Из дневника Феты Рукич. отрывки

Отрывок из романа «Ангелы-хранители в ассортименте». Вещь не дописанная.
Жду ваших пожеланий, замечаний и отзывов.


Из дневника Феты Рукич.


15 ноября.

- Только не струсить, только не испугаться, - уговаривала я себя, когда под промозглым ноябрьским дождем шла к больнице, когда стояла в очереди в приемном покое, вместе с такими же сестрами по несчастью, когда, шаркая по холодному больничному полу, шла к операционной.
Я до этого всего два раза лежала в больнице: в 6 лет с аппендицитом и лет в 17 с какой-то совершенно экзотической формой ангины, когда целых три профессора неделю решали, какой же вынести диагноз. Первый раз мне даже понравилось – столько народу вокруг тебя крутится, живот чем-то мажут, кормят чуть ли не с ложечки. А потом шрам на животе, перенесенная операция – чем не геройство?
И вот теперь. Аборт. Я даже слово это боялась из себя выдавить, когда пожилая санитарка спросила, какой у меня диагноз, чтобы определить, на какую вешалку куртку мою определить в гардеробной. Потому, что абортники всего на день приходят, значит, их вещи можно далеко не засовывать, а так, повесить с краешку.
- Первый раз что ль? – толкнула меня в бок крепкотелая деваха лет двадцати семи  в цветастом фланелевом халате и с огромным пакетом в руках. Мы шли по длиннющему коридору третьего отделения в палату, кажется, номер девятнадцать. – Не боись, не зарежут. Я тоже в первый раз шла – так липовала, так липовала… А чо, мне лет-то было пятнадцать.
 Знаю ведь, что на один день здесь, что вечером снова увижу маму, что все будет по-прежнему, а ощущение все равно было таким, будто вхожу в тюремную камеру, где мне придется отсидеть ближайшие лет пять. И самое главное, что в этой палате-камере придется мне избавиться от чего-то важного, значительного, такого, что важность этой потери я осознаю, может быть, через несколько лет. Нас в палате – семеро. Я определила по числу коек – две у левой стены, три у правой, одна у окна, одна у входа…  Моя койка у стены, рядом с раковиной. Из плохо закрученного крана монотонно падает вода. Я откидываю одеяло, ложусь, сворачиваюсь калачиком. Не хочу никого видеть.
- Эй, - окликают меня, - укольчик, барышня. Я послушно откидываю одеяло, ложусь на живот. Чувствую, как игла вонзается в ягодицу, как растекается по телу неизвестная жидкость. Мне наплевать. Я хочу, чтобы это тело опять стало моим. Все, до последней клеточки. Я не испугаюсь.
- А я вчера «Тазепам» выпила, чтоб не трясло, таблетки четыре. Я вообще много колес сожрала. Как узнала, что беременная, травануться хотела, димедрол пила, и реланиум, и даже клофелин. И сознание теряла, мне и желудок промывали, - вполголоса рассказывала девчонка с соседней койки, судя по голосу, по сбивчивой интонации, совсем молоденькая.
- Ты чо, дура? – хрипло перебила ее другая, - а если бы ребенок в тебе погиб! Ты б сама сдохла мучительной смертью от заражения.
Интересно, какое еще животное, кроме человека, так страстно и методично пытается избавиться от не рожденного еще ребенка.  Кто еще, кроме самки человека, кроме женщины может ненавидеть то, что растет в ней самой? Я ненавидела. Я знала, что превращаюсь в черный тугой комок ненависти к существу, похожему на красного беспомощного червячка, вроде тех, что рисуют в учебниках по анатомии с подписью «Человеческий эмбрион». И червячок этот, не человек, даже еще не плод, а зародыш, сгусток живой материи живет во мне, пьет мою кровь, ест мою плоть. И самое главное, он пришел и поселился во мне против моей воли.
- Ты что ли Рукич? Вставай, - кто-то толкнул меня в спину. «Приглашение на допрос, а может и сразу на казнь» - подумала я.
