какого-нибудь провинциального музея или реставрационной мастерской.

     Поднявшись на невысокое крыльцо и пробравшись сквозь тёмные сени, заставленные ржавым огородным инвентарём и второстепенной домашней утварью, оставшейся ещё от запасливой покойницы старушки, разнокалиберными вёдрами, тазиками и прочими раритетами, я с трудом нащупал кованую скобу входной двери. В доме ощутимо пахло художниками. Это особый невыветриваемый запах, в нём намешен густой аромат масляных красок, лёгкое амбре белого льняного масла, вязкого соснового лака, олифы, портвейна, ацетона и свежих берёзовых опилок.
Сам Саня задумчиво валялся в комнате-мастерской на продавленном диване в крупно заштопанных шерстяных носках, попивая из глиняной кружки  горячий чай, и видимо крепко о чём-то размышлял, глядя на небольшое полотно в раме, стоящее на полу рядом с диваном и прислонённое к расшатанному табурету.  Моему появлению он ничуточки не удивился, словно я выходил из дома на минутку за хлебом, и только неожиданно для меня вместо «здравствуй», спросил:
     - Как ты думаешь, Серый? Если я отобью средний проём на багете чисто белым, это отвлечёт немного от контрастного перехода охры на чёрный и золотой?
Я не знал, что ответить, но на всякий случай подтвердил это странное предположение кивком головы.
     - Так я и думал, - сказал он, вставая со скрипучего дивана, - спасибо, что подсказал! Ты молодец! Вовремя зашёл. А то я тут один чуть всю голову не разломал на хрупкие алмазные осколки. Ты надолго приехал? Вот что, ты пока посиди полчасика у меня, а я схожу к Ваньке цыгану, я тут как раз ему один заказ закончил, потом выпьем по рюмашке, отдохнём культурно! Попей пока чай, правда, сахара у меня нет, - и, натянув на худые плечи сильно потёртую кожаную  куртку, хлопнул массивной входной дверью.

     Я остался один. Налил на кухне чай в единственную найденную мной на заставленном немытыми тарелками столе чистую посуду - гранёный стакан, и вернулся в «мастерскую», бывшую когда-то при прежней хозяйке залом. Теперь, конечно, трудно было предположить, как выглядел этот «зал» раньше. Теперь он был плотно заставлен и завешан готовыми и неоконченными картинами. Большими и маленькими, в рамах и без рам, на холсте и картоне, акварельными и масляными, пейзажами и натюрмортами. Висящими на стенах, произвольно стоящими вдоль стен и сложенными пачками по углам. На большом письменном столе высились пирамидкой деревянные шлифованные доски, видимо, заготовки для икон. В самом центре мастерской, прислонённая к  самодельному мольберту, стояла большая картина, примерно метр на полтора, уже вставленная в раму, но повёрнутая тыльной стороной, обнажающей свою не загрунтованную мешочную изнанку и края полотна с часто вбитыми гвоздиками.  Так зачастую делают художники, чтобы не «замыливать» взгляд. Оставив на некоторое время полотно в покое, а потом, вернувшись к нему, можно чистым глазом увидеть недостатки и недоработки. Лёгким движением руки я развернул картину.

     Фон у картины был очень ярким. Какой-то необыкновенный цвет, на нестойкой и очень зыбкой грани светло-зелёного и бирюзового. Тревожно сгущающийся по всем четырём углам и плавно начинающий светится ближе к центру полотна. На заднем плане, ярко выделяясь серповидными сверкающими бликами,  горела золотом фигурка танцующего бога Шивы. Бог был мудр, упитан и круглолиц. Его пухлые губы были сложены в загадочную полуулыбку, а большие глаза с длинными ресницами полузакрыты. Круглые золотые щёки лучились благостью и достоинством, потому что  Шива был тысячеруким! Но если на старинных индийских скульптурах его руки симметрично расположены по окружности, то здесь они заняли удивительное положение. Третья часть всех его многочисленных рук, была вертикально поднята ввысь с раскрытыми навстречу предполагаемому небу кистями. Те руки, которые считались правыми, были горизонтально плоскости вытянуты почти к боковой границе полотна и как бы ладонями предохраняли картину от любого проникновения извне. То же самое делали и многочисленные левые руки, раскрывая у самой рамы ладони с нервными тонкими пальцами. Ноги были расположены в какой-то фигуре танца, где левая нога стояла практически прямо, а пятка правой ноги прочно упиралась в колено левой. Вся его бронзовая фигура представляла из себя массивный скульптурный крест. Над обеими голыми его плечами этот же танец танцевали две небольшие обнажённые женские фигурки. Одна была явно из меди, а вторая темнела закалённой сталью. Но это был всего лишь фон картины.

