В стужу продрогший до костей человек мечтает о домашнем очаге, где всегда можно укрыться от холода и неуютности и, выпив чашку — другую аромат¬ного чая, ощутить неописуемое блаженство.
В знойную жару ищет он спасительную прохладу, предвкушая торжество тела.
Словом, все мы живем мечтами и надеждами, в беспрестанном поиске отдушины для души, которая подобно далекой звезде, светит или мерцает на небосклоне памяти сердца.
Устав от суеты и козней гораздой на "сюрпризы" жизни, вспомнишь, что где-то там, за горизонтом, есть твой уголок — единственный и неповторимый. И от одной только мысли о своей малой родине — главной свидетельнице твоего начала на земле — сделается светло и радостно на душе. Вскинешь голову и пойдешь дальше по жизни. Это и будет твоим согревающим огоньком в лютую стужу, и глотком свежего воздуха в изнурительную жару...
В живописной предгорной зоне Большого Кавказа, у самого массива, приютился поселок нефтяников Кутаис.
Говорят, когда-то эти горы стояли будто мертвые. Ни деревца не росло на них, ни кустика. Но однажды окутал их густой туман. Дни ли, недели ли лежал он на каменных великанах, только стал после этого расти здесь лес и с годами полностью покрыл лысые перевалы. Большой Кавказ преобразился. Эти девственные места облюбовали казаки, селившиеся тут семьями. Появились небольшие поселения, названные "кутами" — Абузы, Кура-Це-Це, Веселый, Широкая Балка, Соленый, Асфальтовая, Полигон, Кутаис.
Казаки заготавливали древесину, выращивали фрук¬ты и овощи и вывозили в равнинную часть Кубани, выменивая все на зерно.
Радовала здешняя земля поселенцев нетронутыми, щедротами. Осваивая необжитые места, не раз заме¬чали они, как вокруг, до самого перевала, земля обильно плакала черными слезами. То ли заезжий какой сообщил в столицу, то ли из местных кто написал туда о земных богатствах, только однажды пришли геологи и обнаружили в окрестностях Кутаиса нефть.
Потянулись сюда люди из других мест. Строились, обзаводились хозяйством. Появились в поселке до¬бротные дома для нефтяников и лесорубов, начальная школа, пекарня, магазины. Многие мужчины подались в нефтяники.
Кутаис рос на глазах и вскоре стал поселком городского типа. И праздновать бы кутаисцам рожде¬ние города-спутника на месте их цветущего поселка, если б не война с фашистами. Мобилизовали мужчин. Старшеклассники с директором школы ушли на фронт. А подростки с женщинами и стариками дежурили на постах наблюдения за вражескими самолетами, тушили пожары, вязали и отсылали красноармейцам рукавицы и кисеты.
Кутаисцы противились немцу как могли. Ни одной капли горючего не досталось врагу. Скважины были искусно законопачены, а запасы нефти спрятаны в тайных хранилищах. Хоть и недолго лютовал завое¬ватель в поселке, немало пришлось хлебнуть нужды и горя его жителям. Перед отступлением оккупанты взорвали Кутаис.
Он имел своих героев. Павших чтил, а живых чествовал и славил. Имел Кутаис и оборотней. Было их трое. Двоих полицаев вскоре забрали органы безопасности, а третий вовсе матерый, спокойно прожил до самой смерти. Может и настиг бы его час расплаты, да уж больно хитер был. Когда немец вовсю хозяйничал в поселке, Комков, пронюхав, что на окраине в одной семье скрывается раненый советский командир, забрал его к себе и спрятал. Полицай пользовался доверием у оккупантов и облавы не боялся. А когда пришли в поселок освободители, Комков "вручил" им живого и невредимого командира. Вроде как простили ему измену, даровав жизнь и свободу. Сколько жил потом оборотень в поселке, столько и слышал вслед:
— У-у, продажная шкура, креста на тебе нет...
Не только взрослые, но и мы, дети, знали, что этот здоровенный, словно барин, холеный старик у немцев своим был. Правда, старшая дочь его отсидела в лагерях десять лет за связь с гитлеровцами. Немецкой подстилкой называли ее люди.
После войны кутаисцы беспокоились не о том, будет ли здесь город, а думали, как скорее возродить поселок. Надежды возлагали на богатства нефтяные да на руки свои рабочие. Бурильные установки без устали качали жидкое золото, лесорубы валили на делянках лес, и все это куда-то увозилось... 60—70-е годы — пора расцвета рабочего поселка.
Для подступающих с обеих сторон населенных пунктов Кутаис стал административным центром, малой лесной столицей. С соседями он жил мирно. Не было на его памяти ни кулачных боев, как между городом и рабочими слободами, ни распрей из-за хлебных мест в конторах и на предприятиях. Всем хватало работы. Народ здесь исправно трудился и мечтал о лучшей жизни. Посельчане занимались земледелием, имели подсобные хозяйства, воспитывали детей и внуков, любили повеселиться и шумно отгулять праз¬дники.
Кутаис от краевого центра лежит в восьмидесяти километрах. - Ведет сюда асфальтированная дорога, петляющая по пригоркам среди деревьев, как по зеленому живому тоннелю. При въезде сюда со стороны курортного городка Горячий Ключ летом и осенью наносит дымным воздухом, пропитанным за¬пахом сушеных фруктов.
В разгар урожайного сезона приемный пункт по переработке плодов и ягод работал круглосуточно. С раннего утра и до темноты спешили, бывало, на окраину поселка сдатчики с корзинами, мешками и ведрами. Очередь тянулась до самых ворот.
Бабы и мужики переговорят все новости, обсудят каждого, кто на язык попадется. Взвешивала фрукты и ягоды каждый год шустрая дородная бабенка из Краснодара. Видно, по душе пришлась она заведую¬щему пунктом. Да и людей быстрая на руку говорунья тоже устраивала. Приезжая приемщица была такой же бесхитростной, как и местные жители, и потому всегда находила с ними общий язык. От ее сноровки зависело и время сдатчиков, и настроение.
В просторном рабочем цеху стояли деревянные чаны с ручными прессами, в которых из фруктовой массы отжимался сок и тут же перекачивался в огромные цистерны, стоявшие рядом с дубовым лесом. Если кто-нибудь решался поработать огромной дере¬вянной лопатой или покачать пресс, его товар при¬нимался без очереди. Силу тут в основном показывали школьники да мужики. Правда, в цеху работали одни женщины. Они засыпали в большие чаны фрукты, заливали водой и до утра качали сок. Половину двора занимали под навесом сушки, днем густо облепленные детворой. Запекшиеся медовые груши и сочные яблоки заменяли им любые лакомства. Истопник то и дело подкладывал в печки сушек поленья и помешивал ароматные, приторно пахнущие фрукты.
Многие годы приемным пунктом заведовал грек Христофор. Жил он с семьей в пристроенном к цеху помещении, в котором с одной стороны размещалась бухгалтерия и его рабочая комнатка, а с - другой — небольшая квартира с частичными удобствами. Люди величали его по отчеству. Филиппыч был человеком застенчивым. Ни голосом, ни взглядом не выкажет, бывало, своего неудовольствия или обиды. И дети его отличались скромностью и не способны были на что-либо дурное: и на людях, и дома вели себя пристойно, как и подобает детям из добропорядочной греческой семьи.
Дочь Оленька копия матери, напоминала Мальвину из детской сказки, а сын Андрей — вылитый отец — круглолицый, коренастый крепыш, который не мыслил своей жизни без техники. Он часами возился с мотоциклом, катал на нем сестру, ездил в магазины и доставлял отца в город по делам.
Ближе к центру в Кутаисе тянутся чередой одноэтажные каменные и кирпичные дома, в которых обосновались интеллигенция и рабочий люд. И уже в самом центре бурлит провинциальной жизнью двухэтажный, симпатичный и веселый городок, в котором вдоль тротуара, километра на три, высажена аллея красавцев-платанов.
На самом высоком месте краснели баки с питьевой водой. За ними, в лощине, уходящей в лес, блестели рукотворные пруды. В выходные дни дамба и берег были усеяны купальщиками и рыбаками. За плотинами, на большой солнечной поляне среди деревьев, белел саманный домик с пристройками и садом. Здесь жил с семьей старый точильщик. Каждый день он ходил по улицам с кирзовой сумкой через плечо и кричал нараспев:
— Пилы на-ре-за-ать, бритвы, ножницы то-чить...
Люди выходили на улицу со всем, что точится и нарезается, и ждали своего череда. Старик доставал из сумки длинный кожаный ремень или резцы и принимался за работу, которую выполнял быстро и очень ловко. Мастер прославился не только как точильщик, но и как торговец музыкальными пластин¬ками, которые привозил из города. Благодаря ему в домах звучали самые популярные мелодии и песни.
Возвращаясь с прудов, отдыхающие непременно заглядывали в магазинчик на машинном дворе. В нем много лет хозяйничала горбатенькая Зина. У нее здесь, как в доме у хорошей хозяйки,— всегда всего хватало. Тут тебе и колбасы, и свежее мясо, и окорока, и тушенка, и рыба.
Отправляя меня в магазин, мама наказывала в первую очередь зайти к Зине, от которой пустым не уйдешь. Она торговала до позднего вечера.
— Здравствуй, кормилица наша,— приветствовали ее покупательницы, с довольным видом разглядывая заполненные витрины.
— Здравствуйте, милые,— улыбалась Зина.— Се¬годня у меня колбаска вкусная, нежирная, телятинка молодая...
— Видим, видим, матушка! Потому к тебе первой и бежим.
Зина умела быть всегда спокойной, приветливой. Не рассердится почем зря, не накричит, словом грубым не обидит.
Она походила на молдаванку — со смоляными волосами, заколотыми сзади красивой брошью, боль¬шими черными глазами и белым лицом.
Муж ее, Сашка, помощник бурильщика с нефте¬промысла, был высокий, кудрявый и черноглазый балагур и весельчак.
— С ее душой не грех иметь красавца,— судачили бабы.— Иная вон красавица писаная, вся как точеная, а счастья нет. Или дурь ее заносит, или гордыня.
Зина родила своему Саше двух прелестных дочу¬рок. Девочки всегда были ухожены и одеты как куколки. И Сашка ходил с иголочки. Обо всех успевала позаботиться Зина: и о домочадцах, и о покупателях.
Продавцы в нашем поселке отличались от город¬ских доброжелательностью и простотой. Не "было у них той заносчивости и равнодушия к покупателям, коими часто грешат городские работники магазинов. Оно и понятно. Там, где люди чуть ли не каждый день встречаются друг с другом, изощряться в собственном невежестве как-то не принято.
