Рыжая

 


 
 — Господи, не прощай меня, ведь я уже не человек! — так шепчу я, уткнувшись пустыми, нетрезвыми глазами в асфальт ночного неба. — Не прощай меня, Боже! Ибо, после того, как меня покинет она, я перестану быть человеком. Будет ли тогда на земле тварь страшнее меня? Не знаю. Знаю лишь, что высосала меня эта рыжая вампирица с глазами опиумной дури и холодным телом победившей змеи.
 Так-то, сударики мои, бывает. Вот выпью я еще слегка и расскажу, как это бывает.
 Вы здесь не хмурьтесь, счастливые обладатели брюнеток, шатенок, блондинок и прочая, прочая. Нечего хмуриться. Ишь, какие нежные! Рыжие — это не те, которых вы держите в мыслях. Что вы вообще знаете о рыжих? Что вы можете о них знать? Есть, мол, несколько оттенков — от огненно— до медно-темного. Вот и все, что вам известно о рыжих.
 Начнем с истории. Клеопатра была рыжая — факт, Нефертити — тоже. Что? Парика не нашли на статуэтке? Безволосая? Ну так что же, сударики мои, потому и была она без парика, что не хватило у мастера смелости попытаться передать ее нечеловечески рыжий цвет волос.
 Что осталось мне, возмолившему у Бога непрощения себе? До чего дошел я? До чего пал? Встаньте, снимите ваши шляпы и парики над моим телом.
 Есть только Рыжая. Вы знаете, какое солнце на закате, когда своим животом оно чешется о частокол леса? Оно рыжее! А какое лицо у человека после трехсот пятидесяти? Оно рыжее. Ничего вам не понять о рыжих, пока вы держите в своих крепких ладонях узду судьбы. Не полюбят они вас — стерильных, пыхтящих, умных, живущих завтрашним днем.
 Нет в завтрашнем рыжих. Нет и никогда уже не будет. Они все вымерли в прошлом. Реликты дожили до сегодняшнего дня. Но и они уйдут, зачахнут. Ведь на всех не хватит таких счастливых дураков, как я.
 Бьюсь об заклад на единственную медаль, что валькирии приходили за душами воинов, блестя медными волосами. Когда я умру, приди за мной, Рыжая. Забери меня туда, где мне будет спокойно и очень рыже.
 Что осталось у меня, забывшего имя свое, сбросившего прошлое, как драные штаны? Я не помню, были ли у меня родители. По здравому разумению, наверное, да. Но где они, кто? Я не помню, Я все забыл. Отрекись от меня, Бог. Я достоин этого, забывший родителей из-за рыжей дьяволицы.
 Эх, судари вы мои, сидящие за большими сытыми столами, что сказать вам, как описать ее? Молчите, и я помолчу, ибо слов у меня нет. Какие могут быть слова у хорошо подвыпившего человека?!
 Ее имя... Зачем оно вам? В нем так много колокольного, что вы просто его не запомните. Одни "ле" и "ли" и так до бесконечности. Вам, живущим на зарплату, с тяжелыми преданными женами, не знакомы эти "ле" и "ли", уходящие в бесконечность — там, где уже не будет меня, моей боли, там, среди толченого стекла звезд, будет раздаваться: "Ле, ли, ли — ле..."
 Боже, Ты знаешь ее имя. Дай ей милосердия и прощения.
 Рыжая, зачем ты возвращаешься в свой гарнизон? Зачем тебе это? Разве твой майор знает тебя такой, какой знаю тебя я? Что вообще может знать майор из месяца в месяц выдающий зарплату ротным, взводным, и самому командиру полка?
 Сегодня ты опять его накормишь ужином и, положив ладони на плечи, вытащишь его из стального панциря дня. Он будет твоим до одури, до сумасшествия, до собачьей тоски. Но ты никогда не будешь его, Рыжая.
 Ты не живешь там. Тебя там нет.
 Но почему на мои обгоревшие плечи легли твои руки? Почему в мою истрепанную душу вошли твои пальцы? Зачем тебе был нужен я, убивавший, но так и не ставший солдатом, лечивший, но слишком жестокий для доктора?
 О, какой же тоской я был пронизан, когда впервые потянулся к твоим губам. Знал ли я, что на них гремучий яд, что поцелуи твои, как укусы эфы, сладки и парализуют волю к жизни? Я, конечно, это знал. Но кто может остановить себя на краю?
 Вы можете? Ну вот потому вы сейчас тяжело икаете за накрытыми столами, а я сижу у полузасыпанного бетонного кольца и допиваю триста тридцать "Российской" без закуски. Вам, вечно стоящим на краю, я посвящаю свою жизнь.
 Вы опора человечества! Вы несете на своих плечах груз цивилизации! Вы плодитесь в бесчисленности по всем закоулкам нашей планеты и продолжаете род человеческий. Вы, строящие, копающие, зарабатывающие и верующие, дай Бог вам здоровья и творческих успехов. Спасибо вам, что вы позволяете и терпите между собой таких лишних людей как я. Вам моя благодарность, вам каждый мой вздох, а душу — Рыжей! Точнее — душу Богу. Но разве Рыжая с Ним не заодно?
 Я умирал в ее руках медленно и благодарно. Где это было? В лесу или в подъезде, а может быть, в такси? Я не помню, где это было. Я все забыл. Я лишь чувствую, чувствую ее пальцы, скользящие по мне и овивающие, как плети, чувствую холод ее губ на своих губах. О какие веиколепные ремни они нарезали своими ногтями из моей спины!
 Но, Боже мой, Ты свидетель и судья мне. Я пил самую вкусную воду на земле. Я пил дождь с обнаженных плеч Рыжей, с плеч, изогнутых страстью, с ее груди, с ее шеи, с ее губ. Лучшего я не пил и уже вряд ли выпью. Даже если меня заведут в главный ликеро-водочный магазин буржуазно-пропитого Парижа и скажут: "Пей, Вася! Это халява. Ты заслужил ее".
 Но что ты хмуришься, сударь мой? А... я слышу твой рассудительный и великомудрый вопрос. Ты спрашиваешь: "Скажи, Вася, а случайно не б... твоя Рыжая?" Закрой свой скорбный рот, несчастный, и слушай меня, выпившего многое, но не все.
 Она — Рыжая. И в этом все. Но что ты знаешь о них? Разве ты, просыпаясь утром под лоснящимся боком той, которую ты когда-то любил и назвал женой, не мечтаешь о женщине? О той, которая придет к тебе и, не спросясь ничьего желания, одним ****ским поцелуем высосет тебя без остатка? Разве ты не бредишь вечерами этой истомой? Разве не ищешь ты такую в проходящих мимо женщин? Молчишь? Молчи! Ты труслив и расчетлив, и потому у тебя никогда не будет Рыжей...
 А у меня есть. И я сам себе завидую, ибо у меня более ничего нет. Я гол как сокол и удивительно счастлив.
 Знаешь ли ты, как вечерами, воя от тоски, я садился в электричку и ехал в ее гарнизон? Я пробирался в этот гарнизон и садился под ее окнами. Я привозил с собой "Шампанское". (Она любит только его.) Хлопала, одобряя меня, пробка. И я давился сладко-кислой пеной, ловя ее в окнах. Она всегда живет на третьем этаже.
 Глоток за то, что она гладит белье, глоток за то, что, откинувшись на стуле, она курит у окна, глоток за ее наклон головы, глоток за то, что она положила руки на плечи мужу... Нет, судари мои, я не ревновал ее к мужу. Мне в эти мгновения было мучительно и сладко. Это не тогда, когда подглядывают за голыми девками в бане, и даже не тогда, когда у тебя на глазах кто-то делает то, что видеть должны только двое. Нет. Я любил ее в эти минуты. Я чувствовал ее изогнутые в любви брови, слышал ее дыхание и благословлял их обоих. В эти мгновения я был близок душой к божественному пониманию всего и вся. И я пил за них "Шампанское", давясь пеной и ненавидя этот напиток.
 ...Она не любит меня. Наверное, это самое трудное, к чему приходится привыкать тем, кто смел влюбиться в рыжих. Но это необходимое зло. Примите его, как Сократ цикуту. Она не любит меня. И это факт. Она не любит никого кроме самой себя, или может быть любит весь мир, что, впрочем, одно и тоже.
 Мы с детства знаем, что однажды придет Рыжая и заберет нас из этого мира. Знание это делает нас нечеловечески сильными. Ничто не может нас уничтожить, сломать. Ничто не вызовет трепета в наших зрачках. Мы быстры, отчаянны, обаятельны. Мы много пьем и не пьянеем. Мы готовы пройти огонь, воду и медные трубы славы, готовы залезть хоть к черту на рога. Но все это лишь до того момента, пока на нашем пути не встает Рыжая.
 Ей не нужны другие. Другие для другого. Это ее мужья, семьянины, обожающие и трепещущие. Но это внешнее, это для формы. Ведь Рыжая имеет все, что необходимо: дом, церковь, кухню, детей. Это ее засада, это ее охотничьи угодья. Но охота идет на нас, лишних, глупых и абсолютно ненормальных существ.
 И мы идем на эти горячие темные глаза, не замечая, что вместе с кожей со спины сходит то, что называлось жизнью. Да и зачем она мне без Рыжей?
 Зачем мне жизнь? Для детей? Но разве дети не уйдут в эту жизнь, как в кино, торопливо и не оглядываясь на скорлупу, называвшуюся родителями? Для жен? Но разве я — это лучшее, что я могу оставить той, которую я назвал когда таким названием?
 Нет, женам нужны вы, сударики мои, ибо вы — их опора в безнадежном старении и озлоблении на жизнь. Вам предстоит таскать домой пенсии и валидол, лечить друг друга от внезапных радикулитов и нянчить во дворах внуков, пока ваши дети торопливо занимаются любовью в ваших коммунальных квартирах.
 Мне же осталось недолго. Меня нашла рыжая. Она меня убивает точно и расчетливо. Она приезжает всегда, если сказала, опаздывая иногда на часы и отлично зная, что я терпеливо жду ее. Она никогда, ничего не обещает, но приезжает всегда. И в этом ее высший расчет, потому что однажды она просто не приедет, и я завизжу от ужаса, как поросенок под ножом. В этот момент для меня закончится жизнь.
 Она не принимает моих слов. Ненужные, глупые, они сухими листьями сыпятся ей под ноги, и она легко переступает через самые святые из них. И в этом ее точный рыжий расчет. Придет день, и она просто расшвыряет ногами эту кучу, заранее обрекая меня на бессловесность. И я стану безумным от невозможности излить эту боль.
 Я все это знаю, потому что я, сударики мои, силен, нечеловеческим силен, ибо моя сила идет от знания — знания того. Что обречен, что буду предан и распят. Но не как Господь наш Иисус Христос — за грехи человеческие, а буду распят буднично, просто. Не на кресте, а на обычной входной двери, которая закроется за Рыжей. А там, за дверью, ко мне придут долги: дети, которые не знают отца, женщины, которых я никогда не любил, люди, которых не предавал. И они возьмут меня и спросят у Господа: "Что делать с ним, безумцем, пережившим собственную душу?" И Господь ничего не ответит им, ибо зачем Ему те, кто пережил свою душу?
 Я знаю, Рыжая, что так и будет. Но я не боюсь этого. Я чертовские силен и счастлив в своей обреченности. И я сильнее тебя, ибо когда ты выпьешь меня до капли, до донышка и по привычке своей, попытаешься вернуться в свой мир, ты не найдешь дорогу туда. Уже никогда твои руки не смогут так же опуститься на плечи майора, как раньше, и никогда ты не сможешь жить так же спокойно. Я растворюсь в тебе, и мое безумие станет твоим. Отныне тебе будет нужен только я. Но меня больше не будет на этой Земле. И ты вымрешь, Рыжая, от тоски, одиночества и серденого голода. А на земле начнется беспредел. Да и какая это будет земля, если на ней не будет рыжих?
 Я одинок и пьян. Я не успел защититься от рыжей. Да и защиты нет, разве что — спиться раньше, чем ее встретишь. Не судьба...
 Вот и сейчас триста тридцать уже заканчиваются. Пора в дорогу. Там, далеко-далеко, в ярких окнах меня ждет Рыжая. Она, кстати, терпеть не может пьяных. Но меня почему-то прощает. Может быть в мудрости своей зная нашу с ней судьбу? Нашу обреченность. Наше с ней счастье.
 Хотя по здравому разумению и трезвому взгляду она и не совсем рыжая, скорее шатенка. Ну да это все равно. Она — рыжая, самая Рыжая из всех рыжих!
 ...Господи, не прощай меня. Оставь меня в тот миг, когда я потеряю ее, ибо тогда я перестану быть человеком. Лишь об одном прошу Тебя, Господи: прости ей все! Прости ей меня!..