Он появился на третий день, сразу после полудня: расплывающаяся в горячем воздухе строчка цветной пыли. Как потом оказалось, шел он черт знает откуда черт знает куда, и такая исключительная осведомленность рогатого объяснялась весьма незатейливо: путник приходился ему племянником. А всем известно – племянники и человеческого-то роду – люди шальные и темные. Этот же мог состязаться с собственным дядей: нечисть рядом с ним пускала белый песок на раздувах зыбью и буйствовала почем зря.
Поначалу, обернутый дрожащим от жара воздухом и ведьмиными рыжими космами, нежданный гость привиделся издали поселянам исполином абсолютно звериного облика. А потом оказался обычным бродягой.
Именно так познакомились эшуты с редкостным плутом и мошенником Преподобным Лойошем, который, на удивление, не принес им вместе с пылью на ногах никаких бед. К слову сказать, тот, кто видел его впервые, вряд ли сравнил бы его со священником, но давший ему такое прозвище, вероятно, знал, что делал. Был Лойош сух, тощ и невысок: солнце вытопило и выжгло из него все, что могло – осталась четвертинка души, семь с половиной пар ребер, да руки-ноги, чтоб с голоду не помереть. В остальном Лойош был человеком свободным, словно Христос или Будда, еще не обзаведшиеся учениками, последователями, да и самим учением. От солнца и ветра он прятался в широкий светлый балахон, туго перетянутый кожаным туарегским поясом-сумкой и снабженный целым выводком капюшонов различной глубины и покроя. Пояс был расшит бедно, а, значит, не так уж велика была и его защита. Зато по самому балахону с плеч на подол сбегало штук шесть лиловых матерчатых змей, перевитых цветными нитками. В остальном – ни оружия, ни посоха, ни сумы. Когда до поселка оставалось минут десять ходу, и он уже раскатился перед Лойошем, как скатерть по столу, высшим силам угодно было пересечь его путь с путем пастуха, направлявшегося к летним пастбищам. – Эй, человек, огоньку не найдется? – и стало очевидно, что клюка и сума – не единственная недостача в имуществе Лойоша.
Пока пастух доставал огниво – дать прикурить перекати-полю, того уже с головы до ног обшаривали чужие глаза. И делали это настолько жадно и в такой спешке, что странно, как Лойош, человек опытный и осторожный, не почувствовал чужих прикосновений. Словно чьи-то пальцы путались в оберегах, свисающих с пояса, заставляя их плясать и бить хозяина по бедрам; неаккуратно дергали его за края одежды, стараясь открыть лицо, и, под конец, чуть не выбили табак из его рук.
Лойош блаженно улыбнулся, выпустив в бездонное синее небо облачко едкого дыма, кивнул пастуху, и тем его благодарность ограничилась. Они разошлись.
А уже через минуту на пути Лойоша встала новая преграда - закутанная в длинную крашеную рубаху человеческая фигурка, будто бы выросшая из горячего песка. Путник, благо – имен и лиц себе за спину он зашвырнул уже без счету, сразу понял, что коли склонил голову перед мужчиной, пусть и с целью перехватить и уберечь вертлявый огонек, перед женщиной придется встать на колени.
- И тебе добро… - довести фразу до конца ему не удалось, женщине это было не нужно. Она быстро подошла и одним движением сдернула с собеседника капюшон, открыв солнцу темное обветренное лицо. – Да, так я и думала.
А думала она, что человек с такой разболтанной и одновременно скользящей походкой может быть и ребенком, и стариком, а еще вернее – обоими одновременно. Думала, что наряд этот, бедный до убогости, не может принадлежать колдуну или святому, погонщику отары или бродячему сказителю, ибо в нем ясно читалась хозяйская натура - обычного попрошайки и, наверняка, вора уже не в первом поколении. И вдобавок ко всему - он оказался рыжим. Этого она не ждала, она просто знала, что так будет: не зря же земля вокруг него шипела и лопалась.
От рубахи она избавилась так быстро, будто та состояла из одних несшитых полотнищ, и это, в общем-то, было привычно. Но вот что действительно произвело на Лойоша впечатление, так это та ловкость, с которой поселянка справилась с его поясом шириной в две полных ладони, сшитым в три слоя, с внутренними карманами и двумя рядами креплений-ремешков. – Однако, лихо!.. – остального он вновь не договорил, хотя была у него пара слов про редкостное гостеприимство хозяев селения.
