Дон-дон-дон, бой как пьедестал почёта, и третье место - это последний звук, ниже второго места, - но именно с него начинается трезвучие. Интервалы не угадываю, граница слуха. Четверть. Зачем и голову задирать? Машинально - на звон. Знаю - первого. Римскими золотыми цифрами превращён в шестерёнку. Чёрный эллипс. Прямой угол стрелок - тупой. Я почти рядом с воротами колокольни: сталагмит, перегруженный декором. Кирпичной побелёной кладки. Белый сталагмит сквозь - по эту сторону улицы, не где кремлёвская стена - акации, акации, акации. Отцвели уж, но кое-где висят кисточки бело-сиреневых львиных зевов. В детстве почему-то их ели, можно. Выпрыгивают вперёд коленки. Голых, никогда у себя, так чтобы в городе - только когда в шортах на пляж. Спортивные трусы. Коленные чашечки сильно выдаются, и натянутый на них блеск. До кроссовок - как йодом намазанная кожа..
- ... чево там... камера... где сказал?
От свадебной процессии, замешкавшейся на полпути, на разделительной полосе. Каждодневные: как раз в полдень переходят из кремля, через дорогу, в квадратный сквер с Вечным огнём. Жара - он в чёрном костюме. Вот, пошли-пошли-пошли... Она - подружки, те в коротких, всё дышит - как снежная баба. Красивых среди невест... Хожу тут - вижу... Чтобы взгляд - как нос на шашлычный запах.
Другой угол чугунно-оградного квадрата, и своя свадьба: цыганята - да и наши - с вёдрами, тряпками. Ёлочкой два ряда машин, и не бедных. Хотя, разных. Неплотная толпа скатывается из торговых кварталов - под горку, кривясь за кремлёвской стеной, к остановкам всех транспортов - уехать в любую точку города. Переныриваю, и по стволу ёлочки, расшифровывая названия иномарок. Девочка-цыганка, они не носят коротких платьев. Пластмассовое ведро с чистой водой, прозрачность затягивает внутрь луч солнца.
Ещё два квартала - после того, как напра-аву у Дома Быта: вертикальные пилоны - если посмотреть теперь назад - контрастируют с панорамой луковиц различных селекций и урожаев. Вот-вот людность, выворотливость машин, светофорность - погаснут. Погасли - я иду через мост-дамбу: стрелка Кутума, по одну - он, по другую руку - Волга. Блины от штанги катятся, и дрожь от них поднимается в ноги: катится мимо трамвай, мост-дамба вибр А тут неудобство: вытащили немецкую сетку, - две накрест арматурины крепят сеть, - положил дед и перегородил весь тротуар. Бочком-бочком. Зачем вытащил? Рыбы в ней - ноль. Запуталась?
За Кутумом называется Селенье. Звуков враз поубавилось. И в центре - старина, но беготня отвлекает, а тут - по-музейному. Нет: струятся трамваи, машины - лихо погоняют, но густоты людской - конец: жиже. Домищи, дома - не приземистей. Противоположная сторона - исконная, а по которой иду - перестроенная-портовая-заводская-заборная. Там, по той, - параллельно - проходит конец позапрошлого, начало двадцатого... Вот акация поздноцветущая.. Дёрг - всего один ротик. Не пахнет. Сжал у цветоножки - мяу - зев. Съесть из любопытства? Ну же... Каждый фасад: арочные перекрытия над окнами и сгруппированность окон - узнаваемость тогда приветствовалась. Два - чаще, три - реже. Этажа. Плечом к плечу, дворы - в глубине, за бойницами подворотен. Рядом со мной, мимо меня, окно - завода - с рабицей. А не закрашенное изнутри стекло, как все остальные, одно за одним. Мелкое судостроение. В полутемноте, в безлюдье цеха - дюралевый корпус: на воздушном корыте. Второй или третий год - таким и вижу. Мне-то - запах: металлические опилки в машинном масле, витые макароны с дымочком от токарного. Слесарка. Работа не кипит. Но запах никуда не выветривается. У нас в школе труд (дисциплина) - слесарили. Это можно - ничему не научиться, так и предполагалось. У одного препа, худого и плоского, впалогрудо-сутулого - он же учитель пения с баяном, который помещался во впалости на груди, - жила в клетке крыса с розовым хвостом. Средь лязга железа, в трудовом зале, где станки, столы с тисками - была необходима: подходили, смотрели. Другой неврастенический армянин Азат Сумбатович, - непедагог вообще - кидался киянками. Ну лупит кто-то из учеников молотком по наковальне так, что уши ломит…
Завод уплыл. Портовый забор. Уже мост близко. Через Волгу, через остров. Забор порта, забор грузового порта, у порта - бетонный забор: всегда что-то разглядываешь на исторической, через дорогу. Как-то шёл, назад уже с пляжа, к вечеру - гляжу: из подворотни медленно выбегает, сразу видно, очень пьяный, и по тротуару вдоль домов. Несколько долгих секунд, и оттуда же, за ним - возникает преследователь. С топором. С топором! И м-мед-лен-но. Бегут. Преследователь не может догнать. Ни звука, без всякой там ругани. Они пробежали мимо нескольких фасадов и погрузились в другую подворотню. Сил на выкрики не тратили. Вечер начинался тихо.
Улица завязывается тугим узлом: у моста, фактически уже под мостом, куда смотреть - озираешься, чтобы не попасть. Поворот трамвая и вдоль - двустороннее. По-над эстакадой - одна полоса, конечно, тоже с поворотом. Наискось под эстакадой - срезают. А кроме - исходная прямая, сквозь этот узел. И никакого светофора. Благо, что мне не переходить дорогу, а только вильнуть от - на пустырёк. К каменной спирали. С другого борта моста - точно такая же. Вот была пивная на месте! Пустырёк. Вжжжик - как дерево. Даже пня - только в закрытых глазах. Звякает кружечками.
В полдень в июне, - а жара-то - не сезон. Я, не дойдя до винтовой, в плитках ракушечника, лестницы, через русло вглядываюсь в "малую землю". Она подпёрта водой, песок стекает, суживаясь горловиной, будто в песочных часах. В будто скошенную плоскость воды. Вода подходит к кронам, они кладут на неё тень. Наверху - на бугре "малой земли" - кто-то в волейболе, а на склоне - люди как родинки, дети? Дети. Туда - к заводи, к внутриостровной лагуне, с другого бока песочного холма.
Ракушечник - углём, кирпичом, мелом: чёрные, рыжие, белые. Выплюнуло, вырвало, раздавило нарыв - хочет выразить. Ругань с ошибками - или именно так правильно? С картинками - пор-пор-пор-пор. Человечек: ниточка - тело, ниточки - руки, ноги. Ротик, носик, оборотик. Венчает снизу - трефовая гроздь. Подпись со стрелкой на несчастного: "он обречён". Кто ж не согласен?
Замечаешь батутные колебания. Самосвал или трейлер. Камаз. Камазик. Такой - жж-ух, и понимаешь, что под тобой - работает. Мост. Стихают... Ух ты какая! Кинжал. Из сетки-треугольника, основание треугольника - арматурина. Крупная каспийская селёдка, до локтя, идёт вверх. Она ж ничего не жрёт - на сеть. Не распределены равномерно по пролётам, столпились: точка над - тут он, косяк, и идёт. Под острыми углами: белые верёвки, течение их тянет на юг. Пучок натянутых струн, а на воде - пустые полуторалитровые пластиковые бутылки, с моста они маленькие, как обычные поплавки. Смотришь как с крыши: всё внизу.
Не наступить на их вытащенные сетки; на бело-фиолетовую, с радужностью, залюбуешься... Проезжую часть от тротуарной отделяет железный гофр-профиль на столбиках, и в шуме колёс лежит старьё - пальто, плащи, - и спит мужичок. С равномерностью вагонов, скрежет и выхлопы, а он как кошка: та свернётся за хребтом бордюрчика, ухом только - дёрг (он-то без дёрг), шум - не шум, не трогает. Они всю ночь ловят, и под мостом, где бетонная окантовка, там - когда идёт вобла, селёдка - с мая по июнь: лагерь. В затишке - пепелище, закопчёные кастрюли, опять же - кучи тряпья. Полупьяные, но бутылок не валяется: самогон Селенье поваривает.
Двойной прыжок, два горба, а по острову - насыпь, она-то и прогиб. Первый раз прыгнул, приземлился - песочная поляна: никогда не затопляется - вот она - "малая земля". Краем - в Волгу, краем - в лагуну. Если полететь с лестницы, похожей из-за длины и узости на остановившийся эскалатор, бетонных её рёбер - посчитать, собьёшься... Поручни-загородка: иной раз наблюдаются альпинисты, наотдыхавшиеся, - смотришь снизу: подтягивают себя, навалившись на железки перил. К вершине.
Тут с первого взгляда. И после прикосновения взглядом как к кнопкам, заподозрив. Пусто: знакомых - подлечь. На подъёме вязнут в песке, кроссовки снимать нельзя - огонь и резь. Спущусь к заводи, в эту подмышку острова - старая, заросшая деревьями коса как рука вдоль тела. Отсюда не видно, может, кто... Мимо - наверху бархана, лежит что-то незнакомое. Лежащую переоцениваешь. Почему-то притягивает её спина - перечисляю: не выбухают ни мышцы, ни кости - гладко-крепкая - широковата, но не круглится. А, вот ещё - нет белой полоски, и сейчас - расстегнула. На пляже шею сворачивать - идти, глядя в бок, - или даже продолжить ход задом: вполне в рамках. Так, впереди у нас - что?
Небольшая давность: эпоха гологрудости. Легко: дурной тон - не снять, только уродины. Вовка, я, ещё кто-то - как диезы вклинивались среди клавиш в ряду. Но цвет уже у всех - из одной банки с краской, только обгар - розовость. Пестрят лишь линии разруба попа-пополам, плавками. Сбоку: когда лежат навзничь: круглые печенья грудей - или как горки песка, насыпанные из кулака, - протянулись вереницей, прячась одна за другую, теряя парность. Птичья девичья стайность - и кокетливый стыд, - когда мальчишня, устроившись, тоже лёжа, неподалёку, уставится: курят, головами иногда сомкнуться для обсуждений... Их смешки вскоре увидят - продавщицы из отдела этих игрушек. Синхронно - на животы, и тогда - уже попы девушек, с подвёрнутыми плавками, а плавок - оттуда, откуда мальчишки - и при желании не проследишь, сам смотрел. Другой ряд других овалов. Но пацанам быстро надоедает, упархивают, поклевав желторотыми глазами.
Так и здесь - никого ещё? Что ж. Постой, вон на середине заводи - катамаран, он же водный велосипед. Вряд ли чей-то. Тогда кто - плюс? Не разгля Может, уже стал сдавать? Подрабатывает прокатом, говорил, что никак не наступит, - а где тогда сам? - сезон, клиентов пока Да вот - его ж сумка. Не мог так просто оставить. Наверно, этот парень.
- Дамир тут?
- Да, вон, - на фарватер.
Тогда и ляжем. От воды - подъём, наклон песка. Выше - жуткое пекло, а смягчает - близость к сырости, и не надо перебегать как по простреливаемому пространству. Полотенчико моё большое, кепочка с козырьком, а была красная-красная...
Сначала этого и хочется, пока что без общения, оглядеться и успокоиться: день подан, всё на месте, пришёл, лёг. Уже цель. Прокалиться светом, обжечься об ультрафиолет - уже где-то внутри, и тогда как продрать глаза, уставиться вдаль, на дорогу с машинками по насыпи, метрах в двухстах. И переглядеть подваливших. И вглядеться - что за цвето-штрихи подходят по мосту, оп - по лестнице... Ага... Узнать - и спутать. Никого как будто тут и не бывает, ни одной знакомой души...
Перестроечная эпоха гологрудости длилась года два-четыре. Когда в социуме вновь раскатали слои, хрупкое эхо хиппизма улетело, странно вспомнить. Как ошибку памяти. Снова по-советски девки застеснялись. Но одновременно прикинули свою цену.
Две, три капельки слились. Ручеёк в ямку подложечкой, живот при выдохе проваливается, ручеёк пота ползёт по сухожильной линии, к пупку. Ку-пать-ть-ть-ся. Трёхшаговая пробежка-перескок, остановка - на смеси из тени от ив и пропитавшегося песка. Понабрасают пластмассовых бутылок, плавают полуутопленные, и пузырями - полиэтиленовые пакеты, а тут, доводя до мысли о помойке, над начинающейся водой - мгла от ив, вётл, и их листья понападавшие, и поросль. Проходы на узкий простор - тоже узки, из незагаженной воды. Течения в этой длинной бухте нет, и калитки - между стволов, где не кустятся стволики - разрывают ковёр водоплавающего мусора, несвеже зависшего, завязшего. Отбросы-то конечно пластмассовые, близкие к стерильным. Хорошо, что нет, - а как-то была - здесь же, пойманная наверно ночью, выброшенная, всплывшая, развонявшаяся.
Как охлаждает! Ещё паводковая, но попрогретей, чем в русле - там, само собой, чище. Катамаран-велосипед - сюда или туда-сюда? "Ты катамаран?" Кто же завис с Дамиром? В стоячей воде глаза лучше не открывать, даже миновав лаз - в засорённом прибрежье, - был однажды конъюнктивит. Далековато и, кажется, остановился. "Ты катамаран?" Прошлый год: один кавказец с деньгами в руке, к Дамиру, искал хозяина.
Набежали, и проход в воду заполонила крупная малышня. Или они - по глотку пива, или одуревают, бегая на солнце, или, бывает, прольётся по пляжу запах гашиша. Движения теперь брассом, оп-ля - дно. Кто это около моего полотенца? Пробка пацанов заплясала на воде и расползлась, обтекая меня, - все в брызгах разбитых слов, воды и в плевках смехом.
Две гондолы и мостик между ними, два сиденья со спинками. Ноги вперёд - педали, колесо спрятано в алюминиевом горбике. Фонтан от лопастей прикрыт планками - это и есть помост-мостик. Две ножки на двух - из четырёх педалей, но не крутя, а так, отдыхая. Дамир не удерживает равновесие на ребре - спинке сиденья, - выше лезть некуда, и - дугой, рыбкой-ласточкой. Ещё пара ног, третья, висит в воде, а сама - чьи они, - лежит на планках помостика, и её грудь под сплошным купальником стекла в обе стороны. Большая и оттянутая. Плюх - ух - юх! Брызг мало, Дамир был - забыл? - спортсмен, пловец, нырец, - они летят на лежащую, и она голову переваливает на другое ухо. Берегов у этого канала внутри острова - земляных - пока нет, везде сквозь деревья проблёскивает, но туда нечего торкаться. Только жерло в Волгу - как открытые ворота шлюза.
- Ты, по-моему, сгорела.
С сиденья, повернувшись назад, подруга тоже в сплошном, но выделяющеся-синем.
- Ноги, ноги... Да, тут...
Нагнувшись, не приседая, расправляет брошенное ранее из сумки на песок полотенце, и умудряется - лицо в мою сторону. Я уже лёг и вверх - к её взгляду, она прыгнула из босоножек и топчется на расстеленном.
- Таисия, это счастье. И Джоника своего не привела.
Грудь как две воронки с укороченными носами, и вяло-нестеснительная сначала сняла топик, а потом зарылась в плетёной сумке-корзинке, ища замену. Пока прикладывала, завязывала - фигурные скобки светились, и только последним движением - накрыть, па-бам. Однако всё настоящее - ниже. Талия пятьдесят с несколькими сантиметрами, и я могу - двумя пядями, слегка сдавив. В кружок. Зад Тайкин наотлёт без складок под яго Есть ещё ягоды в ягодицах. И ноги - метр. Парикмахерша.
- Ну как, твой голубой начальник не пристаёт?
- Я уйду оттуда.
- Чо ж он - голубой, голубой... К тебе...
- Он дура-ак...
Уже с закрытыми глазами и подбородком вверх. Грудь протекла сквозь рёбра внутрь, рёберные дуги выперлись как новая грудь, но ниже - там, где начинается живот: прилип, бедный, к позвоночнику.
- Как я... загорать хотела...
Парень, незнакомый мне, тот, что около дамировой сумки, как ни посмотрю - сюда. Присутствие несёт завершённость - лежит рядом красотулька, смысла набирается через край.
К воде - везде склон, а основа "малой земли" - песочное плато, оно простирается до поперечно-островной насыпи. Обычно новенькие появляются от моста, но - и от насыпи-шоссе, как и в этот раз. Бывает. Впечатление складывается, что бегом, и почти так и есть, под наклон, когда уже совсем к воде. Баба - впереди, два - за ней. Уже по инерции.
- Медсестра, а?
А что она в белом халате? Застёгнута как колбаса, где тянут пуговицы. Или как гусеница, талия шириной, равной всему остальному. Бегом под горку к воде - к одному из междеревьев, к сквозькустарниковой норе. Мужики с сумками притормозили, а медсестра, как летела, - туфли успела? - и в халате. До зада, а потом села и углубилась. Звуков по песку нет, речь - только визгливые окончания.
Владимир гуляючи. Холщёвые белые шорты. Чёрная - не футболка - майка. Пригнулся головой и плечами - загородка на той стороне дороги: мелькают машины, мелькают её прутья, и перила - против глаз, хоть и далеко, а как специально загораживают, не кончаясь. Насколько сошла вода с косы? И когда тот пляж примет? Вон - единицы: на грыже, на полуостровке песка. Пока что лодки - вон, вон. Но вдоль залитого по голень берегу от моста - топь, грязевые ванны, и всё равно - раньше появится тропинка, а уже запоздав - пристань. К тому времени - не коленка из-под воды: монстр.
Мимо спин рыбаков, переступая кое-где клубящиеся лески. Не чиркнуть, потянется. Легковушку остановившуюся и не отметил бы: втыкаются там, где, подвозя пляжущих, их просят - к трапу. Канкан через волнообразный заград-профиль. Коряво перемахнув голыми ногами, устремились без спешки вниз. Владимир прибавил, и только оказавшись на ксилофоне спуска, одним из самых низких тонов - вниз к, якобы верхним, планочкам. Молотком голоса и бессловесно. Добросить факт своего совпадения с ними. В лентах берёзовой коры и тёмно-полированная доска прямых, обе обернулись. Улыбнулись, коротко посмотрев вверх, и сбавили. Он достигал, не убыстряя, но в ответственности, коль уж окрикнул.
Дамир с сиденья крепил дюралевую телегу верёвкой за ствол ивы - наполовину загородил лаз. Из воды, спрыгнув видимо ранее, где еле до дна, и та, и другая выбирались, разведя руки. Та - немножко корова, в том числе и из-за пухлых губ, ляжки розовее новорожденных мышат. Она как раз оттянула и без того высокий вырез-лекало по бедру - ещё выше и нашла границу белого и розового. В сторону блондиности - они почти никогда не успевают. Другая - тёмненькая, похудее и соответственно не ошпарена, зато у неё нижняя челюсть по форме - зуб-клык. Корова подвязалась какой-то большой тряпкой до щиколоток - юбка? Курят, соскучившись, отсидев срок на колёсном судне.
- Рады вас...
Всегда усталое у него выражение, протянул руку. Намеренно скривил траекторию - к нам с Тайкой.
- Авианосец Нимиц вошёл в Кутум.
Самый загорелый невысокий атлет. Губы, которые он сейчас бережно потянул в улыбке, нездорово вишнёво-белёсые. Теперь он стал носить с самым длинным козырьком, а их мажет, периодически доставая тюбик из сумки.
- В тенёк?
Возможно не расслышав, сморщил лоб. Потом открытыми ладонями - будто держа в руках сапёрные лопатки - показал на небо:
- Жа-арко.
