В середине февраля установилась оттепель. Снег почернел, люди повеселели, и появились мартовские коты. Но затем опять ударили морозы. Черные раны на снегу затянулись плотной коркой, люди укутались почти до носов, а котов не стало и слышно.
Двери сборного пункта, длинного щитового барака с низкими окнами, хлопали все чаще: близилось время отправки, и люди собирались сюда, подгоняемые метелью. Кроме комнаты заведующей, в бараке имелось большое помещение с рядами столов и лавок; по надписям на них можно было изучать географию. Со стен помещения глядели плакаты с призывами ехать на стройки, рыбные промыслы и лесозаготовки. Новые плакаты были наклеены на старые, те – на плакаты еще старее, и так далее – в глубь пятилеток: по этим наслоениям, как по культурному слою, можно было изучать историю.
В центре помещения – за столами, на лавках, на приставленных к ним чемоданах – шумело, знакомилось и уже бранилось между собой сборище разного люду. Иные из людей были пьяные, столы и лавки тоже были на пьяных ногах, а все ж не падали - ни люди, ни столы, ни лавки.
– Братцы, кто на Урал?
Новенького охотно принимали в сборище, наперед имени выспрашивая о бормотухе, – мечи на стол, если есть!
Гудело сборище пьяно и матерно, а когда двери барака выхлопнули в него двух девиц, раскрашенных, с огнем и блеском на щеках от мороза, оно взревело охочими до крика глотками. До девиц никто тут особенно не выделялся, а теперь каждый старался привлечь их внимание. Они же больше молчали, не зная, видно, кому улыбнуться, а кому перцем сыпнуть на длинный язык.
Скоро это поняли и мужчины, отчего начались среди них трения и даже стычки – как турнирные поединки в семействе оленьих.
– Ну-ка, подвинься! А ты пересядь, пересядь что ль, тебе говорю... Что, не понятно? Вот, давно бы так. Мадам здесь сядут. А то сказать чего – не услышат, а достать до чего – тянуться. Будем знакомиться: моя фамилия Алексеев.
Так заявил-показал себя сутулый мужичина лет сорока трех, в черном демисезонном драпе и широком мохеровом шарфе; возможно, это был женский платок. Оттянув к носу щетку усов, он с вызовом обвел взглядом мужчин и громко – как олень трубит – выговорил:
– Волки! Мадам не обижать!
– Правильно, Саня! Землячки все ж, и двое их, на всех не хватит.
Признал-поддержал сутулого невысокий мужичок средних лет, с лицом, поросшим местами грязновато-серым волосом. Грязновато-серым был на нем и свитер, который виднелся под курткой с меховым воротником. Одежда его была пропитана тем тяжелым бытовым запахом, что сразу выдает нечистоплотность человека и его жилья. Сам мужичок вряд ли чувствовал этот запах; фамилия его была Батов.
– Ничего, можно и по очереди греться. Едем-то к Северу... – вступил было кто-то в поединок, но тут так и взвилась над столом пятнистая, под гепарда, шубка. Поднялась одна из девиц, звали ее Роза.
– Кому это в очередь захотелось? Санечка, запиши его!
Алексеев схватил консервный нож и поднялся, снова оттянув губу к носу.
– Ладно вам, пошутить нельзя... – раздались голоса.
– Что ж он, дурашка, так шутит, – уже по-доброму сказала Роза. – Но вообще он больше мне по нутру, так бы и сама к нему записалась. А то один тут командует, будто барин, и все молчат...
Роза схватила сутулого за пушистые, вполовину седые баки и потянула их книзу.
– Ну-ну, не сердись, – успокоила она «барина», – и к тебе запишусь, только не жалей потом. Характер мой не медовый.
Подруга Розы, Надя, ничего не говорила. Посмеиваясь, она лишь зорко вглядывалась в лица мужчин, все оценивая, кто чего стоит. А те разошлись – развеселила их Роза, черноглазая смуглая красавица, на том оленьи трения и закончились.
– Вот это девочки! – только и слышалось.
– С такими и на Север не страшно!
– Скажи еще – на Колыму.
