ПРием

                И позвякивали миги,
                И звенела влага в сердце,
                И дразнил зеленый зайчик
                В догоревшем хрустале.
                А в шкапу дремали книги.
                Там- к  резной старинной дверце
                Прилепился голый мальчик
                На одном крыле.
                А. Блок


   Понедельник. Восемь, тридцать пять. Семен Передонович Резник тихо сидел в креслах своего кабинета и стеклянными глазами упирался в несгораемый шкап забитый папками с историями болезней пронумерованными и завязанными на лямочки по всей строгости. Утро выдалось мрачным, оно как-то не получилось веселым, солнечным и спокойным. Вчера ссорился с женой из-за этих дурацких талонов, сегодня жена не потрудилась прогладить брюки Семена Передоновича, и теперь он чувствовал себя помятым, неряшливым, лишенным элементарного человеческого внимания существом, хотя в действительности человеком был уважаемым, аккуратным, строгим и не вызывающим у окружающих сострадательных эмоций, чувств. Семен Передонович работал детским врачом психотерапевтом, но не в какой-нибудь там районной полеклинике, а в новенькой городской больнице, что удобно расположилась в живописном сосновом бору, на свежем воздухе, не далеко от рыбопитомника, куда летом весь медперсонал ездил купаться в обеденные перерывы, кроме дежурных врачей, естественно. Вода в резервуаре была самая чистая в городе, а потому и рыбка там плодилась легко и охотно. Да и работать в таких условиях было одно наслаждение, было мечтой любого областного врача и медбрата такое назначение в городскую больницу без номера (потому, что зачем номер, если она одна такая, просторная и свежевыкрашенная мечта многих). Было все очень здорово, было все, как в самых смелых студенческих грезах, если бы не эти чертовы талоны с этими обвисшими брюками в унизительных складках и мятинах.
    Сквозь окна шумели долговязые сосны, а в ноябрьском небе перекатывались распухшие от сырости облака, толкались, врезаясь друг в дружку, и друг дружку проглатывая. Отопление уже дали давно, и в кабенете не чувствовалось это повсеместное природное раскисание , если не смотреть во двор, конечно, и не открывать без особой надобности форточки. Уют поддерживался настольной лампой, которую Семен Передонович предпочитал основному осветительному плафону те, что по-больничному обстоятельно заливали помещение неестественно ярким светом пригодным только для освещения операционных или больничного морга, то есть тех мест, где это либо жизненно-необходимо, либо уже безразилично для проработанных пациентов. Лампа на столе приглушенно гудела и напоминала о дачных вечерах с удочками и гамаком, с бутылочным пивом в холодной яме и прошлогодними газетами для различных нужд. Она не только включала светящийся диск вокруг стола, но и грела большую душу доктора Резника домашним теплом и хлопотными мыслями о неотвратимо приближающемся отпуске. В контуры светового диска так же вписывалась прилагающаяся к столу тумбочка заставленная детскими игрушками типа котиков, коровок, петушков, что способствовало упрощению диалога между психиатором и его маленькими пациентами. Особенно деткам нравилась пластиковая бульдожка с подвижной головкой, задев которую, ребенок  оставался  очарованно наблюдать, как собачонка кивает ему понимающе, и похоже, что только ему на всем свете кивает своей бульдожей мордочкой, при этом ласково лыбясь, пока этот добрый дядя задает свои глупые вопросы. Несгораемый шкап так же попадал в  световую окружность левой дверцей и выдающимся резко в пространство углом с прилежащей стенкой. Сквозь стекла темнели папки и лишь редкие тесемки завязанные бантиком попадали в зону светоносного электричества. Еще небольшие сегменты стены и округлые отрезки линоллиума на полу оставались во власти света, в остальном пространстве кабинета правили летучие тени, и предрассветный мрак, слабо разжиженный настольной лампой, привезенной с докторской дачи, плотно окутывал оставшиеся кабинетные принадлежности. В правом дальнем углу проступала раковина, вдоль левой стены тянулась кушетка, где-то в глубине поскрипывала дверь, прикрывая от стеклянного взгляда Семена Передоновича раздражающие своей гладкостью и наготой коридорные внутренности. Вот в общем то и все, что можно было разглядеть в кабинете номер двадцать шесть в это сырое промозглое утро. 