     Сама картина была написана почти в классическом иконописном каноне. Но кардинально отличалась стилистикой и прорисовкой деталей. Явно перед началом работы художник погостил в эпохе Возрождения. И где-то ещё! Художник из последних сил хотел сочетать не сочетаемое. Это была Богоматерь, склонившаяся над младенцем Иисусом! Яркое платье из малинового шёлка отсвечивало бликами света так, что была видна фактура ткани, сотканной из тончайших нитей. Шёлк горел и переливался, плотно обтягивая тело, и казалось, легонько прикоснись пальцами, и ощутишь его тепло. От этого греховного соблазна поверх платья на смуглую кожу плеч была накинута фиолетовая накидка с золотой тесьмой, мелко прошитой по краю. Каждый стежок был отчётливо виден и тщательно прорисован. Впрочем, при тщательном изучении покроя, мне показалось, что фасон её наряда больше напоминает сари, а не обыкновенную женскую одежду. Длинные глобально чёрные волосы того редкого синеватого оттенка, которым обладают только индианки, свободно рассыпались по плечам поверх широкой накидки. Огромные тёмно-карие глаза женщины мерцали набежавшими слезами, розовые пухлые губы сложены в печальной полуулыбке, обращённой к младенцу, лежащему на изгибе обнажённой до локтя левой руки. Ладонь руки легко поддерживает головку малыша, а правая рука матери словно прикрывает её сверху, защищая и благословляя двуперстным крещением. Малыш только что оторвал влажные губы от груди и между складками  выреза ещё виднеется оголённая выпуклость части женского тела с напряженным тёмно-коричневым соском, покрытым мелкими пупырышками на коже. На нём ещё осталась полупрозрачная капелька молока, которая вот-вот может сорваться и капнуть на лицо ребёнка. Тёмный цвет кожи, прямой нос, бездонные глаза и переливающиеся волосы выдают в мадонне представительницу индийской расы. И особенно это заметно по малышу. Он лежит, глядя на мать такими же тёмными, как и у неё, глазами и редкие чёрные кудряшки на его голове завиваются в крошечные колечки. Смуглая кожа его свежа и чиста. По- младенчески пухлые ручки и ножки заставляют невольно умилиться сердцем. Мадонна конечно настоящая индианка или цыганка. Ну а что? Разве цыгане не имеют права на свою Богоматерь? Её лицо написано так, что бродя взглядом по картине, через каждую секунду возвращаешься к её глазам и губам. Притягательное чувство любви ясно читается в её взгляде, и словно оно обращено не только к малышу, лежащему на руках, но и к тебе тоже. Я долго не мог оторваться от полотна. Удивляясь скрупулёзности выписанных деталей и размышляя над общим замыслом. Это было странное сочетание христианства и буддизма. Я бы так никогда не сумел….

     Прошло, наверное, не менее получаса и на улице у самых ворот послышался глухой шум двигателя большой машины. Через минуту хлопнула входная дверь, пахнуло морозной свежестью, и в мастерской появился хозяин дома в сопровождении невысокого человека с взором самодовольного хозяина большого поместья. Гость на фоне хозяина казался очень некрупным. Этот эффект ещё усиливали кривоватые ноги втиснутые в джинсы идеальной черноты. Он сверкал рядом верхних золотых зубов под аккуратно подстриженными усиками, несмотря на холод, был в летних туфлях-лакировках и короткой кожаной куртке, одетой прямо на фантастически синюю атласную рубаху. Которая к тому же была расстёгнута до самого пупа, чтобы всем был виден огромный золотой крест на волосатой груди, украшенный четырьмя рубинами размером чуть поменьше грецких орехов. Массивные золотые часы на расслабленном браслете и пара золотых перстней демонстративно и нагло сверкали на руках. На вид ему можно было дать лет тридцать пять-тридцать восемь. Это и был тот самый цыган Ванька, о котором до этого говорил Саня.