Последним, придержав, чтоб не хлопнули, двери, постучав валенками об косяк, стряхивая снег, пришел человек на вид лет за шестьдесят. Он бесстрастно оглядел помещение, ненадолго остановился глазами на людях и, выбрав место у стены, рядом с батареей, приставил к ней небольшой зеленый чемодан с металлическими уголками.
Все притихли: что за человек, почему пришел сюда в час отправки, в этот щитовой барак на старой улочке? Не ошибся ли адресом? Или не впервые он здесь; может, ездил отсюда на большие стройки – когда-то, в молодые годы?
Пришедший вытащил пачку сигарет, прикурил и задумался, вместе с дымом впустив в себя какие-то мысли; потом, встрепенувшись, выпустил и дым, и мысли, и представился:
– Кирилл Кириллович.
– Дед, а бабку-то на кого оставил?
Среди дворняг, что облаивают прохожих, всегда есть задира, которая начинает лай и втягивает в него других. Без нее и облаивания не будет, так только, вслед потявкивание. Случается, задиру пинают, но чаще при первой опасности она скрывается в лазу под калиткой. Такой дворнягой-задирой показал себя Батов. Однако брошенная им фраза, видно, камнем попала старику в больное место. Лицо его дернулось; выпучив глаза, он стал искать обидчика, переводя взгляд с одного лица на другое, и были в его глазах боль и безумие, или безумие от боли. Но Батов от взгляда укрылся. Спешно понадобился ему рюкзак, пристроенный у его ног под столом. Наклонился он к рюкзаку, получилось – под стол укрылся от глаз старика.
Так расценило это и сборище.
– Эй, молодец, – начала языкастая Роза, – куда ты пропал? Обидел человека, а прощения за тебя нам просить?
– Вылезай, давай!
– Герой!
– Поднимите его, кто ближе.
Все смеялись; выходило, достался-таки пинок задире.
Наконец Батов выпрямился. В руках у него была литровая банка с желтоватой, как вода со ржавчиной, жидкостью.
– Чего шумите? Вот, деда хочу угостить, с мороза же...
Он снял с банки крышку, и у тех, кто был рядом, зашевелились ноздри.
– Самогон!
Еще пуще оживилось на сборном пункте.
– Эй, дедуля!
– Кириллыч, давай к столу!
– Пускай банку по кругу!
Кирилл Кириллович сидел, склонив голову на обе руки. Лицо его было покрыто свалявшейся белой щетиной. Сигарета во рту потухла, пальто и шапка парили, мокрые от таявшего снега. Старика усадили за стол, поставили перед ним кружку с самогоном. Он ожил, начал что-то говорить, увлекся...
Перебила его Надежда.
– Ну-у, старый, разнылся, до утра не остановишь.
Кирилл Кириллович остановился на полуслове. Центр внимания переместился к Наде, которая, точно не замечая этого, откинулась к стене и расстегнула пальто с белым мехом. Открылось платье, зрачки мужчин расширились от его открытости.
– Жарко, – протянула она с истомой и потянулась, бессердечная, распаляя мужчин до крайностей.
– Мужики! – воскликнул кто-то, – что это мы о девочках позабыли? Так не годится!
– Нет!
– Девочки!
– Наденька, обнадежь!
И это все, что можно было разобрать в грянувших стадионных выкриках.
Алексеев обнял Надю левой рукой, правой потрогал кулончик на груди и – ох, что случилось! – выронил в разящую ее открытость бумажный рубль, свернутый в рулончик.
– Ах, что я натворил? Придется исправляться.
Он театрально отвернул глаза в сторону и взялся за поиски потерянной купюры. И вокруг снова точно гол забили на стадионе: крики, блеск глаз, грохот от вставания с мест.
Надя слабо мешала поискам и тайком расталкивала поникшую Розу. О старике забыли; он смотрел перед собой на пустую кружку и говорил – сам себе:
– Нет бабки. Вдовый остался...
А на столе рядом с кружкой читалась надпись: «Норильск – ящик денег и бочка вина!»
Вскоре на сборный пункт пришла заведующая: высокая, с ярко накрашенными губами, и вообще – яркая женщина.
– Тьфу, глаза б на вас не глядели, – только и сказала она, оглядев собравшихся, и прямиком направилась к своей комнате.
