И был поход. И был лысый Гарик в тюбетейке. И был рюкзак с источником жизненной силы и коробки с хлебом. И был день первый, и Гарик сказал, что будем есть манку. И был день второй, третий, четвертый… И были завтраки, и почти всегда была манка. И мои жизненные силы стали меня покидать. Глаза стали открываться реже, чтобы не видеть губительную белую жижу. Руки поднимались только для того, чтобы грести и разворачивать спальный мешок. Глотательный рефлекс срабатывал только при виде чая, а догадавшись об этом, недруги и туда насыпали манной крупы. И был Толя с гитарой, который пытался навязать чуждый мне отголосок буржуазного учения о том, что нежелание потреблять манную кашу есть лишь проявление неуемной сексуальной фантазии. А сил оставалось все меньше и меньше, но я была твердо уверена, что ИМ меня не сломить. Но враги проявили поистине дьявольскую изобретательность и во время одной из стоянок устроили языческое празднество поклонения богу Манке. Они слепили из крупы идолище и на закате устроили ритуальный танец с жертвоприношением. Так как я из-за своих сугубо дзен-буддистских убеждений отказалась участвовать в этом разнузданном празднике живота, то жертвой единогласно выбрали меня. Они засыпали мой спальник доверху комочками этой белой вареной отравы и закатали меня в него на ночь. Чтобы окончательно сломить мою волю всеобщий благодетель Гарик, он же верховный жрец бога Манки, всю ночь напролет мучил меня вопросами о том, что мы говорили про армян. Я поняла, что это полный провал, и потеряла сознание. Очнулась я только дома, поняв, что мама кормит меня с ложечки кашей. ОВСЯНОЙ КАШЕЙ.