Сколько же они там болтались? Здесь - жарко: в плаванье, наоборот, оттягивает. У берега, между обросшей водой и склоном, с которого начинается маленькая пустыня, ливень ивовой тени уже начал косить сюда - не бесполезно падать на замусоренную воду, а промачивать вместо воды песок. Но далеко не доползая до меня, до Таисии и большинства - вроде проклюнувшихся ко второй половине дня всходов: на полотенцах, на подстилках и не признающих аксессуаров.
- И эта мне, представляешь, Володя, - на Альбину, - Говорит: я в него, кажется, влюбля-а-юсь.
- Тоня! Я же - только тебе!
- А через два дня я у неё - молчи, и знаешь что? Она, она: он меня уже бесит! Она, ты смотри...
Волосок к волоску, прямые, цвета морилки - на несколько ступенек убежали вперёд. Собственно и конец лестницы. У Антонины не до отбеливания обесцвеченные, покороче, тоже болтаются, но пружиня подвитой стружкой, - они на ступеньку всего перед Владимиром. Заскорузло - не совсем разгибая пальцы, горстевым прикосновением, - эта ложка, проехавшись, сразу находит тоненькое куриное плечо. Создал сустав над суставом. Белый сарафан, завязанный под затылком, двумя лепестками опускается вперёд - на свободно покачивающиеся, а вот продавившуюся через ткань тёмную монету Вова видит только одну: со своей стороны. Спина не сильно загорелая, но луковее волос, открыта целиком, на всю трапецию - даже не скажешь - выреза. Перекладывается на спинные косточки талии. Горсть.
Альбина остановилась, сразу же, в прибое песка. Это не обида.. Руки в боки и улыбчиво ждёт. Тем более, что парня, о котором ... - да знает ли его и Тонька? Роль Вовки-слушателя - чтобы мячику было от чего отскочить. Совсем маленькие искорки, как-то далеко в глубине этих не по-татарски выступающий карих: цвет волос - цвет глаз. Отулыбавшись, уже разглядывает бархан.
Медсестра после ванны-с-разбега, выявившей белый бюстгальтер и чёрные трусы, верх - в воде? - сняла, и теперь сквозь мокрый прозрачноватый халат открыла прилепленность к двум подовым хлебам. Похожие оладья - лишаями по телу, прилипают-отлипают, перелетают. Если ещё пить, то до какого-то упора. Мужики худовато-сутулые, венозно-беловатые, украшены как татуировкой - прорабским загаром: руки - до локтя, шея - воротником: цвета коньяка. Там тоже пролом в заборе - ивово-кустовом, - куда и произошёл скоростной спуск, и в смеси двух прохлад - от тени листвы и от паводковой воды - прорабы, не откладывая, приступают. Даму подождали. Взрывной дебют завершён, и присев - цветок о трёх лепестках закрылся. Взгляду теперь надо их ещё поискать.
- Вы с Джоником - у тебя?
В глазницах блестели сколы битума. Поворот лица - услышала, - но как бы и не ко мне. Несколько покачиваний, кивков - ответ. Студент и сосед. Сын с матерью, а ночует у Таисии - подъезд рядом, - которая тоже с матерью. Живчик-блондин с большеротой улыбкой. Такая же была бы без золотого резца? Фиксирует взгляд. А недавно - вломили. Так ведь - в экспертизу, и нашёл тех, и не ради - уж чего там? - а содрал с них деньжат за то, чтобы он забрал заявление. Вялым подавай электрических, сколько знаю её мужиков - все. Вежливый, но в разговоре обязательно лёгкий наезд: создать ощущение, что перед ним - уже - виноватые.
- Оклемался?
- После того самого?
- А деньги куда? Тебе в подарок?
- Он хочет сохранить на учёбу.
- За-ра-бо-тал...
Луч голосов, слабенький, уколол.
- Вот они, - из-за наших затылков.
- О-о-ой, - вздох Таисиной обрадованности.
Трое напавших.
- Салям!
- Ап-ля, - рукопожатие со звуком аплодисмента.
- Аль-аль-бина анд Ант-ант-анина...
- А ты чо не на работе?
- Заколебали уже.
Коричневая худая рука тянется в поле моего зрения. Рука открыла рот.
- Дамир, ты как всегда.
Он ещё раньше выбрался из сетей тени. Вовка с готовностью, недосорвав свою чёрную майку. Сцепившийся двойной кулак - два паука-птицеяда. Всё-таки Вовка не загорает так сильно как Дамир.
- Вчера я была до-ома...
А на какой вопрос - не долетело. Вроде бы - в полуметре-метре, Тайка с Тонькой: приподнявшаяся на локтях со стоя избавляющейся от сарафана. Открытое пространство - как стены - звукоизоляция.
Сдвинув центр тяжести - приподняться, изогнуться, - я подхватил угол Вовкиной холстины, он стелит как простыню, угол заворачивается.
- Зашли?
- Зайдут, ага... На мосту. Пить будешь?
- Сырая?
- Но холодная.
- Ну её...
- А ты любимую минералку? - Дамиру, попивающему из полуторалитрового огурца.
- Буль-глым... Вон там, на Кутуме, дешёвка... Упаковкой, сразу... Чем в городе... Она ведь полезная.
- Это где опт?
Толщина ладошек не раздавливает, а приклеившись, тянет вперёд. Показательно бы стесняло, а оранжевых двух сеточек, под которыми две крупные ореолы теряются исключительно за счёт цветососедства - достаточно. Яркое примиряет тёмное и кожу. За краем сеточки - флюс, уже вне спорной территории, на свободе.
Альбина, в импульсном режиме, деятельно ушла трогать воду. Только развернула колечко юбчонки, а на ней не майка, а с продолжением - синий, покрытый инеем, купальник... Дамир устроился рядом - вверх ногами, на песке вверх по склону, головой к нашим головам.
- Кто?
- Да какие-то...
- Катал-катал...
- Марина, Лена...
- Какую - Марина?
- Нет, ту...
- А парень?
- Да это... с севера.
- Знаешь?
- Да какой-то штабной подводник.
- Так... Купать-ть-ть-ся.
Срываешься всё-таки на несколько шагов бега. У Альбины и у одной из тех, что были на катамаране - худенькой - почти одинаковые купальники: спортсменские, цвета бликующего морского горизонта. Марина? - обгорелая - сидя в закрученной вокруг ног юбке, руками опираясь сзади на песок, лицо ко мне - остановившемуся - вверх. Оно горизонтально как сковорода с яичницей, а тёмно-блондинные шатающиеся волосы - склонённым флагом достают до песка.
- Марина-а-а... Схватили...
Подушечкой пальца - сколько позволяет кость, и эритема бледнеет, отпускаю - опять ровно розовая кожица плеча, с веснушками.
- Не предохраняетесь?
- Да мазалась я...
- Бо-бо теперь....
Грудь у неё по объёму - а так и хочется перелить в мерный цилиндр, - опередит, но Тонькину туда надо заталкивать. Сплошной вис, хотя по возрасту - если даже не помоложе... Альбина уже уплыла... Куда тут уплывать...
Лежит Владимир, беседуя с Дамиром, оглядывая вполне обозримый пляж, и будто расставляет шахматную позицию на доске. Дамир оставил после себя косостоящую в песке бирюзовую пустоту в форме вытянутого ананаса, двумя руками показав на солнце, ушёл к Марине-Лене и к парню-северянину в нецветных полосатых плавках - в пару: и тень его всегда тянет. Володя сразу перебросил через моё пустое - без меня - полотенце:
- Ух ты!
- Она тут уже вытворяла...
- В халатике...
Медсестра-колбаса с рюмкой в руке (обычно тут пьют из пластиковых стаканчиков) подошла к одинокозагорающей, ближайшей - таков её выбор. Еле стоит, но не иначе как хочет увеличить компанию. Мокрый белый халат напросвет: чёрные трусы с тонкими высокими дугами - будто под ними фотомодельный зад-перёд. Какая-то даже беседа... Не может быть, чтобы согласилась... Конечно, конечно, поворот. Домой, к сидящим у воды и деревьев, и снова втроём.
Скользит - скатываешься с ильной грязи, и хочется не стоять: уровень от колена до живота - в тамбуре из ивовой поросли, в которой листики, листики как ряска сбились от волн, создаваемых проходящими телами. Прудовое затишье. Прогретая вода подхолаживается перекатывающейся через затопленную косу, сквозь шерсть растительности, превратившей когда-то песчаную полосу в длинную рощу с единой крышей. Катамаран пошёл в работу: народ - значит, спрос. Совсем не слышно как шлёпает, а невдалеке. Стены. В июне - небо весеннее, синее. Какое одинокое облако, и шевелится. Непрозрачная амёба. А начинаешь почуть-чуть замерзать... Семнадцать? По телеку...
Опять ногами в ил, но дальше метр утрамбованного, и всё смывается. Не спешишь - по приятно-греющему. Песочку. Даже не подумаешь, что вот-вот был и вот-вот будет - как шилом шпыняющий.
- Ну что, Вова.., - повышающийся тон мягкого свиста ведёт по кругу поднятый мой указательный палец.
- Окунусь... И...
А там будут стекляшки, и песок снова загорится. Ноги, облепленные им, мокрым, я засовываю в кроссовки - которые завязаны у меня напостоянно, на узел, но в очень расхлябанном в лодыжечной части состоянии, хочу без носок - натрут. Потом надо будет вытрясти по полкило из каждой. Вовка-то ходит в шлёпанцах, дом рядом. Полно ходят, а у меня слетают.
- Игигиги, Ыгыгыгы!
Не заплывал. На груди - блёстки в седых кудряшках. Струйка капель не останавливается с бугра, заклеенного чёрными плавками.
- Кра-ссс-савицы! Не пойдёте?
- О-о-о... Не-е-е...
- Смотрите, ни к кому не приставайте!
Тут торец кишкообразной заводи. Вон насыпь - островное продолжение моста - которая в чешуе бетонных квадратиков. А между - мини-плато, необитаемое, в июне сквозь песок фонтанирующее зелёными кустиками. Какой-то дед в подвёрнутых трусах выкопал яму, прямо в середине, и - когда уходил? когда приходил? Но каждый день: на голове платок с узелками, недоразогнутость рук-ног, сгорбленность и совершенно нетипичная прокопчёность. Один, и никогда не купался. Это - прошлый год, весь сезон "малой земли". В лечебных целях? Когда народ откочевал уже на открывшуюся после половодья новую косу - ту, что вверх по течению - он закопался, что ли, и похоронил себя в центре гектара. Худющий. Что-то в этом году нет.
Мы обходим плато по водяному краю, но это забор из одной и той же породы, с серповидными листочками. Население продолжается - где-то густо, где-то подчёркнуто индивидуально. Будний день. Для школьников уже каникулы, - но разгар сессии для более вызревших. Эстетика, следовательно, подростковая.
Теперь - широкие ворота в растительном заборе, можно в воду с разбега, этим и перерезают наш ход. Школа.
- Масса всё-таки неблагополучная...
Сидящая грядка малолеток - большинство девчат - окуривают облаком беседы, пока мы ровным шагом минуем: мат как знаки препинания в телеграмме - словами-сокращениями, но другими.
- Нравится в этом возрасте...
- Глазищи - видел?
- Фух... Всё на свои места встаёт.
- Да-а, эс-те, эс-те... ти-ка... Фигурка?
Сворачиваем на углу гектара, встаём лицом к чешуйчатой змее-насыпи. Вглубь острова - сейчас худшее время, тонкий слой воды проступает везде, и никто не суётся. Поэтому сюда, в дальний угол, как на дно, ссыпаются пикники. Густая тень, место непроходное - все стадии готовности представлены: от стеления скатёрок, до обуглившегося костра со срубленным вблизи телом. Пол-лица прижато к песку. Туда не пойдём.
- Ну да... Как его? Молодёжи?
- Независимости - был. Молодёжи... В то, в следующее, а не в это...
Подходим по ребру пустого песчаного гектара-плато - к насыпи. Только видно: скользят верхние части кузовов, кусочки крыш кабин, трубы с хрипатыми флажками тягачей. Весь длинный могильник насыпи опоясывает - у подножья - ступенька асфальтового полотна. На неё сверху можно съехать по пандусу около шлагбаума и стекляшки милиционеров: ровно середина могильника. А в насыпи есть туннели, чтобы на транспорте не крутить. Мы - в один из них. Хотим оказаться по ту сторону. Он прямо по ходу, по границе песка, надо только взлететь на начало склона и пересечь опоясывающую ленту.
Квадрат арки, квадрат чёрной тени, квадратик света. Лёгкий сначала мочевой запах. Затем - легче лёгкого - экскрементальный. Вдоль бетонных стен - ссохшееся. Метров тридцать туннель: обе стены-панно - без пустого места. Исключительно одна тема. Развёрнутые как лабораторные лягушки, как мишени - только с концентрическими эллипсами. Слова, в неутверждённых вариантах правописания, и линии рисунков - как нечто целое, иероглифическое. Бессилие набора слов вместе с бессилием изображения: донести до лишь бы кого, самовыразиться - будто немой мычит и злится. Облегчает или разжигает? Спрашивает взрослый. А выставлена - изнанка пубертата, изнанка нетронутости, если хотите. Появляется - понятно как, а исчезает? Мальчик-художник новейшего палеолита, - а не девочка, почему-то... Разбуженность его - ведь не мрёт? Нет, она вгрызается в яблоко.
Выныриваем из прохладных туннельных запахов. Такая же асфальтовая лента-ступенька - вдоль, по-над. Ближайший выход к Волге - обойти конец насыпи, и попадёшь опять на "малую землю". Ниже этой дороги - скос подошвы и тоже залитый холодец, без малейшей ряби зеркалящий и одновременно просвечивающий через себя выросшую в мае - теперь подводную - траву. Деревья собственными отражениями выдернутые, со всей своей корневой системой наружу, висят в воздухе. Где яркое солнце - там эти корни сразу не замечаются, от бликов - блёкнут, а где деревья сгустились, сгустилась и тень, во всю идёт линька: они вылезают из отслуживших, упавших к их ногам шкурок, так точно повторяющих каждый их лист, ведь совсем недавно шкурка покрывала и его...
Сдавленные перспективой в ромбы - квадраты бетонных плиток - как флажки по ниткам диагонально уходят вверх, к заградительному профилю, и вниз - к заболоченности. Дорога-полка. Между ромбов из щелей успели вымахать кусты, и ещё не начали засыхать - серыми воздушными шарами, как в скором будущем.
Такая же длинная-длинная-длинная вверх, зебровыми уступиками, с тонкими, будто леера, перилами - лестница пуста. Приятно-горячо взяться за узкий железный уголок, из которого тут всё сварено. Выйдет из-под воды главный пляж, коса-капакабана, и именно эта лестница станет главным проводником. За лестницей, в пухлом грязевом , изъеденном оспой народных пяток, месиве появится извилистая утоптанность, шириной в ступню, будто проложили её удавы. Отвалы растрескаются, запекуться, тропинка раздастся, откроется двустороннее движение.
С этой стороны насыпи у Волги тоже есть песчаный пятак: микро. Пара пляжниц-загоральщиц... Но не то... У воды, проточной и жгучей, неугомонная подросня: синие губы и дрожь, укутывающая каждое тельце, ладони - в подмышки, суровые и сосредоточенные детские лица... Стоим с Вовкой, привалившись к горячему заградительному металлу, где самое начало полукруга, асфальтовой дуги. Средней частью она проходит под мостом, под козырьком длиной до того берега.
Р-раз, и мы будто отразились, перелетели - к симметричной дальней точке подмостовой дуги, так же облокотящимися на горячую железку. Асфальт полукруга усыпан битым стеклом - сверху? вдребезги, - но точно сверху падает постоянная тень. Ритмично выстроены треугольники: вертикально обломок ветки примотан к загородке, и острый натянутый угол белеющей струны - в воду. На хозяйстве под мостом всего несколько рыбарей, масса - наверху, с пролёта. Но и тут , у стены - тряпьё, матрацы, остатки костра. Бетонная торцовая стена, обруб насыпи, и в ней запертые гаражные ворота ангарных размеров сохранили шрифтовую цветными буквами рекламу - "от заката до рассвета".
Со времён когда Вовка завоёвывал Свёклу. Кафе под мостом - на глухом пляжном, если ночью, берегу - протянуло одно лето, три года тому назад. С городской стороны - пятно света под мостом., за рекой. И неровно доносящаяся, затухающе-усиливающаяся, с преобладанием низов - музыка. Забрели единственный раз, как продолжение Дня Рыбака. С опустевшей уже к ночи набережной дошли до моста - и придумал: он, ухажёр. Пили вина, в тот год они были дёшевы. "Игги Попу, пусть поставят... Сама пойду попрошу." На всю катушку, а не громыхало: простор - глушил. Забавляла музыкальная целеустремлённость - четвёртой, по прозвищу "худручка": художественный руководитель народного хорка. Да все, подпив, чего-то хотели, напористо и своего. Вовка снимает белые брюки, слабо различимо оранжевую - в еле присвеченной темноте - футболку. Сандальки. К ангарно-гаражным воротам прижаты холодильные витрины со стерео - боксёрскими перчатками шаров-колонок. А пластмассовые столики и креслица, белые капли с брызгами, - занятых всего два-три, - рассеяны до самого заграждения. Сидел он, сидел в плавках и, улыбаясь, встал, перелез - кувырк. Вода усиленно сходила. Память туманилась гражданской войной - белые и красные: сухие - и демонстративным безразличием Свёклы. Стоим с ним сейчас приблизительно на том же самом месте и наблюдаем, как, перемахнув через волнистый металлопрофиль, летят один за одним, или брошенные горстью, мальчишки-девчонки, совершенно разной вытянутости, в подошедшее тесто Волги... Вовка обплыл до песка "малой земли" и, не прихрамывая, по асфальту - вернулся, сел. Улыбаясь, хлебнул, а мне на ухо: вот я задом тре-е-еснулся... Тем не менее, утащил Свёклу - прямо тут снял с неё коротенькое, в горох, платье и - в ночное купание. С худручкой мы выпивали сами, и ей, после того, как уже прокрутили, снова рвало душу: "Игги Попу! Пусть поставят. Ну скажи им."
- Вон у той
- Ох уж эти голубоглазые темноволосые...
Она - дети, дети - как раз нырнула, и мы сверху - на её уже вскинутое, не отвернётся, - лицо, и вынырнуло рядом лицо белокурой подружки: казалось, та всё ещё проваливается солдатиком, одной рукой зажимая нос. Резкость наведена на кажущиеся сухими, и цветом и какой-то обломанностью - сухари, а у другой - всплывшие, приподнявшиеся на тяжёлом водном ветру - волосы, и никак резкость не наведёшь на машущие ноги, на укороченные талии и спины. Плав-маршрут циркулем ведёт множественные головёнки вдоль бетонного закругления - выходят или выбегают, снова нацепив разницу в росте. Дно - песок пляжа и насыпи - обрывки бетона, асфальт. Привыкнув к камешкам и стёклам - иногда, правда, отдёргивая вверх ногу, - не тормозя, перевозбуждённая малышня врубается в начало маршрута, то есть в толпящихся: часть перелезла, часть не перелезла металлическую волну на столбиках.
- Поразглядываем...
- Дядь Вов!
- Ну как там мать?
Племянник - или кто он? - из этой кучи прыгунов, попадается и родня: район - Селенье, у моста - его. На днях, прямо на этом же месте, видели маманю с подмостовыми бомжеватыми рыбаками, пьяненькую: явно не эпизод. Радостно - к Владимиру, заплетающимся языком защебетала. Он, вслед уже, пояснил, что так - года два: после того, как Айса вернулся к основной семье в Баку. Я прекрасно вспомнил: только выскочили на набережную во время очередного летнего столпотворения, и они вдвоём, Айса - коль Вовка родственник - уважительно, за компанию, то ли выпил, то ли закусил. Женщина повторяла его рисованную кавказскую степенность.
