Тот День

  -НЕБО сегодня чистое! - сказал я.
Небо и в правду было чистым, не затертым, синим. В общем, небом на которое глядят чистые, не затертые еще, синие глаза. Хотя глаза мои всегда пугали собеседника отсутствием света, а значит и отсутствием отражения в них чужых мыслей, сегодня мне было приятно созерцать простоту окружающего мира сквозь призму голубоглазого настроения. Прозрачное небо, а за ним черный космос, но если об этом не знать, то можно навечно зависнуть в этой чистоте и не просить ничего другого. Так, наверное, живут птицы.
Мне вдруг захотелось купаться. Не знаю уж почему, но даже мальчиком я улавливал какое-то родство между водной гладью и дутыми облаками, которые как в зеркало любуются на свои бока, но никогда не жалуются. Ведь им то все равно, плывут себе и плывут. А вода для них только как доказательство, что они есть ни что иное, как собственное отражение, а не то, что им может быть вздумается. Значит они знают себя вдоль и поперек, а это уже богатство, которое случайно не выплакать над одиноким, невспаханным полем. Это уже навсегда.
 -Поехали этим летом к морю. Я ужасно устала от Столицы. Здесь даже негде купаться.
Я согласился и закурил. Она всегда угадывала мои мысли.
Хотя как знать, кому из нас они залетают первому, и кто их потом угадывает? Может быть, они носятся в воздухе, в нашем личном с ней пространстве, постоянно вспыхивая в сознании, пока мы уже не можем не замечать их нахальное присутствие. Но как только ты решаешь их пустить в свой осмысленный поток, как бы, обещая быть серьезным и дойти до сути, они сразу успокаиваются и теряют, свои первоначальный заряд. Мыслям необходимо найти заземление, а тебе необходимо его предоставить, во избежание различных замешательств от чувства, что что-то важное висит в воздухе и никак не удается это что-то ухватить. Далее, можно смело избавлять свое сознание от этих, еще дымящихся балванок. Такая существует гипотеза....       
А она это никак не объясняет, она просто об этом не задумывается, знает, что так и должно быть, потому что мы вместе.
-Хочешь, поедем туда, где я родился? Я покажу тебе, что везде одно и тоже.
-Там же горы, и ветра сумасшедшие. Да и кому мы там нужны с нашим космическим происхождением. Ведь ты ни черта не помнишь о своей земле. Их земля- это они сами, а ты живешь снами и предчувствиями, а я за тобой ношусь, и ничего не понимаю. Я хочу к морю, хочу увидеть чайку.
   Против чаек я возразить уже не мог. Это святое, это краснощекое детство и в то же время призрак седой мудрости. Это значит, что скоро все изменится, и будет меняться до тех пор, пока не сольется в Слово, в слово, которое знает чайка.      
   Воздух то густел, то разжижался, и невозможно было приспособиться к  этому циклу, так что бы полностью расслабиться и позволить себе не дышать. То есть дышать, но неосознанно, разрешая давлению c силой вгонять кислород в легкие и выдавливать его обратно в атмосферу, освобождая, таким образом, мозг от этой нудной слежки за собственным телом. А ведь есть люди, которые дышат с таким пониманием дела и такой серьезностью, что объявляют это смыслом своей жизни, и если ты попробуешь отнять у них это право, то появится оправдание тебя убить, и тебя убьют.
   Но это все опять уже из моей вечной темы о том, как несовершенен человек и вместе с ним все человечество, а там уже и я со своими мыслями о перевороте всего с головы на ноги и обратно пока понятно не станет, какого черта, мы делаем.
   -Пойдем пить кофе? Я ужасно замерзла, да и что-то мы в этом парке просиживать стали часами, курим как сумасшедшие, хотя мы и так все время курим. Но все - равно, тратим время очень безответственно, как эти, с улиц. Нам что заняться совсем нечем?
   -А чем нам еще заниматься, если мы договорились не беспокоиться о будущем и жить, как нас учили?
