Первая

                1.

Вот я в подъезде. Как будто все наиграно давным-давно, и темнота уже встречает меня хриплым шепотком, зажав между этажей, как заспиртованное в застывших судорогах, непохожее на остальной животный мир, испуганное существо, обреченное на вечное безобразие, отражающееся на стенках стеклянной банки. Зимой слишком рано темнеет, и искрящийся снег переминает мою волю в своих огромных руках, как кусок рассохшейся глины, пока я бегу домой сквозь бледные овалы чередующихся фонарей на встречу дверному проему с заледеневшим рессорной жилой и вот этой темноте, в которой сердце, наконец, обретает свой гулкий голос, и я слушаю его как в первый раз, как будто и не жил до этого ни единой минуты. Сквозь вырубленное в непроницаемой пелене окно льется все тот же мерцающий, колючий оттенок белесой зимы, а я стою, недвижим и перебираю лихорадочно в голове все известные доводы, что бы убедить тело шагнуть в сияющее, оконное пятно, вспыхнувшее вдруг, как северное сияние, да так близко, что захлестнуло меня в свои цветные переливы и попыталось утопить в этом сумасшедшем водовороте. “Чур, меня! Чур, меня!”- три раза по дереву постучать, а затем наверх, цепляясь за перила, насчитывая промерзшим носком туфли бетонные ступени. Их очень много, ровно двадцать шесть, а за ними еще площадка, где уже можно развернуться и не видеть эту бурлящую реку из звонких, переливающихся льдинок. И снова мне удалось выйти живым. Как прекрасен залепивший лицо, бурый мрак! Каждую ночь я должен карабкаться по дну, как перепуганный моллюск, пытаясь удержаться на ногах, в ужасе пропуская над собой взбесившиеся потоки света. Но это все теперь не важно до завтрашнего вечера, когда все повториться вновь, и кто знает, не унесет ли меня, закоченевшего и беспомощного, этот немой напор, рвущийся из оконных пробоин в стене. Куда? Об этом я боюсь даже подумать. Если по эту сторону я все еще могу хоть чем-то управлять, совершать осознанные поступки, предсказывать их последствия и просто находиться в мире с миллионами похожих на меня людей, хотя бы иметь возможность потеряться в лицах на бульварах, где все так симметрично, так просто, то там, где я окажусь, не будет даже этой элементарной суши. Все размягчиться, потеряет законные формы, и я, растаяв, как кубик сахара в горячем киселе, буду сам составлять уже чей-нибудь хронический психоз, придумывать оцепеневшей жертве все новые кошмары. Так было бы, зато легко и невесомо, и можно больше ни черта не бояться.
   Следующие двадцать шесть, при помощи рассыпанных в темноте маяков, мигающих светом гулкой бытовой суеты за стальными соседскими дверями, преодолеваются уже по наитию, по легким колыханиям растянутых страхом нервов, по самым смелым песням дрейфующих на льдине матросов. Я тоже пою себе гимн увядающей жизни, но тихо, потому что боюсь красоты своего смелого голоса, я боюсь он сорвется на стон и эхом своим захлестнет моего одиночества маленький плот. В каждом слове есть паутинкой прикрытый чулан, с развешанным в нем доблестным рвением и отвагой, как ссохнувшееся  белье. Каждая дверца опечатана сургучем, что бы вздорный, случайный вздох не беспокоил напрасно океанского штиля спокойный сон.
   Я узнал свою дверь, я упал к ней в стальные объятия. Так на вокзалах родные встречают вернувшихся с фронта сыновей. И тут, на перроне, я почувствовал, наконец, облегчение после утомительного похода в мир с его беспощадными правилами. Стоя, прижавшись к обитой рейками щеке, зажмурившись от, бьющего сквозь вокзальные витражи солнечного света, я начал собирать воедино мои отлетевшие мысли. Только здесь я становлюсь самим собой, только здесь я способен ответить на любой вопрос, понять любую тонкость в замысле живописца из уличных картинных галерей. Мне по силам собрать из тысячи осколков цельный фрагмент мира с множеством голосов и тел, кружащихся в вихре собственных устремлений, как в гигантском калейдоскопе. Я умею угадывать их имена, знаю все их пороки и добродетели, по-братски люблю каждую божью птаху, желаю им только легких путей и вижу эти пути за сотни верст наперед. Но все это только здесь, в железных объятьях моей сердобольной жены под номером восемь.