Поезда памяти

Стареет Мария. Вроде так же, как в былые годы, хлопочет по дому, а силы уже не те. Передышка нужна. Присядет Мария в кухне на табурет, положит на колени больные, смолоду занятые портняжеством руки с узловатыми пальцами и задумается... Далеко-далеко улетит в мыслях, не замечая, как по щекам начинают сползать слезы горькой жалости. Когда они - соленые и горячие - коснутся ее губ, тут она и очнется, готовая разрыдаться навзрыд, по-детски жалобно и беспомощно. И так ей хочется в эту минуту рассказать кому-нибудь обо всем, что лежит на душе, выговориться про то, как ушли (когда - и не заметила) годы, в которых было мало тепла и достатка... Рассказать, как шила на работе и дома, чтобы семья, а главное - дети были не хуже, чем у людей. А когда сыновья выросли, квочкой продолжала сторожиться над ними, стараясь, чтобы и в их семьях были покой и лад. И еще о многом могла бы рассказать Мария, да некому ее слушать: мужу это не в новость, а у детей - своя жизнь. Чужим людям поведать, так еще неизвестно, как поймут, а то и осудят. Махнет Мария рукой с досады: было бы у нее грамоты поболее, взяла бы ручку и бумагу и расписала всю свою жизнь без утайки. И начала бы с самого малолетства. С того впечатанного в цепкую детскую память дня, когда ее отец с семьей (а в ней, кроме матери и ее самой, еще были старший Григорий и младшая Валентина) собрался уехать из отчего дома в Бурятию.
...Дед Андрей, сухонький, в длиннополой рубахе, стоял посреди пятистенной избы, впившись глазами в сына с такой яростью, что борода лопаткой даже подалась вперед.
- Ишь, чего удумал, кляп тебе в дыхало, - дед дернулся так, что кисет с самосадом, подвязанный на веревочке к поясному ремешку, опоясавшему его рубаху, взлетел вверх и едва не оторвался. - Новой жизни повидать захотел?! А тутова кто, - он ткнул пальцем в сторону окна, за которым виднелись колхозные поля, - работать будет? А меня, старика, на кого кидаешь? И пошто наш род рушишь и мужиков из деревни за собой сманиваешь?
Отец Марии покосился на двух братьев, стоявших по углам избы со своими домочадцами. (Мария до сих пор удивляется тому, что в одном доме вместе с дедушкой жили и его семейные сыновья, и никто при этом ни с кем не собачился и каждая из снох по очереди хозяйничала по дому и готовила на всех еду). Кивнув на остолбеневших родичей, отец буркнул:
- Они же тебя не бросят и докормят.
От этих слов дед Андрей даже как-то опешил. Словно дыхание сбил. Наконец он шумно выдохнул, взмахнул рукой, как отрубил, и просипел:
- Слушай мой сказ, Тишка. Ежели поедешь с ентими агитаторами-вербовщиками в ихнюю Бурятию - не жди моего благословения. Станешь ты тогда, как полынь в степи на ветру, телепаться из стороны в сторону, и не будет тебе спокойствия.
...Уже позже, повзрослев, Мария не единожды вспоминала эту сцену расставания. И все больше и больше укреплялась в мыслях о том, что хотя дедушка и не проклял ее отца, но и счастья на новом месте не пожелал. А без этого, да без доброго слова и душевной ласки (что уже проверено не раз) никакое дело не заспорится. Так и у Марииного отца получилось. Хотя все поначалу складывалось ладно. Приехали они в неведомую Бурятию ранней весной. Вербовщики быстро распределили прибывших по избам. И отцу указали сруб, где он с семьей будет жить. Кто-то заранее протопил в ней печь и даже приготовил чугунок сваренной картошки, рыбу и краюху хлеба. Изголодавшиеся за дальнюю, аж из-под самого Тамбова, дорогу и дети, и взрослые набросились на эту еду, и, осоловевшие от тепла и пищи, тут же уснули. А, проснувшись, начали обживаться. Им, как переселенцам, бурятский колхоз выделил корову и мешок муки. Отца, умелого тракториста, тут же включили в работу, а она, Мария, с братом и сестрой стали ходить в школу. И хотя места здесь были глухие, лес стоял дикий и нехоженый, угрюмо нависая хвойными лапами над крышами деревенских домов, Марии тут нравилось. Особенно речка, звонко бегущая змейкой меж камней. Может, так и укоренилась бы, как думает Мария, их семья в этих местах и они даже стали бы считаться наравне со старожилами-сибиряками, но, отработав лето и осень, родители, бросив и раздав нажитое, тронулись в обратную дорогу. Но не к деду, как поначалу решили дети, а на Урал. Прослышал отец, что там, в Златоусте, строят большие литейные заводы, дело интересное, и что нужны рабочие руки, народ туда валом валит со всей страны.