Мне предстояла совершить чистую формальность -  ответить на пару вопросов врача.
- О, этот отговаривать будет, особенно, у кого первая беременность, - услышала я шепот сзади.
За столом сидел мужчина лет сорока в белом халате. У него было большое, но добродушное лицо. И руки – огромные, как у боксера,  с толстыми короткими пальцами и мягкие, пухлые, как у пекаря.
- О, здрасьте, Игорь Иваныч, - первой подошла к врачу та самая деваха, которую я встретила в коридоре.
 Игорь Иванович мягко и застенчиво улыбнулся, затеребил пальцами краешек толстого журнала. – Здравствуй, Рыбникова, ведь договаривались же, что в последний раз.
- А я и пришла в последний. Честно-честно. Ну, мне сейчас никак нельзя рожать. Я случайно, мы не хотели.
- Ладно, Лидия, так ведь? Садись вон, потом поговорим… - ответил ей врач, затем чуть положил перед собой огромные мягкие ладони и, кашлянув, сказал уже всем. – Давайте, сударыни,  подходите по одной.
- Вот ведь, сударыни, - засмеялась Рыбникова.
И вот мы вроде бы такие разные, кто в халате, кто в спортивных штанах, кто в ночной рубашке стоим вокруг стола притихшие, немного напуганные общей, даже язык не поворачивается сказать – бедой. Какая же это беда – беременность?
Первой напротив врача садится женщина лет сорока, холеная брюнетка в ярко-алом атласном халате, расшитом драконами. Что-то вполголоса рассказывает, смущается, прикрывает лицо рукой.
- Знаю, жена депутата, что она тут делает? – шепчутся рядом девчонка, глотавшая колеса и дамочка лет тридцати. Той, что хотела отравиться лет двадцать. У нее длинные рыжие волосы, заделанные в хвостики и все запястья в бисерных фенечках.
Игорь Иванович что-то черкает ей в истории болезни, смущенно улыбается и взглядом приглашает следующую.
Следующей подходит  хорошенькая полненькая девчушка лет семнадцати. Она что-то долго и сбивчиво рассказывает врачу, шмыгает носом, размахивает руками.
- Где же ты была милочка, восемнадцать же недель?! – повышает голос врач.
В ответ девчушка всхлипывает, трясет головой. Потом встает медленно и шагает обратно в палату.
- Во не повезло, теперь, скорее всего, ей искусственные роды будут вызывать, - шепчет мне на ухо Рыбникова.
Потом подхожу я. Бесцветным голосом отвечаю на вопросы: как зовут, год рождения, род занятий, были ли операции, какая по счету беременность.
- Ребенка не хотите точно? – пристально смотрит на меня врач. – Вы вроде молодая, здоровая, рожали бы себе. Что такое?
Я сперва молчу, гляжу на него, насупив брови. «Уберите из меня это!» - бьется у меня в черепе.
- Ну, ладно, Феоктиста, имя–то какое замечательное, распишитесь здесь, - ткнул пухлым, похожим на сардельку пальцем в середину разлинованной страницы.
Еле передвигая ноги бреду в палату. Там уже пухленькая девчонка собирает свои вещи. Вот странная, пришла-то на полдня, а уже постель своим бельем застелила, на тумбочке кружки-баночки расставила, даже книжку с собой взяла. Вот сейчас так стоит она такая отстраненная, выпятив уже вполне наметившийся живот, вертит в руках эту книжку с пышногрудой моделькой на обложке. И называется книжка как-нибудь пошло и скучно: «Любовь и страсть», например, или «Поруганная любовь». Мне на минуту стало жаль эту дурочку, но я не знала, чем ее успокоить.
- Слышь, пошли покурим, - неожиданно толкает меня в бок Рыбникова, - у нас еще минут сорок есть, а мне жуть как хочется с человеком поболтать. И ты пошли, плакса, не хрена реветь, - зовет она Пухляшку. Та осторожно поворачивает голову, смотрит, близоруко щурясь, - вы мне?
- Да тебе же, дуреха, давай, теплое что-нибудь накинь.