     Коротко тиснув мне пальцы своей горячей небольшой ладонью, он остановился перед картиной, которую я только что рассматривал и, сунув руки в карманы узких штанов, некоторое время стоял, покачиваясь с пятки на носок в своих сияющих туфлях. Картина ему нравилась. Очень нравилась. Это было видно и непосвящённому по мимике его лица и ярко сверкнувшему взору. Но без боя он не хотел в этом признаваться. Он же был настоящим цыганом! Он не признавал никаких сделок без стихии борьбы. Уже не помню точно, о какой там сумме шла речь, но он любую сумму художника рубил пополам, это-то я запомнил. Но, видимо, и у Сани на некоторое время включилось саркастическое вдохновение, потому что он тоже уловил реакцию покупателя, и он монотонно и настойчиво отбивал все попытки уменьшить число обговорённых купюр.
     - Так-то мне эта картина не очень сейчас и нужна, - нарочито и с ленцой говорил цыган, сверкая всеми своими шестидесяти шестью золотыми зубами, - мне её сейчас и вешать некуда. Куда-нибудь если в угол на кухню. Такая большая. Ты ж видел, у меня всё уже кругом завешано коврами. Сдуру тогда заказал, моя Томка хотела такую, где то видела, а баба она баба и есть.  Да и денег сейчас лишних нет, брату отдал в долг на машину. Вот сколько с собой есть, все до копейки отдаю, и то, потому что долго тебя знаю, а сам не знаю, на что вечером детей кормить буду, - утверждал он, чётко интонируя речь твёрдой украинской буквой «г», - соглашайся, всё равно кроме меня её у тебя никто не купит.
     - Нехорошо, Ваня, очень нехорошо, - монотонно отвечал ему художник, - я же только ради этой картины на пост великий сподобился. Я же больше чем целых полгода не нюхал сладкого портвейна и не вкушал крепкого и горького самогона. Я же по утрам питался квашеной капустой с луком, но  без подсолнечного масла, а вечерами успокаивался овсяной кашей на колодезной воде, потому что у меня даже на хлеб и на краски денег не было. Ты думаешь, на этой картине киноварь и краплак? Нет, это кровь моей чистой души так лилась по капле, пока я её выписывал. Ты думаешь это окись хрома и сажа газовая? Нет, это моё сердце сгорало и осаждалось чёрной краской на этом полотне. Да и договор дороже денег. Будь, пожалуйста, человеком слова. Я знаю, не такая уж это для тебя сумма, чтобы о ней произносить столько лишних слов…. Ты же богат, как Крёз! – наконец пустил он главный козырь льстивой масти.

     - Эх, пользуешься моей добротой, - самодовольно усмехнулся цыган, - ладно, так и быть, бери картину и поедем ко мне, придётся занимать денег у жены. Займёт, так дам. Ты думаешь цыгане хитрые? Дурят нашего брата-цыгана все, кому не лень! А слово цыгана – золотое слово! – и развернувшись, и снова крепко пожав мне на прощание руку, направился к двери. Следом, сжимая полотно под мышкой, проследовал Саня.

     В мастерской будто пригасили свет. Я просто глазами ощутил, как в комнате стало как будто темнее, после того как он унёс оттуда Божью матерь. Хоть ещё и переливались на полотнах золотом и алели на стенах краски осеннего леса, отражающегося в синих озёрах. Хоть и блестело закатное солнце над цветочными полянами в картинах, развешанных на стенах. И не стало слабее сияние старой люстры над потолком. Но мгновенно чего-то стало не хватать взгляду. Уже не отражали свет полузакрытые веки танцующего Шивы и не мерцали слёзы на ресницах девы Марии. За эти полчаса наедине я уже почти сроднился с этой молодой женщиной. «Экий я впечатлительный», - думал я, подливая чай в стакан. А говорят, что художники обычно недолюбливают и критически относятся к творчеству своих собратьев. Но эта картина мне легла на душу. Я и раньше замечал за собой, что иногда, прочитав чьи-нибудь стихи или увидев картину, от которой дрогнула душа, мне хотелось крикнуть: «Это же всё моё! Это же я об этом думал днями и ночами! Это же я должен был это написать и нарисовать! Как так получилось, что другой человек проник в мои мысли и сумел их выразить? Сумел их передать и донести раньше и лучше меня?».