- Поговори и не отвяжешься... Среда своё делает... Сразу тянуть... Как беспризорники... Попрошайство... Уже вымахал...
- Идут.
Кузнечики в высоту почти с меня. Дополняющие типажи: высвечивают лучше - себя же. Фигуры как раз-таки одинаковые. Беленькая с кудряшками, курносая - даже картофеленосая, пухлощёчка, это у неё: вынырнула - батонные сухари на голове. А другая - синеглазастая - икона: тонкий, узкое, длинные прямые: в воде, когда мы смотрели сверху, они колыхались большой чёрной медузой. До сих пор с них капает.
- Ах...
- Эх...
Девчонки, перелезая, гоготнули, уже в толпе, где они, похоже, старшие, и без каких-либо выжиданий - бросили себя в мутноватый изумруд: отрываясь, схватились за свои носы. А карапузы не все отчаянные - пропускают вперёд, мнутся, будто прицеливаются.
- Пускай смеются, пускай смеются, ещщо наплачутся, - выставил нижнюю челюсть, копируя старух.
- Вынырнули.
- Всё во мне на свои места встаёт...
Я тем временем выливал высохший песок, снимая по очереди кроссы. Скопился на стельках, стал давить снизу. Мы поплелись замыкать петлеобразную прогулку - по ребру приподнятого гектара. Народ от лестницы шёл не весь - до тёплого заливчика, а оседал на ближайшем склоне, обрекая себя на купание в Волге. Вход в воду потому что взят за горло: бетонное укрепление берега - величина неизменная, а вот вся коса-роща делалась разливом непроходимой. К двум дня склон заселялся плотно, но ещё плотней - плюс эффект от бурления - в бутылочном горле.
- Муть, муть... И смотри, сколько идти...
- Рано, конечно... Я вон вчера...
Узкое мелководье - арена ныряний, догонялок, и надо - животом рассекая взмученную холодную воду - сначала сквозь эту возьню, выйти к тому месту, где остановится через полмесяца берег. Вчера я решил выплыть на простор, и течение будто сетями потянуло вбок - хотя я и забирал вверх, к мосту. Пришлось потом по пояс в воде осторожно продавливать коварную корнями вязкость - не напороться бы, главное, на стекло - от одного мохнатого ствола к другому.
- От-т-т здоровье... Меня заставь...
- Ромарио пришёл... И Чижик...
- Пузо отпустил...
- Спортивные...
На начале плато: один склон - к Волге, другой склон - к заводи: запатентованная волейболистами площадка. Ни до кого из загорающих не долетает. После окончания партии гуськом бегут по склону и как топоры раскалывают один за другим, ударами, лезвиями тел.
Наклонённый песок погружает при шаге кроссовочные подошвы, будто скользишь, и нужно коньковым ходом отталкиваться. Пам! Йе! - от волейбольного колесом расставленного частокола, уже за правым ухом. Впереди всё на месте: параллельные полотенца, с двух из них, как раз сейчас, складываются как перочинные ножики, а затем раскладываются - уже вертикально. Не спеша, но - их подхлестнуло, прыг. Горячо.
- Подарочек, вишь?
- Как собака...
- Тот раз он сел на моё полотенце... Стирать, не стирать...
Сейчас - на корточках. Что ли надоел? Самой Тайке, нашей флегме, леший подсядь, останется в позе, удобной ей для впитывания загара.
- В часах, как всегда.
Они у него не ходят, полдевятого. Длинноног. Ноги стройные, мощные, и когда, как сейчас, на корточках - коленки к ушам. Стоя: выше пояса тело мельчает, сутулится, руки - никогда, чтобы вдоль, а полусогнуты, часто сцеплены перед грудью. Со спины: насколько можно одной только головой, коротко стриженной, с лопоухими треугольниками, делающими и лицо треугольным - выворачивает его из-за плеча, а тело как вкопано колонообразными ногами.
- Здоров!
Вовка шлёпает по ладони, протянутой сидящим призраком - нам, вверх. Следующий - я, жму. Вялая.
- Купать-ть-тя? Ада топля...
Гморг - а так же Саня, сынок, мумми-тролль - продолжает сидеть на корточках около пустующих полотенец. В складках недавнего лежания они разноцветно нарезают слабо загорелую кожу пляжа. Тая - назад, ограничилась побрызгиваньем, без захода. Мы, я с ней, стряхиваем, раскладываем, ложимся - синхронно, рядом и без всех, как в начале. Вовка ускакал к уже погрузившимся где-то - за ветками не видно и его - Альбино-Антонино. С нами разве что
- Как вы тут с Саней?
- О-о-о-й, - упавшим голосом, выдохом.
Как всегда полдевятого. Не так уж и молод, но угадать трудно, кто-то говорил - двадцать пять. Противно, когда его начинает допекать пляжная шпана, десятилетки, зубастой стаей. Дебильное добродушие сменяется невёрткими, на их наскоки, выпадами и брызгами слюны - из подмятого бублика - и брызгами странного мата.
Он поднял рычагами развитых гладких ног - кривой стручок тела с горизонтальной шеей и, широко расставляя, геморроидальной походкой, исчез от близости к нашим тряпкам. Хозяева, мы, пришли? Остановился на полдороге, на распутье. Немного выцветшие, немного провисшие в мошонке - если это и плавки, то как часы...
- Сэма что-то не видно. Я - в это лето
- Бы-ы-ыл...
- Здесь?
Подряд слабозаметные кивки.
- Я была, он шёл.
- Щас?
- Не-е-е... Я была... Когда ...
- Нудирует? Там?
Сонные кивки.
Лежит на животе: полукруг загораживает полполукруга - если от моих глаз. Провалившаяся одна нитка от малинового из трёх дуг - закрывающего строго крестец: если снять, от такого фасона откроется эмблема мерседеса. На пляже плёнка загара - слегка темнее песка, а в городе будет казаться земляной.
- Прошлый год хата же сгорела.
- Да, жалко... Он на Пороховых?
Общегородские общежития погорельцев и подтопленцев. Уже тогда рассказывал, что в малосемейке - сам по себе, только с соседями, по коридору их много, чего-то - чего же? - ему не разрешают. А имел соло-домишко на окраине, почти в селе, ни людей...
- Говорил, куры...
Тая приподнимается на локтях - увидеть даль. Её малиновый развязанный лифчик остаётся на полотенце. Щупальца-завязки, в извиве застыв, расползлись ещё раньше. Телескопически расправились - левую я целиком вижу - как раскладные стаканчики. Вновь опускает плечи - и подбородок на руки, - и у враз придавленной груди: туго заполненная кашей щечка.
Бродячий нудист. Неряшливость или некритичность - во что. Неугомонно шагает по пляжам. Регулярно всем сообщал, в какие дни его не ждать, - а его и никто. Мол, дежурит. Где? В котельной. Пляжное бродяжничество: как погорел - лучше вписался в собственный образ. И не голубой - там их половина, у нудных.
- Он, наверно, на этих... ежиных горках.
- А-а... Это...
- Ты была?
- Не-е-ет...
- И я... Чо там делать?
Остров затоплен, май-июнь. Всё, что сегодня обошли - неравномерно, но людно. Голым не терпится озарять себя, - с самого начала по канонам, - а облюбованный ими на всё остальное лето северный полюс острова - туда не пройдёшь, май-июнь. И Сэм, первопроходец и нарицатель замены во благо всех нудников на период стихийнобедственного половодья, объяснял: от середины шоссе, и не туда, а туда - сначала, правда, по колено в воде, а потом - кочки. Сухие? Песочек, мы там заго Ты что там ежей видел? Нет. И почему тогда? Похожие... ежиные... Чем, чем похожи, сами? Так... ежиные... А народ? У нас там? Ну, девчата? Сегодня вот одни были мужчины. У-у-у... Нет, одна девушка была, но ушла... Переспросили: как же пройти, как-как, ты говоришь? Он не замечая перевода в шутку, подробничает. Уточни, Сэм... Чтобы кто-то из нас, тюленей, - особенно из тугоподвижных фей...
- Вдруг помер?
- Я говорю, видела.
- Ах, да... Купать-ть-ть-тя, как наш этот... Купать-ть-тя...
Тут все они трое из-за спины, из-за наших лежачих спин. Тонька тонкими ластами-ладонями - холодными на нагретую Тайкину задницу. Стон: ещё, ещё... Хватит, обрадовалась... Ложится - за ней, а совсем с краю - Альба.
- Вов, Вов... Помнишь, гморг-сынок-Санёк... А это, наверно, года два... Я и ты, вот отсюда же...
При всей нормальности у Сэма вид - туземный: закручивает плавки до жгутов на боках, превращая в суспензорий. Границ с незагорелыми местами не может быть. Только на щеках: белые полукруглые ниточки, - если как-то сделать, чтобы Сэм перестал улыбаться, - следы от морщин: словно на рисунке магнитного поля - соединяют углы глаз с углами рта. С учётом его дромомании - человек ниоткуда.
- ...идём, вроде вдвоём, помнишь? То ли воскресенье, народу... На нас чё-то - все... Чо смотреть? А оказывается - они слегка сзади за нами. С одной стороны - гморг, с другой стороны - Сэм. В глухо закатанных плавках, все хурды наружу. Ты идёшь себе, а я когда врубился! Сел. Прямо сел. Компаха!... Купать-ть-ть-тя...
Слышу, убегая - уже не слышу - по раскалённому, пересказывает. По-моему, в сотый раз. Альбинке? Она - реже Тони-Таи. Не все байки - следовательно, ей. Или забыл, что уже. Им.
- Юрка как-то говорит, когда этот, гморг, - из воды...
А зрелище выходило киношное: нагнутый, глядит исподлобья, руки - назад, крыльями. Будто так и по дну шёл.
- И Юрка, Юрка: это ведь инопланетянин, он в скафандре, сейчас выйдет из воды, комбинезон расстегнёт, и оттуда - красавец, умница!
В Волге, там - в русле, ещё щиплет кожу. Противишься стилю - не окунаешь голову. А будет в июле-августе - именно в русле - теплей, чем здесь, раз этак в... Однако долго не наосвежаешься. Кучевые облака кажутся - на густо-голубом - плохо прикреплёнными. Сейчас такое над пляжем неслышно отклеится и рухнет - сугробом, с холм. Будто кто-то с той стороны поддувает в клубы - всё время в движении, - выпирает и выпирает. Сиреневым обвели каждый. Непрерывно смотришь, и кажется, что как в убыстренно прокрученном процессе - и направлено на меня, сюда. Обрываешь взгляд, снова приглядываешься - и будто сначала, будто только, как я на них посмотрел, они стали надуваться. И если не оторвать взгляд, то они, чего доброго, лопнут.
Островок, вернее, купа вётл торчит из глади заливчика. Береговая линия похожа на клешню. Выход из заводи отсюда далеко, сейчас не в камышах, клешня не ущипнёт, - через этот выход Дамир проводит вело-катамаран, - а к осени обмелеет и щетина запрёт. Устье станет камышовым, а сейчас открыт вид на город, на ювелирную мелкоту домов, окошек, оградок. Перстни куполов.
Бывший центральный городской пляж - самая дальняя часть клешни. Песок стал собираться выше моста - роль опор? - нагоняя новую косу, где теперь новый городской, и в позапрошлом году там впервые появилась пристань. А у старого - лет пять как перестали ставить. Потому что песок вымылся, и вход в клешню заилил песчаную губу, которая и была центральным городским. Напротив старой набережной.
Из детства кажется, что пляж там был всегда, и не могли поперёк реки не ползать стучащие тракторными дизелями калоши. Он созревал в срок, в первых числах июля, лежал-лежал спелый, а к середине сентября подгнивал. С набережной - от спасательной станции, что напротив пляжа, - видна на острове белая трубчатая конструкция, похожая на табурет-переросток. Вверх из неё - мачта, могли по ней поднять знак-поплавок, спасателям: спасательное учреждение и сейчас как раз напротив. Только теперь отсюда - за мост, на новую косу - разве что в бинокль. Мачту спилили и спёрли, а табурет, всё ещё из белых линий, уже наполовину погрузился в камыш. Затонул на мелководье времени. Всего-то несколько лет. Будто бы: капитанский мостик остался снаружи, а днищем - сидит. Кнехт памяти - на что накинуть, чтобы причалить. Судомодельные сравнения, и я сам лежу на воде как полузатопленный надувной матрац.
Давай, давай, темп, темп. Кролем, голова под водой. На четыре взмаха. И, выйдя, надо сразу - в песок. А не на полотенце.
- О-о-о-й, - это я: вернее, ой - Тайкино, но от меня: холодными руками - до неё, почти - в неё, лежащую затылком вверх. Рядом, на моё полотенце, перелёг Вова. За её талию. Она не вздрагивает. Ей палец прищемить - крикнет не сразу. И крик тоже будет - медленным. Уменьшить её пятьдесят три-четыре сантиметра., и почувствовать, что холод рук вошёл в неё - инъекцией.
- Ложись, ложись, - Вовик, приподнимаясь.
- Не-не… Буду лечиться.
Обхожу - не прохожу между, песок неизбежно расшвыривался бы и сеялся на них - и ложусь лицом к обоим. Как снегоочистительная машина, двумя руками-лопастями - хоп-хоп-хоп-хоп, сгребаю себе под грудь. Не горяч. И не холоден - у него нет температуры. Кожа пока в анестезии после купания, и жар появляется, минуя кожу - в мышцах. Прозрение теплоощущений: сразу вглубь, - туда, куда вошло раньше, - вызывая замирание всех движений и дыхания. Со стороны - не закатываю ли глаза? Быстро песочная ванна кажется уже остывшей. Поработать лопастями, хоп-хоп-хоп-хоп.
Более непоседливые Антошка с Альбиной - опять не лежат. Вон стоят с Дамиром и его приезжим в полосатых плавках. Почему Тая, можно сказать, эталон пляжницы: лежит бревном. Надо уметь. Я, да, умею. Даже Вовка - более ходун. А куда делись те - обгорелая и в синем сплошном, как у Альбинки?
- Одел шорты, идти в город, и зашёл к ней, она говорит: ты бы надел всё-таки брюки с длинным рукавом.
Улыбка - губы, кстати, накрашены в малиновое, под цвет, и Таисия в воду холодную заходит даже не по колено - издаёт несколько смешков, похожих на попёрхиванье.
- Горяченькой? Никто?
Беру дном воткнутую в песок около кроссовок.
- Чаёк7
Вообще-то вода, люблю на пляже - не холодную. Тайка полезла - напомнил - в сумку-корзинку, завязав, спохватившись, малиновые верёвочки. Поместилась маленькая мокренькая - кол льда.
- Всё мне тут намочила... Будити? - а сама отсосала всю жидкость и затарахтела погремушкой; но можно не ждать таяния, а долить тёплой, и в момент - будто из холодильника.
Машем, мол, нет, и Вовка уже приложился к моему кипятку. Мерси мне - кивком, и, завинтив: туда, где стояла. Песок схватил её как соску.
Я углядел медсестру - свежеискупавшуюся? - на всю её спину прилипла полупрозрачность. Спина без сужения переходит в чёрноватую размытость трусов, а подол, вися, явно не просвечивает, молочно-кисельный. Медсестра одинока. Не видно - у воды стоит или в воде, а вот её бухари уснули тут же, превратившись в часть достархана. Подвёрнутые руки, ноги, бледные тела, оба рядом - словно из теста пытались скатать какие-то колбаски, колобки, а потом всё побросали в кучу.
Куда-то свалил и гморг.
Вовец просил-просил - выпросил, чтобы Тая сделала ему: "Мне старику, уже разогнуться не могу, " - выпятив нижнюю челюсть, потрясывая головой. Тая забралась на него верхом, сев несчастному на плавки, и как-то пытаясь не вкалывать длинные малиновые ногти, полулунно разогнутыми пальцами сонно помешивает кожу на лопатках. Вовка притих, клюнул носом в полотенце, руки послушно - вдоль себя.
Странно сказать - а мне не нравится. Я кому-то, мне кто-то, - нет. Я для себя понял: на пляжах зрение вытесняет - только зрю. Женщин, а всякие добавки - прикосновения - странность, от красоты исходящую, отнимают. Добавляет - когда, наоборот, зрение срезано, полутемь... Кстати, вечер.
Своеобразный пик сколько-то-часового пребывания: все, кто мог, пришли, все сегодняшние знакомые - пересеклись, всех - играющих в эпизодах, - переглядели, пересчитали. Таким запомнится? До завтра, до послезавтра. А позже - капли сольются, и вспоминаться день будет не по пять сотых миллилитра, а по, по... по попам.
- Значит, смотри. У тебя только завтра, ты - с обеда, - подбрасываю кусочек наживки.
- И что-о? - ням, схватили на втором этаже.
- А-а-а, вы наверно с Джоником...
- У него сессия.
- Эт-т-то хорошо...
Осовелое лицо, только что воткнутое в моё полотенце, - испытывающее двойное давление от Вовика и хищника с малиновыми зубами, терзающими его трупную спину, - приподнимается. В неспособности выгнуть шею он выгибает глазные яблоки, по-бульдожьи сморщивает лоб, и радужки наливаются жёлто-алычовым соком. На меня. Я от него в полуметре: носы - на одной линии.
Июньский вечер: по часам должен кончаться - уже пройден на часах вечерний сектор, - а он... будто наконец что-то случилось со временем. Не чугунная ограда, а простецки сварная из стального швеллера и арматуры. Выкрашена в голубой. От моста до вытащенной на берег баржи, разукрашенной, стилизованной под парусник, с внутри ресторанчиком, тянется высокий угол пирса с несколькими цементными лестницами в воду. Сейчас плещется высоко к краю. Будто спины огромных сомов, горбящиеся струи, и заканчиваются то там, то сям бегущим водоворотом. Следующая полоса - молодой бульвар: раньше пустырь жил на свободе, а теперь - за асфальтовыми решётками. Саму проезжую часть не видно - только тараканьи бега нечастых автомобилей. Я будто вижу волну по театральному заднику: нарисованные вековые дома, заканчивающие Селенье, качнулись. Когда-то тут обрывался город, а потом, опомнившись - скорей-скорей, и пришлось Комсомольской набережной загораживать от Волги хрущёвки. Тополиным забором и выставленными поверх него, в ритме сторожевых башен, несколькими восьмыми и девятыми этажами.
- Расскажи ещё раз… как там было, что взяли и ликвидировали…
И отсутствие бетонного обрыва помню: улицы, перпендикулярные Волге имели глиняные спуски с извивом колеи, демпфирующим понижение - по ним, тогда тотально лодочное Селенье, стаскивало, кто что имел.
- Вошёл случай в историю. Советские методы, как и щас - запретить...
- Стояли, точно. как раз где стройка.
Обнесено бетонным строительным забором, седьмой год медленно растёт, а года два как и - не - растёт: сооружение, непохожее на дом.
Красно-кирпичное, утыканное непонятными заржавевшими металлоконструкциями, с окнами нетрадиционных форм - треугольными, круглыми: от будущего яхт-клуба потеряли чертежи и теперь придумывают, как всё навороченное соединить.
- А ведь пива было не достать, и всё делалось толпой... С электронного, с рыбвтуза шли...
- На танк времён империалистической, а?
- Эта херня? - Вовка мотнул назад головой.
- Было классно: пустырь - стоишь, смотришь на Волгу...
- Щас кабутто нельзя? За-жа-тость была.. Ноль...