...Как ни силится Мария, а этот кусочек своей жизни вспоминает с трудом. По телевизору из тех, предвоенных, времен на таких же стройках все геройство показывают, всюду музыка играет, а у людей на лицах - удаль. А у нее перед глазами почему-то всегда проплывают уставшие, малоразговорчивые отец и мужики, возвращающиеся с работы, грязь и липкий воздух барака, где кишели семьи, приехавших на стройку. И все это какое-то серое-серое. Наверное, поэтому и не запомнилось. Да, собственно, и в уральцах они недолго числились. Назад, в родную деревню, сманил отцов друг, вернувшийся из армии. Мол, чего тебе, Тихон, шататься по чужим краям и искать там работу, когда ее дома невпроворот. И трактористов нет.
...Закрыла глаза Мария, чтобы сподручней было промокнуть ладошкой слезинки, а память тут же ее подхватила и помчала назад. Стоит она на станции, что была в нескольких километрах от дедушкиной деревни. Уральский поезд уже давно умчался, подпрыгивая на стыках рельс, а отец все чего-то переминается с ноги на ногу, не решаясь сделать первый шаг до дому. Наконец подзывает Григория, как старшего из детей:
- Ты, Гринь, иди наперед. Кланяйся дедушке и проси за нас прощения. А мы следом подойдем, когда он угомонится.
...В село входили в сумерки, крадучись. К дедову пятистенку пробрались сзади, с гумна. Оробев, потоптались у входа, а затем гуськом, как калики перехожие, вошли в избу. Их уже ждали. Сноха, хозяйничавшая ныне, доваривала картошку, а дедушка, еще больше поседевший, поджидая, сидел на печи, свесив ноги, и беззвучно плакал. Мария до сих пор сохранила ощущение его сухонькой старческой ладошки, бережно гладящей ее по голове.
С приездом сына дед Андрей повеселел, начал более энергично подгонять в работе сыновей и снох. И, что прежде с ним не бывало, не по праздникам, как у него водилось, а во внеурочное время, в будни, стал баловать внучат леденцами, бережно доставая их из холщовой белой тряпицы. Но этот незамысловатый, в повседневных трудах и хлопотах устоявшийся мирок обычной российской крестьянской семьи опять, как полагает Мария, порушил ее отец. И ведь не бедствовал в колхозе - почет и уважение, как первому механизатору, дома живностью обзавелся. Живи да радуйся, ан нет, втемяшилось что-то в голову, и вновь семья засобиралась в дорогу. Правду говорят люди, что слово - не воробей. Вроде не со зла, а с досады сказал дед Андрей сыну про полынь, что качается туда-сюда, а оно-то и вправду так выходит. А может, и не в этом причина, а в характере Марииного отца, которому непременно надо было куда-то ехать. Так это или эдак, что теперь судить, но собрался он с семьей на Алтай.
В этот раз дед не кричал, узнав про очередную блажь сына. Лишь сказал, как бы вскользь:
- Эх, Тиша, Тиша... На одном месте и камень мхом обрастает...
И замолк. И провожать не пошел. И умер, как потом отписала Тихону родня, аккурат через месяц после его отъезда: сидел в саду на скамеечке, думая свои стариковские думки, и упал на бок.
Сын, к счастью, это письмо получил. А могло оно его и не застать.
Чем-то семье не приглянулись новокузнецкий Алтай и та его деревня, куда она приехала. Поэтому, долго не мешкая, Тихон двинулся в другой конец этого обширного края, в кулундинские степи.
...Сидит Мария на кухне, притомившись, а прошлое наплывает, как облака в ненастье, цепляясь друг за друга. И думается ей: ради чего, спрашивается, мотались, как перекати-поле, чего искали? Ну, Златоуст - понятно. Какой-никакой, а все же город. Заводы там, институты. Кто из приехавших поумнее да понастырнее был, не бегал от работы, со временем в люди вышел. А ее с братом и сестрой, так и оставшихся недоучками, родители все по захолустьям таскали… И чем, скажи на милость, новые деревни были лучше той, где дедушка жил? Не понять и не объяснить. В последней деревне, возле станции Табуны, где они перед войной обосновались, едва с голоду не померли. Хотя местные уверяли, что накануне собрали большие хлеба, и еще пару лет урожай будет.
...До сих пор в ушах Марии звенит тот страшный крик и слышатся причитания матери, когда она узнала от соседа, понуро вошедшего под вечер в их избу, о том, что у Тихона в Кулунде вытащили все деньги, вырученные от продажи мяса поросенка и овечки. Сосед ушел, а по избе испуганной птицей еще долго метались вопли матери, пока она не обессилела и не охрипла от крика. А под утро пешком со станции весь черный и поникший пришел отец. И с той поры в доме поселились щемящая душу нужда и безысходность. Однажды, засыпая, Мария слышала сквозь наплывающий сон, как отец уговаривал мать уехать из деревни в Павлодар, на строительство моста через Иртыш. Иначе, дескать, они схоронят здесь всех детей. И как мать понуро отвечала, что идти-то им не с чем - ни денег, ни припасов.