Стоим на межлестничной площадке, между вторым и третьим этажом. Вернее стоим мы с Пухляшкой, которую как оказалось зовут Света, а Лидуха сидит на подоконнике, закинув ногу на ногу. Курим. Лидуха «Нашу марку», мы со Светкой «Вог».
- Ну, чо он тебе сказал? – допытывается Лидуха у Светки.
- Что аборт делать уже поздно, а рожать ребенка тоже нельзя, так как мне этот, окситоцин кололи. И вообще, не хочу я ребенка…
- А я бы, бабоньки, сейчас родила, мальчонку, - мечтательно произносит Лидуха. – Если бы не Вадька – козел драный, алкаш позорный, я бы родила. Честно! Я б ему все дала, он бы самым счастливым бы ребятенком был. Если б не Вадька - козел.
Мне неинтересно, кто такой Вадька, хотя из  сбивчивого рассказа Лидухи ясно, что это недавно вернувшийся с зоны ее гражданский муж, что он добрый и хороший, хотя любит заливать за воротник. И рожать она не может, так как недавно лечилась от гонореи, а еще пила водку и курила травку, когда еще не знала, что беременна. Ее мечта – отсудить у бывшего мужа Лехи квартиру, вылечить Вадьку от алкоголизма и родить троих детей. Двух мальчиков и девочку.  Но пока она только делает аборт за абортом. Лидухе двадцать девять лет. Она торгует на рынке яблоками и морковью.
Светочке семнадцать и она учится в музыкальном училище на вокальном отделении. Ей никак нельзя рожать, это может повредить ее карьере. Ее мечта – попасть в число участников какой-нибудь столичной поп-группы. И еще она ни в чем не винит своего парня Юрку, который учится в том же училище на скрипача.
И я Феоктиста Рукич, двадцати двух лет от роду, студентка-отличница, мечтаю стать тележурналисткой. И еще я даже не хочу вспоминать имя того человека, по чьей воле я оказалась в столь интересном положении.
- Эх, и злая же ты на него, - качает головой Лидуха, - нельзя так, простила бы. За что нам бабам-дурам такое наказание! - кричит она так громко, что спускающаяся по лестнице женщина резко вздрогнула и прижалась к стене.
И вот я сижу возле операционной. На низком кожаном диванчике. Слева от меня Лидуха, справа рыжая девчонка с фенечками. Мимо нас на каталке провозят жену депутата. Она еще под наркозом. Лежит на спине, босые ноги висят в воздухе, голова болтается.
- Долго это делают? - в который раз спрашивает рыжая девчонка.
- Нет, минут пять. Ты чо, совсем от своего клофелина идиоткой стала? Сколько раз повторять можно – недолго, - раздражается Лидуха.
У меня начинают стучать друг о дружку колени. Мне хочется просто встать и уйти. Мне хочется убедиться в том, что это сон, нелепая фантазия, что подобного просто не могло со мной произойти. Сейчас я проснусь, и все закончится, все закончится.
- Рукич, приготовьтесь, - сквозь сон слышу я. Я знаю, что для того, чтобы проснуться, иногда надо совершить какое-нибудь действие, например, прыгнуть в пропасть, или встретиться лицом к лицу с чудовищем, что надо пересилить свой вымышленный страх.
Теперь мне надо забраться на эту сверкающую стальную конструкцию. Ее почему-то называют креслом. Наверное, - это орудие пыток, а я юная ведьма, попавшая в лапы инквизиции, и сейчас меня будут пытать. Я знаю, что невиновна, но палачи отлично знают свое дело и могут выбить любое признание из кого угодно. Я должна смириться со своей участью. Я с честью выдержу все пытки, сколь ужасны они бы ни были.
- Аборт первый? - спрашивает палач в ослепительном белом халате. Я упрямо молчу. Мои ноги задраны высоко, все мышцы напряжены, кажется, что я упираюсь коленями в потолок. Женщина-инквизитор вертит какой-то рычажок и моим ногам немного легче. У меня очень заботливые палачи.
- Дыши глубже, - говорят мне, я чувствую холод между ног, чувствую, как в мое нутро проникает что-то ледяное и мертвое. Я слегка вздрагиваю, прикусываю губу, чтобы не вскрикнуть… В вену мне вводят иглу, затем что-то спрашивают. Я слышу, как совсем рядом кто-то истошно кричит и рыдает. Мои колени по-прежнему упираются в потолок, а холод внизу живота становиться таким нестерпимым, что я теряю сознание.
- Ишь ты, очнулась, а ведь как стонала, как стонала, сердешная, - слышу я голос издалека. Открываю глаза, напрягаю память, пытаюсь вспомнить, где я и кто эти люди.