Потом она вызывала их к себе, чертыхалась, заглядывая в растрепанные трудовые книжки, и совсем взрывалась при виде новенькой книжицы с единственной надписью: «Прежний стаж – пятнадцать лет со слов владельца». Громыхали слова, громыхали по стеклу шариковые авторучки. Владелец книжки – явный кандидат на бегство с подъемными: получит, прогудит и нет его и в помине, только книжица останется, новенькая, – смотрел на нее бычьими глазами бича и подумывал про себя: «Во, баба! Ну, баба! Позавидуешь, кому досталась...» Но как выскакивал от нее, то додумывал: «Или пожалеешь беднягу...»
Алексеев тоже передал ей новую книжицу, запись в ней была еще более огорчительной: «Трудового стажа не имеет». Заведующая угрожающе вскинула голову – и увидела внимательный взгляд его глаз; в них прочитывался стаж серьезной внутренней работы, который тоже многого стоил. Это и остановило ее от обычной в таком случае реакции.
– Ну что ж, Алексеев, езжайте. Отправление в 21.20, вагон третий. Билет отдам на вокзале.
Выйдя от нее, Алексеев снова стал таким, каким он только что хватался за консервный нож. Только зачем? Чтобы снова стать недосягаемым для волков?
При выходе из-за стола опьяневший Кирилл Кириллович застрял в нагромождении чемоданов, узлов и сумок. На помощь ему пришел парень в армейском бушлате, только без погон; вместе они и зашли к заведующей. Старик назвался первым; стоял он вытянувшись и твердо. По паспорту ему не было и пятидесяти пяти.
Кирилл Кириллович ушел, в комнате остался только парень в бушлате. Роста он был среднего, но сложен крепко. От близко сдвинутых бровей в лоб упиралась волевая черточка, она бросалась в глаза и скрывала тем мягкие черты лица.
Заведующая уже не выглядела яркой женщиной. Очки чуть увеличивали сузившиеся глаза, лицо было красным: раздражительность не украшает женщин. Она бегло просмотрела документы парня.
– Михайлов, Сергей Андреевич, – прочитала она и, посмотрев на него, чуть задержала взгляд. – Вас-то что несет по этим волнам?
– Жизнь несет...
– Понятно. Так, Михайлов, отправление в 21.20, вагон третий. Билет отдам на вокзале.
Парень так и не понял, слышала она его ответ или нет.
Вскоре сборный пункт опустел. Заведующая вышла из своей комнаты и, чертыхаясь, прошлась по замусоренному помещению. В руках у нее были рулон бумаги, банка с клеем и кисточка. Минута-другая, и на стене, поверх плаката с адресами оргнабора минувшего, 1981 года, появился плакат «Оргнабор-82». На нем были изображены юноша и девушка – в рабочих спецовках, с огнем в глазах, на фоне синих таежных далей. Это был официальный образ оргнабора. Ударная стройка, молодость возрастом и душой, задор и гитара. Жгучий мороз и северное сияние, вкалывание без устали, до последней лопаты раствора, до темна. Работа на высоте и высота в поступках. Таким он выглядел, оргнабор, на плакатах, в газетных репортажах, романах литераторов, специально командированных на стройки.
Может, так оно и было – на знаменитых стройках-гигантах. Но были и совсем не громкие адреса в оргнаборе. Так у больших рек часть вод уходит в протоки – ответвления русла; течение в этих протоках медленней, вода в них больше засоряется и мутнеет, а может и застаиваться, уйдя в затоны, под недвижные тени ракит.
Но не только романтика влекла в оргнабор. Часто холодящими течениями выносило сюда одиночество – давнее, со стынущими по ночам ногами, или только-только начинающее морозить. Кого-то гнали неустроенность и семейный разлад, кто-то прятался от прокурора или бежал от прошлого, от горьких неудач, от самого себя. А кого-то просто швыряло по этим волнам как пустые пивные бутылки. И каждый из них мог сказать: жизнь несет.