   -Пойдем пить кофе? Может, они нас смогут чем-то удивить?
   -Очень сомневаюсь, однако, давай-ка лучше пойдем по-тихоньку отсюда……….. холодно становится, я мерзнуть начал.
   Вниз по песчаной аллейке, к воротам из гранита и застывших тел чугунных чудищ, а там уже и люди в глаза смотреть не смеют, и все в истеричном многоголосье сливается в уютную безличность улиц и площадей. А о небе никто и не вспоминает, как будто и нет его вовсе, и только вперед несет. Я к этому равнодушен, да, в общем, мы все к этому относимся снисходительно, как к обязательному капризу больших городов, тем более столиц, а столицы, ведь, очень вредные.
Я чувствую в этой толкотне, необузданную силу, импульсивную, с правом на разрушение и созидание, хотя это право упрямо игнорирующую, топчущуюся в осенней слякоти пробитых тротуаров, и только по кругу своей собственной многоликости.               
   Вот эта сила нас и втолкнула сквозь стеклянные двери с колокольчиком в ухоженную кофейню, где стены сверкали золотой фольгой из рождественских снов, а зеркальный потолок на все это пялился уже не одно десятилетие и давно со всем смирился. Я посадил мою девочку на сатиновую подушечку поближе к витрине без стекол, откуда нам улыбались игрушечные тортики и вполне съедобные пироженное с кремом. Чудесные отголоски обманутого детства, которые никогда не оставят нас в стирильной тишине.  Из-за прилавка мне улыбались два продавца, двое симпатичных, но ужасно похожих друг на друга мужчин с одинаковой, озорной искоркой в глазах. Они умиротворенно о чем-то беседовали, то и дело поглядывая в нашу сторону, как бы показывая, что ничего важного они не обсуждают и, что дорогой посетитель может оборвать их в любую секунду, что бы уже, наконец, сделать свой заказ. Я же в свою очередь закурил  и стал разглядывать все те сладости, что томились на пластиковых подносах, делая вид, что им ужасно весело. Кушать не хотелось, тем более сладкого, привлекали формы, особенно приглянулась корзинка из песочного печенья, наполненная взбитыми сливками и с клубничкой, в них захлебнувшейся. Этим чудом хотелось обладать, что бы лежало оно на салфетке не тронутое, теплое, ласковое, а рядом дымился кофе с черной искрой, а чуть поодаль пепельница из мутного стекла, для погибающей сигареты. Все, конечно же, будет не так, намного тривиальней, но почему-то хотелось попробовать и все-таки не разочароваться.
-Hi!
-Good evening, sir. Can I help you with something? - сказал один из двух, и оба виновато улыбнулись.
-How much are these cakes with strawberry on top?
-Oh, those are only two fifty. Good choice, by the way, - сказал второй, и оба закивали, превращая тем самым рядовую покупку пирожного во что то особенное, в некий заговор против последнего, целью которого было его умертвление самым безбожным образом. К такому повороту я был не готов, и мне пришлось выдержать убедительную паузу, прежде чем сказать какое то банальное…….
-I’ll have two of Them and two espressos, if you may.
-Certainly!
   Меня на несколько секунд оставили в одиночестве, чем я воспользовался, созерцая их крепкие задницы, плавно покачивающиеся в нагретом воздухе меж баррикад распухшего зефира. “Queers!”- пронеслось в голове.”You bet!”- ответил я сам себе, почувствовав прикосновение тоненьких пальчиков, моей незаметно подкравшейся невесты, там, где джинсы на пару сантиметров отходят от спины, обнаруживая начало пограничного желобка между ягодицами. Нежно и легко, как будто знаем нежность уже не одно тысячелетия, как будто было так с первого оценивающего взгляда и опасной мысли все забыть, как не устраивающую правду, как будто меня и не было вовсе со всеми промахами и благополучными исходами до этой встречи в парке, когда небо упало на долю секунды и тут же взметнулось обратно, и никто не заметил, как я прилип к нему и вместе с ним взлетел, туда, где не остается вопросов. Никто тогда ничего не понял, а я в ту ночь плакал в ее волосах, бродил меж ними весь в слезах, отказываясь верить в свою судьбу. А она все знала, черт побери, она так боялась меня отпустить. Но и это уже позади, осталось лишь ее прикосновение, там, где джинсы отходят от спины на пару сантиметров.       