Славился Кутаис на всю округу и больницей, в которой работал приезжий хирург с протезной ногой Роман Всеволодович Шаповалов, в операционной тво¬ривший ... чудеса. После того, как вернул он с того света моего отца, вальщика леса, по поселку стали ходить легенды. А отец, сколько жил потом, столько и удивлялся, как избежал он печальной участи. Помнит, как сидел у зимнего костра, слышал голоса товарищей, валивших последнюю громадину-сосну, потом адскую боль...
В больницу его привезли чуть живым, с перебитым в нескольких местах позвоночником, опухшего и бормотавшего что-то в горячке.
Мама и сестренка в палате плачут, а я стою рядом с кроватью отца и говорю, улыбаясь:
— Не-е, не умрет папка!
В коридоре хирург сказал маме, что об отправке в краевую больницу не может быть и речи — не довезут.
Весть о трагедии в лесу мгновенно облетела поселок. Пошли печальные слухи о том, что вальщик безнадежен и что даже сам Роман Всеволодович ничего уже не сможет сделать.
Полгода колдовал он над отцом. Массажировал, подвешивал на вытяжку к потолку, растягивал на кровати, приучал к легкой гимнастике и все время смешил курьезными случаями из своей богатой вра¬чебной практики, рассказывал забавные анекдоты.
— Делай все, что я тебе говорю,— неустанно напоминал он отцу.— Разминайся потихоньку, улыбай¬ся, и люби, люби ты, ради Христа, свой позвоночник! Думай о нем, как о женщине. Ты понял? Не кляни судьбу, а думай о том, что будешь делать после выписки. Лады? Вечером расскажешь...
Отец с нетерпением ждал обхода, чтобы увидеть Шаповалова, услышать его доброе слово. Для нега он был лучиком в темном царстве сплошной боли.
— Не понял,— наклонялся к нему доктор во время обхода.— О каких таких уколах ты говоришь? Да как у тебя язык поворачивается?! Улыбаешься уже во весь рот, а об уколах думаешь. Сестра, принеси, будь добра, самое большое зеркало, какое только имеется в отделении. Пусть он посмотрит.
И вместе с отцом смеется.
— Это и есть твой первый укол. Понял? Вот и лады. А второй, думаю, никуда не убежит.
Не стал отец инвалидом. С работой вальщика, конечно, пришлось распрощаться. Пошел в пастухи. Насиделись мы в нужде, пока лежал он в больнице. Выручал огород да хозяйство. Но больше всего — рыжая корова Ланка. На нее, кормилицу, мы моли¬лись. А еще — на врача Шаповалова, спасителя нашего.
Летом я помогал отцу пасти коров. Вставать приходилось с первыми петухами. Вместе с нами отправлялся на работу и пес Моряк.
Улица и переулки, по которым гнали мы стадо, наполнялись разноголосым мычанием, перезвонами ко¬локольчиков и лаем. Далеко забирались мы от поселка. Отец хорошо знал пастбища, нетронутые лесные поляны с сочной травой и душистым клевером.
Домой возвращались поздним вечером. Хозяйки с довольным видом встречали своих кормилиц с разду¬тыми боками.
По лесным дорогам и тропинкам исходил я сотни километров, узнал местные красоты, увидел, чем богата здешняя земля.
Посмотреть в окрестностях поселка есть что: ущелья, пещеры, цветные водопады, лесные озера. Хороши речка Финдулка с ажурными водорослями, Псекупс с живительной горной водой. А лес кашта¬нов... Войдешь в таинственный каштанник, глянешь вверх, и голова закружится — неба не видать. Ноги утопают в прошлогодних листьях, а на землю падают и падают колючие, похожие на миниатюрных ежей, плоды. Воздух тут чистый, прохладный. Чувствуется дыхание гор.
Спустишься в темную балку, хлебнешь ледяной воды, и сила и бодрость наполнят тебя. И вечностью веет вокруг...
Край этот грибной, ягодный.
Утром Кутаис купается в голубоватой дымке, в полдень дрожит над ним знойное марево, ночью он отдыхает, дурманя запахами садов. Летом укрывают его туманы, белые, легкие. Осенью по поселку гуляет порывистый ветер, холодит лицо горной свежестью, гонит по петляющей асфальтированной дороге опалый лист, и стелются в низине дымки близких улиц.
Достопримечательностью поселка жители в шутку называли и праздничную деревянную трибуну, густо выкрашенную в коричневый цвет, и гору металлолома в самом центре Кутаиса, видом своим портившую его панораму. Без них невозможно было представить привычный уклад жизни рабочего поселка.
К месту проведения митингов ровно в десять утра обычно являлась пестрая колонна демонстрантов из учащихся и учителей. Вокруг, в скверике и на тротуаре, стояли нарядные посельчане в ожидании большого доклада председателя поселкового Совета Рассветовой — высокой, стройной блондинки, сиби¬рячки, в неизменно строгом костюме. Я с восхище¬нием смотрел на хозяйку Кутаиса: как она ходит, как разговаривает с людьми, как читает свой доклад. У нас в поселке с почтением относились к государ¬ственным людям. Правда, между собой посельчане высказывали недовольство, что после ее приезда здесь мало что изменилось. Кутаис будто спал. Не строился, не хорошел. Только в праздники преображался, одеваясь в красный кумач.
Ровно в полдень, добросовестно отстояв и отаплодировав, взрослые торопились домой за накрытые столы, а учащиеся, побросав в школьные сараи портреты и транспаранты, разбегались по магазинам за конфетами и ситро или выстраивались на веранде столовой в длинную очередь за эскимо.
У школьников были еще и свои занятия. Если в субботний день поселок сотрясали скрежет и тарах¬тенье железа, если весь он наполнялся звонкими детскими голосами, значит вся школа, от мала до велика, волоком или на тележках тащила по дороге металлолом. Каждому хотелось защитить честь своего класса и сдать как можно больше лома... Принимали его обычно на бывшей "пожарке", где разместились школьные мастерские и спортзал. За несколько часов добросовестного труда здесь вырастала железная гора, долгое время напоминавшая посельчанам о детском энтузиазме. Сбор железного хлама был традицией. Люди охотно выносили со двора ненужный лом и с нетерпением выглядывали неугомонную детвору, подо¬бно саранче сметавшую на своем пути все, что напоминало железо.
Лучшие сборщики награждались небольшими биб¬лиотечками или поездками в какой-нибудь город-герой.
В Кутаисе было все самое необходимое для сельской жизни. Не хватало только Храма Божьего. Вслух, правда, об этом не горевали — не принято было. Десятилетиями наш лесной поселок не напол¬нялся колокольным звоном, не святил всенародно воду и пасхи. Но посельчане все равно старались соблю¬дать церковные праздники и рассказывали о них нам, детям. В нашей семье не было верующих, но накануне пасхального дня в доме красились яйца, пеклись ароматные пасхи и кексы, убирались комнаты, а затем приглашались гости отведать пасхальных гостинцев.
Поставить свечку, помолиться да услышать благословенье батюшки люди ходили в станицу Линейную.
Посельчане изо дня в день жили теми привычными хлопотами и заботами, что даровала им судьба и их многолюдный поселок.
Была нефть, был лес — была и работа. А чего еще надо рабочему человеку? Кто там мерил, сколько ее, нефти-то?
— Пока она, родненькая, качается, можно жить спокойно и не горевать,— рассуждали посельчане.— На наш век хватит. А там видно будет. Может, еще что найдут в здешних местах.
ДОМАШНЯЯ ОРАНЖЕРЕЯ
В центре, на большой улице, спускающейся к самому лесу, жила цветочница — бабушка Леля. Ее аккуратный домик закрывали вьющиеся розы, плющ и кусты жасмина. Во дворе зеленел газон густой шелковистой травы.
Бабушка Леля слыла знатоком цветочного дела. В ее домашнем хозяйстве, напоминавшем огромный цвет¬ник, было настоящее царство красивых растений. Они росли повсюду: во дворе, в палисаднике, в саду и на огороде, на улице.
Чего тут только не было! Весной под окнами бушевала сирень, чуть позже раскрывал ароматные цветочки чубушник, цвели пионы, в конце лета радовали глаз георгины, осенью и до самой зимы восхищали прохожих хризантемы, грациозные гладио¬лусы, королевы осеннего цветника астры, розы, гвоздики, каллы, всевозможные колокольчики и еще уйма больших и маленьких цветов.
Мы часами не отходили от забора, разглядывая домашнюю оранжерею. Не одно поколение кутаисцев радовалось пестрому подворью. Удивительные создания природы кудесница продавала, подчеркивая тем самым, что вся эта красота большого труда стоит.
Учительница ботаники приводила нас к цветочнице и рассказывала про пестики и тычинки. А бабушка Леля только посмеивалась:
— Я вот, ребятки, в школах не училась, а любой цветок могу вам назвать и многое рассказать о нем.
И мы просили ее рассказать, и учительница просила. Бабушка Леля учила нас азам цветочного дела, затем срывала какой-нибудь редкий цветок, называла его и отдавала учительнице. Собирался огромный букет.
— Это вам от меня,— говорила бабушка Леля.— В классе поставите...
Мы приглашали ее в гости, а она гладила по голове стоявших рядом мальчишек и улыбалась.
— Лучше уж вы приходите ко мне. Я научу вас ухаживать за цветами. Вон их сколько, пятерок ваших растет — и учить не надо.
И добродушно смеялась.
— Вы, поди, устали уж?
— Нет! — отвечали мы хором.
— Ну, тогда расскажу я вам напоследок одну маленькую легенду.
— А о чем? — спрашивал кто-нибудь.
— О цветке, конечно.
...Спустился однажды на Землю белый Ангел и посадил розу. Ароматную-ароматную. Роза эта была особенная, Там, где она расцветала, никто никогда не лгал. Никому не ведомо, где расцветает этот чудо-цветок. Разве что небесным звездам. На вид роза невзрачна и напоминает жалкий золушкин наряд. Но ложь, ус¬лышав ее редкий аромат, сразу отступает и сворачивает прочь... Вот так-то.
— Будете чаще приходить ко мне, может и найдем с вами ту самую розу,— загадочно произносила цветочница.
ДЕРЕВЯННОЕ ЦАРСТВО
Жил в поселке и Матвей-умелец. Порог его дома люди переступали с замиранием. Все здесь было деревянное, резное. Яркие ставни покрыты изображе¬нием сказочных птиц с огненными пушистыми хво¬стами и необыкновенных цветов. В комнатах светлая мебель, а дверные проемы и стены одеты в чехлы, сплетенные из лозы. Игрушки у его пятерых дочерей тоже были деревянные. В небольшом палисаднике мастер построил настоящий детский городок с каче¬лями и играми. За домом Матвей устроил мастерскую. Здесь всегда пахло свежими древесными стружками. У окна, в форме откидной доски, стоял верстак. В углу, для отсечки и обтесывания, березовый кругляк, обитый внизу войлоком. Справа от верстака разме¬щался ручной инструмент — десятки всевозможных резцов.
Рядом с мастерской аккуратно сложены чурочки, доски, пни, щепа, кора. Ничего у Матвея не пропадало — дела было много. С разными просьбами приходили к нему люди. То инструмент одолжить, то посоветоваться, как фасад украсить, то парнишку малость подучить — "уж больно интересуется столяр¬ным делом". Матвей не отказывал в просьбах, в особенности касательно учеников-добровольцев.
— А чего тут спрашивать? — удивлялся он.— Место есть, верстак тоже, инструмента — на троих хватит. Пусть малец приходит, становится рядом и учится. И мне веселее будет. Моим-то девкам искусство это, небось, ни к чему. Им все больше куклы да тряпки.
Сосед умельца, шестнадцатилетний Пашка, днями пропадал в мастерской Матвея и до того поднаторел в нелегком его ремесле, что без особых трудностей поступил в столичную мастерскую при художествен¬ной академии...
Мастер никогда не хвастал своим учеником, но в душе гордился им и видел в его успехах и свою заслугу. Как-то получил он благодарственное письмо от дирекции академии, в которой обучался его Пашка. Вскоре не заставило себя ждать и приглашение в Москву-злотоглавую. Не мог он не принять это приглашение. Еще бы! Аж в самой столице о нем знают, а значит — и о его родном поселке.
Не раз предлагали Матвею вести уроки труда в школе, но он вежливо отказывался.
— Нет,— говорит,— не по мне это дело. Обучать своему ремеслу я и дома могу. Было бы у ребят желание.
Правда, поучаствовать в выставке "За честь школы" не отказывался. После этого стали приходить к нему домой ребята — полюбоваться его деревянным цар¬ством. Учиться же этому непростому делу вызвалось лишь несколько мальчишек.
ПЧЕЛИНЫЙ ДИРИЖЕР
Лучшим пасечником в Кутаисе считался нефтяник Алексей Яркин. Его пчелы жили в добротных, словно игрушечных домиках-ульях синего цвета, которые он сам искусно изготовил. Пасека его всегда содержалась в образцовой чистоте.
Одевался пчеловод в светлый комбинезон. Осмат¬ривать пчелиные семьи он начинал в середине дня. Прежде чем открыть улей, приготавливал необходимые материалы, инструмент, рамки. Перед осмотром в леток улья пускал струи дыма из дымаря. Не спеша вытаскивал одну рамку за другой, внимательно осмат¬ривал их и ставил на место. Пчелы роились над ним, улетали и снова прилетали. Алексей не обращал на них внимание, словно перед ним были не больно жалящие насекомые, а мухи или безобидные бабочки. Он не делал резких движений, отмахиваний, не стучал по улью. Всю работу выполнял без сетки.
Пчеловод умело дирижировал тучкой неугомонных жужжащих пчел, потому что хорошо изучил их повадки. Иногда ему помогал сынишка. То дымарем орудует, то рамку подаст. То наблюдает за каждым движением отца, словно завороженный.
— Интересно? -— спрашивал отец, подмигивая.— Не надоело?
Мальчик качал головой и не сводил с него глаз. Иногда зажмуривался. Ему казалось, что пчелы только и ждут, чтобы при случае наброситься на них обоих.
— Учись, сынок, запоминай. Все в жизни приго¬дится,— советовал Алексей.
— А что запоминать? — уточнял сын.
— Да все! Тут, брат, много чего знать и уметь надо. Пчела, она понимаешь, существо умное, куль¬турное. Как что не так, не понравится ей — сразу тебе и скажет.
— Это как же она скажет, пап? — допытывался мальчуган.
— А жалом! Во, получил? В следующий раз знать будешь...
Пчелиный мед Алексея Яркина перепробовала вся улица. Некоторые в шутку называли его сладким соседом и удивлялись, как это у него хватает терпения возиться с этими капризными пчелами.
МУЗЫКА НА ВСЮ ЖИЗНЬ
По вечерам посельчане приходили в клуб "Буро¬вик", приютившийся в укромной низине рядом с рощицей. Весной и летом он утопал в зелени высоких деревьев.
На песчаных дорожках небольшого клубного скве¬ра прохаживались нарядно одетые люди, слышались оживленные разговоры и смех. В динамиках, выстав¬ленных на балкончиках второго этажа, зазывно играла музыка.
Публика собиралась на летней танцевальной пло¬щадке. В уголке под пышными декоративными деревь¬ями на тумбе, врытой в землю, стоял старенький аккордеон. Здесь каждый вечер уже много лет подряд играл для отдыхающих посельчан слепой музыкант Сергей Петрович Солнцев.
Молодым парнем приехал он в Кутаис. Обзавелся семьей, отсюда ушел на фронт добровольцем. После войны учительствовал, потом заведовал клубом, с которым связаны долгие годы его жизни. Натура тонкая, творческая, Солнцев покорял своей эрудицией и одержимостью и прославился как один из лучших аккордеонистов. Инструмент этот он освоил на войне. Художественная самодеятельность, организованная им, гремела на весь край. С концертами музыкант исколесил всю Кубань.
Лет в пятьдесят Солнцев ослеп. Кто говорил, что это последствие войны, кто связывал с неожиданной смертью любимого, самого младшего из семерых детей сына.
Пережил Сергей Петрович горе. Спасла музыка. Каждый день, как и прежде, приходил он с аккор¬деоном в клуб; садился в фойе и играл старинные, популярные когда-то танго, блюзы, фокстроты и вальсы. Лицо его в это время было удивительным. Именно музыка не давала ему оставаться наедине со своим несчастьем.
Вижу и сейчас, как постепенно клуб наполнялся людьми. Звонил последний звонок, и в зрительном зале медленно открывался тяжелый красный занавес. Артист с чьей-нибудь помощью поднимался на сцену, садился на стул и начинал свой концерт, как обычно, веселой, задорной мелодией. Часам к девяти вечера зал был забит до отказа. Сергей Петрович играл как настоящий виртуоз. Его перламутровый аккордеон не просто выводил мелодию, он как бы рассказывал о том, что чувствовал, о чем думал и пел артист. Он мог очень многое сказать в тот вечер. И каждому хотелось услышать свои любимые песни и мелодии.
— Сергей, нашу моряцкую! — басил широкопле¬чий, уже немолодой мужчина.
— Петрович, "Амурские волны!"
— Кубанскую, кубанскую не забудь! И он играл все.
— Молодец, Сережа! — тоненьким голосом кри¬чала на весь зал бойкая Гавриловна.
И поворачиваясь то вправо, то влево, хвалилась:
— Ох и попели мы с ним в молодые-то годы! Я была голосистой. А он — видишь какой гармонист!
Заканчивался концерт популярной в семидесятые годы лирической песенкой:
...Море седое, чайка седая.
Морская душа, морская душа
Всегда молодая...
После выступления музыкант был заметно оживлен и растроган.
— Петрович, да ты поставь "музыку",— советовали ему мужики.— Не надоело растягивать? Пусть отдох¬нет, остынет.
— Э, не-е-т,— весело отвечал тот, попыхивая длинной трубкой.— Сегодня мой друг еще не работал.
Настоящая работа у Солнцева начиналась на танцплощадке. И он спешил туда на свое привычное место. Теперь по площадке плыла музыка. Одна за другой сменялись мелодии, но музыкант не чувствовал усталости. В такие минуты вокруг него текла особая жизнь, созданная его собственным воображением.
Публика веселилась и порой забывала о музыканте. Кто из танцующих мог понять его, отделенного от этой пестроты жизни и людей стеной тьмы?
Перекур у Сергея Петровича был недолгим. Он чистил трубку, набивал табаком и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, с наслаждением курил. А то вдруг начинал быстро перебирать клавишами и давал предупредительные аккорды...
Поздно вечером, когда голоса стихали и все расходились, он брал инструмент под мышку и неторопливо шел домой.
Поселок уже затих, улицы опустели» и, только постукивала по тротуару в ночи его палочка. За долгие годы слепой музыкант хорошо изучил свою дорогу. На полпути он останавливался, и, прислонившись к забору чужого палисадника, раскуривал трубку. Как часто дарил Солнцев музыку нашему поселку и всем нам! Сергей Петрович по-своему рассказывал землякам о красоте и смысле жизни, о дыхании живой природы, обо всем, неуловимо тонком и доступном только музыке.
ДОМ НА ОПУШКЕ
Жила в Кутаисе и "Знахарка", настоящее имя которой — Тина. Ее дом стоял на отшибе. Со всех сторон к нему подступал лес.
Тина лечила от испуга и простуды, заговаривала болезни и останавливала кровотечение. Приводили к ней и детей, а заодно плакались и на свои многочисленные болячки, обещая за помощь чуть ли не золотые горы. Тина молча махала рукой, проворно развязывая сумочки, открывая какие-то склянки с настойками, что-то отсыпала и отливала и поясняла как все это добро принимать.
Знахарка днями пропадала в лесу и чувствовала в нем себя как рыба в воде. Она собирала ягоды и траву, кору и мох. Когда земля одевалась травой, выкапывала корни лопуха и одуванчика. Сушила лесные дары и сдавала в аптеку или на заготови¬тельные пункты.
В путешествиях по горам и долам Тина была легка и вынослива. Могла одолеть не один десяток кило¬метров по непролазной чаще, и комариным балкам. Она знала в лесу каждое растение: когда цветет, чем полезно человеку. Собирая травы и ягоды, обязательно оставляла что-то лесным обитателям, на развод. При виде сломанных веток Тина всплескивала руками и причитала:
— Ах, какое горюшко... Бедняжки. Тут же подпирала или подвязывала раненые де¬ревца и кустарники и поносила врага леса:
— Да чтоб тебя черти побрали, изверг! Чтоб у тебя руки отсохли! Нашел на кого руку поднять, ирод.
Тина приносила домой и выхаживала всякую подбитую лесную тварь. У нее находили приют змеи с перешибленным позвоночником, ежи, птицы.
Жила Знахарка со своими детьми скромно. В ее просторных, с высокими потолками, комнатах и большой застекленной веранде было почти пусто. И нарядов у нее не имелось, хотя не старуха еще была. Сына и дочь воспитывала в строгости. Не баловала их сладостями и безделушками, сызмальства приучала трудиться вместе с собой на огороде, ухаживать за живностью и прудом, в котором разводила карпов и карасей. Дети у Тины такие же как и она сама — домовитые и бесхитростные. Они охотно помогали матери собирать и сушить цветы и травы, пропускали их через сито, чтоб не оставалось пыли и песка. Тина сама косила и копнила, заготав¬ливала дрова, ремонтировала забор и кровлю.