...Ночью поезд вышел из графика и часто стоял, смиренно посапывая, на перегонах. Пассажиры спали; беспокойно было только в третьем вагоне. По проходу тут все еще ходил-колобродил один из пассажиров, нагрянувших сюда поздним вечером, с билетами в последние купе. Проводница разве что колыбельные ему не пела, но он был как ванька-встанька: только улегся - и опять на проходе. Он был пьян, но говорил осмысленно и какие-то странные все задавал вопросы: куда это он, мол, едет, и зачем. Наконец терпение проводницы иссякло, и на одной из станций она сдала его в милицию. «Там тебе все про тебя расскажут!» – сказала она, возвращая билет, купленный на деньги оргнабора.
Утром поезд нагонял отставание, проводница гремела стаканами, а пассажиры вставали, прислушиваясь к движениям в последних купе: знали уже, что едут вербованные, на Урал, и чувствовали – события надвигаются.
И они не ошиблись. Накануне слышно было лишь бабку с крайнего бокового места; она все охаивала невестку, и кто-то изредка комментировал: «Ну, свекруха, не зря купили ей место у туалета...» Но на другой день примолкла и бабка.
К обеду два пассажира из последних купе перешли, чем-то обиженные, в соседний вагон – проводница Христом богом упросила, чтоб взяли их туда, от греха. Немногим позже другой пассажир переселился на место в первом купе. Еще двое все порывались выйти в тамбур – для особого разговора, но их не пустили, предложив для мировой по стакану портвейна.
– Что за странные люди... – плакалась проводница. – Тот, которого сняли ночью, хоть думал о чем-то, раз о себе все спрашивал. А этим, видать, на все наплевать, и прежде всего – на себя.
Голоса из последних купе были слышны даже в начале вагона, и чего только не довелось услышать его пассажирам. На первых порах много шума было из-за девиц, Розы и Нади. Они были в спортивных костюмах, первая – как яркая цыганка, с приятной мордашкой в смоляном уборе, вторая – симпатичная, но блеклая: лицо осунувшееся, пепельные завитушки волос как клочья, – точно зверек лисичка во время линьки. Мужчины спорили за право вести их в вагон-ресторан, угощали взятыми в дорогу припасами и по очереди рассказывали им о личных драмах. Потом, когда деньги и припасы вышли, они бесцеремонно опустошили и сумки девиц.
Наконец мужчины еще раз вывернули карманы, от последних, заначенных было трояков огонь кутежа снова взметнулся – и быстро стал гаснуть, вот-вот потухнет. Но жажда выпить не унималась. Одного посланца направили за деньгами в купе, где были Михайлов и Кирилл Кириллович, но, судя по грохоту, что донесся оттуда, разговор не получился. Кто-то направился было на подмогу, но был остановлен Алексеевым. Он сам пришел в купе, откуда донесся грохот, поднял неудачливого посланца с пола и выставил его на проход.
– Не обижайтесь на них, – сказал он Михайлову и Кириллу Кирилловичу, – это ж волки. Они и как люди-то живут позабыли. Я это знаю, всю жизнь с ними прожил. Порой и сам таким становлюсь...
Денег не нашли. Что было делать? Больше всех жаловался на безденежье Батов, его и решили чуть потрясти. Выпал только трояк, сложенный вчетверо. Батов, однако, не обиделся.
– Нашли у кого искать, – сказал он, поправляя одежду. – Что я, женщина...
– Ах ты... – выругалась опьяневшая Роза и бросила в него булку хлеба. Роза не промахнулась, но было уже поздно.
Надю, у которой Алексеев так деликатно искал вчера на груди рублевку, облапали первой. В верхней кофте нашли пару червонцев, показалось мало: распаленные головы – не от мужских, это куда бы ни шло, а от алчных мыслей – видели уже целый веер красных купюр.
– Это все мелочи, – выкрикнул кто-то с азартом, – ищите пониже!
Женский визг раздался тут на весь вагон. Как ошпаренные девицы выскочили в проход и перебежали в другое купе. Ужас на их лицах сменился обидой на мужчин, у которых мысли о выпивке вытеснили все другое.
... Уже за полночь их с трудом выпроводили-выволокли из вагона.
Прежде Широковск был стар. Добирались до него от железнодорожной станции-развалюхи на вечно дребезжащих автобусах. Дорога была разбита, приезжих на ней сильно трясло.