17 ноября
В этом мире есть только я и боль. Мама, кажется, сходит с ума, - у меня температура 39, кровотечение и судороги. Мама ничего не говорит, сидит весь день рядом и гладит по голове, как маленькую. Даже отгул на работе взяла, чтобы со мной рядом быть.
Я вспоминаю, какой она была, когда узнала о моей беременности.

27 ноября

Я почему-то вспомнила сегодня о той книжке, которую читала Светка-пухляшка. Называется она «Любовь, запутавшаяся в паутине», на редкость тупое и пошлое название.  Наверное, переводчик был хреновый. Мне даже не хочется читать книги, в названии которых есть слово «любовь», потому, что я в нее уже не верю.
Вчера звонил Воронин. Я долго не снимала трубку. Сидела рядом с аппаратом, считала звонки – пять… семь… десять… на пятнадцатом сняла трубку. Долго и тяжело он дышал, сопел, никак не мог заговорить. Я представляла себе его  лицо, наверняка испуганное, потное, нервно дергающееся. Жалкое. Он не успел произнести ни слова, а я уже поняла, как безразличен и как бы это поточнее сказать, нет, не ненавистен. Я даже не презираю его. Жаль, что не знаю слова, которое означает ту степень безразличия к человеку, когда он для тебя попросту не существует. Не существует ни он, ни его действия. Теперь он чужой.
- Ну, как ты там? – раздался голос на том конце провода. Ни «здрасьте», ни «привет».
- Здравствуй, - бесцветно отвечаю я.
- Ну, ты это, хм… - в трубке еле слышно потрескивало, - денег надо? Ты скажи скока, только много дать не могу… ты это пойми, я не со зла, - опять засопел, зашмыгал носом. Я молча слушала его. – Фетка, ты это пойми меня правильно, мне б с долгами разобраться. Не, я понимаю, тебе тяжело, но мне еще тяжелее… Мне б три косаря баксов наскрести только, я это быстро, ну месяца два, а там… ты только ешь получше. Витамины там, фрукты, овощи. Печенку ешь, мать сказала, печенка гемоглобин повышает. И не волнуйся. Фет, ты слышишь меня? Тебе нельзя волноваться. Фет?! Слушаешь?!
- Слушаю, - спокойно ответила я. – Я стояла перед зеркалом в выцветшем фланелевом халатике, нечесаная, не накрашенная, под глазами синели круги. Я сжимала в руке обмотанную изолентой хрипящую телефонную трубку.  Но мое бледное исхудавшее лицо было непроницаемым и спокойным. Зато я представляла себе лицо Воронина – жирненькое, потное, испуганное, представила себе его суетящиеся масляные бледно-голубые глазки, его маленький вздернутый вечно шмыгающий носик. Представила, как он нервно сопит, прижав к щеке свой шикарный мобильник за пятьсот зеленых, как он комкает в потной ручонке свой дорогущий галстук, на который моей маме-педагогу надо работать целый год. 
- Фет, ты это пойми… Мне на самом деле сейчас хреново. Меня кинули, понимаешь? Я теперь за этих мудаков отдуваться должен, понимаешь?! Я дам денег, немного, только потом. Два месяца, самое большее три, поверь мне. Веришь?  Я запутался. Это как паутина, понимаешь?! – и опять шмыгнул. «Любовь, запутавшаяся в паутине» - перед моими глазами неожиданно всплыла яркая глянцевая обложка с полуобнаженной блондинкой, почему-то сидящей перед компьютером.
- Верю, - бесцветно ответила я. И подумала, как все-таки он жалкий.
- Правда? – чуть взвизгнул он. – А знаешь. Я нашему сыну имя придумал - Роман Сергеевич. Ты ведь сына мне родишь, правда?!
- Нет.
- Как нет?! Дочку? Ты УЗИ делала? Нет, правда? Кто у нас будет?
- У нас – ни-ко-го, - по слогам сказала я.
Уже чужой мужской голос на том конце провода замолк. Только еле слышное потрескивание раздавалось, да пробивались какие-то совсем чужие голоса. Безмолвие длилось секунд сорок.
- Как никого? То есть как? Ты обманула меня, да?! – недоуменно воскликнул он.
- Почему же, - я улыбнулась своему отражению в зеркале. – Не обманула. Просто раньше было, а теперь нет. Я аборт сделала.
- Чиво? – гундяво пропел голос на том конце провода, - Правда, что ли? Нет, правда? Ты чо, нет ты правда-а-а??! Ты чо меня не спросила? – шмыганье и сопенье  стало совсем уж невыносимым.
- Насморк вылечи, козел! - и я грохнула сопящую трубку об стол.
- Какой он все-таки жалкий и ничтожный, - сказала я своему отражению в зеркале, - и какая ты безмозглая и непроходимая дура, раз любила это ничтожество.
В половине одиннадцатого опять раздался звонок. Звонил незнакомый парень. Тоже долго шмыгал, видимо примеривался, с чего начать разговор.
- Вы, то есть ты Фета? Тебе это… Ворон, то есть Серега, велел передать, что ему как это… - чувствуется, что пареньку было неловко и стыдно говорить со мной, - короче он не хочет иметь дело с убийцей своего ребенка. Это он велел передать…
- А ты, будь добр, передай своему господину, что, во-первых, он не Ворон, а сопливый трусливый пингвин, а во-вторых, что я тоже не желаю его знать. Пока! – бедная телефонная трубка не выдержала второго удара об стол. «Фигня, - бодро сказала я себе, - переживем. Теперь переживем!»


