Непристойность

     Вниз по лесенке прозвучали ее яркие пяточки, как вспышки предположительных звезд в указанных местах в густом, кисельном небе. Дыхание разжижено встречным ветерком, дыхание вылощено июньской свежестью, и дуновение его я ощущаю на свежевыбритой щеке, через  несколько десятков леопардовых прыжков, сквозь переплетение настырного плюща, сквозь выбранную брешь в заборе, сквозь нечистые мои помыслы и странную любовь. Она украдкой поглядывает в сторону моей хилой баррикады, наверное, почувствовала присутствие стыдливого охотника, робкого, как сама лань, которая по всем законам бытия должна к закату быть ошкурена, разделана и сладострастно смочена яблочным уксусом с луком. Мой голод стал настолько очевиден, что птахи, в ужасе рассевшись в кронах, предупреждают звонкой трелью всех мелких обитателей лесов.
   Она не будет слушать эту болтовню, гордо вздернув бровь, ступенькам дарит влажные скольжения теней по их оттесанным спинам, по чешуе мельчайшего песка и гравия, по крепко всаженным друг в друга лапах этих бронтозавров, застывших в ряд членов одного изъеденного веками клана. Она в своих владениях смущения не знает, вниз по ступенькам, прочь от отеческого храма, исповедального окна, мужчин в расшитых эполетах, немого вышиванья, обеденных пристрастий и скорого замужества провисшего, как гнилая простыня, под тяжестью приданного и заговорческих рукопожатий. Вниз к высохшему фонтану и статуе без левого запястья, оторванного в детстве еще, когда на Рождество друзья семьи во хмелю там танцевали польку. В кустах шального барбариса заснула древняя скамья, стоически сносившая термитов и собственное дряхление уже какие-то три сотни лет. В тени, под кленом чувствовалось, что время набирает ход, растягивается в длину и напряженно дребезжит, как ее лямочка, что сторожит тончайший, беленький чулок, и ножка, кажется, вырезана из слоновой кости. Вот эта лямочка неведомой рукой оттягивается от матового тела, как время у скамейки, она изнемогает от смелого прикосновения, и, когда не хватает мочи, лопается и слетает в волнующеюся траву, и, словно, змейка, извиваясь, глотает разбросанные местами изумруды. И так же время в том месте пересиливает себя и удаляется, исчезает пленка или дымка, как хотите. А пятипалые резные листья клена четче вырисовываются в разлитом полумраке, как будто бы рукою гения, лишь частые мазки на буром, купленном холсте, а не живые изваяния природы.
   В те изнывающие часы она сидит, обняв свои ветреные ножки, и мило грезит обо мне. Того, которого не знает ни на йоту, но чувствует сквозь толщи сургуча на маленьких, прокрахмаленных конвертах, сквозь ладан и смиренье тихослова, когда губки, как два нежных, бескровных моллюска в конвульсиях пытаются у Бога что-то попросить. Не ласковых ли прикосновений, не разметавшихся ли по сатиновой подушке русых завитушек?
   Но скоро станет очевидно, как ясный день, как студеная вода в ключе. Сегодня мой голодный гений выходит на охоту. Кинжал заточен, спрятан под одеждой там, где бурлит неистовое сердце, и вместе с ним сгорает незамеченная совесть. Зачем мне совесть, ели есть огонь?
   Вот накренились к западу осины, вот тени разлетелись по ложбинам, вот завилась упругая трава, разбуженная шпорой. Вот клен, вот та скамейка, вот она..........
- Мадмуазель, ваша матушка мне приказала передать, что стол будет накрыт ровно в семь. Сегодня будут гости и попросили вас помузицировать после обеда.
- Фу, Жак, как ты меня напугал.
- Прошу прощения.
- Ничего страшного. Передай, что я буду играть.
- Это все?
- Да, вы свободны........Жак, вы, что с ума сошли? Что вы себе позволяете? Спрячьте сейчас же это уродство. Немыслимая наглость.
- Я только лишь хотел вам показать...
- Жак, вам нечем тут гордиться, он, как и ваши мозги, обрезан весьма неудачно. Ступайте, Жак, вы форменный кретин. 
- Не знаю, что на меня нашло?
- Уходите или я закричу. Недоумок!
- Арэвуар, мадмуазель.