   По прилавку зацокали серебряники, вспугнув очаровательную музу нежности, которая как заарканенная лань принялась скакать меж столами, пока не была высосана в форточку праздно шляющимся ветерком. Все стихло, на стол приземлился кофе. “Ну, вот и свершилось!” –прошептал я моей светящейся на фоне красного драпа подружке. На столе возник натюрморт из моего воображения, и мы позволили себе утонуть в собственных телах, а густая тишина вдруг разделилась на множество нитей, которые, затем, сплелись в какой-то южный мотив, рассчитанный на романтические воспоминания забредших посетителей  с неизменным тихоокеанским заливом, утыканным тысячью предрассветных огоньков. Я, кажется, слышал уже эту мелодию когда-то, только под аплодисменты кипящего зала, не переделанную в стиле lounge-music, а наполненной  дикой силой, рвущего сердца джаза, еще в те времена, когда люди умели сходить с ума на dance-grounds без помощи всевозможных препаратов. Возможно, это был я сам, с саксофоном в руках, выдувал розовых фламинго своим фантастическим соло и, запускал их прямо под потолок, где их неумолимо настигал преданный девичий визг, и рвал бедных моих птах в кровавые клочья. В тот долго памятный вечер мое лицо служило символом новой жизненной философии, мои черные пальцы тасовали новый мир. Теперь же я сидел на диване, уставший и счастливый, слыша в музыке откровения прошлых лет, собранных в папку под заголовком «Посмертно», эти до конца не дослушанные признания человека о его красоте и божественной силе, о его победе над обстоятельствами и вновь обретенной любви к себе.
    Я  вслушивался, и все смелее отхлебывал из миниатюрной кружечки горький кофеин с сахаром из бумажных пакетиков и праздновал этот вечер из моей новой жизни, как если бы это был последний закат перед концом света. Так бы и провел, наверное, свои последние земные минуты, только прижал бы покрепче к себе свое сердце и внимательно слушал то, как скрипят шестеренки. Был бы, наверное, ужасно собой доволен, в полной бы мере прочувствовал этот слезливый happy end, и уснул бы на веки с кроткой улыбкой на посеревшем лице. Да весь парадокс в том, что нет никакого конца, есть начало, неуловимое, как отражение зеркала в зеркале, как отрицание отрицанья, как сквозная дыра в оболочке сна, из которой шепчут, что просыпаться не обязательно, ведь конца нет, а там, снаружи, лишь очередное начало.
   
- …they made it trendy. I’ve been once on that session, head wrecking staff, I tell you. They make you listen, make you feel that you are in control of your own thoughts and every time you have any doubt, they find ten thousand reasons to confront it. I was glad to get out without going insane. Alan didn’t. Do you remember Alan?
- I think I do. Is that the guy who modeling for the “SILK”
- Aha. Absolutely gorgeous bloke! Do you know what happened to him? Shaved his locks and left the Capital for Tibet or India. Swear to God, Morris told me. He said he was looking for some kind of key. The golden key, I think.
- It is popular to go away nowadays, isn’t it? But I wouldn’t go to Tibet for a million. The place is full of communists, they shoot you before they ask your name.         
   Эти безобидные, казалось бы, рассуждения представлялись мне ядовитым клинком, метящим точно в висок.