Тогда пиво кончалось быстро. Незимних - два пивных павильона, два сиамских, на пустыре. Кто-то показал мне, а вскоре я не нашёл и места, какого-нибудь фундамента. Высокая сухая трава да завезённые руины - в ней спрятанные - бетоно-мусора. Всегда торговал один: толпа как в автобусе- в его загончике, и пробкой - у окошка его будки. Пиво заканчивается - в этом, и тут же начинает торговать второй, точно такой же, в двух шагах. Толпа, принимая правила игры, переходит в загончик-близнец, к другому такому же пиву, кружкам и стоячим столикам.
Показал кто-то из нашей студенческой группы, все тогда были - следопыты. Апрель, субботник, отменённые занятия. Поопирались на пружинящие мётлы, покурили, аккуратно поставили их в угол, но поскольку собрались вместе, - а ещё после зимы солнышко... Найти - это надо было знать: или малопосещаемые магазинчики, где извитая толпа - как бычий цепень в банке - когда завозили, считалась удачей: дают; в проходных магазинах нечего было ловить - уходило через зады. Или надо напасть на что-то вроде таких пивняков, да не отойти от них, перезанимая очередь, числясь в которой успеваешь выпить всё, что вынес из окошка, да не отдавать кружки, иначе по второму, по третьему разу не во что будет наливать, и накрутишься головой, пока кто-нибудь из твоей компании будет опрашивать пьющих по столикам - не освободились?
- Махаловка была атасная...
- Из-за этого одного махача?
- Всё под чистую...
- Во решили проблему...
Он сам кружил с кружками в тот день, но когда запахло ментами, здравомыслящие свалили. А виноваты во всём - негры. Тьма тьмущая негров в рыбном - завернули - из института. Даже с их фарцовочными деньгами, - но семь тощих коров пожрали... стояла предперестроечная засуха. А угрюмые работяги с электронного? Не виноваты. Потому что они, сколько ни выпей - не пьяные: или, вернее, абсолютно трезвый и в пикофарады пьяный - он... Негр полез без очереди: с пеной на дне двух незвонко цокающих - в протягиваемой, протискиваемой руке - кружек.
- Куда прёшь! - по-пролетарски.
- Я повтоляю.
- Чё?
- Я повтоляю.
- Ах повтоляю! - тресь.
Негры попались способные на движение сопротивления - из народно-освободительного, что ли... Только разогрело видевший Стеньку вольный волжский берег...
- Вовка-а-а, это кон!
- Да, - говорю я, - ты, Вова, не ослышался. У Джон-Джоныча сессия. Так что? Тая?
- Что?
Она слезла с его круглой дельфиньей спины. Повернулся, спиной теперь не вверх, а к склонившемуся солнцу, локтем рука-за-голову доехала почти до моего лица. Я что-то не могу остановиться:
- Смотри, ты завтра выспишься, утром тебе не надо...
Вздохнула.
- А посидеть вечерком, вон там, как всегда?
- Я-то обязательно пройдусь, - поддерживает лежащий на боку, - Может, присяду. Может, хлопну фанты.
- Танец убивания комара? - промолвило малиновое улыбание.
Ночь кругом - цвета хорошего фингала. Не вечер: уже давно нет прогуливающихся по Комсомольской до моста, даже нет вдруг пробежавших стаек, тенями мелькнувших под фонарём и, побелев - посерев, - запутавшихся в фиолете. Может подъехать одна или две обычно иномарки. Крутя на пальце ключами, и за ним - цок-цок-цок. Поизучают витрину, и назад в катафалки, куда-то дальше...
Музыка свежа старьём и громкостью, кафешка под тентом обезлюдела - ночует несколько столиков, танцевать выходили набегами, когда было пополней и пораньше. Вовка с Антониной сидят и смеются. Пропускание через себя сухого вина - кому куда дало: мы с Таей с серьёзными лицами изламываемся в медленных танцах. Никто кроме, или одна парочка покрутилась, и - за горизонт, за дальний столик. И так гибкая - талия пятьдесят три, - а тут нарочно расслабленна: как хочешь наклонишь, как хочешь подхватишь, лишь бы не о столбик головой. Тентовые опоры. Или о ближайший пустой пластмассовый стул, с хрипом отъезжающий. Но даже алкогольная анестезия не спасала, и чтобы, не выходя из вжатия, не разрушая головокружение от отпечатков на моём рельефе - её рельефа, прокалывание где-то у лодыжки оборвать, я наклоняюсь - вбок, серпом, наклоняя за собой и всю её. Высвободив из объятия руку - как из кармана - дотягиваюсь, хлопаю, и мы чуть не валимся. Невзначай взгляд стукается о единственных двоих - ближайшие столики все как использованные стаканчики. А тем - свело мышцы улыбкой, развлекаем.
- У меня вон там на ноге...
Услужливо сгибаю наш общий худой организм - теперь почти опрокидывая Тайку назад, а она, в такт медленной мелодии, сгибает ногу, каблуком до юбки. Ноги - метр без кабл Плавно ей навстречу опускается её рука... Задержаться в таком бублике и лёжа-то - оп-п, вывернулись. Специально оборачиваюсь и оборачиваю Тайку: все четверо встречаемся неслышным смехом в общей точки получившегося андреевского креста.
Гонимые полусветом от витрины киоска да от уличного фонаря плавают под тентом сизо-белые круги пустых столиков в месиве каких-то обломков - так по-разному высвечиваются повороты, тоже пустых, спинок креслиц. Там-там сидят и на нас смотрят. Или не на нас, но улыбаются? Вон те - точно не смотрят: смотрят в космос ночной Волги.
Чесоточники. Все вчетвером, не замрёшь, ёрзаем, и руки, то и дело, ныряют под стол: нагибаешься, сидя, и физией - к пластмассе. Чем ближе, тем она белее. Но вот наступает комариный отбой - стабильное наблюдение, - и среди ночи пропадают. Потянуло холодком с реки, из космоса.
В том же шатровом кафе, по пиву, уже по две - по литру. И два пустых стула, которые у нас стараются увести. Вечер будня, а заполнено - яйца в ячейке - погода тихая. Солнце, не краснея, присело на корточки за обрюнетившейся завивкой островного леса. Светло, но - тени, где тени?
- Сколько уже?
Я приподнял запястье, на котором давно исчез след от ремешка.
- Да, что-то наши...
- Или - вообще... Тоже мне, наши...
- Ну что? Ещё пива?
- Я-я теперь...
Чередуемся. Им тут выгодно подороже - из Волжского. Немного другое: астраханское - на рисе, а оттуда - там же была немецкая республика, и бундесы ещё в перестройку подкинули заводик.
Медсестра уже не в медицинском, а золушка: почти вечернее откуда-то взялось платье и каблуки, прокалывающие песок до пятки. Пропал один напарник, а второй - почти принц - даже рубашка заправлена в брюки. Но сумка, в которую вернулось содержимое, - крутит, ведёт его, как ребёнок, тянущий за руку. У всех, распределённо лежащих по склону пляжников - головы повёрнуты. Подъём по песчаному углу она преодолела наполовину, иногда хватаясь руками за гипотенузу, но сама. И повалилась набок, что вышло как-то задом вверх. Застыла - так удобно. Друг, поняв, что нужна его помощь, - пьяным парадным шагом в гору. Плюхнулся около неё и затряс. Она не уснула, она набиралась сил. Карабкались дальше по склону и по друг-другу - всё вместе. Верхняя точка - перед ними плато. Сели, теперь перейти каракумы.
- Как они там по лестнице?
Их головы исчезают за бугром. Далёкую - от нас видно только верхнюю половину лестницы, но восхождение произойдёт не скоро.
- Тонь, - Антошка пришла и легла, оставив Альбу в беседе, - Заинтересовалась?
- Вон, вся аж трясётся...
- Её такой тип?
- Юра, это психиатрия.
Непоседливая, кидающаяся, незадерживающаяся, забывающая всё, неслышащая, что спросили, если уставилась - с трудом отлепляющая взгляд - бегущая собачонкой за тем, кто ей. Но, самое главное - ей. Выбирать, выбирать, выбирать - останавливать выбор, но при этом выбирать не останавливаться.
- Постоянный у неё - да? Есть?
- В башке одни мужики.
- Ты что - куришь?
- Да нет. А вообще, да... И теперь ведь я - ещё и пью.
- Ан как тебя...
Нашла, подглядывая в грузовой полиэтиленовый мешок и бросила на полотенце - пачку и зажигалку. Оранжевые сеточки как две апельсиновые корки. В каждую сетку поймалось по свернувшейся колечком гусенице - вот-вот зашевелятся и выползут, каждая своим путём. Нитка завязки погружена - натяжение, - от этого и вздутости с боков, похожие на пузыри токующего лягуша. Созерцание царапает середины ладоней. А вот вспомни, были ли такие же пузыри с бликами - когда без?
Почти легла с сигаретой в руке: воткнулась четырьмя бивнями - локтей и грудей - в накрытый полотенцем песок. Приподняты, сведены углы плеч - опора на локтях. Сигарета в тонких двух как ещё две сигареты пальцах, и не видишь, горит ли серый хоботок, даже когда некурящая Анто затягивается.
- Всё-таки это хорошие сиги, - я провожу неподожжённым ароматом под носом.
- Надо, надо.
И Вовка вычленяет щипком из плотного скопления фильтров. Подошла - мы вскинули взгляды - кто она? Официантка-уборщица: девушка со стеариновыми роговицами. В короткой юбке, равной по длине белому фартуку, и не улыбнувшись, забрала четыре пустые бутылки.
- Неласковая.
- Вон ласковый идёт.
Я уже сам заметил: приближался как урчание мотора неразбавленный мат. В стихающем свете вечера, в сторону умиротворённо прогуливающейся - на бульваре присутствовала жиденько, в кафе сидела сгущённей, - к публике.
- Милованов...
- Зверствует...
Трудно представить что-то более невесомое. Он крыл начальство. Был и есть шизофреник с политическим уклоном. По администрациям районов - днём: папочка у него подмышкой, и руганью обращается к прохожим, как сейчас, но выходя из административных парадных. Живёт - вон дом. Почему и, засев тут к вечеру, нельзя не напороться на его лекцию о верхах. Мат склеивает разваливающиеся фразы, но даже зная местных политических лидеров, невозможно представить сложную цепочку предлагаемых действий - с ним, полит-плейбоем.
- Да, Милованов...
Он не специально, он - по ходу: выгуливает собачку. Верёвка длинная до смешного - это бинт, как удаётся разглядеть, метров десять. Козу оставляют на приколе, пасёт пса. Широким скорым шагом по газону, как раз вдоль шатра. Лающе-плачущий маток. Угроза, в которую неплохо бы и поверить. За столиками - флюгера-лица. Милованов проносится, держа бесконечный бинт. Его собачатина бежит со своими остановками для обнюхиваний, сворачивает поперёк, назад, а потом догоняет. Следующие жертвы рупора - на лавочках, дальше.
- Милованов.
- А помнишь, Карга рассказывала...
Старая Карга - только потому что почти одногодка с нами: психиатр. Когда учился в меде, она - на два курса младше. Но была пляжница. Перестала - контакты тухнут, пересекаловки уже случайны.
Милованов наблюдается в диспансере, где она врачом. "Вот уж вроде свой контингент знаем... Всех замучит... Но у нас тихий, таблеток не выпишем, не ругается... Гоним, если что, в шею... А в этот раз плетёт - денег нет, кормиться ему нечем... Мы, дуры, свои бутерброды обеденные... В окно смотрим, а этот гад нашими бутербродами - свою псину... Представляете?"
Обгорелая с подружкой - та, в синем, как у Альбы - оказывается, вон: опять, это они увели велик-катамаран. Пригоняя, прыгнули в воду, где ещё глубина, подтолкнули к зарослям у пролаза на сушу, арочно-стрельчатого. С крупной провисающей, - вокруг неё тонкая неснятая юбка всплыла, серо-коричневой плёнкой-пенкой киселя, в складках, в такт бродячим волнам. Розовость ожоговая - в вырезе, захватывающем часть живота, подтёками по плечам, по рукам, из-под поднятой, собранной в кулаках юбки: русо-нежная взбиралась по под водой илистому подъёму - не распрямляя ног. Грузновата. Подружка в синем, с облепленными синими морщинками островками грудей - легче и проворней, - но тоже не выбегала, а поднимала наливающееся весом тело. Всё-таки этот её заострённый подбородок...
Я к воде. В тени у забора. Сребро-зеленеющего. Пролом в заборе... Сквозь тонковеточный бурелом, особенно где вода непрерывно нащупывает берег - пульс... Пульсирует коктейль - вода, взбитая со светом... Ровненько мотается, как голубь головёнкой - частота та же. И руки паркинсоника. Прямо загадка: найдите общее.
Смотрю на двух этих - сразу которые к Дамиру. Назад голову: оставленные три тела: Вовик, Тая, Тоня. Выскажется наконец взаимопредложение, вякнет хоть кто-нибудь? У Тоньки, правда, я не выяснял. Не суббота, но, с другой стороны, какая у неё загрузка? Вот если бы под выходные - тут и увезут.
Альбина отстала от полосатых плавок, и плавки влились в прежнюю четвёрку. Катальщицы на катамаране, встав на колени возле возлёгшего Дамира, уже белые сигаретки сжигают, укорачивают... Альбина, не ох какими длинненькими, не ох какими ровненькими ножками, вихляя пятками - по сыпучему, чтобы быстро, выходит только так. Чёрно-коричневый, с продёрнутой блёсткой флаг рванула с плеч. Падая ступенчато - на колени, потом на локти, получилась буква П, и рассыпалась конструкция, горизонтально легли фрагменты.
А что же - в качестве последнего заплыва? Э-э, нет. Но - как заплыва? Перед самым уходом обязательно надо ещё: мокрым, в плавках, через весь мост, и только на той стороне, зайдя за каменно-винтовую лестницу - светя на "малую землю" за великой рекой... И на голое - уже спортивные трусищи, на свободу.
Я уже по колено. Скапливается, прибивается без прибоя - тупик. Лежит на воде как на земле - ровненькая пустая прозрачная. с этикеткой. Отдельно - любо дорого. А помятые полузатопленные, горлом, задом, травмированные, уродцы, промежутки затянуты какой-то пылью, - хоть и близко, но в толще стен-зарослей, мимо. Куда пацанва-то делась, с матюками строительных рабочих? Ни мути в воде, ни брызг над - и сразу прозрачная: пора цветения - не в семнадцати градусах. Провалила меня в свою утробу, в которой я не открываю глаз, только уже - кап, кап, сосульки с ресниц.
Чёрные вертикали-силуэты: трубы-опоры шатровой крыши. За ними запад имеет послезакатный - разлиновки в ученических тетрадях - цвет. Рюшечки по загнутому вниз краю тускло, но осветились - когда посмотрел на более глубокую тень тента выше рюх, под самый колпак. Головёшки посетителей - если пытаться углядеть последнюю зелёность острова или увлечься полировкой воды. Вкушаю вечер в пьяности... Да подсела к Вовке то ли студентка, то ли практикантка - там у них, в школе, искусств. От пединститута?
- Вы идёте по Коммунистической. Я сигналю. А вы даже не замечаете.
В администрацию куданьть, на какую-нибудь из раздутых ставок. Не продолжатели дела. Сыновей - тех, да: и дебильность - род одарённости... Замуж, только замуж... А потом тоже - год-два-три, и без общения - дичают... По институтам рассуют - общительность как профессия... Так она уже ж
- На свадьбе... а мне, знаете...
Была бы хорошенькая, я бы сам - не на запад... Будет резать, конечно, и при хорошенькой, и ясно, что - пошла вон, пока вся из себя... Но как поначалу, как овеет, овеет... То-о-олстая, шея с голову. Такая приподнимется, и кресло это пластмассовое на заднице унесёт... Ага, вот что надо пока
- Я покину вас... Ненадолго.
Вовик слушает, слушает. Слово хоть сказал? Щас щека задёргается. Маршрут отработан. Не шатнёт ли? Сидишь, дуешь... Собраться. Кругом - круглятся спинки со спинами. Вот и прорез в обвязке - из труб, из белым покрашенных. По газону и поперёк бульвара. Асфальт - газон, асфальт - газон, бетонные бровки, опять бровки - стоп. Фары. Фары проехали. И - в открытый чёрный рот, улица чёрной глоткой немного не дотянулась до Волги. Столетие перелистнулось.
Высветить меня могут два бревна из заворачивающей тачки. Чирк. Занос двадцать метров. Пока тихо. От угла, после забора - деревянный домик, вжат в глубину от тротуара, и у него - нечто вроде палисадника, но без загородки. Кусты кое-как... Стою вплотную к трём окнам с закрытыми ставнями. Прижаты железными скобами. Свет не пробивается. А если бы и пробивался... Совершенно не вижу - куда. По звуку: то поближе, то на стену... И не вляпаться бы - пользователь...
Романтичнее всего водить девушку, или даже двух, в туалет. Из кафе-колпака - среди ночи. Писк. Кто-то остаётся за столиком - периодически я, - и надо приткнуться: приткнуть, в ближайших безканализационных улицах. Смелые или натерпевшиеся, не успеешь с ними дойти до первых тёмных углов - сам бы ещё подумал, - так раньше меня. Но если без реанимационной спешки, то за барышнями не грех и поухаживать. "И куда тут?" "Спокойно, есть известный двор..." Не хватает только собак. Мы как воры: сначала шёпотом щеколдой - клац, озираясь, по дорожке до самого скворечника, сереющего у дальнего забора. Не открывать же ей дверь. Назад, за ворота. Всегда находится какой-нибудь штабель кирпичей или побелённый ствол. В единственном этаже построек спят или горят щепки света - ставни зажмурены до утра. Вверху несомкнутые, выгнутые клещами - с двух же сторон улицы - ветвищи вот-вот начнут выдирать гвоздочки звёзд. Слабенькие и помигивающие. Небо, окончательно почернело, но его показывают по телевизору - экран всё-таки светится. Улица, за счёт разросшихся деревьев - как недосвёрнутый в трубку, со щелью сверху, кусок рубероида. Ширинку-то застегнул? Скри-и-ип, ххац-ц-ц. "Ну как ты там?" "Что? А-а, да-да..." Теперь самая прогулка - нигде не жмёт. Головокружительная духота как на перегретом чердаке, в носу пересохло от парализованного воздуха, но, беззвучный и невидимый, накатывается и отступает запах воды. Девушка незаметно несколько раз поправила юбку. "Вот, до "Живой рыбы". Немножко." Перерезая бульвар, и просто не сворачивать к загородке колпака. Две бетонные лестницы, как две косолапые руки: локти - в стороны, ладони - пальцы к пальцам: уходят, сейчас, почти всеми ступеньками под воду. От неушедших - мостки к плавучему садку "Живая". Жестяной параллелепипед на воде, похожий на крышку гроба. Половодье подняло его на уровень земли, а так - когда косолапые лестницы открыты - лежал бы внизу.
Как парикмахер голову тебе поворачивает, а она невзначай выравнивает положение, он - двумя руками - опять, вбок. Эта светящаяся борода, она волочится, она уже сыплет неряшливые крошки - до самого живорыбного садка. Чего идти? С толстухой пусть наговорится - сам, - не дай бог, я влезу, ляпну. Из широченных рамок черноты выступает серебристо-жёлтое пламя, которое пляшет языками - вниз. Вырывающееся из равномерно насверленных дырок над мостом, оно заканчивается распылёнными - далеко уже от бороды - искрами: отблески от отблесков. Искры на неровностях вод: за счёт них успеваешь схватить ребристое движение - во тьме.
Вышел из воды - даже лизнуло холодком, подуло? Пляж - только что вынутый пирог, теперь будет только остывать. Но пройти по песку, на горку, оглядеться поверх плато: по-прежнему - босиком только после купания. Прохлада реки осталась на ногах как обувь. Опа-ля, кажется, это они - медсестра и напарник - козявочно-мелкие. Впереди, обошёл её ступенек на десять. Перила нельзя отпускать, она - как за канат тянет, двумя руками. Ага, села отдохнуть... Попестрей к вечеру. Попестрей. Часа четыре? Волейболисты уже - и в кружок, и в площадку. Чижик и Ромка - не видать, или вон... Пирог снова начинает жечься.... Переместим-ка Вову.
- Давай-давай, ложись, - сам мне, переползает.
- Ну что, Таис... Вообще заходила в воду? Ну хоть раз?
- Я - так, - она свободными от нагрузки - локти удерживают выгиб торса - замахала кисточками-ладошками, будто брызгая на себя.
- До чевоньть договорились?
- Ну да-вай-те...
Я завилял головой то к ней, то к Вове.
- Нет, ну я - за.
- Часов - во сколько?
Антошка с Альбиной, лежащие за Тайкой, загородившись волосами, ведут свои ля-ля, и в договоре участвуем только мы трое.
- А они?
- Ну вы? - Таиска действует как передаточное звено, и сейчас ползатылка её у меня перед носом. Стрижка волосок к волоску, странную какую-то синеву ввела. Не сапожник без. Примеряет искусство на себя: то чёлку до подбородка, то выбелит прядки - негативом горностаевой мантии.
- Я не могу, нет, это, как его...
Альбина высунулась из ряда - лежит с краю - и на нас: карими, обведёнными, широко раздвигая веки, до выражения удивления. У неё оно - дежурно-театральное, в привычке: подтвердить заинтересованность или выразить внимание к собеседнику - вытаращить красоту глаз.
- И ты тоже, что ли?
Встречаюсь с лицом, поднятым над Тайкиной причёсанностью с синевой закалённой стали. Антонина вытянула и выгнула шею - как ящерица. Но не лысая, а в перьях из хвоста петуха-леггорна.
- Нет, я как вы...
- Всё, идёт. Сбор.
- Ну что, отлетела? А ты ещё взял?
- Взял, а чё?
Едва плюхнул себя в пластмассовое кресло, едва хватанул из горлышка, и потянулся к сигарете. Или так кажется, что прибавили громкость? Между песнями часть ждёт следующей, не уходя. Ненатанц. Но укавэшка, выведенная на колонки, не всегда подряд даёт удобо-танцевальное. А если вмастила, - то веером растянутые нитки подтягивают пополнение, из-под всего тента-шапито. К киоску, около которого и пространство не специально освещено, а так - от витрины.
- Не могу, не могу, - я поджал губы.
- У Холдера голосок будь здоров...
- У-ла-ла, - слова песни, которые я шепчу, вставая и соскальзывая в произвольно составившийся кружок.
В подпитии - не столько с тормозов, сколько оно добавляет былые движения и координации. Сохранились с дискотечной молодости. Попробуй выпусти их на волю: по воле - шишь. И то, что бельмо лысины. Нет, не смелеешь, а просто ты уже там - когда никто не знал, как у кого в будущем пойдёт. Опустошение голов... Угол падения взгляда приходится на ноги ниже колен, и угол, если нет толпы, определяет размер круга. Я вижу только фигуры Лисажу, выводимые коленками, туфельками, босоножками. Вскидываешь глаза от этой жизни ног - как на высокие этажи.
- У-ла-ла, ин эл-эй, - всаживая себя назад в белую пластмассу.
Пустое одно, четвёртое у нас всё-таки увели. Вовка, что ли, отдал?
- "Слейды" - золотой фонд.
- Смотри-смотри. Ты откуда взялась?
Вовкина голова опрокидывается назад - подбородок на месте носа. За - встала, я и не заметил - как, откуда? Коричневого цвета не видно, но мозг окрашивает. Две коричневые ленты, с поблёскиваньем, вдоль щёк и плеч - на: "У меня сиськи и то больше," - Вовкины, когда-то, наблюдения. И крупные фейерверочные искры в глазах. Опять: лишь знаю, что карие. Чёрное - чернее или менее. Всегда она - ну разве не на пляж - в брючках. И у брюк нет цвета - что-то зеленоватое пробивается...
- А где эти?
- Ты же не собиралась. Ты
- Эти, эти где?
- Да не приходили они.
- Вот сучки, - Альбинин ротик.
- Садись-садись.
- Да я тут это
- Да садись.
- Пива будешь?
- Я вообще пива не пью.
Она села и резко, как от боли, крутанулась в недотрагивающихся до неё объятьях белых подлокотников. Фраза обвела - поворотом струи, - унеся "пью" совсем от моего слуха.
- Тебе чего-нибудь взять?
- Ни над ничё
Полнолуние её лица возвращается так же резко. Сиденье сохранилось около Вовки, и поэтому мне свет в лицо. Круговой дёрг, и - помолодевшая луна
- Мальчики.., - еле успела вернуть рот в нашу сторону.
Началось затяжное - похожее на извинение -поднимание: будто расстёгивает спереди и сбрасывает, придерживая её ещё руками, бело-пластмассо-юбку. Откуда смотрела улыбка - теперь пупок на широком кожаном ремешке.
- Прямо у тебя дела...
- Мальчики... Там меня
- Фух ты, рады были... Всегда.
Последний, для мокрой поддержки ухода, через всю "малую землю", через мост - даже не заплыв: окунание. Выйдя, я специально кружу, завязая поглубже, по щиколотку, чтобы прилипший песок отвалился. Буду одевать, когда уже все соберутся, стряхнёшь - ссыплется.
Таисия опять с лёгкостью оголяет свои странноватые формы - раструбы дудок без самих дудок. А Тонька полученную навырост - ладошками - хлоп, потом - одной рукой: полосой от локтя к запястью. Чувствительные всегда прячут: лёжа рядом, случайно - оно же специально, - проведёшь: сразу у неё от локтя до плеч гусиная кожа. Тайке, той хоть крути как приёмник - в одной руке настройка, в другой громкость - будет только удивляться, что же происходит? Альбина ничего не переодевает: на синий свой, цельнотельный купальник, под который спереди подсунуты две столовые ложки, одевает шортики, и спина становится откровенно голой, потому что поясничное декольте проваливается за пояс.
Продолжая осушать ноги ходьбой по песку, оказываюсь возле Дамира, в его ивовом штабе. Сейчас он - вдвоём с обгорелой, - вчетвером - с её большими, опущенными как у охотничьей собаки уши, грудями. Восемнадцать - кто-то сказал, кто? Красноватые, уже с каким-то кулинарным оттенком, плечи и улыбка, подпёртая сигаретой.
- Дамир, сегодня тебе закрывать... Перед уходом проверь...
- Да-да, конечно... Ключ... Оставлю на вахте, на проходной...
- Как обычно...
Кривой рот, берегущий, чтобы вишнёвая резина с белёсыми островами не треснула до крови. Тоже подходит, и после моего пожатия руки Дамира, он, Вовка, хлопает по его ладони, подставленной - и было уже убранной, как в игре: кто отдёрнет раньше. А эти - вон, далеко, на середине заводи - синюю запятую с задранными коленями узрел через маскировочную сеть, дающую Дамиру и даме тень. Намается со своей нижней губой...
Мокрые плавки и мокрая фура с длинным - снизу красным - козырьком. Караван по пескам, все раскачивают большими пластиковыми кульками, Тайка - при корзинке.
- Пить будешь? - бутылку надо забрать с собой.
- Ну дай.
Вовка делает глоток и передаёт мне, я остатки выливаю на песок. Горчичная клякса: будто появилась на песке тень без объекта, её отбрасывающего. Рядом, покруглее, тень от Вовкиной головы.
Будто Альбы и не было.
- Вот так-то...
- Заехали какииньть полукрутые, на тачках, и утащили наших пляжениц.
- Мягкие... они же мягкие... мягких ценят. Мужики жёсткие, молодёжь...
- Нам, значит, злых, стерв. Мы же не на тачках.
- Нам? Стервам тоже надо - на ком воду возить. На тебе повозишь?
- Так хуже - стервам или нам? Нам-то кого?
- Ну чо, пойдём? Интересного я уже ничего не вижу... Злых морд навалом... Ты попрёшься чью-нибудь бабу приглашать... Вон-вон, утих...
Я обернулся. На бордюре, напротив открытой боковой двери киоска сидит Милованов и складывает в мешкообразную сумку - бутылки. Из-под вина. Пивные сами, значит, сдают. Официантки выставили ему на асфальт, в пятно света от открытой двери. Подошёл бобик и, повиляв хвостом, нырнул назад в темноту бульвара.
- Сколько мы, если посчитать
- Да мало...
Уже, смотрю, стоим в палисадничке, за кустами. Загороженные от безлюдья. Свет в щёлках так и не пробивается. Каждый у своего окна. Фонари, что ли, сильнее зажгли - или было? - с бульварного угла по глазам: когда повернулся - спиной к ставням, отпуская язычок молнии.
- Настроишься.., - обращаюсь к доносящейся музыке.
Вовка тоже поднялся на тротуар из корыта палисадника.
- А я - буду. В ночном - я возьму.
В голову лезет, что идти домой через весь центр города, время позднее, и похулиганивают менты... Теперь по улице - первой параллельной (неплохое название - Первая Параллельная) - идёшь всё равно вдоль Волги, но сразу уже в глубине Селенья. Зачернено боковое зрение, есть хотя и контуры и отсветы, которые путаются с пятнами, наплывами в самих глазах. Мелкие дома девятнадцатого века Астрахани протаскиваются по обеим сторонам как гусеницы трактора. Выступают и опять прячутся в слепоте бокового зрения. И страшные как памятники - стволы деревьев. Сама улица - стрелка компаса - остриём в пятно: там эстакада моста, там из разрыва улицы льётся фосфоресцирующая кровь.
- Чего это Альбина...
- Может сырки у них есть... А? Неплохо...
Заблудился за кулисами, рыпнулся вперёд, - а тут и занавес разламывает темноту пополам как яблоко - вот же: мякотный свет... Сверху, с эстакады полетели в нас градом - снежки, лопатами - снег, бульдозерами - сугробы. Руками загораживаешь голову, сгибаешься, прибавляешь шагу... Машины по ночам летают как из рогатки. Выждать и перебежкой - и вперёд, в прямолинейные катакомбы таких же неосвещённых внутренностей Селенья, как и оставшиеся за спиной... Перепилено Селенье эстакадой: зазубринами, конусами, кринолинами света - от каждого острия, блестящего. Фонарём. Голубым. Зубом. Клыком.
- Да нет у них ничего... Орешков...
Со всех сторон. Прожекторный свет - на нескольких квадратных метрах. Я свесил голову к наполненному пакету, шуршащему в моих объятьях, и с холодком, проникающим от него на живот.
- Эй, сигареты, сигареты - у меня!
- Да-да... Орехов... Орехов? .. Сырков нет...
Мертвяк не реагирует. Продавец с нами микро-кивком поздоровался на наше двойное приветствие. Напряжённо-короткими, но отточенными движениями - брал, клал. Какая-то насильно бедная мимика - будто на спор: не улыбнуться, и он уже не только не улыбается, но и страховочно сковывает лицо. Мертвяк - кто же его прозвал? А-а-а - Телебашкина!
- Орехов... Или не надо? .. Сырки...
Одиночество наше - трое нас - в пузыре света. В комнатке-магазинчике из перенасыщенного светового раствора уже выпадают кристаллы - и блестят на стёклах витрин, на рядах бутылок, на белой эмали холодильника, на целлофане уже купленных пакетиков с солёным арахисом в руках у Вовы.
- Га-га... Гав... Мне...
От двери: скрип - дзинь колокольчик - хлоп. Вваливается человек так... Сразу тесно, и избыток света будто поглотили, загородив блескотню. Никак не могу отвернуться, тяну, взгляд держит. А сам уже порезался об острый край юбки - короткой как абревиатура. Звяк колокольчика. Бам - уже за ухом дверь.
- А эта ничего...
- Ат-тасная...
Жигуль у тротуара - их, небось. Всей компании. Глаза отдыхают в перепрыгивающем сюда через деревья эстакадном свете, похожем на небольшое количество алюминия.
- Мертвяк пару тёплых подсунул... Только поставил в холодильник... Хад.
- А "мертвяк", знаешь - кто, чьё?
- Я?
- Телеба
- Да? Теле-теле...
- С пивом?
- Приглашала... Встре
- Сколько сейчас?
- Она сова.
- А эти, всякие, дети...
- Да они спят... Чёрт его, конечно...
Пьяный я хожу по синусоиде, сам не замечая того. "Давай посидим, а то тебя уже ведёт", - из каких-то прошлых опасностей. Вовка, тот меняет наклон. Начинает как бы падать вперёд и из-за этого быстрее перебирать ногами, догоняй.
Непроглядность селенских улочек сменяется - будто мы шли всю ночь - предрассветными сумерками ближайших состарившихся новостроек. Гораздо, гораздо: больше полуночничающих квадратов, а шторы - не ставни, и меньше клякс деревьев. Как частично накладывающиеся, выглядывающие углами окна Виндоуз, так отщёлкиваются минуемые нами ортогонали, над которыми - телевышка. Красные огни вверху, кислые гранатовые зёрна. Телебашкина, конечно, не фамилия.
- Давай, понесу.
Старина астраханская в домостроении - с новостроениями: как фиорды. Обтекло, но не затопило - пяти-девятиэтажной водой. Но вода была бы внизу, а тут наоборот - торосами обступили, затёрли исторические берега. Не пошелохнуться - опять гигантские чёрные кораллы деревьев, когда поглядываю вверх, на проскальзывания красных маяков вышки. А под ноги и вперёд - слабые жёлтые подтёки: гнойные закрытые вертикальные веки ставней. Тупиковая скривлённая улочка. Вглядеться - в глубине должны не быть потухшими... Что-то... В одном, в одном. Крайнее - кухня - горит. Щёлки в ставнях. А остальные - правильно, дети уже должны...
- Собак же нет?
- Ч-ч-чёр...
Со двора дверь. Деревянные ворота - деревянная стена. Шлёпнул печатью - что-то плохо отпечаталось: перевернул и смотришь на ночной пятиугольник с пристроем. В воротах болтается калитка. По очереди перешагиваем слабо различимую внизу раму ворот, не брезгуя ощупи - как можно дольше держу толстую доску дверцы. Но входная её квартиры рядом и Вовик слегка спотыкается о порожек. Немного света доносится из-за угла строения в глубине двора, о моче напоминая не только цветом, но и будто ею потягивает - на самом деле, нет. Просто там за углом - есть куда, а мы предварительно на улице не продумали... Бух - Вовка -бух-бух - кулаком - бух - обитую дермантином - тишина? Бух-бух.
- Дусь, это я... Дусь, я, я!
- А, Дуся, привет.., - хрипловатый какой-то у меня голос.
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха
- Вот мы пришли...
- Ха-ха-ха-ха-ха... Не-ма-гу...
Мы на приступках, в жёлтом ломте света, и в нём же - прикрывающая хохочущий рот одной рукой, в длинном до пят халате. Запахнутом, вторая рука держит полу.
- Вы знаете сколько?
- Пива хочешь? Ну пивка!
- Ну за-хо-ди-те... Тише!
- Юрка, тише ты... Чо орёшь?!
Я?
Пятки кроссовок. Моих. Дно с водой. Прозрачная. От бутылочного пластика? - едва заметно. От песка - просвечивая? Серость. Прозрачная - но не серость, а беж или экрю.
- от ты придума - звонко.
Синяя - серо-синяя - и тускловатая. Почему? Блестит потому что за деревьями. Солнце бьёт - туда. Пробивается - если ищешь за рябью листвы - оттуда, сквозь. Смотрю-то под углом вниз. Спуск в воду с песчаного бугра "малой земли" - как клизма, через жерло: между бетоном околомостового закругления и начинающимся, ещё подтопленным ивовым лесом. А по склончику вверх площадь под людьми трапецевидно расширяется, разворачиваясь на плато-гектаре. Но тут - стоп. Дальше на гектаре - пустыня с кустиками фисташкового цвета, пока ещё, в конце июня. Повис над. Зеленоватый туман верблюжьей колючки. Пограничники - волейболисты: для них тут ровно, и уже не попадают в массу. Мяч, разве что докатывается до ближайшего тела. Самая же кишмя именно на склоне, на трапецевидности.
- кто тебе это сказа ? - звонко, как по стеклу.
- Бу-га-га, бу-га-га, - совсем с другой стороны, знаю кто.
Переваливаюсь на спину. Козырёк опущен на нос. Щель и красная тень от подкозырьковой красноты: под козырьком не выцвела. Поле зрения - щель зрения - перечёркивается наискось моим коричневым бедром. Худое и обтянуто гладкое. Как сидишь нога-на-ногу, но только лёжа.
- забыла? А?
В тени козырька насыщаются цвета: небо голубее, вижу верхушки деревьев - сероватая зелень ив, серебристостью уже не сливается с по-английски звучным словом: сирулиын. Коричневое бедро. Красный дымок от козырька окутывает щель. Тихо. Вокруг полно народа. Тихо. Со стороны спуска к воде, от воды - будто гораздо дальше - визги. Обрывки слов доносят только обёртку - тембр.
- Муромца. А он ему отвечает: Так ведь вчера ж
Влад. Кому, интересно? Поворачиваю голову, не выходя из позы лапками вверх. В щели зрения поймался полненький курносый брюнет. Розовый. Подгорел. Только начал сезон - не было видно. Но пляжник, своё возьмёт... Вон кому. Подсел к лежащей. Не слышно ни слова.. А то - долетают. Ветром? Откуда тут ветер? Над верблюжьем гектаром - воздушные штопоры. Или как колышещаяся прозрачная занавеска, висящая с плоского песка - вверх.
- Не принесли
Подбородок задираю, смотрю, очертив всё небо, закатив глаза. Ещё немного и встану на мостик. Перекручиваюсь - как положенная на спину недовольная кошка.
- Говорили: пошли
- Не могли принести
- Ещё я в кулёчке не
Остался лёгкий чернильный след. Его, - когда сильно почерневшие, хватаемые, срываемые, съедаемые неизбежно мазнут, неизбежно впитаются, нарисовав отпечатки пальцев, - надо недозрелыми ягодами: скудно выдавливаемым из них соком. Растворитель. Размазывает, отбеливая. А потом я ещё купался. Осталось - только если приглядеться.
- Вот - чего не пошла?
Отвечать вялая Таисия и не собирается, да и вопрос - не для ответа. А ведь ответ был, ещё до вопроса - ещё до похода, как же... Пропускалось мимо ушей: "Джоник должен подойти." Часа два назад я убеждал:
- Ну пойдёмте! Самый разгар тутника. Хоть раз! Вообще в этом году не сходим. Как все перейдут на косу - уже всё. Ведь отойдёт. Только тут на острове ещё есть, тут поздний, самый пик... Ну что?
- Не пришёл твой Джон Иваныч... Это тебе за то, что не пошла...
Пластмассовая бутылка, дном в песке, на две трети уже пустая. В одну сторону от неё - мои кроссовки, в другую: малиновый лифчик лежит навзничь, только смотрит вверх на то, что трогал. Тая приподнялась на локтях, и от того два отрезанных угла подушки, раздавленные, вернули себе самую свободную форму - когда смотрят вниз, на малиновые как будто бы тени.
- так поднимается и говори
Переношу свой подглядывающий взгляд - на откуда доносится отрывок: анекдота? Влад шевелит губами. Но крутясь, а у него перебор с движениями, - звуки только случайно доплёвываются в мою сторону.