За глаза ее называли отшельницей и затворницей, хотя в душе уважали и даже малость побаивались, как бы наперед заручившись житейской предусмотри¬тельностью: в жизни, мол, все может статься. Чело¬век — он ведь не железный. Так прикрутит, что вприпрыжку к Знахарке побежишь. И непременно вспоминали историю, после которой о Тине слава пошла по всему поселку.
Случилось деду Сивцу в кои-то веки выбраться на перевал. Решил тряхнуть стариной, по охотничьей тропе пройтись. Шел, шел... Вдруг что-то зашуршало в кустах, насторожился. Забеспокоился, почти побе¬жал, споткнулся и с размаху упал лицом в густые заросли. Еле выбрался. Домой пришел разбитый. Лицо опухло, жжет словно огнем. Стало побаливать сердце и клонить в сон. Вызвали врача, но и он не помог. Деду Сивцу становилось все хуже и хуже. Лицо покрылось красными пятнами. Через несколько дней на их месте образовались язвы. "Вот так прогулялся... Чтоб мне пусто было!" — клял себя старик.
Вспомнили с женой о Знахарке.
— В лесу был? — с ходу спросила Тина.
— А то где ж,— кающимся голосом произнес Сивец.
— Слышал о ядовитом аконите? — допытывалась Знахарка.
— Кто его знает, что там ядовитое, а что нет,— промямлил он, морщась от боли.
Тина велела зайти на неделе. Спасла деда Сивца настойка, приготовленная Знахаркой. Живительное рас¬тение сделало чудо: спала опухоль, подсохли язвы. Поправился Сивец.
— А что сама себе на уме, так на то она и знахарка,— оправдывали ее замкнутость и скрытность люди.
— И никому подсобить не откажет.
— Говорят, на судьбу свою бабью не сетует и до мужиков не охоча.
— Копейки не возьмет. Во натура!
Каждый старался найти у Тины достоинства. Не замечали их только те, кто не нуждался в Знахарке и ее советах...
ТАНЯ С НАШЕЙ УЛИЦЫ
Оскудела кутаисская земля. Десятилетиями в окрестностях рабочего поселка нещадно вырубался лес, выкачивалась нефть. Вот и остались не у дел лесорубы и нефтяники. Лет сорок, а то и больше, запрещено вести в Кутаисе дальнейшее строительство из-за оползней и обвалов. Начиная с 70-х годов нынешнего века, мой поселок медленно умирает, всеми позабытый и заброшенный.
Сегодня в поселке с населением в две с поло¬виной тысячи человек живут и трудятся врачи и учителя, пекари и продавцы, повара и рабочие, но большинство составляют пенсионеры. А потому при местном Совете появилась новая должность — пат¬ронажная сестра.
Нагрузившись авоськами, обходит Татьяна Иванова своих подопечных. Ей нравится скромная работа пат¬ронажной сестры. Сестры милосердия... С утра до вечера она на ногах: бегает по магазинам, выполняет заказы и просьбы, старается вовремя принести старикам лекарства и еду. Таня идет по родному поселку, озабоченная и немного встревоженная. День давно уже кончился, а навестила еще не всех. Ее старички, небось, заждались уже.
— Душечка наша пришла! — радуется Николай. Иванович.— Проходи, проходи, милая. А я-то уж загрустил, думаю, забыла про меня Танюша. Или, может, случилось что... Всякое ведь бывает.
Он старается разговорить ее, приглашая в собе¬седники. И она охотно принимает его предложение поговорить.
А бывшая работница ОРСа нефтепромысла Мария Андреевна однажды так и сказала ей:
— Ты мне ничего не неси. Переживу. Я даже поголодать согласна, только поговори немножечко со мной, дай душе разгрузиться...
Насмотрелась Таня на одиночество. Еще в пору юности пережила она эту холодную душевную бо¬лезнь. После десятилетки подалась в большой шумный город в поисках счастья. Город принял ее, но только счастливее она не стала здесь. Работу свою не любила. Что за радость — сидеть целый день за машинкой и пришивать к сорочкам воротнички? Семейная жизнь тоже не сложилась. Муж пил, обижал ее. Вернулась в отчий дом. Выдавала книжки в библиотеке. Потом предложили поработать в отделе соцобеспечения. Согласилась. Когда столкнулась с многочисленными проблемами старых людей, стала по-настоящему задумываться об этих больных и беспомощных земляках своих. Сколько их — сооте¬чественников — нуждаются во внимании и милосер¬дии. Только в Кутаисе — сотни...
Живет Таня в Кутаисе на улице Советской, когда-то многолюдной и шумной. Начинается она в центре, спускаясь к лесу, и заканчивается большим выгоном для домашней живности.
С этой улицей связана вся ее жизнь. В детстве Танька, по прозвищу Рыжая, была некрасивой и грубой, как мальчишка. Наверное, поэтому никто из сверстников не хотел с ней дружить. Ее дразнили, изводили обидными прозвищами. Она страшно злилась и задиралась.
Родной дед, и тот недолюбливал ее за дерзость и острый язык. Танька пряталась от него под кровать, а он сердился, что не может ухватить ее за волосы или надрать уши.
Смерть деда потрясла Таньку. Всю дорогу, до самого кладбища, она крепилась и шмыгала носом. Но как только похоронная процессия вошла в кладбищенские ворота, разрыдалась. Обливаясь слеза¬ми, Танька боялась подходить к гробу для прощания. Какая-то женщина стала жалеть ее и совать в руки конфеты.
— Что случилось, девочка? Кто тебя обидел?
— Никто. Дедушку жалко,— всхлипывая, прогово¬рила Танька.
Отец ее работал в больнице конюхом, страдал язвой, был худым и неразговорчивым. Мать заведовала больничным складом.
От сверстников Таньку отличало обостренное чув¬ство справедливости и нетерпимости ко лжи и лицемерию. Истину она защищала в основном силой. Такая уж уродилась — драчливая. Если и грозил ей отпор со стороны старших пацанов, последнее слово все равно оставалось за ней. Постоять за себя она умела.
Раньше Советская была не просто улицей, не похожей на другие, это был целый мир, веселый, неугомонный. На ней дружно жили нефтяники, лесоразработчики, шоферы, пенсионеры.
Утром, бывало, спешат люди на работу, днем гоняет по ней на велосипедах непоседливая детвора, вечером собирает она всех домой. На лавочках сидели старики, у заборов, объедая молодые побеги деревьев, паслись козы и телята, беззаботно гуляли кошки, носились собаки, разгребали мусор куры.
В проливной дождь по улице устремлялись потоки воды и грязи. Танька, босоногая, вслед за ватагой детворы, стремглав бежала вниз смотреть, как зато¬пило выгон. Разлившаяся речушка Апчас напоминала в такие дни настоящую реку.
Улицу настолько размывало, что потом приходилось ее выравнивать и обновлять. Несколько тракторов срезали землю, "гнали" ее на окраину и заворачивали к лесу, образуя как бы рукав улицы. Так появлялись огромные насыпи, или обсовы, как их называли, любимое место для игр уличной ребятни, на корточках съезжавшей к ручью.
Рядом с обсовом подрастал дубовый лесок — незаменимое место для пряток. В тени молодого дубняка спасались от жары куры и собаки, выиски¬вали сладкие коренья поросята.
А сколько интересных людей проживало на этой улице! Таня Иванова помнит всех до сих пор. Многих давно уже нет, а к некоторым она сейчас приходит по долгу службы.
Благодаря своей улице и ее жителям постигала она житейские мудрости, узнавала немало интересного и полезного — без чего невозможно обойтись на белом свете. А теперь вот и посельчанам пригодились ее помощь и сострадание.
Менялось в поселке начальство, разъезжалась молодежь, но неизменными оставались своеобразная красота Кутаиса, любовь и преданность тех, кто корнями прирос к отчему дому, связал судьбу со своей малой родиной, родинкой, можно сказать.
Нового человека поселок трогает теплым домашним укладом жизни и своей природой. Посельчане свык¬лись с этой дивной красотой. Пресытились и не замечают ее. А приезжие налюбоваться не могут. Давно уже проворные и вездесущие пенсионеры, москвичи и петербуржцы, открыли для себя этот райский уголок Краснодарского края и смекнули, что к чему. Быстро распрощавшись с душными квартирами, они перебрались сюда, поближе к земле-матушке. Купили уютные домики с подворьем, укрытым густым виноградником, туг же садовый участок и огород... Что еще нужно человеку на склоне лет?
Здесь особенно заметно, что наша жизнь напоми¬нает эстафету, которую одни передают другим. Мо¬лодежь стремится в город, а старики — в деревню.
Не без проблем, конечно, и в Кутаисе. Где их нет? Необходимыми в быту товарами не балуют местные власти, а то баллонного газа не дождешься, еще чего-то. Забывают о посельчанах частенько. Выручает земля-кормилица. Она успокаивает, помогает жить размеренно и осмысленно. Все, что необходимо для пропитания, растет и зреет дома. Жалеют ее люди. Что ни говори, а устала она, бедняжка, от всякого рода добыч и разработок. Но все еще старается, хранит в недрах своих нефть, небольшую, правда, растит лес.
Мчатся годы. Я уже не тот паренек, что бегал босиком в лес и на речку. Многое ушло в прошлое, но не забылось. И в самом сердце поселок моего детства, хотя нет здесь достопримечательностей. Я и сейчас по-прежнему люблю Кутаис с его тихими длинными улицами и переулками, с холмами и пригорками, прудами и нефтяными вышками.
Я испытываю нежность ко, всему: к скромной, но вечной красоте, к мирно пасущемуся стаду, к тру¬женице-дороге, соединяющей поселок с внешним миром, к рассветам и закатам. Я люблю его людей — до наивности простых и доверчивых, открытых и удивительно терпеливых.
Приезжая после долгой разлуки в поселок, я говорю ему:
— Здравствуй!
И он встречает меня улыбкой, виноватой и немного печальной. И в этой его улыбке видится мне сквозь толщу лет приветливый взгляд цветочницы бабушки Лели и патронажной сестры Тани, деревянное царство мастера Матвея, колдующий над пчелами пасечник Яркин, обветренное лицо знахарки Тины, родная школа, учителя и одноклассники, с которыми делил я радости свои и печали, маленькие достижения и неудачи.
Слышится мне грустная мелодия слепого аккорде¬ониста Сергея Петровича, моя многоголосая улица, соседи и просто знакомые, земляки... Спасибо вам за то, что вы были, что вы есть и навсегда останетесь в моем сердце, потому что вы — мои глубокие корни, скрепляющие меня с этой прекрасной, беско¬нечной жизнью...
МОИ УЧИТЕЛЯ
МАМА ИРА...
Мою первую учительницу звали Ириной Никола¬евной. В раннем возрасте прозвищ учителям не дают, да никто из нас и не посмел бы этого сделать, потому что все мы преданно любили нашу "маму Иру". В то время мне казалось, что Ирина Николаевна очень старая... Хотя, как я теперь понимаю, было ей не больше сорока. До сих пор помню ее строгое и в то же время доброе, открытое лицо, серые улыбающиеся глаза.
Все было в нашем классе за годы учебы у любимой учительницы. И конфликты. И обиды. И маленькие неприятности, и недоразумения. Но все это давно ушло в прошлое, почти забылось. Зато остались в памяти ее уроки доброты и материнства.
Порой нелегко ей приходилось с нами — непо¬седливыми, любознательными и очень шумными.
Навсегда запомнил я ее уроки бережного отно¬шения к книге. Однажды Ирина Николаевна просмат¬ривала наши учебники. Когда подошла ко мне и перелистала "Родную речь", то увидела на ее стра¬ницах мои "художества",
— Как ты думаешь,— спросила она с укором,— книжке от этого больно или нет?
И так посмотрела на меня, малыша, что я тихо заплакал. Заплакал от стыда перед любимой учитель¬ницей и одноклассниками. Я готов был провалиться сквозь землю.
Было нас у мамы. Иры сорок мальчишек и девчонок, но каждый, видно, свое примечал. Она обладала завидным терпением. Вся ее педагогическая теория базировалась на трех китах: высочайшем требовании к себе, отличном знании нашей психологии и глубочайшей, я бы даже сказал врожденной, любви к своим ученикам.
За что мы ее обожали? За то, что водила нас в походы и на экскурсии, пела вместе с нами у костра, учила слушать и понимать природу, птиц и животных. Еще рассказывала о нашем поселке нефтяников и о его людях, объясняла, почему нефть называют "чер¬ным золотом" и что из нее вырабатывают.
— В мире около двух с половиной тысяч профессий,— говорила Ирина Николаевна.— Среди них и профессия нефтяника. У многих из вас папы трудятся на, промысле. Давайте пригласим их в гости и попросим рассказать о своей нелегкой, но почетной работе?
Мы поднимали руки и наперебой спрашивали: "А можно и мой папа придет к нам?"
— Ну конечно, дети,— мило улыбалась мама Ира.— Мы всем будем рады, правда?
К встрече с нефтяниками наш класс подготовился самым тщательным образом. Девочки повесили бело¬снежные занавески, уставили цветами стол и красиво оформили доску, ребята вымыли парты и надраили полы. Учительница все делала вместе с нами.
Теперь я понимаю, что встреча та была для нее намного важнее самых ответственных проверок районо и крайоно. Она расценивала се как один из главных уроков в воспитании маленьких граждан — урок нравственности, уважения к рабочей профессии, к человеку труда.
Встреча с бурильщиками удалась на славу. Гости рассказали нам столько интересного! А мы пели для них, читали стихи и играли сценки. Затем девочки вручили нефтяникам букеты цветов, а мальчики — нашей маме Ире. Неожиданно она растерялась.
— Ребята, милые, вы все перепутали. Я же не нефтяник!
— Знаем,— серьезно, по-взрослому произнес ста¬роста класса Витька Лапунов.— Вы учительница — тоже рабочий человек.
Папы улыбались, а мы в восторге хлопали в ладоши, радуясь, что всех приятно удивили.
— Мужчина растет! — похвалил Витьку мастер бурильной установки дядя Володя.
Мы любили всем классом собираться у Ирины Николаевны на день рождения ее единственного сына и нашего одноклассника Юрки, по прозвищу Кот. Он безумно любил котов, рисовал их где только придется и сам чем-то напоминал ленивого, толстоватого Ваську.
В своей однокомнатной коммунальной квартире на втором этаже учительница накрывала длинный стол и заставляла его всевозможными вкусностями. Королем
угощений был, конечно, наш любимый торт "Наполеон" с каким-то особым кремом.
Мы поздравляли Юрку, дарили ему подарки и устраивали импровизированный концерт с переодеваниями. Гвоздем программы был цыганский номер с участием настоящего цыгана Яшки, который учился в нашем классе. Его родители приехали в Кутаис издалека и решили начать здесь оседлый образ жизни. Отец Яшки работал в кузнице, а мать техничкой в больнице. Яшка знал всего несколько букв алфавита, почти не умел писать и читать, хотя был старше каждого из нас. Но зато мог быть настоящим другом — честным, преданным.
Мы сворачивали палас, и он исполнял зажигатель¬ные цыганские танцы, пел таборные песни, а мы хлопали ему изо всех сил. Мама Ира любовалась им и, по-моему, даже гордилась. Она вытирала слезы восторга, подходила к Яшке и целовала в лоб. Цыган растерянно смотрел на нее, но мы успокаивали его и чуть ли не хором кричали, что всё хорошо, Яша. Ты молодец! Он переводил дух, вытирая со лба пот, и затягивал грустную песню. Нам было жалко нашего Яшку, который представлялся всем самым бедным и несчастным человеком на свете. Закончив песню, он улыбался своими красивыми белыми зубами и говорил, что это любимая песня его мамы и бабушки.
Девчонки просили научить их трясти плечами и наряжались в цыганок. Яшка хохотал и объяснял им, что никогда они не будут похожи на них.
Нам так весело было у мамы Иры, что мы не замечали, как пролетало время и приходила пора расходиться по домам.
К Восьмому марта мы готовили подарки. Девочки вышивали салфетки и носовые платки, а ребята выпиливали лобзиками всякие рисунки, цветы и имена мам и бабушек.
Но самым приятным среди всех наших сюрпризов был для них красиво оформленный диктант с большой пятеркой. После занятий класс засиживался допоздна, оформляя письменные работы. Яшка переписывал диктант несчетное количество раз. Потеряв всякое терпение, он вконец расстроился и оставил надежду порадовать свою маму хотя бы тройкой. После каждого переписывания труд его от исправлений красными чернилами становился еще ярче. Цыган чуть не плакал от обиды и беспомощности.
— Яшенька, дружочек, ты лучше спой маме нашу новую песенку о цветах,— посоветовала ему Ирина Николаевна.— Ты не забыл ее?
Яшка улыбнулся и шмыгнул носом. Уж чего-чего, а петь он умеет.
— Она нравится тебе? — Яшка кивнул.
— Давай споем? — предложила учительница.
Яшка басил, стараясь изо всех сил, а Ирина Николаевна подпевала ему тоненьким, грудным голо¬сом.
Перед новогодней елкой мама Ира устраивала прослушивание и подбирала исполнителей для инсце¬нированных песен. Нужно было спеть один куплет:
Запрягу я свою тройку,
Тройку борзых лошадей.
Сяду поеду, сяду поеду.
Прямо к любушке своей...
Повезло Сашке Ситнику. Он так бойко и уверенно пропел, что Ирина Николаевна без разговоров ото¬брала его для роли кучера.
Теперь требовались кони.
— Дети,— обратилась к нам учительница.— Кто любит лошадок? Лес рук.
— Молодцы! Я и не сомневалась в этом. Кучеру, конечно, нужны лошадки. Кто хочет скакать на елочке?
В классе наступила пауза. Возить Сашку вокруг елки — да еще при всем честном народе — не очень-то хотелось.
— Лошадкам я поставлю по пятерке,— использо¬вала свой козырь Ирина Николаевна.
К доске вышли три ученицы, не вылезавшие из двоек. Но для роли лошадок, погоняемых задирой Сашкой, они вполне годились. Мы облегченно вздох¬нули. Мальчишки просили "тройку борзых лошадей" заржать, а те крутили пальцем у виска и показывали язык.
Юрка-Кот, как всегда к новогоднему празднику, готовил костюм кота и попросил мать подыскать ему кошечку.
— Хорошо, но как ты себе это представляешь? -— спросила она его.
— Очень просто: пусть все девчонки промяукают.
— И что тогда?
— Я выберу среди них кошку.
Что тут началось! Класс напоминал зоопарк. Дев¬чонки на все лады мяукали, мальчишки рычали, кто-то хрюкал и каркал.
Мама Ира зашикала на нас, показывая на дверь и предупреждая, что сейчас сюда нагрянут завуч или директор и дадут всем хорошую взбучку.
Наконец, кандидатура на роль Мурки нашлась. Юрка выбрал девочку, которая ему больше всех нравилась. Это была Валя. Мы ласково называли ее Куколкой. Наша прошлогодняя снегурочка по воле Юрки превратилась в кошку.
— Только голову морочил,— умничали и недоволь¬но шептались между собой подружки-отличницы.
— Все? — спросила Ирина Николаевна. Юрка покачал головой.
— Чего же еще?
— У нас должны быть котята...
— Дети, кто хочет быть котенком? Все добросовестно замяукали.
— Не надо, не надо,— поспешила нас остановить учительница.— Котятами могут стать все, кто угодно. Правда, Юрик?
Тот пожал плечами.
— Давайте по желанию,— предложила Ирина Николаевна.
Котятами стали верзила Колька, самая толстая из всех четвероклассников Машка-Пампушка и лопоухий, конопатый Толька.
Словом, компания подобралась хорошенькая. Мы смеялись чуть ли не гомерическим хохотом и уже вовсю представляли это миленькое кошачье семейство у праздничной красавицы-елки. Улыбалась и мама Ира.
Сашка-кучер со своими лошадками обсуждал костюмы, коты и котята удалялись на репетицию, а Ирина Николаевна отбирала среди нас зайцев и лис, медведей и обезьян, ворон и снежинок, поросят и волков.
Годы учебы у нашей мамы Иры, Ирины Никола¬евны Кулебякиной, представляются мне доброй сказ¬кой с чудесным началом и счастливым концом.
Сколько всякого я позабыл, сколько забуду потом, но никогда не забуду свою первую учительницу. Она словно солнечный лучик согревала нас своей улыбкой и старалась, чтобы мы как можно меньше грустили. Ирина Николаевна умела пробудить в нас прекрасные, красивые чувства и сподвигнуть на такие же краси¬вые, благородные поступки. И никогда не упрекала нас нашими недостатками, а принимала такими, какие мы есть. Всему хорошему мы учились именно у нее. И не помню я случая, чтобы кто-то из нас нагрубил любимой учительнице, нашей маме Ире.
И что из того, если не все было так безукориз¬ненно, точно, как это представляется в моей памяти. Может быть, главное заключается в том, как восп¬ринималось это нами, малышами, тогда, как оно действовало на ум, сердце, чувства складывающегося человека, такого душевно неуклюжего, но бесконечно жадного на все чистое, яркое, необычное...
ЛЕНИНЫ ЗАПОВЕДИ
Законам физики нас учил Леонид Васильевич Образцов, которого мы между собой любовно назы¬вали "Леня". Он знал об этом и нисколько не обижался. В свою очередь физик знал все наши прозвища и с удовольствием обзывал нас кличками, нами же придуманными.
Если Леня вызывал к доске отвечать урок или решать задачу и говорил Кузя, Муся, Кот, Пыга, Фон, Мэс и так далее, значит, с самого утра у него было отменное настроение, и нашему веселью ничто не грозило. Можно смело строить друг другу рожицы, писать записки, рисовать карикатуры и дружеские шаржи, переписывать математику и химию, жевать пирожки или коржики. Словом, заниматься черт знает чем, только не физикой. Леня все это, конечно же, видел, но прощал нам. Правда, при этом никогда не забывал отпустить вслед шутливую реплику. Однако в этих его безобидных, как бы приятельских и немного едких шуточках был скрытый намек на наши пороки и неоправданные вольности.
— Муся, ну оставь пирожок, не будь жадиной! — просительно восклицал он, облизываясь и комично надувая свои и без того пухлые щеки.
Хорошистка Муся, Валя Мусияченко, краснела до ушей и замирала, не решаясь проглотить лакомый кусочек. Но учителя физики ее запоздалая совесть уже не интересовала. Он как ни в чем не бывало продолжал вести урок, отлично зная, что в ее сторону повернулся весь класс. Его шутливая методика вос¬питания была настолько эффективна, что многие из нас на уроках Лени не всегда решались отдавать себя на откуп собственным слабостям. К тому же, все мы пребывали в той неповторимой поре, когда в нас вовсю играли и бурлили любви прекрасные порывы, и быть осмеянным всем классом не хотелось никому.
К двоечникам Леня относился лояльно, даже сочувственно.
— Слабак ты, Мэс, — говорил он разочарованно и делал кислую физиономию. — А мне говорили, что ты неплохой парень... Может ты и в самом деле такой, — рассуждал Леня, — но где же твое мужское самолюбие? Девчонки и те лучше тебя в физике волокут. Уловил?
Мэс переминался с ноги на ногу, выдавливая из себя подобие улыбки. Он и рад был бы не огорчать Леню, да вот бессилен перед законами физики, не понимает их, хоть убей.
— Так уловил или нет? — не унимался Леня. И ставил в журнале точку.
— Уловил! — спохватившись, заверял его Мэс, радостно подмигивая классу.
На следующем уроке он тянул руку, чтобы оправдать доверие "классного мужика" — Лени. Но тот будто и не замечал "настоящего мужчину". Мэс знал, если сегодня он не ответит, в конце урока точка непременно превратится в двойку. А это нежелательно. Вызовут в школу маму и будут при ней его стыдить и воспитывать. Он уже наизусть знает, что скажет классная руководительница. "Что же ты, Коля, такой несерьезный мальчик?! У тебя хорошая, добрая мама, а ты не жалеешь ее, отры¬ваешь от дел, заставляешь волноваться. Неужели ты и в самом деле не в состоянии выучить несчастную формулу?!" И началось. Из-за какой-то паршивой двойки битый час приходилось выслушивать целую лекцию, как будто он совершил что-то непоправимое... Класрук всегда добросовестно стыдила его, а мама вытирала слезы обиды, жалея себя и бездарного сына.
Но как объяснить им обоим, что по части физики у него дырявая голова. А когда его начинают ругать, он вообще все начисто забывает. Пусть лучше его заставят под насмешки дружков и даже девчонок подмести и вымыть школьный коридор и веранду. Или попросят "поговорить по душам" с каким-нибудь дюжим дураком, или целый месяц дежурить в классе и по школе, или еще что-нибудь... Только пусть не вызывают маму и не расстраивают ее по таким пустякам.
Мы знали, что Мэс очень любил ее и что у него слишком уж строгий отец, испанец по национальности. Он церемониться со своим средненьким, вымахавшим ростом с папу, не будет. Отпишет пару хороших подзатыльников и весь разговор. Правда, знаний по той же физике у Мэса после применения подобных методов воспитания не прибавлялось, но зато у многие учителей появлялась хоть какая-то передышка: с месяц, не больше, неисправимый ученик сидел на уроках как шелковый.
Урок подходил к концу, и мы переживали за Мэса, искренне ему сочувствовали. Выход был один. Если ему не удастся исправить двойку, то нужно во что бы то ни стало опередить классного руководителя и намекнуть Лене, что отец Мэса желает увидеться с физиком. Как правило, мы поручали это сделать старосте или комсоргу. Леня уважал активистов и прислушивался к их мнению и просьбам. Козырь этот было решено использовать в крайнем случае, потому что у нашего Лени свои исключения из правил. Во-первых, физик противник приглашений в школу мам, бабушек, сестер и теть. Кроме слез и других проявлений эмоций — от них никакого толку. "Когда речь идет о мальчике и когда учитель — мужчина, в школе должен быть отец и никто другой!" Эту его заповедь знали все: и ученики, и учителя, и родители.
Во-вторых, Леня считал, что если ученик стремится исправиться, переживает, значит он занимался дома предметом, что-то соображал (кумекал), значит совесть напоминала о себе. Он изредка бросал взгляд на раскаявшегося двоечника, и по его внешне строгому лицу пробегала тень улыбки. Но мы-то знали, что в душе -Леня радуется и торжествует победу.
— Да, ребята, — извиняющимся голосом обращался он к классу. — Мэс и в самом деле неплохой парень...
И ставил ему тройку. Небольшую, некрасивую, но тройку! Мы ликовали и пожимали на расстоянии Мэсу руки.
Предмет свой Леонид Васильевич знал блестяще, как и подобает настоящему учителю и мужчине.
— Физика — предмет исключительно мужской и слюнтяев не терпит, — не раз говаривал он на практических занятиях. — Если мальчик не может отремонтировать дома приборы домашнего обихода, прикрутить гайку или наладить контакт — гнать его нужно вон или сшить ему девчоночью одежду.
Так понимал он физику. И никакие доводы и аргументы не могли поколебать это его убеждение.
Зубрилы имели у него оценку ниже, чем посред¬ственные, но умелые ученики.
— Что мне твоя вышколенная теория? — упрекал Леня зубрилу. — Какой прок с того, что ты назубок знаешь книжкин материал, назовешь мне, к примеру, формулу тока, а электропроводку не починишь, не отремонтируешь утюг. Уловил? А посему за труд твой, от которого через пару дней не останется и следа, тебе государственная оценочка — трояк.
Можно было, совершенно не зная теории, то есть вообще не заглядывая в учебник, получить у него пятерку. Ты ему хоть на пальцах объясни, как на практике понимаешь данную тему, и приведи пару примеров из жизни, и уважение Лени вместе с хорошей оценкой обеспечены.
— Запомните на всю жизнь, — учил нас Леонид Васильевич. — Все в ней связано с законами физики, и никуда от них не уйти. Хотите вы этого или нет. И чтобы не быть белой вороной, ими надо интере¬соваться, их надо знать.
Для нас Леня был непререкаемым авторитетом, и мы не мытьем, так катаньем старались овладевать этой загадочной и не всегда постижимой наукой, чтобы не ходить у Лени в круглых дураках и не напоминать белых ворон, которых мы никогда в жизни не видели.
Кроме физики, на Лене висела еще и культурная жизнь школы. Он заведовал внеклассной работой и аккомпанировал на баяне. Без него не проходил ни один школьный вечер отдыха, ни один концерт. Леня руководил хором, вокальным и танцевальным кружка¬ми и головой отвечал за наше художественное воспитание и за самодеятельность в целом.
Он научил девчонок петь вторыми и третьими голосами, определять тональность песни, исполнять народные и эстрадные танцы. Нашей самодеятельности могла позавидовать любая школа во всей округе. Мы объездили с концертами все сельские клубы района.
На уроках Леня хохмач, а на сцене — другой: собранный, одухотворенный. Сцена магически действо¬вала на него. Он знал, что у юных солистов дрожат от волнения коленки и срывается голос, и успевал в проигрыше между куплетами подбодрить, что-то подсказать. Однажды я сбился с тональности, запел, можно сказать, не своим голосом и едва не -запорол номер. Леня подмигнул мне и подхватил песню.
Зрители мгновенно оценили его находчивость и арти¬стизм и разразились громом оваций.
Музыкант-самоучка, Образцов обладал абсолютным музыкальным слухом, мог моментально подобрать любую мелодию и был всегда в курсе музыкальных новинок. Особенно эстрадных, по которым мы уми¬рали. Нам непременно хотелось спеть все самые популярные песни. Мы подражали Эдите Пьехе и Муслиму Магомаеву, Лили Ивановой и Рафаэлю, Валерию Ободзинскому и Жану Татляну... Подсовы¬вали Лене ноты или слова полюбившейся песни или мелодии и готовы были часами без устали петь. И Леня вместе с нами с радостью разучивал все, что нам полюбилось, что было на слуху.
Помню, солистка, десятиклассница Валя, услышав в районном смотре школьной самодеятельности новую песню о России, тут же позвонила ему домой из Апшеронска и по телефону напела потрясшую ее мелодию. Вечером следующего дня наш физик-музы¬кант воспроизвел ее на своем стареньком перламут¬ровом баяне. Через несколько дней эту песню услышала на концерте вся школа.
Певцы и танцоры, а их в нашей средней школе номер три было предостаточно, вприпрыжку бежали на репетиции. Единственной проблемой для Лени оставался хор, на который участников впервые при¬ходилось загонять чуть ли не палкой. Зато потом никто об этом не жалел. Леня настолько умело и живо мог организовать и провести это, как нам поначалу казалось, скучное мероприятие, что домой никто уже не рвался. Мы успевали и посмеяться от души, и попеть.
— Ну что, порвем горлышко? — спрашивал нас Леня, потирая от удовольствия руки. — Люблю, когда мальчишки и девчонки кричат под музыку.
— Порвем! — хором отвечали хористы.
— Будете хорошо, дружно орать, раньше домой отпущу, — предупреждал он.
Мы пели о дедушке Ленине, о партии, о необъ¬ятной и свободной Родине и о том, как хорошо в ней жить...
—Наха, а ты чего влезла в чужую партию?! — останавливал он хор резким жестом. — Тебе что, своей мало?
— Мало, — огрызалась Наха.
— Лидочка, отдай ей, пожалуйста, свою первую.
Раздавался дружный хохот. У Лиды голосок то¬ненький, словно ангельский.
Или:
— Что, Танюха, не получается? Это тебе не физику отвечать — в книжку посмотрела и все. Тут надо из себя нужный звук выдавливать, да такой, чтоб людей насмерть не перепугать. — Петруха, может, покажешь?
Петька Ракитов вообще не умел петь, ему медведь на ухо наступил. Но в хоре стоял — для массовки.
После успешных выступлений на смотре или на концерте Леня пребывал в состоянии эйфории. В класс он входил торжественный, сияющий, неустанно шутил и всех подбадривал. Особенно артистов.