2 декабря.

Нет, я не буду, не буду, не буду плакать. Я сильная. Я выживу. Вот идиотка, сама себя убеждаю. Курю, заперевшись в ванной, кран вывернут на полную, вода грохочет и брызжет на пол, а я, сжав виски, вонзив обглоданные ногти в кожу, шепчу как сумасшедшая, -  Нет, я не буду, не буду, не буду плакать. – И зло бью себя кулаком по голове. – Пойми же ты, дурочка, его больше нет. Нет его для тебя. Он предал тебя. Нет, наверное, это хуже, еще ниже, чем предательство. Он мог просто сказать, - «вали отсюда и знать тебя не желаю. Сама разбирайся». Низко, подло, гадко, но честно и открыто. Да, я сволочь и что с того. Но он исчез. Понимаешь, исчез. Он когда тебе позвонил?! После того, как ты уже сама свою проблему решила. Наверняка ведь знал, гад, чем дело кончиться. А что он сделал, когда узнал, что может стать папашей? Исчез. Подло и тихо исчез. Ни звонка, ни весточки. Просто сказал – «Разберемся» - и исчез. На долгих два месяца. И я не позволю себе вспоминать это ничтожество.
Ладно, все. Вспоминаю, какая дура утром была, пишу и самой смешно. Хватит уже. Вон мать ругается до сих пор за разбитый телефон. Мол, сама еще ничего не заработала, зато все ломаешь. Пусть поворчит. Она новый телефон с работы приволокла, еще смешнее прежнего. Черный, а диск у него железный. По такому, наверное, в Смольный Ленин звонил. «Але, барышня, соедините…»
 Але, соедините меня с миром, так надоело быть одной.

5 декабря



11 мая.
Вчера заходила на рынок купить что-нибудь для прощального ужина, хотя ведь знала заранее, что никакого ужина не будет, что просто посидим с мамой, выпьем по рюмочке домашнего яблочного вина, от которого так болит голова, съедим по бутерброду, и потом она так расплачется, что мне придется пообещать, что я никуда не поеду, что я не могу просто решиться оставить ее одну.
 Когда я проходила мимо фруктово-овощных рядов, меня неожиданно окликнули.
- Эй, как там тебя, Фекла, Фета, давай сюда! –
Я оглянулась. Вижу, молодая полноватая женщина в грязной болоньевой куртке машет мне рукой из-за прилавка. – Ты чо, не узнаешь? – заулыбалась она во весь рот, зубы у нее были мелкие и прокуренные. – Да, Лидуха я! Помнишь, там, ну когда… на лестнице еще курили, там еще эта пигалица была, ну, вспоминай! – и по-дружески толкнула меня в плечо.
Конечно, я вспомнила ее, хотя и старалась забыть все события того несчастного дня и всех людей, с которыми в этот день мне удалось познакомиться. Просто вырвать этот день, как из книги вырывают страницу.
- Привет, - ответила я.
- Слышь, девка, а я это, рожать мне скоро. В конце августа. Представляешь?! Я ведь буквально сразу опять залетела. И решила - все, больше никаких абортов. Буду рожать. Пацан, представляешь? – Лидуха говорила быстро, сбивчиво, словно выплевывая слова еще не пережеванными, не додуманными, - Ого! Видала?! - она специально встала в профиль, выпятила  круглый живот, даже слегка прогнула спину, чтобы живот казался еще больше, и для эффекта надула щеки. - А у тебя-то как дела?
- Нормально, - сухо ответила я. – Живу потихоньку.
- А пацана-то своего не видала, ну того… Не помирились? – Лидуха заговорила шепотом,  наверное, чтобы вызвать у меня большее доверие.
Я отрицательно покрутила головой.
- И то верно, бес с ними, с мужиками. Я вот что скажу, - она прервалась на полуслове, засуетилась, потому, что к прилавку нервной прыгающей походкой приближался невысокий мужичок, из тех, кого мы именуем «лицами кавказской национальности».





14 мая.

В Шереметьево возле паспортного контроля ко мне подошли две высоченные загорелые  девицы  в ярких куртках и узких кожаных брючках.  Девицы стояли прислонившись к  огромным чемоданам на колесиках. