Невыплаканная юность

-Ваше благородие, Вас уже ждут,- сказал усатый гвардеец, сквозь пышные бакенбарды выглядывая, и чуть наклонившись вперед щелкнул деревянными каблуками и стал похож на большой, нарядный восклицательный знак.
   Я учтиво улыбнувшись, кивнул ему в знак одобрения и неспешно проследовал через парадную в основную залу, где свет уже бил во всю сторону, оголяя до невыносимой резкости человеческие силуэты на фоне мерцающих стен , и величественная люстра, как огромный ледяной гроздь свисала с потолка так низко, что звоном своим пугала проходивших под ней веселых дам. Огромное пространство проглатывало взгляд и напрочь сбивало фокус, пока подслеповатые от переизбытка искусственного света глаза не упирались в противоположную стену. Длинный банкетный стол был изящно убран и не бросался в глаза вульгарным излишеством блюд и приборов. Ослепительные скатерти напоминали о чистоплотности человеческих отношений в этих стенах, здесь чисто говорили о безобидных вещах, чисто танцевали приличные танцы и чисто ели, утирая губы стерильными салфетками с личными инициалами вышитыми в уголке.
   Слева от парадного входа располагались музаканты со своими инструментами на готове в ожидании сигнала тонкого камердинера, что бы залить залу строгой мелодией отечественного классика, размерено уносящей отдыхающих слушателей в путешествие по суровым равнинам, холодным озерам, по белоснежным вершинам и дремучими лесам нашего северного государства, по известным с детсва лейтмотивам нашего национального мировосприятия. Музыканты в черных фраках не выражали эмоций на бледных лицах. Они сейчас готовились к участию в великом таинстве воссоединения призрака умершего композитора с его бессмертной музой обретшей наконец живую плоть в его кипящем воображении. И, разве, что-то более важное,  еще более захвтывающее и непонятное  могло произойти в этом мире?  Спросите об этом диррижера, да только он вас не услышит. Ему на вас порядком наплевать, вас с вашие смердящей трубкой и близоруким моноклем. Дайте ему заслуженного покоя. Оглянитесь по сторонам. Что вы видите?
    В центре зала уже толпились люди покорно выжидающие приглашение к столу, занимая свободное время беседами о вещах, непортящих ни аппетит, ни общий ненавязчивый тон принятый в этом обществе, а  только смягчающих тишину вынужденного молчания и угловатость вынужденных восклицаний по поводу безупречной организации сегодняшнего события и тонкого вкуса при учете всех необходимых мелочей, что делало атмосферу столь размеренной и приятной.
   В глубине залы находилась сцена, завешанная сейчас бархатными шторами, что время от времени вздыхали, как- будто от какой то тайнной грусти и снова застывали в ожидании сырого сквозняка из приоткрытых окон. Основное пространство, где люди занимали свободные места и стоя цедили шампанксое из элегантных фужеров, было отделено от сцены длинными столами, расположенными поперек площадки, так что бы все обедающие имели возможность наблюдать за событиями разыгрывающимися на ней. Сцена использовалась для показа пантомим и забавных сценок, придуманных специально для услада гостей местной театральной труппой. Иногда происходило что-то действительно из ряда вон выходящее и поражающее воображение, но весьма редко, потому как найти в наше время что-нибудь эдакое, что бы имело беспрецедентный эффект на публику весьма проблемотично. Мы привыкли ничему не удивляться. Сегодня же все явно ждали сюрприза, но ни о чем таком вслух не говорилось.
  Все приглашенные так или иначе были связаны с определением дальнейшей судьбы всей страны, будь то установления законности или защиты государственных границ, внесения в массы чистого искусства или фактора общественной образованности. Любое более менее значимое общественно-социальное течение имало среди мирно беседующей публики своих представителей. Здесь не было людей не заинтересованных в государственных целях и необходимостях, скорее даже они их безостановочно составляли и воплощали в конкретные действия и тенденции.
   Я подошел к человеку в крулых очках и продолжил незаконченный с нашей прошлой встречи спор о правомерности использования наказания учащихся гимназий публичным выговором. Не настала ли пора отказаться от этих варварских методов подавления взбунтовавшейся индивидуальности?- спрашивал мой собеседник, а я старомодно сомневался в излишнем либерализме сегодняшних учебных заведений и мы благодарно улыбались друг другу за то, что совместными услилиями устранили необходимость поисков подходящего собеседника среди собравшихся гостей. Нас все друг в друге устраивало, так было проще. Личных интересов в этом споре никто не имел, а потому разговор приятно грел изнутри пламенем взаимной симпатии и чувстом особенного превосходства перед такой, по сути, бесполезной проблемой. Превосходство от того, что было все равно. В таком приподнятом настроении находился весь зал, где каждый присутствующий обладал искусством обольстительного безразличия. Даже неодушевленные предметы, казалось, отражали густые блики ламп с присущей многим здесь экстатической ленностью.
    К окутывающему гулу повсеместной беседы плавно добавилась вкрадчивая ритмика дыховых инструментов, уносящих любой другой звук в след за собой в безбрежность уличной тишины. Затем принялась за свое глухая барабанная дробь, еле обнаруживающая себя скрипка и сонный басс покачивали воздух на пути в мир изумительной классики. Постепенно стали присоеденяться и другие инструменты, то накатывая волной, то отступая в надежде обрести свой собственный голос. Музыка звенела по всему залу, как волшебный дождь из хрустальных слез. Это значило лишь то, что все было готово к вечерней трапезе.
    Два бесстрастных хлопка камердинера, и гости чинно устремились к столу. Я так же нашел свое место и начал устраиваться по-удобнее среди плюшевых подушечек и белоснежных вафельных лебедей.