    Первый прием назначен был на пол девятого. Семен Передонович взглянул на ручные часы, хмыкнул, и вытянув ноги, откинулся на спинку кресла. Обычно пациенты не опаздывали на прием к доктору Резнику, потому как получить назначение, пройдя через все бюрократические нелегкие, было делом хлопотным и нервным для родителей проблемных чад. То есть можно сказать, что за относительное душевное оздоровление своих детей, первые выплачивали своими же нервными клетками в неустановленном никаким минздравом соотношении. Но в этом заключалась строгая аксиома жизни, которую Семен Передонович вывел для себя и принял как непоколебимое должное, будучи отцом троих не самых спокойных в мире отпрысков. Потому он очень ответственно относился к своей работе, был полезным и всегда востребованным. Детей из-за их фантастической впечатлительности часто терзали страхи, что плодились в сознании ребенка, как вредоносные поганки и мхи в сырых оврагах, и мешали нормально функционировать, расти и формироваться в здоровые, социально-адаптированные личности. Естественная реакция детского психического аппарата была бы сместить всю эту погань в подсознательный чулан до лучших времен. Такие меры безопастности болезнены и заметно отягощают жизнь взрослеющего человека. Доктор С.П. Резник вовремя высвобождает призрачных чудищ на волю, гремя связками отмычек и разнопрофильных ключей-методик по психической профилактике заученных еще с института. Врачем он считался лучшим в городе, и к нему просто так не опаздывали.
   Как только он так подумал и снова обиженно хмыкнул, дверь тихонько приоткрылась, и мрак рассек бледный световой клин, взбудоражив мириаду пыльных снежинок, что закружились истерично в центрефуге ворвашегося сквозняка. Сквозь это мельтешение прорисовывалась женская голова в косынке с лицом изрезанным множеством страдальческих морщинок, а яркий свет отражался на них синевой, от чего лицо казалось покрытым вытсупающими из под кожи варикозными венами. Женщина виноватым голосом почти прошептала:
- Семен Передонович, можно?
- Фамилия?- как можно более недовольно прогудел доктор, шаря по столу руками в поисках приемного листа.
- Дима Русанов, мы к вам записаны на пол девятого, да только добраться до вас очень сложно, а живем мы на другом конце города ну и опозда......
- Пусть мальчик заходит, а вы подождите снаружи,- перебил он ее, а сам стал глазами искать такую русскую фамилию.
   Дверь на несколько секунд захлопнулась, спрятав от Семена Передоновича холодное коридорное свечение. Дима Русанов был найден в списке и тут же вычеркнут навсегда красной пастой. Настольная лампа мягко гудела и грела душу главного детского психиатара этого заспанного города.
   Дверь, наконец, бесшумно отворилась и в кабинет вошел мальчишка лет семи, подталкиваемый в спину заботливой материнской рукой. Женщина что-то сказала ему шепотом и скрылась, оставив свое чадо наедине с хорошим дяденькой в белом халате. Мальчик спокойно подошел к столу, пристально взглянул прямо в лицо Семену Передоновичу и уселся на складной стульчик напротив врача. Выглядел он вполне обычно. Лицо не выражало ни испуга, ни недоверия. Черные волосики приклеелись к голове из-за впопыхах сорванной шапки. Свитерок был связан на вырост, но с любовью, которая пестрела оранжевыми ромбиками и вывязанной голубой оборкой, штанишки шертянные, теплые, а на ногах резиновые сапожки из ‘Детского мира’. Единственное, что заметно выделялось это глаза; большие, карие и блестящие. Яркие блики дребезжали на них, как лунное отражение на поверхности волнующегося пруда, как будто слезы навернулись на этих глазах и все никак не могли скатиться вниз по щекам ради душевного облегчения. Но, может быть, то были лишь причуды предрассвтеного освещения. И все же.
- Здравствуйте,- сказал он поежившись, и снова кинул задумчмвый взгляд на Семена Передоновича.
       Тот как то смутился на секунду, но быстро опомнившись, произнес оффициальным тоном:
- Доброе утро, молодой человек. Как вы себя чувствуете?
- Хорошо, спасибо
- А если вы себя так хорошо чувствуете, зачем понадобилось посещать нашу клинику, да еще в такую рань?