Не вызвалась, но, пожав плечами - Римцимци. У неё явно не от ушей, однако, - не без талии пышечка. Пышечка - в строго определённом месте, а так - сухонько-спортивная, с тенисно-мячиковой грудью. И рюмашка. Её бы поставить на ходули, была бы супермод. Но природа распорядилась по-своему: вместо так ожидаемой длинноногости - при её идеальном торсе - ей приделали раздутую вызывающую попу. Загорелая, - а Римцимци лучшая загоральщица, наравне с Дамиром, - её попа, всё тело же в лоске обмазываний, просто мебельна. Ни морщинки, ни кусковатости, ни малейшей провислости. Будто деревянную она привязала, дополнительно. А её плавки при таком достоинстве - выверенно-лаконичны: появляются только половинкой бубнового туза на копчике. Коричневая маленькая пропорциональная фигурка, но с какой-то лишней накрученной на неё шайбой. Когда разговариваешь с медвежонком, невзначай клонишь голову за стекающим по её фигуре взглядом - туда, на что он удобно наконец облокачивается. Это от другой модели трактора, хочется подсказать... Перед глазами почему-то такой небольшой - колёсный: с маленькими передними и с двумя массивными задними.
По плечо - мне, по уху - Вовику, а она - на толсто-подошво-каблучных. Ушли с песчаного плато на асфальтовую дорогу-полку, тянущуюся по-над насыпью. К середине острова насыпь снижается, а потом опять растёт - перед тем, как выбросить вторую дугу моста. Машины вначале - там, вверху - хрюкают, а идёшь-идёшь по пустой длинной ступеньке, под палящими лучами: уже и гектар с верблюжьей колючкой кончился, началась берендеевщина толстых стволов, сырой полуболотной непроглядности, и теперь машины как по городу: тротуар, дорога. Полуголые идём по городу - летят перелётные машины, только прохожих нет. Впереди широкое серебрение: судоходное. Но сейчас без судов. Нет, вон - баркасик... Второй выгиб моста - как траектория пушечного выстрела. Попадание на тот берег - бац. Но нам - сюда, а машины снова полезли в гору. Горячие перила - металлоуголок с шелухой голубой краски на ржавчине. За сходом с лестницы - затёк, остаток паводка. Брошено бревно. Народ, значит, ходит.
- Вон там дерево...
Помоложе - был пыл - вглубь по тропинкам в поисках нетронутых угодий. Но тогда и пляж на этой стороне острова обзаводился пристанью, и естественно всё, что рядом - объедалось... Две колеи в земле, продавленные до песка. Непонятно, откуда возникает извилистость, похожая на струйку мазута на воде, течёт от береговой линии вглубь островных: маленьких степей и глухих рощ - тополиных, тутниковых и, у воды, из ив. Всего-то лет десять назад - переходили с правобережного пляжа на центрально-городской. И обоих нет. По ней, по грунтовке - изменяли: одному бомонду с другим.
Римцимци у фундаментального дерева не дотягивается. Даже я прыгаю, схватывая с непервого раза. Притянув, наклонив. Приходится только одной рукой, как хоботом - в рот, другая рука - в напряжении. Цвет ночи и вкус - ночной: винный. Делюсь веткой, угощаю её веткой. Римцимци вытягивается, приподнимаясь на носочках копытоподобных босоножек, задница напрягается, в ней появляются по бокам ямки. Где тут побольше созревших ягод - полно же и зеленоватых, твёрденьких, крепко держащихся.
- Всё, отпускаю...
Вовка кормится у другой коряги.
- Там белый...
Есть особый сорт - бело-розовый. И такой - чаще не как деревья, а больше похоже на кусты. Наклонять ветки не надо, каждый обгладывает кость со своей стороны. Тогда - бесконечно давно, десять лет назад - куст был объеден беспросветно, так как стоял и стоит на урезе воды, где кипел пляж. Посетители и сейчас наведываются: вон под деревом парочка слиплась в поцелуе, а там, когда мы проходили, две русалки сразу перевернулись на животы, пряча элементы нудизма. Тут дымок, семейные - обилием тряпок, посадкой вкруг скатерти, - дети скачут рядом, норовя к воде. Не до тутника.
- Что ж. Я купать-ть-тя...
- Тут дно... Дальше.
Всё-таки ежегодно наступает - разница: заиливается, зарастает всё, что вниз от моста. Мост ухлопал два пляжа, но родил косу, выше по течению. Берег, ведущий к ней, скоро просохнет, и мы - перенесёмся. Вода уходит, берега оголяются, сезон "малой земли" идёт на снижение.
Как кончился спуск от колокольни, и плавный поворот у Пороховой башни раздёрнул занавески - кремлёвской стены и стены акаций - дохнуло жарой от низкого солнца.. Бляха площади - если с деревьями, то скверик? - за которым, похожая на большой портфель, отдельно брошена моя бывшая четырёхэтажная школа. Туповато пробивает в сорок-то лет - оттуда, из школьных, - что даже не оборачиваешься: как бы уже и не тебе, а кому-то - кому-то, кто поближе.
Самое бросающееся: замедленный темп и - группками, группками. Одиночек мало. Однонаправленность. К набережной. И приодеты - идут на приём к садящемуся за реку солнцу...За светофорами - вход в Розочку, улицу-антиквариат, не занавешенную деревьями, улицу-лепнину, улицу фигурного чугуна и будто отлитых из кирпича домов: таков старый парадный вход в город - с реки, где пристани век назад были воротами.
В массово-гуляльные дни автодвижение на околонабережных проездах гасят, и люди рассредоточиваются между тротуарами... У белохалатной продавщицы мороженного ничего не покупают, она грызёт семечки. Торговля на Розочке не идёт - к ночи пойдёт? Вот на набережной - там полкилометра свезённых прилавков, мангалов, фургонов, холодильников, и тратить деньги интересно как свой вклад в организацию праздника.
Я шествую в белых брюках и жёлтой футболке навыпуск. По розочке. К розовому. Оранжевому уже - закату хурмоцветному. Не прибавляя шагу, чтобы не вспыхнуть потоотделением. За лето обязательно есть несколько недель - беспорядочно разбросанных и каждый год по-разному - когда жара вцепляется мёртвой хваткой, не выпуская ни днём, ни ночью. Проснуться от жары - одно это... Полусонный жмуришь глаза от яркого света в туалете, и чтобы не стоять, садишься на шершавую эмаль ванны. Обувной щёткой с волосками воды подпираешь голову, и беззвучно вода выбирает множественные русла, будто наружные сосуды: прозрачная лапша, прозрачная вермишель прилипает и убаюкивает... Вот и сейчас - такая неделька. Надираться можно только остужённым пивом.
В бочонках-кегах, на разлив - пол-литровый пластмассовый стакан будет сразу скользить в руке. Пока светло, а с темнотой торговля выездная-разливная сворачивается - закатываются бочата в кузова вьючных грузовичков и в пещеры фургонов. Что же останется? С бутылочным - холодильные прилавки, в которых жаропонижающее не успевает подействовать, как подчистую разберут. Или, что хуже, из ящиков - тут уж язык пощиплет, тёплое.
Будто на крышу вылез, и козырёк клёнов-инвалидов не спасает: бранспойтом лупит - горячий апельсиновый сок - с открытого запада. Черня зелень острова, особенно его нос, который почти против меня, и если бы не затянувшееся половодье, перед носом торчал бы меч, зазубренный сидящими чайками. Подгоревший плоский пирог - далёкий правый берег волжского русла, удвоенного ударом меча. И там уже появились. Семена дали всходы. Раньше не видел, и уже готово - парочка силикатных особнячков - против заката - белея, чернеют.
Те, кто как капли - по Розочке и другим перпендикулярам к набережной - слились: теперь прессуются к берегу, и на пятки мне уже наступил кто-то. Я не обернулся. Шириной метра два тротуар, в середине километровой своей длины приподнят - вал, сейчас подиум, - и чугунной решёткой отгорожен от бетонного скоса, с намокшим подолом. Коллективная воля движет моими ногами, но пошагав немного в толпе радостных беженцев, я уже поглядываю на тех, кто прилип - передом ли, задом опершись, - и на вспрыгнувши-севших на подогретый чугун. Или на отступивших в турбуленции по-вдоль проезжих - сейчас не проезжих - асфальтов. Тут появились новые бордюры - из, рядами, столов-самобранок.
Пролёты чугуна - это забор между гранитными тумбами. Высота одна - по локоть, и у гранита ровный верх. А столики в ближайшем летнем кафе, около которого я сошёл с общих рельсов - обсижены. При желании, выждав, займёшь, но много потеряешь, забившись под шатёр, и зашоря обзор положением стула. Другое дело - магистраль приваливающего народа: гипноз. Я смотрю, почти каждый несёт и раздаёт милостыню праздничного настроения. Улыбки у нас - дефицит непреодолимый, а тут ни за что - звякают грошики. Ого-го, я так насобираю... Продолжаю смотреть в многогранник лица - толпы, поляризованной с севера на юг, движущейся строго - от Розочки к ярмарочным растянутым разворотам.
Затылок потеплел, и зачесалось от солнечной струи. Позвоночник упирается в угол чугунной поперечины, кажущийся острым - на кость, а для ладони он сглажен, его попросту плавно нет. Мышцы шеи слегка закоченели от постоянного равнения налево. Лица: будто я во взлетающей стае голубей, они попадают концами крыльев по щекам, они уклоняются от столкновения, они уносятся - за меня, а там, за ними - новые, новые. Ни одной знакомой рожи.
А надо бы - усилить. И оттолкнувшись позвоночником, пересекаю, лавируя, и спрыгиваю с бровки вала. Шаг по узкой земле, принадлежащей толстым деревьям - теперь плитки скверика - и снова пихаю себя то вправо, то влево: обходя, пропуская мимо, стараясь не задеть. Вот тут уже и хохот, и снедь на столиках - в такую жару водку, - да все такие пышные, лоснящиеся. Шарф сиреневый, душный и ароматный, завернулся, обвился - от мангала, похожего на счёты с крупными костяшками. Высвободился, размотал его, сначала запутавшись, - ага, вот и бочечка. Кега. Что там? "Вейнер"? Основатель астраханского пивоварения - позапрошловековой немец. Синяя от бутылки этикетка - косо, на металле. Портрет с бородкой.
- Холодное? - и сам, нагнувшись, рукой - за нержавеющий бочок.
- У нас охладитель работает.
- Ну давайте попробуем.
Тоненькая вязкая струя. Белая пена поднимается со дна, породив и утолщая бронзовую - или даже золотую - медаль. Сизо-прозрачное зерно пол-литрового объёма было вынуто из одноразового колоса - один стакан в другом. С мужиком - что говорить? Надо будет налить следующий у какой-нибудь веселушки. Но далеко - не уходить искать. Договор - на старом месте.
- Они смотрятся...
- Да, удачно...
Влад толстенький. Сейчас как распаренный - парочка... "Я похудел? Говорят - похудел." "Ничего ты не похудел. Тип, тип такой. У тебя. Тебе идёт." Залялякал такую же подрумяненную Надьку. Они встали - к воде. Но она - блонда, от корней. Влад - брю, загорит в коричневого курносого сурка, непрерывно перетекающего по пляжу. В ней тоже какая-то пушистость - загорит в бежевую норку. Сейчас не вижу, они у воды - даже по колено - и затерялись среди толпящихся в клизменном входе в воду: личико у неё, кроме лёгкой надутости, выражает недотянутость поцелуем. И удивление, что не дотянулась. Фигурка - почему они под брата-и-сестру - не в стиле измождённой манекенщицы, а мерлинмонровская... Есть и настоящие сёстры - родная и двоюродная. Блондинки - в масть. Трёхзубой белоголовой расчёской по пляжу - прошлый год - по косе. Полежат-полежат - побежа-а-али. "Ну что, красавицы, собрались уходить?" "А чо тут делать?" Если к ним не пристают, им нечего делать. Чаще - всё не то: подползают, садятся рядом, в покое не оставляют. Сами же - охотницы, надеются на намеченного. Но и отталкивать, замолкать, отворачиваться, убегать в воду - тоже жизнь. Хотя бывает и так, когда - "А чо тут делать?"
-А, эт ты... Что там Свёкла?
Она, Свёкла, не предпочитает - в кружок. В наш. В любой. То - подруга с ребёнком, то вон - знаю, племянница. Десятилетняя, носится - из воды в воду. Защитный образ матери. Сама же - будто её вырезали из картона в полный рост, положили боком, подпёрли, в конце дня унесут. Вовик просиживает, пролёживает, около. Участница его жизни. Но однообразием - пересолишь.
- Время-то полно...
- В семь. Нормально?
- В семь так в семь... Она пойдёт?
Лёг на свой холст. У меня полотенце, у него - холст. Сложенный вдвое -и то в два раза больше. При оказии - на толпу.
- Тай, тай-тай-тай... Ты
- Да я поняла... Не знаю... Наверно, нет.
- Жаль.
- Я говорю, Свёкла пойдёт?
- Чёт там у неё не то...
- А вон?
- Вон - сами у неё спра
- Без? Тайвань? Без тебя?
- А пусть с этой - фюить, которая
- С Альбой? Ты чо?
- Тоньку-то надо бы...
- Я, если не путаю, она в "Лабиринт". Со своим.
- С кем?
- Как, как она его называет?
- Девятый.
- В такую жару... В духотищу...
- Де-вя-тый.
- Ты-то сама, может
- Не могу.
- Вот Джоник гад. Сэм? А?
- Сэм, Сэм! Здоров!
Вверху замаячила узкоплечая загорелость в подвёрнутых, в жгуты на боках, плавках, обрельефивших спрятанное в мешке. Над телом - улыбающиеся морщины.
- От нудистов? На этих, как их, ежиных горках?
Абориген, держа паузу, присаживается на корточки, сведя на уровень наших глаз - блестящие квадраты коленей, веерные приветливые щёки и ушедшие в тень фрукты. Сэм молчит, будто обдумывает ответ.
- А ты её, Тоньку, саму
- Щас подойдёт...
- Нет мы уже ходим не на, как это, ежиные, я их так, а уже на наш, там...
- Что? Можно уже пройти?
- Да давно они ходят. По середине.
- От шоссе по середине? Чо - и на косу?
- Можно, можно, и на
- Ага. Поскользнёшься. Я тогда
- С моста - смотрел?
- Народ? Лодочники одни.
- Через неделю. Максимум.
- Вода быстро уходит.
Не успел и поставить на гранитную тумбу - усечённый конус пива: это ещё хорошо в нашем месте не вплотную люди стоят у решётки - как. Отрезанные из вытертых джинсов с махрящимися краями. И борцовская майка. Шлёпанцы. Подмышкой свёрток. Какие у него - слабый раствор медного купороса - глаза.
- Ты прямо, что ли, с пляжа?
- Да-да.
Да неужели ж по-другому.
- Хочешь пивка?
Складчатость заблестела сильней - улыбнулся ещё шире. Будто я ляпнул какую-то шутку, а он - ага, врубился. По-ни-ма-ю. Ведь и поговорить вот так в городе, не знаешь о чём. Он шёл, кстати, не со стороны моста, а наоборот. Значит, уже прошёлся... Опять спросить про нудистов?
Если сесть на подушку и, встав, обернуться посмотреть. Когда Сэм - не - улыбается, то на всём лице есть белые ниточки-линии, не загоревшие в глубине складок. Плоский длинный нос - как выпиленный не из общей буратино-деревяшки, а из отдельной досочки - на том месте, где в центре у промятой подушки нет лучей.
- Пойду я...
- С праздником, ещё раз.
Был раз? Запутался. Но он кивает, прощаясь, и кивок усложняется поворотом головы: Сэм уже шагах в, - а длинный нос ещё в профиль. Ходит, слишком уж лыжно - шлёпанцы улетят? Но быстро. Пошёл против течения, сбоку толпы.
Холодный пока стакан. И я выпил почти до последней риски, миллилитрирующей по - да, по сто. Зачем оставил? Потеплеет и враз на жаре выпустит последние пузырьки - утонет в себе самом. Напор сегодня дали - приличный: по набережной, не спадает. Оранж излучения загустел, как варящийся кисель, ближе к закипанию. Пиво слегка дало: внутри моего настроения почесали котёнка под шейкой, и от вытянул - тоненькую, угодливо.
Вынырнул наконец Вовец. Мне футболка навыпуск идёт - я длинный, а он кряжист и становится похож на чемодан. Молодец Вовец - художник - раз-два, усёк и носит под ремень. А может ему и не жарко. Рукопожатие.
- Шас, щас, себе возьму.
- Подожди, стой.
Дохлёбываю в шаге, чуть не влипаю в прохожего. Вовка прыгает с подиума, я следом. За бордюром лавируем - ну, понаставили столов - и огибаем по вытоптанному газону.
- Здесь уже брал. Вон.
- Где? Так се?
- Никто? Не давали знать?
- Звонков? Не, не было.
- Дельту... Кажется, Дельта. Там - Вейнер.
Уже маленькие очереди. У кег-бочки - прилавок, наподобие трибуны, трибунки - и за микрофон держится выступающая: конопатенькая. Впереди нас есть. Первому дядьке она нацедила два стаканища, и как добычу, он рысцой - к явно его где-то ждущим. Второй, тот в сопровождении, жена с сыном - при бутылках лимонада, - а он, одной рукой расплачиваясь, уже приник, носом едва не залезая в пух.
- Ну что, девушка, вы нам можете предложить?
- Два-два, ага. Один наш, - я стакан не выбросил.
- А это у вас кому? Сливки...
Маленькая веснушчатая рука, то и дело, сдавливает, стакан, сбрасывая пену - в особый, рядом. Быстрее можно доливать клиентам. А в том, что для пены, пиво выпадает как осадок, уже тухленькое.
- Вон ему.
Недалеко околачивается. Не обтрёпанный и не пьяный. В праздник, и не на что. Живёт где-нибудь в соседних, дореволюционных - послереволюционно напичканных людьми.
- Вы такая добрая...
Сразу не отвечает, проводя сложную, требующую внимания операцию: передавая полный, а он мягкий, стакан мне и, не теряя времени, впуская струю в другой - первый был мой старый, а это новый, его надо было вынуть из колоса... Она, тем не менее, не пропускает мимо ушей.
- А кто мне потом будет в грузовик помогать?
- А вам самой - пива - и нельзя? При исполнении...
- Да я считать сразу разучусь.
- Вот и спасибо.
- Очень хорошее, - Вовка попробовал, с маху до середины, - Мы опять, чуть позже, к вам.
Отплываем. По завитушке дорожки - у клумбы - идём, попивая, и взяв раутный темп. Приём у. Молодёжи? Праздник: День Мол. Но толпа всегда одинаковая на набережной - в Д Рыбака, в Д Флота, в Д Города... Так, куда?
- Туда не ходил?
- Дети...
- А поржать?
Всегда сначала туда - как-то по ходу. Эстрада-раковина, в этом же, забаррикадированном столами садике, а внутри неё - уже с раннего, весь вечера. Перед - стоя, зрители. Меняются местные коллективы, и поют, и пляшут, ерунда. Скоро, с потемнением, свернут. Но может что промелькнёт - повезёт: кордебалетик? Провинциальная слабопрофессиональность - она гармонирует с вмятинами подворотен за лохмотьями листвы. Любительство даже сближает: кажется, что и сам бы так смог. Барьера нет. Сейчас выкаблучивают малолетки. А если бы -а! - старшеклассницы, то снизу - угол - на эстраду, под крутящиеся юбки.
- Тогда, помнишь, две такие... Геллы...
- Чо?
И это после-то пляжа, после - чуть ли не женской бани. Но поиск линий: неистребимо. В них - нить смысла.
- Э, э...
Кивком вбок. Останавливаемся и впериваемся.
- Нацепят на себя. Понавыделываются.
Взросленькая, крупненькая, но школа. Сандалики, поношенные шортики, выцветшая футболочка. Беседует с двумя парнями. Но что у неё за ноги...
- Без каблука, это д-д-д-а...
- Литьё, батенька, одно слово...
Мышц нет. Чучела ног. Почему оно там двигается - хрен знает.
- Незагорелая, значит, не пляж.
Жаль, что красавицы далеко не всегда любят - песочный настил для выхода-показа.
- Надо ещё. Глаза сожжём.
Я делю свои недопитые боеприпасы, и около нашей конопатой - гильзы пустеют обе, похрустывают пустотой.
- Как обещали.
- Очереди что-то около вас - нет...
Поскучнело с продавщицей, намешали - в алкоголь подсыпали ноги. И уже будто можно разойтись по домам - незряшность вечера состоялась. Я вожу глазами.
С полными - не толкнули бы, не расплескать - повторяем ход по завитушке асфальта, но вблизи раковины от обладательницы ничего не осталось, даже её собеседников. Сменились пляшущие девочки-зародыши на певичку-ритмичку, с фанерным аранжиментом.
- Солнце уже село, оказывается…
Удары топора подхватило молодое, и даже предыдущее поколение - помолодевшее от алкоголизированной жары, - и полукруглая толпа, похожая на тень от раковины, завозилась, задёргалась тиком. Мы, - а сами со стаканами - втискиваемся во внешний нетанцующий слой, чтобы видеть образовавшееся в толпе разряжение, где, в лёгкой сумеречности, единицы начали самовыражаться. И есть на что. Движения точные как у кошек, но амплитуда копеечная. Мол, вроде, и не танцую... Зато рядом - потерявшие взгляд на себя со стороны - три паренька. Друг перед другом. Выбрасывают, выкручивают конечности, а они не отвинчиваются, не отстёгиваются, как от них избавиться? - пытаются с себя стряхнуть силой... Ладно, пусть болтаются, а вот кошки... Взятая напрокат буйность приглашает присоединиться. Те, конечно, ноль.
Ещё один в остракизме: неадекватен, но - необратимо. Появляется в городском центре, и тогда перед ним картонная коробка для денег. Здесь танцует, а там поёт. За певца, за каждый инструмент - напирая на ударные. Эйнч - эрэрэ, эйнч - эрэрэ. Ц-ц-ц-ц. Я-а распахну-у-у распа-ахнутые две-е-ри... Его знают как "Европа" - по аналогии с радиостанцией. Сейчас - в вальсе, соло. Видя, что пошёл на пробежку, ему уступают пространство. Он, само собой, одухотворён - ведёт, ведёт, кружит: кого бы он хотел кружить? Любую? Представляет ведь, что такое красивая? Точно так же как и мы все, наверно.
- Европа щас кого-нибудь собьёт...
- Йдём?
Есть условная цель - до конца по дуге набережной, чтобы весь серп толпы…
- Те надо?
Темнеет - это когда дым над мангалами из сажисто-сизого, загораживающего, вычёркивающего предметы, становится серо-светящимся - осветительным.
- Надо-надо.
И вместо того, чтобы намеченно включиться в променадную толпу, внемлем зову пузыря и - от реки, к домам, к их плотному солдатскому строю, за сквериком. Подковы-подворотни. Шныряют сюда - как мы, как мыши.
- Вон там. Тот хороший.
Двор. Тень-темнота, высокий длинный свод, и глубина голубеет - небом двора: дом продолжается флангами, построив по сторонам веранды, вдоль которых мы вышагиваем, оглядывая, видя недовольные лица или безразлично-пьяные. Мы - за кем-то. Кто-то - наоборот, навстречу. Нужна дальняя, дикая часть двора, где зеркально, с другой улицы, дворы срослись - сараями и заборами. Двухкабинный сортир, и к нему очередь из: здесь уж точно - день молодёжи. Выныривают и из-за, домиком - как бы загорожено. Но оттуда выходят - сунься - одни девки.
- Вот они долго...
Место веселящее, хиханьки в очереди, но прыснуть - сожмёшься. И уходить не хочется: по равному праву - в женском туалете. Вон отходит от досок угла, и кулачки только сейчас окончательно отпустили ткань, которая не ниже рук. Ах, подвернулось, и надо стряхнуть складки. Так бы и стоял тут, если сам не лопну.
- Вот они долго...
Приходится выйти из цепочки, - за нами уже выстроились, тоже преимущественно бабьё, - и сваливаем с заходящими новыми посетителями двора, которые, видя безнадёгу, разворачиваются.
Соседний двор, - а уже потемнело - замкнут в колодец с поворотами деревянных лестниц вдоль стен, с визгливой руганью, по ним скатывающейся. Конечно, кому захочется, чтобы в твоём дворе... Но сил терпеть уже нет, а переплюнуть - и в этом смогли. Вошли вместе с какой-то компанией, рассредоточившейся по тёмным углам.
- Я надеюсь очень стеснительных среди нас нет.
Самая решительная молодушка прячется - не спрятавшись толком - за деревянными ступеньками марша., и только глубина сумерек и смех мужчины с сигаретой, - чья, наверно, мадемуазель - ликвидируют смущение. От присевшей, но сначала в извиваниях подтянувшей длинное эстрадное платье. Усилившийся визг жительницы двора не может остановить и меня, и Вовку, и того, с сигаретой - нас: ширинками шеренгой повернувшихся к кирпичной кладке... На извёстке клали... Бело выделяется, когда в колодезных сумерках и цвет кирпича исчез...
- Сезон пошёл?
- Пошёл потихоньку однако.
- Отправил в очередное?
- Да уже надоело, - улыбка на красно-леопардовых губах.
- Да, беготня...
- Ну! И так, и руками. И свистишь.
У Дамира в кулаке - часы с ремешком: наверно боится влезть с ними в воду, забывшись. А следить за проданным временем - основа бизнеса. Велосипед-катамаран - белый сквозь широкие щели залитого леса - никак не скроется за сгущением кустов и стволов. Пускает уже в русло, заводь обмелела.
- Уходит вода... А когда? - мой кивок за мост.
- Народ пока здесь.
Не ходил, ни на лодке - только с моста: коса потеряла уже гитарный вид, и её заселение сдерживается лишь хлюпаньем по тропинке, грязевой канавке. Дамир полез на склон, где - и под дерево. С ним кто там? Сам, сам по себе.
А я - вниз по склону - в горлышко песочных часов. Будто тут нерест: помойная вода бурлит, около - вдруг всплывает любая часть тела и уходит назад в муть. Исправно дребезжит плеск с криками. Я стараюсь обойти и ухожу к вётлам, стоящим в мраке собственных теней. Поколенный слой тёмно-прозрачен - тон зеленоватой щучьей спины - весь в спасающихся бегством волночках: от рассадника.
Последнее в ряду - как бы угловое - дерево, и глубина уже шагает. Холодный обруч по мне поднимается до тех пор, пока я не оказываюсь в сачке: с торчащей из него головой и связанный в движениях водяной сеткой. Вдохнуть. Тюленьим подводным ходом пронырнуть удаётся сразу дальше - от голов, выпадающих и возвращающихся в горлышко часов. Целюсь в опору моста, но хорошо, если плыву строго поперёк. Не ляжешь. И назад - приходится добавлять угол, будто хочу подплыть к слоновому бетону. А встаю около той крайней ветлы, в тени - которая трескается больше снизу, чем сверху. Вода с отражениями прорвавшихся сквозь листву капелек света - у живота. Стволы вётл обёрнуты волосами как стволы пальм, но каряя длинная шерсть не спутана, а причёсана отливом разлива.
До сих пор несёт оттенок моржевания: зашёл-вышел. Другое дело: далеко, медленно, разлечься там как на диване... Вон Вовка уже стряхивает наверху "малой земли" - холст. Складывает, прижимая подбородком к груди.
Назад, в народ, из подворотни. Затушёванность стирается резинкой, мазками: под наклоном фонарей, стёртость темноты, короткими прямыми перьями - вниз. Холмы пятен освещённой листвы., из объятий асфальтированной рощицы мы пока не вырвались. Проезжая часть проводит безопасно прогуливающихся - поперёк, или накрывшись сеткой их пересечений. Мы пройдём наконец по серпу набережной?
- И бутылочного... Но холодного.
Там, там у бордюра - не разгляжу - квадратные сугробы морозилок... Загораживают их: припаркованные грузовички - ждут, чтобы куда сворачивать торговлю; автобусики - забирать, переодевать выступающих. Из освещённого грота, переходя сейчас мирную дорогу, семенят дети-девочки, напоминающие торты на ножках.
Коллективы многие приезжают из пригорода, из неблизких домов культуры - ещё одна причина привязки и неразбегания от своих автобусов. Стрела к учуянному пиву пролетела рядом: картузы с гвоздичками, атласные колокольные юбки, - и нас засекла, выскочила из разодетой, у борта переминающейся, кадрили. Но не в камуфляже - того народа, который, судя по обмундированию, пропал после революции. Она - руководство.
- Ой, ой, как хорошо! Как я рада вас! Как я вас люблю! Вовочка, Юрочка!
- взялась
- Мож пив с не Наша худручка!
- Ты молодёжь? С праздником молодё
- Какая я молодёжь?!
- Мы, да, молодёжь.
- Поёте...
- Ходим - и пиво. А? Как?
- Ой, я не знаю... Как я рада вас видеть!
Тянет ручки с растопыренными пальцами, по руке к каждому - к нам.
- Вовочка, что ты делаешь? Тут мои
Улыбка с укоризной, шея - назад, отстраняясь. Художественно руководимые ряженые не пропустят поцелуя со встреченными - кто такие?
- Пошли, говорю, пиво пить.
- Уедут, уедут... мои родные, - оборачивается к частушечникам: будто проверила, не уехали ли.
- Да-а... тебе добираться...
Вуалехвостные брюки - широкие, чёрные, тонкой ткани, трудно отличимые от, до полу, юбки - взмахнули плавниками и повисли, только когда она утопила голову и плечи в водительском отсеке. Выпорхнула назад со ступенек, что-то на лету обговорив с кружком ансамбля.
- Где ей ночевать?
- Я тебя понимаю...
- Была бы она, чтоб за ней...
- Но весело. Ржёт.
- Как я рада, мои! Смотрите как! Час, а? Час?
- Час не уедут?
- Пива? Или чего?
- Ой, мне всё равно.
Мы рванули через газон к столам - шло уже расформирование, - и пиво находили нехолодное, ящичное. Нас это и продвинуло вдоль набережной, вышли на самый торговый участок праздника. За ракушкой-эстрадой выворачивает, распрямляясь по-над берегом ещё одна дорога, тоже отданная пешеходной реке, - текущей в том же направлении, что и настоящая река, в десятке метров от неё: их отделяет валик - на нём тротуар с плетнём из чугуна. Просторное место, открытое руслу и западному небу цвета варикозных вен, а ровная дорога - станция для столов-кормушек, цепочным расположением напоминающих длинный состав детской железной дороги.
Тут быстренько - холодильник-сундук - по бутылочке, но не нашлось открывалки, и втроём мы вильнули к углу рядом возникшего переулка: о какой-нибудь выступ. Вовка первым начал скоблить крышечкой, держа бутылку двумя руками - как топор. Безрезультатно.
- Вот об это... Тут лучше, - предложил я, и сам уже собрался, но он опередил.
Держалка водосточной трубы - недозамкнутый круг на штыре - имела идеальный прямоугольный край. Вовка, набычив голову: один его раз соскользнул - две руки держат бутылку - резко второй.
Видимо охват разжался и фрагмент жестяной трубы просел, - но достаточно для рассоединения где-то выше. Полтора метра вывалились и точно легли на короткую стрижку, будто намерено подставленной, склонённой - вверх затылком - головы. Звук пустотелости, а затем каскадный жестяной - об асфальт - покатилась труба.
- Пойдём отсюда...
Но Худручка бутылку в кулаках прижимает к животу, глубоко присев, будто её ударили в пах - и вытаращивает глаза, и вскрики хохота - заподозришь, что тоже от побоев. Смеюсь и я, расхаживая вперёд и назад, и посматривая, то в небо - непогашенное ещё полностью, даже невдалеке от фонаря, - то на асфальт, под фонарём как экран работающего телевизора, когда передач нет. То на Вовку: он улыбается, поглаживая под цвет фонарного света седоватый ёжик, - прихлёбывает: открыл же. Поглядывает он и на ладонь, коснувшись головы - видимо, ни царапины.
Разогнулась и с одышкой:
- Помощь друга... Мне больше всего нравится помощь друга...
Поспешив прочь от места хулиганства, у одного их торгующих столов мы открывалкой заканчиваем процедуру.
Поток, ближе к завершению набережной, становится сначала обоюдно направленным, похожем на ремённую передачу, и наконец этот ремень: тут мы подходим, где незаметно совершается разворот, хотя никто и не выполняет команду "кру-угом", а толпа просто редеет, если сохранять ход по прямой. Привлекают нас здесь перила. Не облеплены как в эпицентре гуляния, и логично - задержаться. А там и, не торопясь - обратно.
- Проходили: было. Я принесу.
Вовкина квартира-мастерская, недалеко от подъёма на новый мост, в такой же праздник после разбега по набережной, - уже вся пьяненькая. День Рыбака, год назад, и народ сидит при свете - ночь - на верандочке. Кто? Телебашкиной муж Миха, Тебашкина сама, Худручка, хозяин, я - в конце концов... А-а-а, её подружка, откуда-то оттуда же - с загорода. Сидели-сидели, пили-пили - попёрлись через мост, на "малую землю", покормить комаров: когда, искупавшись, придётся ждать ненакупавшихся. Всё, что в виду моста, всё иллюминировано: лопнувшая светом каждая жемчужина бус, туго натянутых над ним, и река - её кусок - как лежащая на боку, в лампочках, в подсвеченной переливающейся мишуре новогодняя ёлка... Воздух становится колючим: представительницы их, комариного, женского пола могут приблизительно так ущипнуть длинными ногтями, или дёрнуть за волосок на коже... "Пош-ш-шли, пош-ш-шли отсюда!" "Вовочка уплыл с - вон, как её..." Углядеть головы можно только по деформации волн, а сами волны - зебры блёсток, тянущих дрожащие линии за перьями работающих самописцев. "Где они, ты их видишь?"
С тремя открытыми бутылками - прохладными, холодных уже не найдёшь - сквозь неплотную тут толпу, скашивая, лёгкий запрыг на бордюр, косой газон вала, и раздаю в раскрытые кисти.
- А ты когда потом бегала на пляж, там народ был?
- Что? Какой
- Да тогда, прошлый год, лифчик
- А-ха-ха-ха-ха
- Это же я его нашёл!
- А люди там были?
Плавно тонули, погружались вниз по лестнице - с поверхности, с мостового света, в тёмные глубины "малоземельских" песков. У той угловой ветлы, которая сегодня была залита, а тогда - в чёрную воду, подраздевшись, шли от неё шагов десять. И тоже недалеко купалось, проходило мимо дальше по берегу, не так уж мало... И ни единого из них - женского образа...
- Почему-то я так запомнил: одно мужичьё...
- Вроде...
- И второй раз? Когда сама бегала
- Ну разговаривала... Были...
- Мужики же?
Прямо-таки сбежав от комаров, всем гуртом поплелись к ночному. В темноте пляжа поснимали мокрое, не заменяли же - кто брал? И сумки? Так что уносили в руках - в том числе и то, что набрали у Мертвяка. Вернулись на веранду, сели: прилипли беструсовыми, под брюками и платьями, задницами к табуреткам: устали, отрезвели. Нажраться, активно, хотелось - Телебашкиной мужу. И я - всеми за. Мне, хотя ничего и не знача, по раскладу выпадала Худручка, потому что Вовик активно погрузился в... как её? Но присутствие невыгоняемых лишало - его же, в его же хате - возможностей к сближению, а водяра рекой - перспектив. Миха, Дуськин муж, любил любые компании, и надо было полнее пользоваться тем, что детей спихнули старикам. Никто ничего не хотел понимать.
- Ну вы ещё поваляетесь, а нам вечером на набережную.
- Р-р-работать!
Палило и палит. Пока мокрый бы, но кожа тела мгновенно сохнет, а надо бы - ноги. Специально погружаю по щиколотку, влажные шматки песка отваливаются. Стряхнуть, и можно - в кроссовки. Полиэтиленовый пакет "С Новым годом!" грушевидно вздувается от полотенца, добавленного к шортам, футболке и пустой пластиковой бутылке. Плавки, кепка, кроссы - своим ходом. Надо всё пересчитывать.
- Как завтра неизвестно...
- Завтра беру отгул.
- Откиса-ать...
Говорим с Вовкой между собой, но в их сторону. Пляжные пресмыкающиеся, продолжая прижиматься к песку, отклячивают вверх прелестные головки, не ленясь улыбаться. Антонина только - стоя. Попутный нам ветер выгибает на ней два оранжевых спинакера. Надо поворачиваться. Пересекаем наискосок "малую землю", прямиком к лестнице. Где бетон подмостового пандуса обламывается в песок, где у края сварных перил, перелезая, мелочь прыгает в глубину - поставлен на границе страж. На него нападают козявки, дразня, отбегая от звероватых выпадов, от плевков в них фаршем из матершины. Нормальная подростковая жестокость удовлетворена, и они - кто сиганул в воду, кто ушёл под мост, в тень, к рыбакам, - а гоблин с расставленными брёвно-колонными ногами, как вкопав их, крутит сутулым торсиком с кенгуровыми лапками, и водит, сканируя, злым выражением. Углы рта повисли, и по инерции ругань струится словно стекает слюна. Гморг сохранит этот райский уголок, сбережёт, мы оставляем - на дежурного.
- Ну, считай, выпили.
- Не наливали?
- Слушайте рассказ. Это вообще ха-ха. Прибегает очкастая Лида. Помогите-помогите
- Какая?
- Полдома, полдома - какая - её
- А-а...
- Осенью нам заявляет - Дуське. Листья с вашего дерева падают на мою территорию. Ну и что? Ничего - на мою территорию
- Кто говорит?
- Эта очкастая, я знаю.
- Так вот, у неё сын. Так-то тихий. Но бывает, знаешь, запьёт. Зовёт-то чего? Она, в смысле. Вынесите у неё телевизор! Он его разобьёт - сын. Сказал - разобью телевизор.
- Телевизор?
- Я - за этой Лидой. Она - уже бегом. Там же надо - с улицы. По дороге хватаю дядю Серёжу алкаша
- Седой такой?
- И вот смотри. В комнате сидит Лидин сын. В стенку так. Глядит в стену. И объявляет - как на вокзале. Осталось две минуты! Осталось полторы минуты! Мы ничего не понимаем. Лида - кругами, давай-давай. Хватаем телек, вытаскиваем из дома. Прямо на асфальт. Он-он: Хорошо, молодец, уложилась
- Чё, с часами?
Невыцветшие тёмные джинсы, а на западе всё-таки протёрлись - против наших глаз. Вверх от чёрной трещины удалённого берега - ага, выпустили ещё. Дуплетом с двойным поднимающимся шипящим звуком. Салютины, ракеты-одиночки, зелёные. Добрались до высоты, подождали там, и уже загнув траектории - выбросили почти одновременно два зеленоватых, со стеклянным оттенком, одуванчика.
- Это другое и на вкус...
- А что делать...
Только что я принёс ещё парочку - нам, Худручка боролась с предыдущей.
- Вспомнил историю про Зубка. Которую тогда. Телеба-ба-шкины... Вон - типа того. Вишь, идёт якая - с молоденьким...
- Сын?
- Так она не слышала. Она убегала искать...
- Какого ещё Зубка?
Тогда, в прошлое лето, на верандочке, средь сизого дыма и перекрёстной болтовни - она ужаленно очнулась. Где он? Где он? Я не могла, я не могла? Поискали - собственно никто и не искал - огляделись, не вставая из-за стола, и разлили: за упокой. Так ведь, шалишь, она захотела его найти. Я пойду искать! Иди. И она убежала. Мы выпили, Телебашкина рассказала историю про Зубка, и только по времени отсутствия - прикинули: куда же? На остров? Одна? Ночь. Вот дура. Ду-ра.