Слева от дороги поначалу мирно, несуетно тянулась речка, ничем она не похожа была на бурлящие горные пленницы. Но вот вода в речке начинала дурить, заигрывая с галечником на неглубоком дне, кружить, негодуя, у валунов, а потом быстро набирала скорость по руслу, сбегающему в низину. Справа показывалась вершина горы, покрытая колючей сосновой гривой. Автобусам не приходилось делать затяжные подъемы, спуски, резкие повороты: Урал – старый, заезженный конь, ему не до таких сюрпризов.
Широковск тоже был как старый конь, которого кормили не столько за работу, сколько по благодарной памяти – за прежний труд. Это был типичный уральский городок, расстроившийся вокруг металлургического завода. Основанный казной еще в петровские времена, позднее этот завод был продан соликамскому купцу, затем перекуплен взросшим на российской почве заводчиком; во время нэпа побывал и в концессии.
Но вот истощилась сырьевая база, питавшая этот город-завод, Широковск стал приходить в упадок, а с закрытием на заводе доменного цеха сердце города стало останавливаться. Он все больше скуднел бюджетом, молодежь уезжала, от нехваток закрылась и музыкальная школа – прежняя гордость широковцев. Бурундуки – так называли себя местные жители – еще хорохорились как кулики на своем болоте, но и их дети уезжали в другие города.
Спустя годы Широковск совсем обносился, деревянные постройки его осели в землю, а иные и вообще развалились. Здесь, правда, еще гулялись свадьбы, рождались дети. Но сам Широковск не молодел, новые дома не строились – эти дети были будущим других городов. И с особенной грустью, устремляясь к подзараставшему кладбищу, плыли мелодии печали…
Так, может, и затих этот старый город, если б по соседству с ним не решено было строить крупный машиностроительный завод. Все корпуса и оборудование старого завода, а вместе с ними и судьба старого города, передавались новостройке. Одновременно с заводом началось и строительство жилья.
Город был стар, но ему предстояло стать молодым: Широковск, старый, отъездившийся конь, и имя свое передал новостройке, этому прыткому жеребенку.
Город стал молодым. Добирались до него от железнодорожной станции, построенной в современном стиле, по хорошей бетонной дороге, протянувшейся между заросшими лесом горами-увалами. К московскому поезду, который останавливался здесь в первом часу ночи, кроме городского автобуса подавался мягкий экспресс с табличкой «Широковский машзавод». Он отвозил приехавших к гостинице «Новый город».
Высоких гостей и командированных с заказанными номерами тут ждали уют и скорый сон. Другим предлагались большие общие номера, а то и просто обширный вестибюль с не для всякого еще гостя диванами.
Девиц из очередной партии рабочих, приехавших в ту февральскую ночь, разместили по разным комнатам, а мужчин – в одном большом номере на первом этаже. Днем всех переселили в общежития, мужское и женское, расположенные по соседству.
С местами в общежитиях было сложно; Розе с Надей пришлось опять поселиться в разных комнатах, а мужчинам достался полуподвал. Там было заставленное кроватями помещение, на двери в которое висела табличка с надписью «Изолятор». Белые стены, тумбочки, стулья, на столе стаканчики для приема лекарств, под кроватью тапок без пары – все как и положено в изоляторе. Помимо основного назначения, он использовался как карантин для рабочих, прибывающих по оргнабору, – очевидно, на то были причины.
Комендант общежития, высокая женщина с грубым голосом, провела мужчин к изолятору; осмотрев его, она убрала стаканчики для лекарств, чуть поразмыслив, сняла и белую скатерть со стола.
– Располагайтесь. Первые дни поживете здесь.
Мужчины немного посидели, затем оставили вещи и поднялись в фойе. Один из них направился к вахтеру – сдать ключ и выяснить насчет столовой или буфета, другие подошли к стендам с информацией по общежитию.
Они не совсем еще отошли от дороги, устали от волнений и друг от друга. Озадачил и не очень радушный прием – особенно в отделе кадров стройтреста, где больше вздыхали, глядя на них, чем радовались, хотя и выдали деньжат на первые дни, в счет подъемных.