— Кузя, поздравляю тебя! Жюри твоим песням поставило плюсики. Молодчина!.
— Девчонки, ну вы дали! Так чисто спели, что аж мне понравилось. Вы хоть предупреждайте...
— А Наташка Кузьмичева как пела, у-у-у... Я так ни в жизнь не смогу. Ногу вперед, притопывает. Глядя на нее, и я стал дрыгать. Так сказать, синхронное исполнение солистки с аккомпаниатором. Клас! Думаю, жюри это отметило особо.
— А что она пела? — спросил кто-то.
— Как что?! — удивился Леня. — Обижаете. Конечно же про ваши любимые трусы.
Мы покатывались со смеху. Эта весёлая, шуточная песенка давно уже была на слуху у всей школы. В ней рассказывалось о том, как мама собирала сына на целину и наложила ему в рюкзак всякой всячины: сковородку, миску, ложку, книги, часы, но главное — спортивные трусы. Наташка пела эту бодрую песенку скороговоркой, будто и в самом деле торопилась в дальнюю дорогу, и при этом сильно картавила. Ее "сполтивные тлусы" вызывали смех в зале.
Своих артистов Леня любил и ценил. Во всяком случае, ни одному из них у него не поднималась рука поставить тройку, не говоря уже о двойке.
— Хотя без физики в жизни, нашей не обойтись и без знания ее вечных законов ничего не построишь, песня, ребята, тоже помогает строить. Да что там... она помогает людям жить, — говорил музыкант.
И мы следовали его мудрому совету. Некоторые , из нас в его серьезном предмете и в самом деле — ни в зуб ногой. Но зато добросовестно пели в хоре, солировали и плясали. А это тоже один из законов физики — движение души к прекрасному — в мир чарующей музыки. А ей, как известно, подвластны даже законы физики.
Нам казалось, что мы видим нашего "Леню" насквозь, знаем его до конца. Сейчас, через много лет, я думаю: а чем жил этот человек на самом деле, по большому счету, так сказать? Не расслаб¬лялись ли "мускулы" его души после встреч с нами? О чем он думал наедине с собой, чем жил, помимо такой увлекательной (для нас!) возни с ребятами? Кто ответит мне на это, если мое воображение само не дорисует недостающие до цельной картины детали жизни этого человека? Может быть, главные...
МАРГО
Учительницей истории у нас была Маргарита Николаевна Гаврикова. В школе ее прозвали Марго. Со своими золотистыми волнистыми локонами, боль¬шими серыми глазами и красиво очерченными, ярко накрашенными губами она напоминала нам киноактрису.
Голос у нее мог быть разный — в зависимости от настроения: то глубокий, грудной, то звонкий, резкий и отрывистый.
В класс Марго входила бесшумно, сильно прихра¬мывая.
— Так, — произносила она многозначительно, окидывая строгим взглядом наши поникшие головы.
Мы сидели не шелохнувшись. Не дай бог с первых минут урока разгневать Марго. Тогда все пропало: двойки сыпались, как из рога изобилия.
Порой нашего терпения хватало лишь на пол-урока. Это зависело от того, какой бес вселился в нас - с утра. Почувствовав дурной настрой класса или заметив на наших лицах блуждающие улыбки, Марго вскаки¬вала из-за стола и пронзала нас колючим взглядом. Голос ее становился металлическим.
— Что-то -вы сегодня развеселились, милые мои. С чего бы это?! Фонов, отвечай! Порадуй знаниями, — говорила она тоном, не предвещающим ничего хорошего ни ему, ни классу. — Слушаю тебя, голубчик...
Фонов стоял как изваяние.
— Что, дар речи потерял?! Тот машинально кивал головой.
— Прекрасно! — лютовала Марго и для начала выводила в журнале большую жирную двойку. Затем обрушивала на голову несчастного тираду гневных слов. Заканчивалась карательная процедура записью в дневнике.
— Илющенко, Кривохижина, Заяц, Кожухова, — вызывала Марго одного за другим и еще больше распалялась. — Дневники на стол!
Когда она входила в раж, рассчитывать на поло¬жительную оценку у нее было делом бесполезным. Мы отдавались воле случая и уповали лишь на то, что весь этот страшный "исторический" суд закончится все-таки, со звонком...
В гневе Марго была страшна, и ничто не могло охладить ее пыл, разве что звонкий школьный коло¬кольчик, которого мы всегда ждали с нетерпением: класс тогда торжествовал, а Марго в сердцах захло¬пывала журнал. Она давала нам двойное домашнее задание и исчезала с гордо поднятой головой.
На перемене мы собирались в группки и обсуждали, чем можно на следующем уроке удивить и, может быть, сразить нашу Марго. Одни считали, что первый ряд должен как никогда в жизни подготовиться и покорить Марго лесом рук. Другие советовали молчать весь урок, словно воды в рот набрали. В конце концов принимали общее решение: растопить холодное сердце Марго можно только частоколом рук.
"Шутить" с Марго было опасно. Ее неудовольствие могло иметь печальные последствия для нас. К примеру, неаттестованный предмет, дополнительные занятия в каникулы, зачетную возню и прочие прелести обучения и воспитания. Марго не умела прощать и слов на ветер не бросала. Большого труда стоило всем миром уговорить ее простить провинив¬шегося.
Тогда не знали педагогики сотрудничества. Авто¬ритет учителя был непререкаемым. Марго строго придерживалась должностной инструкции, гласящей .о том, что она на ответственнейшей государственной службе, выполняла ее исправно, может быть, даже талантливо...
Мы быстро привыкли к ее крутому нраву и все-таки побаивались ее. Марго знала об этом и добивалась на своих уроках почти армейской дисцип¬лины: никогда не делала замечаний дважды — это было исключено! Достаточно было одного ее взгляда. С разгильдяем не церемонилась.
— Вон из класса, наглец! — резко бросала она и продолжала урок.
Попробуй не выйди. Марго прекратит урок, подымет класс и произнесет свой знаменитый обли¬чительный монолог.
Она редко пребывала в хорошем расположении духа. Но если такое случалось, она была само воплощение вежливости и обаяния. Очаровательно улыбалась великолепными, ослепительно белыми зуба¬ми, напрочь забывала о муштре и двойках и предавалась воспоминаниям о незабываемой студенче¬ской поре, о том, каким чистым и зеленым был Томск/ в котором она когда-то имела счастье учиться...
Перед нашей детской непосредственностью и ис¬кренностью не всегда могла устоять даже неподступная и до мозга костей принципиальная Марго. Своими вопросами, наивными, но откровенно любопытными, мы выуживали из тайника ее сурового сердца подчас самое сокровенное.
В юности Марго любила и была любима. Но ее жених, профессиональный пловец, утонул на одном из соревнований.
О своей личной жизни Марго нам ничего больше не рассказывала. Но мы считали, что именно эта трагедия сделала ее инвалидом.
Мы уважали Марго, чувствуя, что она была учителем от Бога. Среди школьной братии имя ее упоминалось чаще других учителей. Ее копировали и передразнивали, обсуждали ее поступки, ею восхища¬лись, ей подражали. Каждый урок истории напоминал занимательное представление. Марго потрясающе, цар¬ственно сидела за столом. В этой ее позе было такое сочетание легкости и необыкновенной величественно¬сти, что мы смотрели на нее как завороженные. Она с таким жаром и вдохновением рассказывала нам о войнах и сражениях, так образно рисовала картины далекого прошлого, что мы невольно переносились в .ту или иную эпоху. Говорила Марго исключительно грамотно и эмоционально, словно актриса со сцены театра. Культуре ее речи мог позавидовать любой профессионал.
На урок у нее работало все: мимика, движения, а главное — нестареющая любовь к предмету. Урок истории напоминал театр одного актера. Чем внима¬тельнее мы воспринимали это ее представление, тем талантливее играла Марго.
Да и внешний ее вид занимал нас. Роскошных нарядов она не имела, однако одевалась со вкусом. В ее одежде были интересные решения, можно сказать, изобретения, что придавало ей оригинальность. И хотя Марго не относилась к заядлым модницам, будучи женщиной строгих нравов и привычек, едва заметная экстравагантность делала ее наряды неожи¬данно привлекательными. Девчонки всегда с особым интересом рассматривали и даже изучали ее стиль и фасоны.
Больше всего ей шли классические костюмы. Вся она была какая-то подчеркнуто торжественная и сдержанно вежливая. Это ее состояние обычно пе¬редавалось и нам.
За годы общения с Марго мы успели определить ее вкусы и слабости. Она любила простые по покрою, полуприлегающие платья, не стесняющие движений жакеты, строгие пиджаки, прямые юбки, приталенные блузки, шерстяные и трикотажные вещи. Зимой Марго куталась в пуховый платок или длинную пушистую шаль.
Второй ее слабостью была музыка. Она могла часами слушать Баха, Бетховена, Шопена Природа наделила Марго красивым, высоким голосом. Она не пропускала ни одного школьного концерта, без стес¬нения подпевала юным солистам, горячо аплодируя и выкрикивая: "Бис!" Если бы в нашей школе прижилась взрослая самодеятельность, Марго ~в искусстве пения была бы непревзойденной.
Иногда она приходила к нам на репетиции и консультировала вокалистов. Ее музыкальный вкус был безупречным. Мы дорожили ее мнением и непременно приглашали на генеральную репетицию. Марго не кокетничала, не заставляла себя упрашивать и не отказывалась.
Вечером она приходила ровно в назначенный час. В репетиционный класс входила совершенно другая женщина, не имеющая ничего общего с той, которая вела у нас самый серьезный в мире предмет.
Марго широко и дружелюбно улыбалась, кивком приветствуя артистов, усаживалась за парту и сосре¬доточенно начинала прослушивание. Но ее терпения художественного судьи хватало не на долго. Услышав знакомую мелодию, она охотно подхватывала ее, слегка раскачиваясь и благостно закрывая глаза.
.Мы откровенно любовались ею и все больше и больше открывали для себя нашу Марго. Она была непредсказуема, а значит, до конца нами так и не понята, не разгадана. Такой и осталась на всю жизнь в нашей памяти — самой яркой "звездой" в нашем неповторимом школьном мире.
МИЛЯ
В поселке ее звали Кралей и судачили о ней не иначе как о бездельнице или чокнутой. Настоящее имя ее — Миля — редко кто упоминал. В небольшом местечке, где каждый на виду, прозвище приставало к человеку, как тень — на всю жизнь. Миля получила свое клеймо за страшный грех — слишком яркая была, ну слишком. И одевалась не по-людски, на свой манер.