    Сначала пришла неабузданная ярость, затем спокойствие и тишина, как-будто кто-то мне шептал отрезвляющие слова и мягко успокаивал, потом появилась безбрежная, необыкновенная сила. Подхватив меня и швырнув на стол, как пустой целлофановый кулек, эта застилающая волю мощь держала мое обмякшее тело  всей  мышечной массой над пластиковой скатертью на высоте, ровно такой, чтобы мои ступни едва касались шершавой поверхности. Душа моя, в тот момент, показалась мне струной, натянутой на невидимом грифе, чьей-то гитары, и я с замиранием всех своих потаенных жил ожидал первого прикосновения чьих-то  чувственных рук. Это опьяняющее чувство абсолютного слуха, это чувство глухонемой вибрации, за секунду до рождения первых музыкальных материй, формирования первых материков и музыкальных ландшафтов. Да, я был инструментом, частью инструмента, нейлоновой нитью, готовой лопнуть от перенапряжения на самой высшей ноте, но я без оглядки забыл бы жизнь иную, ту, что я так скрупулезно записывал в пожелтевшие тетради, ту, что я так любил цитировать в доказательство своей правоты.
    И тут то началось. Прикрыв веки и раскинув невесомые руки, я порхал с одного стола на другой, как гелием накаченный шарик, движимый по траекториям восторженных детских глаз, с единственной мыслью, не отстать, не вылететь за рамки этой наивной забавы. Пустота внутри с легкостью рассекала спертый, тяжелый воздух кофейни, который служил противовесом моему неземному блаженству. Все это под звуки задорного джаза, который сглаживал неправдоподобность всего происходящего, превращая мои перемещения в какой-то сумасшедший танец, в бесконечный бег по заколдованному кругу. Меня несло по столам, по витрине и кассовому аппарату, по тортам и банановым муссам, по стенам, по искаженным страхом глазам двух молодых гиен, по смеющимся губкам моего нарисованного ангела, по всему этому живому калейдоскопу расплескавшихся красок. Ничуть не запыхавшись, я прерывал свое ровное дыхание лишь звонким смехом, да массой посторонних реплик, рваных, потрепанных фраз, влипших в мою память за долгие годы напряженного вслушивания. Меня рвало поганой мутью уставшего подсознания. Все это выплевывалось, не представляя никакой осмысленной формы, как впрочем, никогда оным не являвшись, оно наводило гипнотический ужас на двух, забившихся в угол, сплетенных в одно содрогающиеся целое, моих невольных наблюдателей. 
    Вдруг защелкали электрические лампочки надсадно и тяжело, и я выпал из гигантских рук невидимого существа, что игралось со мной, как с малым ребенком, подкидывая в воздух и умиляясь моей первобытной радости. То был мой тихий, незаметный отец, что легко подталкивал меня всю жизнь в одном правельном напрвлении, что бы я, сделав самостоятельно несколько неуверенных шагов, и вновь упал в его вездесущие руки из мягкой, позолоченной пряжи, той из которой искуссные ткачи ткут восхитительные пейзажи прямо в твоей дырявой памети. Я опустился рядом с моим котенком и пригубил коффейной жидкости. Она сидела и плакала от переполняющего счастья, уткнувшись в мое плечо, а потом посмотрела на меня размытыми глазами так чисто, так прозрачно и весело, что все вокруг тут же погрузился под безмерные толщи воды, и замерцали на стенах блики, как золотое пламя от зажженных по ту сторону стеклянных стенок свечей. Пора было бежать из этого тонущего кафэ куда то еще на поиски новых приливов, оставить эту нетронутую вафельнуб карзику со взбитыми сливками и этих двух обделавшихся от дикого ужаса продавцов, захватить с собой только клубничку, спасти ее тонущую в густых, взбитых сливках и бежать куда глаза глядят, на встречу набегающей волне.