Большие часы в фойе показывали седьмой час вечера, жильцы общежития возвращались с работы. Получив ключ, от перегородки вахтера отошли двое парней.
– Смотри, – сказал один из них, – никак этап новый прибыл.
– Сейчас выясним, – ответил другой и подошел к мужчинам у стендов.
– Откуда будете? – спросил он и оживился, услышав ответ: – Ого, да у меня кореш был из вашего города! Дела-а... А поместились где? В изоляторе? Надо ж, Стас, вот ведь пересылку устроили!
Последние слова заставили оживиться и одного из приехавших, сутулого мужчину в черном демисезонном пальто из драпа. Это был Алексеев; он ухмыльнулся, но тут же осекся, заметив интерес к нему в глазах незнакомцев.
Через пару часов, поужинав и побродив немного по городу, мужчины вернулись в изолятор, неуютно посидели на стульях – какой уют, если на белом фоне здесь даже воздух казался хлорированным! – и стали укладываться. Не разобранной осталась лишь постель Алексеева – его не было. Ждать не стали, выключили свет - и спать: утомились.
Алексеев пришел на другой день, с тяжелой головой, вообще весь больной.
– Холецистит проклятый...
И запил таблетку.
– Меня, значит, уже устроили. К вчерашним парням, Стасу и Витьке.
– Кто они тебе, земляки?
– Да, земляки – по пересылке. У меня, видно, это до гроба будет на лбу написано...
После расселения по комнатам общежития, распределения по местам работы и главное, после получения подъемных, решено было еще раз собраться вместе, в изоляторе, благо, не все еще оттуда съехали.
Вскоре после начала «собрания» жильцы первого этажа пожаловались вахтеру на все возрастающий гул из полуподвала. Еще через час вахтер позвонил в милицию, но это ничего не дало. Услышав про шумную компанию, дежурный лишь спросил, не готовили ли там жаркое или шашлыки – у него сидела бабка из старого Широковска и плакалась о пропавшей козе.
Сергей Михайлов в этот вечер был на курсах стропальщиков-монтажников. Вернувшись в общежитие, Сергей едва успел снять бушлат, как в дверь комнаты постучали. Вошел вахтер, настороженный взгляд которого он поймал на себе еще при входе.
– Слушайте, вы ведь из тех, что приехали на той неделе. Они там расшумелись внизу, даже в милицию пришлось звонить.
– В милицию? – переспросил Сергей. – Ну и что?
– Ничего, – голос вахтера был раздраженным. – Кажется, уже стихло, а все тревога берет – вдруг там что вышло, больно они шумели. Народ этот какой-то дурной, понасобирают их где попало, и вот шлют к нам, план выполняют по оргнабору. А толку-то... К ним и заглянуть теперь страх. Может, хоть вы посмотрите?
– Та-ак, а я, по-вашему, значит, другой? – с иронией спросил Михайлов. – Хотя тоже вербованный, одного с ними поля ягода. Они и меня приглашали.
– Так не пошли ведь...
...Костер догорал. Кончилась горячительная влага, и остывали разгоряченные головы – в безобразнейшем скотстве, в грязи до рвоты и анальных выхлопов, в продуктах распада людей, охваченных безмерным пьянством.
А у окна билась в горячке Роза. Стекла отбивались от нее ледяными лапами, и прямо с пола к ней тянулись дрожащие руки Батова, упавшего вместе со стулом.
Отодвигая людей и мебель, Сергей расчистил себе путь к окну и взял Розу за руки.
– Куда ты меня? – спросила она несколько раз и снова впала в истерику: – Все равно... все равно...
Надя, упившаяся не хуже других и ставшая от того бесполой, осталась в этом загаженном помещении.
Сергей вел Розу в женское общежитие. Время уже спешило от полночи. Хлопья снега привольно кружились в воздухе, мороза не чувствовалось. Медленно, натужно двигался по улицам снегоочиститель. Сверкая подфарниками, обгоняли его редкие легковушки. Светофоры мигали только желтым огнем. С величественным видом проехал в сторону вокзала экспресс с табличкой «Широковский машзавод». Ровно неделя прошла после их приезда в этот город.