    Блюда как всегда изумляли изысконностью, лица благочтивостью, а манеры    безупречной филлигранностью. Каждый год этот дом заливался сливками выбранными из  общей серой массы людского населения. Попадая сюда, человек становился частью четко  обозначенной элиты, та что составляла неприкасаемый орган управления всей Империей, амбициозной и ненасытной, с правителями закованными в величественные узы старины в высокой каменной башне с узким оконцем, откуда неустанно нисходила Божья благодать.                Если бы меня попросили назвать две основные черты характера моего народа, я бы ответил: скромность и воздержание. Есть еще адская неудовлетворенность, но это мне видится, как вытекающее последствие из превозначных  характеристик.  Неудовлетворенность определяет победителя основных сражений, она заставляет желать все больших побед, она пожиратель человеческих душ и наше несменное знамя. Мы подминаем под себя все то, что излучает радость, спокойствие и беззаботность. Мы сами себя задавим, когда насытимся сполна чужой свободой и грузно осядем, что бы спокойно это блюдо переварить.
    Был подан дессерт, когда занавес пал, а на эстраде появился все тот же тонкий человек и громким, ровным голосом объявил гостям:
 “ Дорогие дамы и господа! Сегодня мы предлагаем Вам пронаблюдать за тем, как далеко раскинулись границы нашего государства, охватив самые экзотические уголки планеты. Сделать это было бы немыслимо во всей беспредельной величине и необъятности данного обстоятельства, и посему мы предлагаем Вам лицезреть лишь мелкие частички, которые составят некую абстрактную модель, того что мы называем Великой Империей. По другому и быть не может, ведь перед Вами театральная сцена, а сцена эта сама жизнь в миниатюре.
Сегодня перед Вами выступят представители всех тех народов, что пали перед мощью великой нации и составляют теперь ее плоть и кровь! Каждый из них исполнит для Вас свою национальную песню или танец, в зависимости от их предпочтения и объективной благопристойности. Последнее замечание не маловажно по той простой причине, что высшая мораль не всегда присуща этим людям, а зачастую и напрочь у них отсутствует. То, что для Нас подло и низко, для них является неотъемлимой частью существования, но такова жизнь, дамы и господа. Прошу....... ”.
  Затем он раскланялся и тихо покинул сцену. Музыка плавно стихла, и в образовавшемся промежутке стало слышно, как гости замерли в ожидании, напряженно изучая ровный квадрат сцены. Через мгновение на сцене появился человек черной кожи в клечатой фланелевой рубахе и джинсовом комбенизоне. В руках он нес маленький пятиструнный банджо с никелерованной задней стенкой и трехножный табурет из грубоотесанного дерева. Весь вид его был неряшлив и довольно нелеп в сочетании со строгой классической линией летнего дворца нашей Императрицы, а так же бледной безучастностью лиц за ним наблюдавших. Умеренное малокровие было нынче в моде среди высших прослоек нашего общеста, так как, по властному мнению, то являлось признаком величиственной сдержанности и изощеренного интелекта. От этого выигрывали лишь производители пахучей пудры и рахитики со своими посеревшыми ликами.
   Черный парень, при этом, держался очень просто и стесненным не выглядел. Он поставил свой табурет в центре зала, уселся на него, закинув ногу на ногу, окинул взглядом публику, чему то улыбнулся еле заметно и взял превый аккорд. “ Какая образина, вы только подумайте! Настоящиий декарь.”- шепнул мне в ухо сосед, окинув меня при этом волной горького парфюма. Но я не успел ответить, потому что черные пальцы ловко забегали по струнному плато, собирая из отдельных звуков веселую мелодию, до гениальности простую и легкую. Зал вязко зашумел, и я видел выражение их лиц, переглядываясь которые, изображали укрытую под толстым слоем театрального грима усмешку.
   Когда он запел, я с удивлением обнаружил, то что понимаю речь этого иностранца до самого последнего угасающего эха. Сердце дернулось от тоски. Грудь защемило. Я сидел и напряженно вслушивался в каждое хрипловатое созвучие необычайно мягких слов. Должен здесь объяснить, что для остальных присутствующих речь музыканта была не знакома (хотя не возьмусь с увереностью утверждать) и наверняка сливалась временами в протяжный рык свободного животного где то на краю земли, но я по долгу службы, должен был в совершенстве овладеть этим наречием, в те еще времена, когда хватало смелости рваться на встречу неизвестности в первых эшалонах, во имя здравствования молодой Императрицы.
   Я помню заключил тогда со старейшинами этого племени выгодную для Империи сделку и отсался жить там на следующие восемь лет, как залог и символ крекой дружбы меж двумя народами. Я многое понял за эти восемь лет, я был счастливее, чем многие удачливые генералы, что извлекали из недр потаянных пещер гигантских золотых идолов с рубиновыми глазами, скальпы лучших воинов или ухмыляющиеся головы шаманов. Я там нашел свой мирный уголок, где культура в наивной своей незрелости не выдумала себе еще бога смерти или войны. Да, они были архаичны, но все же так часто улыбались.
   Через восемь лет пришел приказ о моем повышение  с требованием вырнуться в столицу для участия в более серьезных, более доблестных предприятиях. Символ и залог дружбы умчался в одно утро по догорающей росе, а через десят дней в тех лучезарных землях была пролта первая кровь.
   Я дослужился до генерала тайной разведки. Блестящяя карьера. Глаза и уши нации. Человек, от которого невозможно ничего скрыть. Да, это было воистину так. И теперь я слушал простую деревнскую песню, как слушали ее дети, спасающиеся от полуднего зноя под тросниковым навесом. Смех стоял тогда или грустные вздохи слышались в этой песне, только все вокруг было затопленно душной тишиной с запахом воображаемых могнолий.
   Слова эти в переводе на наш язык звучат примерно так:

 
Я встретил Деда во дворе, там где цвела капуста   
Слепой,он на меня смотрел,мне показалось,грустно,
Сказал садись,кури табак и слушай старика...

Я уезжаю наконец за леденцовы скалы...
За леденцовы скалы, где каждый ходит вспять,
Где каждый знает свой пароль, и это не отнять.

За леденцовы скалы, где пахнет бузиной.
И ты один, и все с тобой, за этой тишиной

За леденцовы скалы, где облака в пуху
Там я пойму, как я смогу не слышать чепуху

За леденцовы скалы, где обратятся сны
Где ты мотыль, а тот мотыль, конечно, тоже ты

За леденцовы скалы, где каждый видит то,
Что где он жил, кого любил, лишь снятое кино

За леденцовы скалы, где чувства не важны,
А поцелуи ветерка по прежнему нежны

За леденцовы скалы, где нет простых путей,
Но я не знал таких детей,
Что б те не зналих всех путей,
Что приведут любых гостей за леденцовы скалы.

Пока ты прячишься от мух,
От страха переводишь дух,
На мир горланишь, как петух
За пару сочных аплеух,
Ты никогда не попадешь за леденцовы скалы

А я уйду
В моем саду
Натянешь туго тетеву
И слушай песню по ветру
И может быть поймешь.             
   