Была она приезжей. До войны ее родители жили в Москве. А после того, как их объявили "врагами народа" и сослали на север, долгие годы провели в холодных краях, где и нажили дочь. Искупив "грехи", опальные интеллигенты в столицу не вернулись, а подались на юг, в предгорье. Здесь, в рабочем лесном поселке, и расцвела Миля.
От матери она унаследовала броскую красоту и идеальную фигуру, а от отца — независимый характер. Мать ее, немолодая, но все еще стройная и мило¬видная женщина, когда-то была актрисой и слыла красавицей.
А еще — редкой модельершей, что называется, от Бога. Из самых простых тканей и даже из старых платьев умудрялась сочинять необыкновенные наряды. И друзья, и известные модистки прочили ей успех на этом поприще, но она только улыбалась в ответ и говорила, что ей достаточно признания мужа.
Миля с детства стала ее любимой моделью, она всегда изящно одевала девочку и обучала швейному ремеслу. Дочь подросла, стала настоящей мастерицей, неустанно обновлявшей свои наряды. Это был ее способ самоутверждения. Ее платья, юбки, воздушные сарафаны, обворожительные кофточки, строгие костю¬мы и жакеты поражали необычностью фасонов.
Не думайте, что в многолюдном поселке, добрую половину которого составляли женщины, все ходили абы как, не ведая вкуса. Были здесь и модно одетые девушки, и интересные, не хуже городских, молодые женщины, но так, как Миля, не одевался никто.
Даже готовые платья, купленные в магазине, она перешивала на свой лад. Неутомимая выдумщица могла появиться на пыльной дороге в полупрозрачном платье Дюймовочки с голубым бантом на бедре или в черных бархатных брюках, расшитых чудесными цветами, или в ослепительно белом костюме и с изящной сумочкой.
Как-то сшила Миля из ткани "иранский чулок" вечернее платье. Длинное, узкое, вопреки модному в то время "мини", с серебряным поясом и замысло¬ватыми украшениями. Платье словно текло вдоль ее гибкого тела, искрилось и играло на солнце блестками. Легкая шляпка и перчатки, завершавшие этот элеган¬тный наряд, делали девушку еще более пикантной и необычайно женственной. Это завораживало, а может быть, и обескураживало прохожих. Кто любопытными, кто восхищенными, а кто и насмешливыми взглядами провожал "Милю-дурочку".
"Гляньте, Краля пошла! — неслось ей вслед. — Вырядилась, ненормальная, только и знает, что фасо¬нить. Неужели и заняться больше нечем?"
А она, словно актриса, создающая свой образ, который, впрочем, соответствовал ее естеству, прохо¬дила мимо, гордо подняв голову. И никому невдомек были ее печали и заботы.
Если б не тяжелая болезнь мамы, училась бы она в Ленинградском технологическом институте, куда еще год назад успешно сдала экзамены. Но настигли мать хворобы, сказались все-таки перенесенные в северной глубинке невзгоды, и все домашние хлопоты легли на плечи Мили-рукодельницы.
В отличие от большинства сверстниц, она не ходила на танцы, на вечеринки с бывшими одноклас¬сниками. И друзей у нее не было. Днем она была Золушкой —занималась домашними делами, а вечером, уединившись в своей комнате, напоминавшей маленький салон мод, мудрила над выкройками.
Единственное, что любила Миля вне дома, так это новогодние маскарады, которых всегда ждала с не¬терпением. Только у елки, в маске, можно было от души веселиться и не слышать глупых насмешек. Задолго до карнавала она колдовала над костюмом, придумывала маску и подбирала прическу.
Но как бы ни наряжалась Миля, ее все равно узнавали. Только она была способна придумать что-нибудь сверхнеобычное. Хоть и смеялись над ней в поселке, а новогодний праздник в клубе без нее не представляли.
Однажды она появилась в шелестящем платье темно-синего цвета, на котором всеми цветами радуги сверкали обычные швейные иголки. Шею украшало замшевое колье из переливающихся перламутровых бусинок и миниатюрных парчовых цветочков. Смущен¬ная и счастливая, похожая на фею, она стояла рядом с Дедом Морозом и под аплодисменты зала принимала главный приз — большую куклу.
Сверкала елка, хлопали пробки от шампанского и сыпались разноцветные конфетти. Грянула музыка, начались долгожданные танцы.
И вдруг в Милю полетело пирожное. Миля стояла, не зная, что делать. Медленно, словно ничего не произошло, она вышла в раздевалку, взяла пальто и ушла из клуба. Вдруг она услышала сзади голос, оглянулась и увидела догонявшего ее парня. Это был тот, чьи взгляды она не раз на себе ловила в клубе.
— Да плюнь ты на них! — участливо сказал он и протянул забытую куклу.
Они шли по заснеженному поселку до самой окраины, где жила Миля. И ей и ему хотелось идти и идти вот так рядом без конца, ни о чем не думая. Миля молчала. Ей приятно было слушать его спокой¬ный голос, чувствовать прикосновение руки, которой он бережно поддерживал ее под локоть. Прощаясь, Сергей пригласил Милю на танцы. — Придешь? — спросил он ласково, заглядывая ей в глаза.
— Даже не знаю, — ответила она без кокетст¬ва — Я не бываю там.
— А я буду ждать, — улыбнулся он.
Она не обещала. Но в душе что-то отозвалось. Миля уже думала об этом вечере, представляла, как кружится по залу в вальсе и какое на ней будет платье.
В клуб она пришла во всем розовом. Пышное "газовое" платье стягивал в талии широкий темно-виш¬невый корсет. На груди сверкала брошь-бабочка, в волосы была вплетена длинная атласная лента.
Высокая, черноглазая, стояла Миля в фойе и осторожно присматривалась к собравшимся, очевидно, имея свое суждение о каждом из них. Большие глаза ее загадочно улыбались. Бросались в глаза густые, с красивым изгибом, брови, которые сильно очерчивали профиль. Правильный нос подчеркивал прелесть ее лица.
Парни с интересом поглядывали на нее. А девушки ехидно хихикали, мол, с кем это Краля танцевать будет? Ведь от нее шарахаются все, как от дурочки... Но как только раздалась музыка, к Миле подошел улыбающийся Сергей в великолепно сшитом костюме. Он пригласил ее на первое танго и весь вечер танцевал только с ней, шутил, забрасывал комплимен¬тами. "Глядишь на тебя и забываешь, что здесь захолустье, — сказал он. — Ты как будто из сказки, честное слово!"
Миля благодарно смотрела ему в глаза, счастливо улыбалась. Иногда она замечала на себе колючие взгляды девушек, но это ее уже не волновало. И что из того, что он многим нравится? А теперь он принадлежит только ей!
И Миля зачастила с Сергеем на танцы. Ома спешила туда, где впервые услышала, что красива, где почувствовала, что нравится.
От души натанцевавшись, они долго гуляли по уснувшему поселку. А однажды, поддавшись неожи¬данному порыву, Сергей обнял и поцеловал Милю.
Закончив практику в больнице, он уехал сдавать экзамены в столицу.
Все могли простить завистницы Миле, но только не красивого практиканта. Известная в поселке своими выходками драчунья и гулена Танька Мамай желчью исходила: "Такого парня оторвала! Вот тебе и Краля!"
"Сколько эта кукла глаза мозолить будет?! — под¬певали ей сестры Гальченковы, разухабистые и отча¬янные девахи из семьи отъявленных пьяниц и дебоширов. — Надо ей "темную" устроить..."
Миля возвращалась из библиотеки домой обычным путем. У лавочки, напротив фонтана, остановилась, задумавшись. Сколько вечеров засиживались они здесь с Сережей...
— Что, Краля, страдаешь?
Перед ней выросла неразлучная троица.
Она вздрогнула.
— Что вам -надо?
— А что с тебя взять, обезьяна? С тебя ж люди уматываются со смеху. — Мамай похабно рассмеялась, подбоченившись, — Таких, как ты, только лупастить надо. Святошу из себя корчила...
— Та шо ты базаришь с этой крысой?! Она ж галимая, — процедила .сквозь зубы одна из сестер, дымя сигаретой, и наотмашь ударила Милю по лицу.
Та вскрикнула. Ее схватили за руки, вцепились в волосы.
— По роже, по роже ее! — орала Мамай.
Били Милю по очереди. Она стояла, прислонив¬шись к гипсовой скульптурке, словно окаменевшая. Не плакала, не сопротивлялась. В глубине души она готова была к этой встрече, чувствовала, что не миновать ее.
Остановила хулиганок проходившая мимо учитель¬ница.
— Прекратите сейчас же, бесстыдницы! — крик¬нула она.
— Марго! — прошептала Гальченкова-младшая.
И они скрылись в сумерках.
Маргарита Валерьевна попросила соседского маль¬чишку отвезти девушку на велосипеде домой.
Вскоре Миля исчезла из поселка. Посельчане терялись в догадках, и некого было расспросить о ее судьбе. Поселок жил привычной жизнью. Днем он был тих и безлюден, а по вечерам в клубе гремела музыка, по шоссе прохаживались парни и девчата, гоняла на велосипедах и самокатах неугомон¬ная детвора, торопились домой с покупками хозяйки.
И все-таки теперь чего-то здесь не хватало.
Может, того, что будоражит мысли, волнует душу и радует глаз, привыкший в этом тихом уголке ко всему обыденному? Поселок без Мили как бы осиротел. Чувствовалось, недостает ему юной модницы. Нет-нет, да и вспомнят о ней люди, заведут как бы невзначай разговор о ее нарядах и причудах. Даже толпившиеся у пивнушки мужики, которым кроме стаканчика крепенькой ничего, кажется, больше и не надо, по привычке вдруг пробегут глазами до поворота троту¬ара, откуда появлялась обычно Миля, глядя на которую мужиком себя чувствуешь, помолодевшим, что ли...
И вот однажды вечером, сидя у телевизоров, посельчане оторопели, увидев свою Милю, демонст¬рирующую роскошные наряды. С распущенными до пояса волосами, в великолепном ажурном платье цвета бирюзы и с неотразимой улыбкой на лице, сияющем счастьем востребованного таланта, сбывшейся мечты...
На следующий день об этом говорил весь поселок. И кто-то уверял, что среди зрителей видели и Сергея...
Через много лет иду я памятными до боли в сердце переулками поселка. Узнаю знакомые места, мысленно кланяюсь деревьям, которые помнят мое детство, смотрю в окна обветшавших домиков, вспо¬миная прошедшие годы, лица, голоса, поступки людей, которых так хорошо знал. Да нет, знаю, помню... И среди них вспыхнула перед глазами стройным гибким деревцем, освещенным солнцем памяти, она, Миля. И сама собой сложилась в сердце фраза: "Миля, за этими окнами есть девочки, которые помнят тебя сердцем и руками, влюбленными в разноцветную материю, влюбленными в красоту. Слышишь, то тут, то там стучат швейные машинки. Стучат..."