- Меня Саей звать, – и больше ничего не сказала, но Лойош за этот и последующие дни, которые он провел в ее землянке, узнал немало нового. Он узнал, что эшутские женщины почти никогда не снимают покрывала с головы – узнал сразу, на пятой минуте знакомства. Сайкино покрывало было светло-коричневым, с рыжей окантовкой и черно-серой плетенкой орнамента, бегущей от правого виска по шее и до самых лопаток. Здесь оно оканчивалось несерьезными растрепанными кисточками, шекочущими его и ее кожу. Судя по всему, к кисточкам Сая относилась, как к чему-то немного странному, но не очень страшному и даже приятному – вроде куклы в доме взрослой женщины: – Это так, лишнее, – она была крайне немногословна, но при этом легка и открыта, как все, что находило приют между куполами землянок: каркасы летних кухонь, сараи, земляные ямы-кладовые, по стенкам которых было видно, как песок постепенно сменяется глухими суглинками и тяжелой темной глиной. Спустившись в землянку, Лойош на собственной шкуре испробовал и оценил ее чудесное свойство до последнего хранить остатки черной ночной прохлады: от пола и стенок глубокого котлована воздух тек, будто кто его выдыхал. Несомненно, кто-то тяжелый и вязкий и – обязательно - холодный, без крови и сердца.
На глазах у гостя хозяйка готовила немудреные кушанья, сведя заметную часть кулинарной премудрости к знанию различных соотношений одних и тех же продуктов. Когда Лойош взял из ее рук крынку и, ни на секунду не нарушив круговых движений, легко перехватил ложку, Сая даже не взглянула на него. Словно так и надо. А посуда признала: послушно легла на колени и больше уже не помышляла о иной судьбе.
Лойош прислушался к себе, понял, что ему здесь хорошо, и решил на какое-то время осесть. Что судьба выкинет дальше, разобрать было еще невозможно, и - Преподобный мог спорить на что угодно - ни один колдун с такого расстояния не разглядел бы выражения ее чуть раскосых глаз. Но до сих пор она выводила его отменно, с ветерком и искоркой: ни заскучать, ни околеть; и, значит, на то же можно было надеяться и впредь.
В поселке к нему отнеслись настороженно, оно и понятно: чужая кровь – чужие мысли. Да и костер при появлении гостя неизменно пускался в безудержный и недобрый пляс, словно пытался подбить его на какую-нибудь пакость. Но дальше обычного недоверия и оберегающих жестов украдкой дело не шло – ни со стороны Лойоша, ни со стороны поселян. Первый все-таки не был колдуном, хоть нередко и пользовался заблуждениями встречных на сей счет; последние – знали Саю с пеленок и уважали ее за лекарское мастерство. Нечисть с нечистью столкуется, - так они решили и успокоились. А Лойош, случайно проведав о том, что хозяйка его почитается соплеменниками за ведунью, удивился. Потому что даже за его плечами – плечами обычного мошенника, хоть и заигрывавшего с судьбой, но объяснявшегося с ней все же на привычном, человеческом языке, - даже за его плечами сидели нелюди бесовской породы. За плечами Саи было пусто. Никто ее руку не направлял, и на ухо никто глупостей, гадостей и наставлений не нашептывал. Она жила так, словно во всем мире – и на земле, и в небе, от века была лишь пустота, - и все же лечила людей.
Ну, что ж, решил Лойош, - на свете много чудесного, и он собственными глазами не раз видел такое, во что люди обычно предпочитают не верить. Нечистый привел его к Сае, к молчанию, еде и крову, и за это его можно было только благодарить.
Преподобный ежедневно здоровался с поселянами, низко склоняя перед стариками и женщинами голову, бродил без цели по отцветающей земле и показывал чумазой малышне карточные фокусы. Его пальцы, с которых он постоянно снимал огрубевшую кожу, говорили с каждой картой так, как слепая мать читает лицо выросшего сына – знакомого и незнакомого одновременно. Самое тонкое крапление, нанесенное костяной иглой толщиной с волосок, отзывалось в нем целым рядом раскладов и комбинаций, которые он оставлял без внимания: детям они были не интересны, а у взрослых он и без карт в руках не вызывал особого доверия. Что поделаешь – край земли.