Выкатились, все до единого, на чёрную бесфонарную селенскую улицу. Закурили. И она идёт. Фух ты, слава богу. Нашла? Нет? Я там всех спрашивала. Кого? Какие-то мужики, те, которые были, когда мы все... Так нет, что ли? Я там - везде, и по дороге, на мосту... Героическая ты жадина... Плюнь.
- Какой ещё Зубок?
- К ним ходит.
- Почему: Зубок?
- А почему - Зубок?
- Зубок и Зубок. Он ещё зэ не выговаривает.
- В общем, дружили семьями. Но они старше их лет на пятнадцать. У Зубка борода седая.
- Наполовину.
- Ну что, что?
- Да нет там никакой истории. Хотя - судьба... Жена Зубка. А Зубок сам на сторону - не дурак, жена его сходится с молодым. Мальчик. Высокий. Как щас, вон - мама с сыном. Зубки перед этим обанкротились. Торговали, то-сё, пошли крахи, остался один дом. И вот они живут. Эти - и Зубок, не пришей рукав.
Неудачи сделали Зубка скользким, но артистичным. Он остался в долгах у всех, в том числе - у Телебашкиных, и - раз как-то не в первый - Миха к нему заехал. Дверь открыл длинный. Вылез из-за него Зубок.
- отдавать
- будут-будут, буквально
- тебя, с ног собьёшься
Молодой удалился - от разборок.
- Фначит так... Если меня нет дома, то где я? На бафаре. Если меня нет на бафаре, то я где? У Неллички...
- У какой Неллички? У татарки? Ты с ней живёшь?
- Ну что ты... Она ж моя одноклассница. Я у неё кушаю.
Худручка шлёпнула свободной ладонью мне по груди, а другой рукой - с зажатой бутылкой - придержала себя о парапет.
- Да я бы вообще ничего не запомнил...
- Ты тогда - да...
- А историю с Лидой? Разве тогда? У Дуськи же. Недавно.
- И тогда тоже. Она сама ничего не помнит.
- Это ты, всё помнишь - из-за Мариночки. Ма-ри-ночки!
- Кстати, Мариночка недавно спрашивала: Как там Вова?
- Ты ей письмо напиши...
Теперь на самом деле одиночными, нерассыпчатыми, - зелёными и красными, - они умирали в параболах, туманя цветными гало-кругами звёздную перхоть, но тут забух-бух-бухало, и взвилась стая бело-чешуйчатых и вертлявых головастиков.
- Ой, я успею? Сколько
- У Вовки
- Как раз час.
Протрубив оставшимся пивом поход, оставили три горна у ограждения реки и, прибавив, подталкивая себя, вступили в направление, в котором толпа густела.
- Вот эти мне так нравятся...
Продавали в темноте: неоновые шланги, гибко превращаемые в браслеты - на руках, на шее: двух базовых салютных цветов: малиновое сияние и фосфоричное. В светящейся бижутерии - кто купил и, излучая, шёл - казался совсем тенью себя, и будто эти движущиеся яркие колечки, оставляющие в глазу шлейфики, уже сами плыли по воздуху. Особенно - пробиваясь в гущине, делая и соседствующие тени-столбики прозрачными. Издалека.
- Как маленькая
С лицами совсем плохо. Даже омываемые фонарным душем: на них остаётся слишком много мазков сажи, и сразу не доходит, красота ли миновала. Ведь она так сложно разбита, чтобы за счёт непохожести фантиков мы не привыкли к сладкому. Устаёшь от неуспевания понять - бабочник не управляется с сачком.
И ведь не уехали - так же у дверей автобусика. Картузы и абажурные юбки с фартуками.
- Возвращаем.
- Я позвоню, мальчики. Как я была рада вас!
- Долгие проводы
- Только не слёзы, а вон туда, да побыстрей...
Жестом прощания пощекотав воздух, я - напряжённым шагом, - мы заворачиваем к посещённой час с небольшим назад подворотне. Проверенное место, и - не треснуться бы лбом - кирпичная стена с еле белеющими линиями извёстки. Компанию нам никто не составил и помойной ругани с веранд не дождались. Но ждали - что придётся вилять струями. Даже как-то разочарованно выплываем из арочного свода на вполне людный путь.
- Ящики?
- Надо глянуть...
- Я куплю по пирожку.
- Только без мяс Там.. Капус Картош
Пиво - местной желанной марки, - что скрадывает его тёплость и перепроизводство пены. Пирожки произошли от частной торговки - из эмалированной кастрюли, из-под махрового полотенца - свисли в руках как грелки: по размеру, по температуре, по наличию полости внутри. С аппетитом дожёвываем, не дойдя до опустевшего после салюта чугуна, растянувшегося траурной бахромой. Засомневаешься в его теплопроводности, он теплей локтей и ладоней, теплей - шипуче-щипучего пива.
Сетка-рабица блёсток затягивает только ближайшую полосу воды, дальше - планетарий, в котором даже звёзды выключили. Засеченная светом полоса - поодаль от нас обитаема: на воде - баржа с крышей-навесом, гружёная столиками: жарится на противне с бортами - пицца, под музыку. А рядом - рядом же, за спиной: особнячок спасательной станции. Вниз по бетоносклону - их спасательские понтоны, но лодки предусмотрительно убраны. Две девушки спустились с набережной по плиссовому шарфу лестницы - не первые: на понтонах есть желающие постоять, - но длинноногие и короткоюбые ковыляли сюда неспроста. Сразу же. Одна - сразу же. На колени у края.
- Вот это, я понимаю, праздник...
- Интересно... Недавно около, ну знаешь, завод - там щас казино, магазин...
- Ну-ну.
- Прохожу, мужик вышел и рыгает. Приличный мужичок и рыгает - спокойно. И он при этом курит. Руку с сигаретой - в сторону, и - бэээ. Стройно, не гнётся. В порядке вещей. Опять покурит-покурит - бэээ... Вот здоровье...
- Там же, это... ночной... Ночной мага
- Холодное.
- Ладно, на рвущихся насмотрелись...
- По ходу.
- Куда по ходу?
- А ты собрался - домой?
- По-о-ошли... ладно.
- У моста можно постоять...
Влажным шлепком - плавки. Жаркий мост пересушивает - до шелушения по наружным, самым загорелым полосам рук, где и волосы - отпергидролены. Мокрая кепка с клювом-козырьком не струит уже бегущую каплю на шею или за уши, но ветер, пружинящий весь парус тела, завивается за затылком - прохладней. Вовкин и мой носы смотрят на чиркающую машинами проезжую спину кита, глаза же сворачивают круче - и взгляды становятся перпендикулярны к направлению ходьбы. Повёрнутость глаз держится за островной берег вверх по Волге, а перила и решётка - как пожарная лестница, лежащая на боку - мельканием прячет детали и очертания. Будто всплыла жёлтая подводная лодка - причалив у зелёного заросшего края острова: коса вспухла, но ни пристани ещё не приставили, ни грибков не вкопали в жёлтую палубу, и благородные обводы и кривизны - только они водят по себе обегающую их лазерную точку внимания. Есть несколько пирог, уткнувшихся в умбровую ленту вдоль борта, есть туземцы, осмелевшие на гладком хребте и даже у холмика, отдалённо напоминающего рубку. Но жёлтая подлодка ещё не закончила всплытие, а значит команда ещё не открыла люки...
- Неделя и... Туда.
- Мы, старые козлы, сколько поколений сменили...
- Три-четыре года и всё. Опять новые.
- Единицы.
Небез. Людная ночь - с набережной всё тянутся, затекая и в мой маршрут на пляж. Этот корпус всё-таки наверно - ещё завод. Пожертвовал столовой, буфетом и - не везде - первым этажом. Где-то тут я регулярно в окне вижу цех. Темно и мертво. Зато в конце корпуса, щурясь у дверей - в яркий и весь заставленный, но до потолка ещё очень высоко: даже широчайший выбор собачьей еды. Мы вышли из него как спрыгнули из самой витрины. А такое есть? Холодное? Эй - продавец продавцу - посмотри в том.
- Тоже последнее?
- А что ты, Вова, хочешь, праз
- Вот есть такое.
- Я имею в виду - наше.
- Здесь этот рыгал.
Отгребаем от зарева магазина, и зажав, как за маленькие твёрдые головы, двумя пальцами - согретые горлышки отпитых уже на треть бутылок, бредём в сторону моста. Тротуар тут, вдоль портового забора, дан в знании - светомаскировано листвой от фонарей, - и только память о ежедневном ровном асфальте, пляжного направления, сохраняет спокойным шарканье.
- А это, может
- Что?
- К Теле?
- Телебашке? Там же сплошные дети...
- Да я так... Не знаю... У тебя сколько денег?
Десяток-другой метров в асфальтированной темноте мы повторяем строго назад, и опять пофыркиваем в душевой кабине света, где на оставшиеся, трижды пересчитанные, рубли набираем потянувшийся к земле пакет.
- Вот тут он рыгал. Предста
- Не оборвутся?
Вовик словно моргнул плечами и ступил на дорогу, опередил, и я с ним, - фары-челюсти клацнули сзади. По середине ползли полированные четыре ленточки, змеи не ядовитые, трамваи на них - сонные улитки. Или - не змеи? А слизистые следы - от предыдущих улиток?
Произведён поворот на девяносто градусов - на восток. Ориентируемся на ориент, по красным звёздам. К одномоментно запущенным красным ракетам телевизионной каланчи - к застрявшим в ней.
- А что скажем?
- Мы скажем...
- Хочешь, вот мы
- Объясни, зачем Миху выгнала...
- Да, зачем - Миху
- Чо там - скажем, скажем... Захочет
- А чо - Миха?
- Со Старой
- Придём, он
- Вполне, может быть...
- Он сам - или всё-таки она его?
- Ну у них давно с Каргой.
- Это же - тогда ещё.
- Тогда - Дуська сразу второго родила.
- И чо? Теперь - вместо третьего чтобы родить...
- Вроде кысь... Время ещё мало, - так можно и удариться часами о глаз.
Тут карман и как мелом по школьной доске, схематично, но в черноте - для ночного зрения - чётко. Многие закоулки огромной внутригородской деревни так припорошены - где-то вокруг сочатся светом пятиэтажки-невидимки. Между несколькими мы только что пролавировали, но сейчас из кармана - только её, колосящуюся красными зёрнами, с жабо-воротничком из рубинчиков.
- Она так и считает, что это я, интриган, познакомил Миху с Каргой.
- Карга старше...
- Будь здоров смотрится.
- Да никогда бы он не ушёл ни к какой
- Самое... Самое для семейного - у неё ни семьи, ничего.
- Семейник он - от и до!
- А ты думаешь, он у неё живёт?
- То есть он и не уходил? Это Дуська
- По-видимому... Чё ты встал?
Калитка подалась - провалилась вперёд, никакая собака
- Или не здесь? Кидалась ккэтэ...
- Он своего никогда не отвязывал.
- Забрал?
А чем та история - чего я вспомнил? Чем она началась? Вовка как-то рассказывал, начал - про многочисленную селенскую родню. Дядьки, тётки... Баня, топили баню... Два мужика пили... Её муж? её брат? - не знаю. Со слов тётки - она же и милицию вызвала... Из Вовкиного рассказа отпечаталась - чётко - одна вещица. А тётка зашла - куда? В бане или это было уже в доме? В доме тоже печки кирпичные. А где была тогда сама тётка? Заходила - чинно сидят, у них самогон. Вовка не этими словами - по-другому... Снова заходит, через сколько-то. Печка пробита, чёрные кирпичи валяются.. И дядья - сами тоже валяются, в крови, без сознания. Один - стонет. И вот центр: чайник уже помят. Чайник, уже, помят. А? Чайником! Потом она с криком - Убили! Убили! Обоих, кажется, и повязали: сама своими руками...
Вовка вернулся и сел, молча: как пришли - исчез. А на смех хозяйки сразу вбежала на кухню - растрёпанная на ночь.
- Бат-т-тюшки! Какие красивые у нас волосы, а мы тебе ничего не принесли... Шоколад тебе нельзя...
- Нет, - сказало цеплячьеволосое, раскинувшее их волнистой фатой, существо из второго класса.
- Невеста моя растёт. Первый? Уже второй? - мне показали два уха зайчонка.
- Я те дам! Сразу утоплюсь.
- Вот те на, Дусь?! Договаривались же! А волосы у неё, ты смотри...
- Говорю ей: Давай продадим. Согласилась. Потом - нет. Ну нет, так нет.
Я открыл новую бутылку пива и всю распределил по стаканам.
- По тридцать сантиметров берут, так что ль?
- Ей жениха - бизнесмена. Как Динарка, - сквозь стакан и облизывая губы, Вовино мнение.
- Динарка? Толстый, рыжий? Тогда у вас - только одна она... Ты, Дусь, была, можно сказать, ещё девушкой.
- Тихо вы - ржать! Спит, - братик мог и проснуться.
Как-то поил нас один Телебашкинский полукрутой... Но дело в том - и правда кажется уже давно, - что старт был дан из утра: подходяще отрешённо-оглушённого. Немножко, вспоминается, унижало: я стал одной пляжнице симпатичен, когда она потолстела. Меня она моложе лет на пятнадцать - как, из нынешних, Вовкина Свёкла, - а перед глазами рисуется почти другая, красавица из давно прошедшего прошлого: в ту ночь мне постоянно хотелось найти её навсегда утерянную талию... Тоже - всё после какого-то Дня: Рыбака или Флота, всё - у Вовки в доме. Проводил - Вовка дрых - ей недалеко: престарелые новостройки, сегодня только что проходили. А потом вернулся. Всего лишь позднее жаркое утро - вот мы и снова: по знакомым? Для пляжа - выходной, да и разбег был...
- Дусь, пошли покурим.
Она прижала палец к губам и осуждающе. Ах да, дети.
- Они у меня не знают. Пойдите сами - уложу.
Ощупывая темноту, двигаясь по памяти вот-вот виденного - дверь прищемила уже усик света, - мы прокрадываемся за калитку. После свечного пламени зажигалки: постепенно над углами коньков и капустными листьями крон стало можно заметить поднимающийся словно пар - свет, а туда выше - небо восстановило непрозрачность саперави с восковым налётом звёзд. Заходим уже назад, покашливая.
- Да нет, и тогда Миха, именно он, позвал на Волгу. Волкодава купать.
- А-а-а, точно... Я о нём уже Он его забрал?
- Дусь, Миха свою псину
- Ещё чего не хватало
- И где же он его там?
- У родителей. На балконе.
- Всё понятно...
Недалеко от высоко летящего моста Комсомольская набережная, начинаясь, спускает к воде: близнецами тех, что дальше - перед "Живой рыбой" - такие же две, направленные друг к другу бетонки-лестницы, косолапые руки-лапки сидящей лягушки. В июле подножие этих лестниц выходит из воды, поначалу ослизнённым, язычком-площадкой, но здесь можно купаться и раньше - не уходить на остров, - разве что в высокой воде холодно. А так - любимый вариант для по соседству живущих... Присобачили доску на уровне тротуара - трамплин, - закрепив в железе заграждения. Кто-то один проходит на край. Подпрыгивая, увеличивает раскачку, и его выбрасывает кульбитом в воду. Клубок голых пионеров-героев выжидает у основания подкидной доски - как в особо большой кулак сплетены пальцы трёх-четырёх рук: худые гибкие тельца-пальцы. С миномётной регулярностью доска переворачивает кого-то в воздухе... Наша датая сборная, взрослая и медленная, - впереди с вытянутой рукой: форштевень - поводок с кавказской овчаркой. Все мужики расчехлились и полезли купаться. Единственная - Дульсинея - та нет: стояла нераздевшаяся у ограды. Динарка и Миха прыгали сначала с берега.
- Волнуюсь я за него.
Жена - про входящего в азарт мужа. Но опережал рыжий. Я в мокрых плавках стоял с ней, так и не снявшей платья, когда Динарка, эта кускастая туша, полез на трамплин.
- Динарка, прыгай! - визгнули голоски, даже опоздав, за переворотом спортивной отвязанной девчонки: она-то и была настоящая Динарка.
- Динарка, прыгай! - крикнули мы все - и Вовка, и Миха - уже нашему: поверх голов суетящейся, нарушенной им очереди. Толстяк висел в воздухе - стоя на рычаге доски, уже отделённый от набережной - он стал ближе мелким деталям фона: морщинам на покрывале реки, пляжной косе с идущей за ней, загибающейся цунами островной зелени. Голова же при покачивании ударялась о голубой потолок. Тяжело кивал от всем телом, переступая к самому краю лопасти - раз, другой, третий. И - по-паучьи дрыгаясь, вперемешку с обломком.... А назад шли обвешанные улыбками.
- Доской не получил? Вот ты гад - влез и детей лишил удовольствия...
Рыжий, стриженый под газон, самодовольно стеснялся.
- Динарка, прыгай!
- Правильно сделал! А то бы кто-нибудь из них - шею свернул... Тебя-то ничего не берёт...
Уже не пристыжённый, а оправданный - возведённый, - он и стеснение так сразу не хотел отдавать...
- А вот, вот ещё, слышь, Дусь. Ты чо?
- Я на тебя смотрю, мне уже смешно...
- Серьёзней, пожалста... Иду так спокойно, справа общественные туалеты. Знаешь, у кремлёвской стены? Движения - там нет, только парковка и эти, цыганята, малышня с вёдрами - мыть... Слышу сзади на скорости "мерс" мимо! Лихо - разворот, с краю, в ряд, по тормозам. Оттуда в спортивном костюме - кавказец, лихорадочно запирает... Сразу к нему самый резвый из этих - мойщиков. Подскакивает: Дяденька, помыть машину? А тот уже бежит - прямо бежит - к туалетам. Видно, повернуть голову боится, и чтоб без вопросов - во всё горло, вперёд, в пустоту. Мальчишка уже где-то сзади. "Не-е-е-т!" Я там чуть сам... Пиво ещё осталось?
- Ц-ц…
- Ну что, Дуся? Посмотрели в твоё прекрасное лицо...
Снова ласкает её довольный добрый смех - над нами, над выложившимися, а прелесть лица тревожит как, даже предсказанное, солнечное затмение.
- А я соскучился. По реке, по солнцу, по голым попам.
- Завтра, завтра. Пол-лета. Ещё пол-лета...
- Не-ет, завтра откиса-ать... Ты, Дусь, почему не ходишь на пляж?
- Ну какой ей пляж?
- Да не люблю я пляж.
- Как я эти - сёмьи - ненавижу...
- У тебя-то деньги - доехать - остались?
- Завтра будет, чувствую, ещё желу-у-док...
- Много, что ли, мы? Посчитаем, давай. Значит, смотри, разливное - стакан как кружка - это раз, два
- Тебе тут рядом, Вовка... Надо топать...
- Всё равно, щас пойду-зайду домой, возьму денег, и в ночном - там
- Пойти, что ли, с тобой... Как раз денег дашь на такси...
- Ну, мы тогда
- Покуришь с нами? Напоследочек?
- Я вообще бросила.
- Ух ты... Ну смотри.
- Дуся, спасибо за
- Ой, ладно вам, приходите, как чо...
- Дусь, вот - скажи... Как твоя фамилия?
- Чо не знаешь?
- Не могу вспомнить. Ну как?
- Шаболдашова.
- Тьфу ты, правильно.
- Не свались ты там с крыльца.
- Как пойдём? Так?
- Так, а как?
- Что Миха в Карге нашёл?
Навеяно рекой
© Copyright: Камнев Юрий, 2001
Свидетельство о публикации №201032500008
Свидетельство о публикации №201032500008
Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.