   Она, моя милая помошница, вынесла меня на свежий воздух в своих пушистых лапках, как невероятное чудо, показывая его всем случайным встречным с бесконечной гордостью и наивной восторженностью, что струились вниз по ее рукам, как первые девичьи слезы, а я жадно пил эту благоговейную влагу ртом, наполненным морскими ракушками и хрипом из пересохшего горла. И  мы рвались сквозь уличные сети, огибая тучи людей в них попавшихся, лавируя меж обреченных машин, которые мерно проплывали мимо нас прямиком в руки удачливого рыбака. Я был бессовестно пьян этой лихой гонкой, еле держась на желатиновых ногах, слепленых из смещенных по разные стороны хрящей. Небо светило аквамарином сквозь прозрачные паруса нашего флибустьера, а над горизонтом уже трепетало закатное зарево, и от этого ветра пахли кострами, потому что близилась ночь с ее беспощадным холодом и пепельной мглой. Мы ловили облака губами, как куски живого планктона. Они таяли на наших деснах, так ничего и не передав, кроме веселого блеска в глазах.
    Проказы атрафированного воображения, иллюзия, которая превосходит реальность по накалу чувств, по прозрачности света, по качеству звукового сопровождения. Что же это такое в нас спрятано? Что за фантастический прожектор, который способен высветить толщи бетона с нагромажденными на них пирамидами комунальных гробниц? Неужели мы сами выбираем себе точку наблюдения за окружающими событиями, неужели мы сами решаемся макать  небеса в иллюминесциновые краски и вывешивать их потом обсыхать на всеобщее обозрение? Признаться нас это не заботило ни на секунду. Это сейчас я мучаюсь вопросами о природе моего состояния, и, признаться, до сих пор я не уверен в том, что же все таки повлекло за собой этот необычайный всплеск наших душевных вод, где нашел я силы поднять свое тело в воздух и парить, как подхваченое ветром перышко. Но самое главное, откуда пришло чувство полнейшего понимания всех причин и следствий, от которого стало вдруг все простым и возможным, и куда это чувство потом делось. Нашедши свет, не задает вопросов, он ваяет детский мир свой, себе и людям на радость. Мы конечно же догадывались о том, что нас когда то выдернет из этой струи, что мы не безупречно кристальны, что бы полностью в ней раствориться. Скорее это уместней назвать купанием, священным омавением в извечной реке бытия, где мир наш, потеряв свою однозначность, казался лишь гигантским пузырем, сквозь стенки которого проглядывалась сверкающая вечность, похожая на густую смолу.


Все кончилось, все безвозвратно ушло. Осталась только память об этом незабываемом дне. Все в мельчайших деталях занесено в конечных отчет о моей истраченной жизни. Мне семдесят пять, и мир кажется все старше и дряхлее. Ничего больше не было, все остальное стерлось, свернулось и пошло прахом сквозь лабиринты ненужных вещей. До и после не сущуствует для меня, только тот день, когда я отдался полностью силе ликующего великолепия.
Был ли тот день простым подарком или уроком, с надеждой, что я что-то пойму и уже не вернусь к бессмысленным играм на стороне. Не знаю. Не могу знать, потому что больше не обретал подобной легкости.
Все кончилось, когда она умирала у меня на руках той ночью от переутомления, ангины или по собственному желания, как задыхающаяся русалка. Билась в судорогах хвостом о стволы вздыхающих тополей. Может быть она уже не могла жить по эту сторону, раз испытав на себе кипящую тишину и мягкий аквамариновый свет. Она умирала у меня на руках, а я терял всякий смысл, за скорбью, терял всякую возможность вернуться к ней через узкую шейку обратно в чисые воды.
Я плакал, плачу и сейчас в своем старческом кресле, накрытый теплым пледом, ссохшийся и безнадежнно грустный в своем сытом и теплом маразме. В углу стоит мой старый сакс. Я его натираю морским песком до тусклого блеска, прикладываю к губам и играю что-то. Мне представляется, что меня слышат дельфины и киты, а люди не слышат. И конечно она.........я очень надеюсь, что она прикладывает где-то ухо к ракушке, и улыбаясь ловит отголоски моего одинокого джаза.