Иногда он выходил из дома вместе с Саей, ни свет ни заря. За спиной – сумка, которая к вечеру наполнится корнями и перьями, в руках – утренняя пустота пополам с табачным дымом.
Лойош понял: небо за что-то наградило его счастьем. Скорее всего – ненадолго, такие дни складываются в неделю, очень редко – в месяц. Его время, при самом лучшем раскладе, было на исходе. Тут и считать не стоило – он этим брезговал и редко сводил начало с концом: Лойош по-звериному ощущал, что ветер изменился. По-иному треплет шерсть, другие запахи приносит из-за горизонта.
Осень набежала по открытому пространству быстро, за одно утро. И именно в это утро он решил, что пора уходить.
За тот месяц, что прожили они под одной крышей в тесной норе – рядом, бок о бок, разговоров было на день, не больше. Но все-таки есть у черта и глаза, и голова на плечах, и чувство юмора, раз свел он двух людей, чьим языком по складу характера и профессии стали руки. Правда, чувствовали эти руки разное и по-разному, но оттого узоры на коже становились только вкуснее. Да вот еще: там, где ее вела интуиция, его нюха порой не хватало, и потому так холил и лелеял он рыжеволосую свою родню по материнской линии. Не иначе, как ведьмы со смешками помогли в день встречи справиться Сайке с кожаной поясной броней. А, может, и не нужна была Сае их помощь, то-то черт с самого утра вертелся у Лойоша за спиной и все прищелкивал языком, - ждал, когда же появятся на краю неба и земли темные штрихи чужих домов.
Преподобный Лойош проверил карманы, где из ценного была только крапленая колода, застегнул два ряда ремешков, а Сая все молчала. Зато черт за его спиной визжал абсолютно по-свински, что совсем не приличествовало его многовековому возрасту и тому уважению, что питали к нему побочные отпрыски бесчисленных братьев и сестер. Но тут уж ничего нельзя было поделать: месяц назад Саю из дома вынесли ноги, Лойоша с постоялого двора позвал ветер, распахнувший двери и за секунду побратавшийся со всеми присутствующими. Черта тоже поманили запахи и знание чего-то такого, что смертным было недоступно. Возможно, через несколько лет и Лойош с Саей поняли бы, что так рвало сердце нечистого, когда хозяйка напоследок проводила рукой по рыжим волосам гостя… Но здесь пути земного и неземного расходились. И как бы не щекотала Лойоша козлиная дядькина борода, трясущаяся в такт бесовским уговорам, он их уже не слышал. Ведь он не был колдуном, а простые смертные знают только одну речь – свою собственную, и лишь тогда слышат кого-то еще, когда говорят с ним в унисон. Поэтому-то Сая, оказавшаяся не в пример умнее нечисти, так ничего и не сказала, не изменив своим обычаям и привычке.
В самый последний момент, когда хозяйка смотрела уже не столько на гостя, сколько на дверь, черт предпринял последнюю попытку добиться своего, бросив в ладони племяннику монету, советом которой тот никогда не пренебрегал. И, как обычно, руки Лойоша оказались внимательнее его ушей. Он улыбнулся и подкинул монету в воздух: орел – дорога, решка… Он не знал, что именно – “решка”: внутри него и слов-то для таких вещей не осталось. В мыслях своих он уже шел по окраине поселения, огибая последние постройки, и прощался со стайкой детворы… Монета бабочкой замелькала между пальцами, едва не касаясь самой себя – по крайне мере, так казалось со стороны; перелетала из руки в руку и подозрительно долго зависала в воздухе. Потом, наконец, нырнула и почти уже успокоилась, прижатая к левой ладони, когда Лойош – то ли шулерская привычка сработала, то ли черт на мгновение отвлекся – провел по ней легонько пальцами и, не нарушая плавности полета, заставил ее взвиться еще раз и лечь другой стороной – дорожной.
Затем обнял Саю, залюбовавшись на пару секунд выбившейся из-под покрывала медной прядкой, провел пальцами по ее лицу – запомнить, если уж не навсегда, то надолго, – и пошел прочь.
Она обогнула последний двор минутой позже его – просто проводить взглядом до утреннего тумана и вернуться к своим дням и ночам. Лойош шагал легко, словно знал, куда идет. На плече его, сгорбившись, сидел старый понурый черт и все глядел на Саю – словно хотел взять ее за руку и увести с собой, в туман, да никак не мог дотянуться.