   По окончании песенки публика вяло проаплодировала чернокожему музыканту, явно не вдохновившись таким бесхитросным перфомэ, и ожидая уже следующего артиста. Я медленно поднялся и проследовал через пустой зал, отстукивая каблуками монотонный стэп, сопровожденный пристальными взглядами расставленных по периметру залы слуг в черных, как жирная сажа, токсидо. За спиной был уже объявлен следующий исполнитель, и присутствующие так же холодно встретили его, как встречали улочных булочников каждое утро, покупая своим детям нежную выпечку на завтрак. Мне стало гадко и стыдно за вальяжных моих соотечественников и за себя самого, ведь и я не всегда приветлив и благодушен в компании людей низших рангов. Надо будет все пересмотреть, всю жизнь, все, что можно к лучшему изменить
    В парадной меня встретил усатый гвардеец. Он вытянутый и солидный подался вперед, цокнул деревянными каблуками с приветственным выражением лица спрятанным за пышными усами перед тем, как спросить:
- Ваше превосходительство, вы уже покидаете?
- Да. Прикажите подать карету. Я себя неважно чувствую сегодня, под вечер головные боли не дают ни минуты покоя.
- Сию же минуту, ваше превосходительство!   
     Вышел на крыльцо, что бы больше не вступать в лишние разговоры с этими людьми. Не хотелось ничего объяснять, было и без того тоскливо и мелко. Слабым я себя ощутил, но не оттого, что беззащтен и уязвим был перед сдержанно-любопытной публикой. Нет, меня здесь многие боялись и потому заискивали при первой же возможности. Слабым я себя ощутил, от того, что не было сил больше водружать на себя эти сверкающие латы, брать в руки литой, двуручный меч моих окаменелых предков и выходить из спальни на встречу своим собственным детям, не говоря уже об этих пробитых, соломеных куклах, что сидели сейчас за длинным столом и смаковали чувство своего безоговорочного превосходства. Неужели я туго так закован, что в одночасье не могу скинуть всю эту блестящую чешую и стать сразу самим собой, а не этим притворным рыцарем с тяжелыми, серыми глазами. Раньше конечно же мог, сейчас мне трудно вспомнить как же легко дышать было тогда. Помню лишь огромное, синее небо и ощущение прозрачности вокруг, да косматые облака навалившиеся друг на друга, как-будто эти облака имеют отношение к тупой боли, что сейчас волнует душу изнутри.
    Я неохотно достал маленькую сигарку. Этот табак не тот, что я курил в жарких странах во времена великой экспансии. Тот был сладок, тягуч и ставил все на свои места, а этот оставляет лишь металический привкус на языке и вызывает изжогу своим тяжелым дымом. Воздух пропитан терпким, цветочным ароматом, а на листьях стриженных кустарников мерцают усталые сверчки. И все это не несет в себе красоты, только жгучее сожаление о чем-то утеряном, то о чем и вспомнить то нет уже никакой силы.
    Подали карету, и я приказал мчать к дому, а сам как-то растеряно замер у окна и все смотрел на темные повороты лесных массивов. Сильно трясло, и потому мысли скакали беспорядочно, как блохи скачут в поисках пульсирующей вены. Думал о службе, о том, что надобно сделать и, что делать никак нельзя в виду известных причин. Думал о детях, об их образовании, о планах на жизнь, о том, как найти для них достойное место в политическом аппарате страны. Вспоминал покойную жену, ее прохладные руки, ее слезы перед смертью, ее страх за наши души. Все это приходило само по себе и так же неожиданно покидало мой судорожный мозг, давая ход следующему дрейфующему баркасу нагруженному надеждами, заботами и прочим хламом. Скоро мне вспомнился чернокожий музыкант и его странная песенка. Я стал размышлять о возможности существования этих леденцовых скал, конечно, не в буквальном смысле, а скорее, как некую условную границу отделяющую наш глупый мир от сказочного Эльдорадо и, допуская, что граница та имеет место быть, о том как же ее отыскать и самое главное как же преодолеть эти сладкие, отполерованные заблудшими ветрами веси, что бы больше никуда не стремиться и ничего большего не хотеть.
    Пока я искал ответы на несуществующие вопросы, из темноты прорезалось ровное тело огромной усадьбы из серого камня с двумя мрамарными львами застывшими с презрительными выражениями на высеченных мордах, отдыхающих в скучающе-вальяжных позах, охраняя парадный вход от заблудившейся детворы из соседней деревни. То был мой дом. Дом, в который я запирал себя наглухо для серьезной государственной работы, как в непреступную крепость долой от странных мыслей, что праздно носятся в воздухе над великой страной. Здесь жили мои дети под охраной этих безжизненных чудищ. Сюда я приезжал из департамента раненный когда-то, и по сей день истекающий кровью; медленно, надрывно и неизлечимо. Капля за каплей жизненный нектар просачивается сквозь еле заметную брешь, и уже сейчас я чувствую, как силы практически на исходе, а времени осталось так мало. Я понял это сегодня. Почему не осенило на несколько лет раньше? Я быть может смог бы.............