   Он не ответил, а только пожал еле заметно плечами и уставился в пол немного сконфужено, как-будто размышляя над заданным в шутку вопросом. Семен Передонович выругался про себя за то, что по глупости взболтнул такую лишнюю, и самое главное, ехидную вещь, но все так же невозмутимо продолжал:
- Звать то как?
- Дима.
- Ты знаешь, у меня брата Димой завут, очень приятное имя. Тебе самому то нравится?- спросил, в надежде разговорить маленького пациента.
    Но тот, видимо, в подобных ухищерениях не нуждался и как то слишком по-взрослому ответил:
- Да, неплохое имя, звучное. Немножко угловатое, если полностью произносить, как Дмитрий Константинович, но это не беда. Меня мамка Митей зовет, да и мне так больше нравится.
- Ну что ж, Митя, дак Митя. Ты мне вот, что лучше скажи, за что на тебя в школе жалуются?
Семен Пердонович не знал наверняка, жаловались ли в школе на Диму Русанова или нет, но проработав не один год с детьми, он выявил, что психические расстройства первые замечают как раз учителя, а не близкие люди, потому как в коллективе они реализуются в определенные настроения или действия, что опытным педагогам довольно легко распознать.
   Дима слегка поморщился, оглянулся зачем-то на закрытую дверь и натяжно ответил, опустив голову низко-низко, как бы прячась от чьего-то осудительного взгляда.
- Они говорят, что я одноклассников пугаю.
- Чем же ты их пугаешь? Ты вроде бы ничуть не страшный. Вот я же тебя не боюсь?
        Тут Дима резко распрямился и уперся опять этими глазами в лицо Семена Передоновича, так, что доктору почудилось, как будто сердце его крепко сжали в кулак и тут же отпустили. Сам того не желая, он глубоко вздохнул, продолжая глядеть на этого серьезного мальчика в пестром свитре.
- Вот и не бойтесь. Я никого и не пугал и пугать не собираюсь. Просто я им правду говорил, а они сначала не верили- не верили, а потом поверили, и тогда им стыдно стало, что сразу не поверили, а потом собственного стыда испугались. Меня то за что бояться. Я никому зла не желаю.
   Так он сказал, быстро и обстоятельно, явно веря собственному суждению и собственному взгляду на вещи, а сказав, опять сник и спрятал голову низко-низко, тем самым выпустив лицо доктора из объятий этих странных глаз. Тишина тут же наладила свою приглушенную шумовую симфонию, которая в этот момент зазвучала с предельным неистовством и дребезжащим нахальством, что в иные минуты ускользает от отвлеченного слуха людей, живущих в полном неведении о бесконечной какафонии неотфильтрованных звуков, разлитых в атмосфере, как густые сливки. Вольфрамовая нить в стеклянной колбе пропускала исправно переменный ток и непостяжимым образом накаляла концентрацию Семена Передоновича до состояния, когда любая мизерная мелочь приобретала право на его напряженное воприятие. Резкий ветер бился грудью в утепленные окна со всего размаху, скрипела раздраженно половица, гудела лампа, и по коридору шлепали чужие ноги, несли тела куда-то по своим делам. С.П. Резник готов был покляться, в том, что мальчик тоже слышал все это и разделял с ним образовавшуюся паузу, как трапезу из этой повсеместной суеты. Но процедура явно затягивалась и пора уже было задавать вопрос, логически назревший, но до поры оттянутый зачем то.
- И, что же ты им такого сказал?- спросил Семен Передонович, заметив про себя, что несколько теряет контроль над разговором, но как-то спокойно, почти без сопротивления, даже с каким то невероятным облегчением, превращаясь в простого слушателя из лечащего врача и хозяина вот этого кабинета.
- Да разное все.
- Ну например?
- Ну например, вчера, на большой перемене, когда нам разрешают выходить на задний двор, я стоял и управлял голубем.
- Как это так, управлял?- Семен Передонович подался вперед и напрягся, как струна, в ожидании ответа, а белый халат его все четче выделялся на фоне оконного трафарета, потому что за этим окном по-тихоньку светало.
- Пальцем управлял. Куда укажу, туда птица и летит. Я на лево поведу, она на лево. Я напрво, она направо. Они спросили; я так и сказал. Сначала не поверили, потом поверили, устыдились и побежали жаловаться училке.
           Семен Передонович потянулся, пероводя дух немножко, и даже рассмеялся над собой за что-то и стал думать, что же такое сказать матери, ведь, у парня с психикой все в полном порядке, но врет он, как-то слишком неудачно или уж больно правдоподобно, что может напугать и взрослого в иных обстоятельствах. Занятный мальчик, только и всего. А мать его надо бы немножко припугнуть, дитя фантазию не должен оформлять в такие необузданные чудачества. Пусть учит сына рисовать.
- Вот вы мне тоже не верите,- сказал вдруг Дима Русанов, всматриваясь в лицо уверенного в себе человека в белом халате.
- А с чего ты взял, что не верю?- уверенно парировал тот.
- Не такие уж мы и разные, вот почему. Вы видите то же, что и я. И слышите то же, что и я. И то, что вы сейчас подумали, может быть, и мне подумалось. Не верите?
- Нет, не верю,- грозно ответил Семен Передонович, почувствовав, что на него оказывают давление и, подавшись всем телом вперед хотел еще что-то сказать, но вдруг встретил эти размытые глаза близко-близко и оборвал.
          Так они смотрели друг на друга секунду другую, пока Дима не засмеялся так звонко и просто, причудливо перекатывая звуки в горлышке, как маленькие колокольчики в ватном мешке, как гладкие камушки перекатывает ласковая волна где-то у моря, в Ялте, куда Семен Передонович намеревался отбыть в отпуск в ближайшие дни. И от этого сравнения или еще по какому капризу, его вдруг тоже прорвало веселым смехом, скрипучим и ломаным, стреляющим на повал прямо из гортани, но радостным по сути. Так сидели они друг напротив друга и смеялись, глядя друг другу прямо в глаза, прямо в душу друг другу заглядывая.
          Через минуту, не больше, Дима вдруг стих, и Семен Передонович стих сним, все не желая отрываться от этих светлых, карих, заманчивых глаз. И тогда они набухли и разродились слезой, одной едиственной, но такой густой и прозрачной, такой грустной, скатывающейся вниз по щеке и, повисшей на розовом подборотке, что и Семен Передонович не выдержал и заплакал, зарыдал, сухо и беззвучно, сотрясаясь в тяжкой агонии. Не думал ни о чем, не было причин лить слезы. Ни частности, ни пережитые события, ни какие-нибудь несбывшиеся мечты не заполняли сердце острыми булавками обид или пунцом тяжелых сожалений. Беспамятно рыдал, без сдерживаний и стыда за всех и все, что не может еще понять простой грусти и жалости к людям за окном уютного кабинета, спешащих через разверзнутые лужи, через полотна рельс и придурковатые светофоры, через множества беспомощных вещей и их нелепые имена к законному своему месту за столом, станком, плитой или больничной койкой, что бы уже забыться и стареть.   Уже не было сил глядеть на мальчика Диму и на весь белый свет, уже ладонью сжимал щипавшую переносицу и лоб, уже не видел, как Митя смахнул слезу на пол, подошел к нему близко и заговорил своим серьезным голосом.
- Ну, я тогда пойду. Вы только скажите мамке моей, что все со мной в порядке и, что я не болею ничем. Я ее задержу там на несколько минут. Скажу, что вам подумать надо или еще что-нибудь. А вы пока успокоитесь, она и зайдет. Согласны.
           Семен Передонович мотнул головой соглашаясь со всем, да и как он мог не согласиться. Как же он мог усомниться в чистоте этих глаз, как мог думать, что он пришел к нему с ложной мыслью.Ведь теперь, верил ему, как не верил людям уже очень давно. Верил, что есть на свете понятные слова, что все сейчас же родителю объяснит и детям дома объяснит, жене тоже и штаны выгладит, а талоны подарит теще. Верил в то, что они обязаны узнать то, что с ним сегодня произошло в течении каких-то десяти минут, секунд, одного мгновенья. Он верил, что его поймут, ведь это так по-детски просто, что надо только захотеть всем одновременно, сесть и ровно прореветься. Всем, чтоб сразу стало легче.
           А Дима Русанов заскрипел тем временем по липкому линолеуму по направлению к выходу, хлопнул дверью и исчез из жизни доктора Резника навсегда. Кабинет медленно наполнялся рассветной дымкой, сосны уныло шумели за окном, а пластиковая бульдожка понимающе покачивала головой, вторя жалобным всхлипываниям своего хозяина.