Тем не менее отец настоял на своем. Он вписал в какую-то конторскую справку, что колхоз отпускает его с семьей на работу в город (паспорта - свой и жены - Тихон никогда не сдавал, держал их при себе, отделываясь отговорками), и начал собираться. Хотя какие там сборы! Деревенские мужики, сочувствующие семье, смастерили несколько санок для нехитрого скарба, и однажды в ночь, крадучись, "обоз" отправился в дорогу. Только вышли за околицу, как откуда-то сверху сорвалась метель, да такая, что не разберешь, где какая сторона.
Мужики пытались отговорить отца от безумной затеи дойти в эту ночь до станции Табуны, но он стоял на своем. Чертыхаясь, провожатые повернули назад, а беглецы, страшась потерять дорогу, стали пробиваться через снежную круговерть.
...Это видение - метельная ночь, и они, согнутые ветром, бредущие до станции, - с такой четкостью, леденящими ужасом и холодом, будто наяву, так обдало Марию, что она даже перекрестилась, в который раз благодаря Бога за то, что он не дал им тогда погибнуть, смилостивился над ними, безрассудными, и вывел к жилью. Как это произошло, Мария помнит урывками. В памяти лишь остались постоянно переворачивающиеся санки, окоченевшая младшая Валентина, которую вместе со своими и ее салазками тащит отец, теряющий силы. А также видит себя, почти ползущую по снегу вслед за отцом, скованную страхом, что останется одна в степи. Когда ушли вперед более крепкие мать и Григорий, Мария не помнит. Память сразу переносит ее в домик путевого обходчика, стоявшего на полпути к станции. Позже мать будет рассказывать ей, как растирала их с Валентиной и укладывала под хозяйский тулуп, но Марии видится лишь отец, катающийся по полу и кричащий от боли раненым зайцем, когда начали отходить обмороженные руки и ноги.
Смилостивился Бог над ними и на другой день. За моток ниток, что дала мать, жена обходчика сварила им хоть и жиденький, но все же пшеничный суп. И семья, чувствуя в теле тепло, пошла дальше, к станции. К этому времени метель стихла. Но, как обычно бывает в этих краях, следом ударил мороз. И кто знает, думает Мария, дошли бы они до Табунов или мороз бы выстудил из них живое тепло, и полегли бы они все вдоль дороги ледышками. На счастье, по ней проезжали розвальни, и возница, хоть и окоченевших, но живых, довез их до станции.
К ней подходили тоже с оглядкой. Еще раньше Тихон, как чувствовал, наказал, чтобы никто из семьи к нему не подходил, дескать, они друг другу - чужие люди. И эта предусмотрительность спасла его от разоблачения: на перроне отец столкнулся со своим бригадиром, едущим по делам в Кулунду. Как отец выкрутился, Мария не знает, но ехали они в разных вагонах. Так и прибыли в Павлодар.
Защипало что-то у Марии в глазах, спроси ее про детство, а ей и сказать-то нечего. Только заведет подружек в классе или на улице, как семья - трам-бам-тарарам - срывается с места и катит куда-то дальше, сама не зная, зачем и к кому, не задумываясь, что из этого в итоге будет. И не одни они такие были. Сколько на ее памяти в то время и после, подобно ее отцу, колесили по стране, ища чего-то, чего и сами не могли объяснить, мчась, как льдины в половодье, то притормаживая, то вновь срываясь в бег и круговерть, чтобы там, за горизонтом, раствориться в большой воде.
Может, и Павлодар для Марииных родителей стал бы очередным перевалочным пунктом, но тут началась война. И большая часть эшелонов потянулась в одну сторону, на запад. Один из них, как оказалось, в последний путь увез и отца Марии. Остался он там, где-то вдалеке, без вести пропавший в первые дни войны, схороненный в неизвестной могиле, не оплаканный женой и детьми. Не держит на отца зла Мария за то, что мотал их с братом и сестрой голодных, необласканных по стране, за то, что в тринадцать лет ее отдали в няньки и домработницы одной зажиточной семье. Все простила Мария, помня, как тащил их с Валентиной и не бросил в метельной степи отец, как кричал, обмороженный. А вот поезда она с той детской поры невзлюбила. Ей кажется, что не туда, куда мечтается и где хорошо, увозят они людей. И кружат где-то долго-долго. А потом возвращаются, привозя память о прошлом.