   Рессорная пружина досадно скрипнула, я приоткрыл глаза, плотнее укутался в шерстяной плет и выпал в объятья сырого тумана. Экипаж тяжело укатил восвояси, а я взглянув на ухмыляющиеся морды, начал свое восхождение по парадной лестнице на встречу одинокому кабинету и мыслям такого же одинокого человека. Шесть, семь, восемь.... Восемь долгих лет я провел вдали от дома, восемь лет моей растаявшей юности пронеслись перед глазами, как узорчики в детском калейдоскопе, и все. Я отложил забавную игрушку и решил стать взрослым, почетным господином в летах, лысеющим и безвозвратно старым.
   Я уселся на восьмую ступень и закурил. Темнота застелила сад в полупрозрачный саван свой и подбиралась уже к моему озябшему сердцу. Горячий уголек сигареты рассекал ее призрачную плоть вдоль и поперек, но был бессилен спасти свое тело от коррозий и превращения в бесполезный прах, пепел летящий в лужицу, даже не пепел уже, а подводную муть. Неужели ж и я так вот стлею и все забуду, и меня все забудут, и не будет больше у меня роли во всем этом представлении? Да, грустно. И детей жалко, ведь я у них единственный остался защитник и утешитель, ведь без меня им не справиться. Жизнь то она, ой, как жестока. Это я пережил на собственной шкуре, от этого я хочу их по возможности уберечь.
   Как там все будет? Деточки мои, я их так люблю, а они меня не знают совсем. Столько лет растил, а они хлопают на меня глазками и не видят, не отражают моей сущности, моей заботы о птенцах родных. Любят, конечно. По-детски любят, опасливо, да стыдливо. Но ни черта не видят. А, что им видеть, если и я то не припомню уже, когда в последний раз звенел серебрянный колокольчик в груди, когда все внутри становилось родным, понятным и светлым. Не припомню.
   Надо будет что-то поменять, надо мне с ними сблизиться, целовать их, обнимать, рассказывать о дальних путешествиях, что бы смеялись они лучисто и вертелись в моих руках, как зверьки теплые и ласковые. Эх, и где ж я был все эти годы? Эх.....
   Все помутнело, задергалось, как в судороге, душа сжалась, выдавливая из себя слезу, одну единствнную слезу, как доказательство, того, что она то в конечном итоге оказалась права, душа победила, ей дали свободу напрячься и тихо поплакать. Хотя бы это. Сигаретка выпала из рук, когда та дернулась к лицу, к глазам, что бы зажать наплывающую изнутри волну и не дать ей выплеснуться на мокрые ступени.
   Парадная дверь отворилась и по крыльцу зашаркали ноги старого батлера. Огоньки от его керосиновой лампы рассыпались по дороге, как желто-красные крошки или так лишь показалось сквозь пелену застилающую набухшие от боли глаза.
- Вы уже воротились, сэр? – заскрипела сносившаяся гортань, как сломанная шарманка в руках бездомного куклача, жалобно и надсадно.
- Да, я вот только что вернулся. Сел покурить, немножко поразмыслить. Погода сегодня дрянь, правда?
- Ваша правда, ваше превосходителство. Не угодно ли зайти, а то простудитесь ненароком. Уж больно сыро.
Я встал и бодро, как мог, запрыгал вверх по лестнице. Старый батлер кутался в клечатый халат и приподнимал керосинку, что бы я разглядел дорогу и не споткнулся.
- Детки спят уже?
- Спят уже давненько
- Про меня спрашивали?
- Никак нет.
- Что-нибудь прикажите?- спросил он привычно, когда я поровнялся с ним.
- Да, завари мне коффе по-крепче и подай в мой кабинет. У меня масса неотложных дел, не знаю удасться ли поспать сегодня.
- Будет сделано, ваше превосходительство.
- Да и еще. Разбудите Николя на час раньше обычного. У него завтра экзамен, и я хочу, что бы он утром подготовился по-лучше. И скажи еще, что отец, мол, пожелал успехов и что бы он особо не волновался.
- Будет сделано
- Да и еще скажи, что я ......... хотя не надо. Это подождет. Я вобщем сам. Ну, все. Свободен пока.
    Дверь за нами захлопнулась. В доме все стояло на своих местах и дремало в чернильной темноте. Стало легче, как будто те неудобные мысли остались на улице дожидаться следующего экипажа. В мире становилось спокойно и приятно. Привычный смысл был снова обнаружен. Течение времени задавало принятый когда-то тон, и стало жалко впустую убивать минуты. В кабинете лежали несколько любопытных дел, и мне уже не терпелось приняться за работу. По пути в кабинет только подумалось: « Ну, и навалится же такое. Точно, старею. Расчувствовался как, a? А нервишки то все же надо бы подлечить. Хоть отпуск взять что ли?»
   Керосиновая лампа яростно боролась с разбуженной темнотой, а на душе становилось все спокойнее. Скоро я усядусь в любимое кресло с чашечкой крепкого коффе и жгучей сигаркой и буду лениво определять течения чужих судеб. И, право, не стоило так волноваться. Жизнь то ведь удалась.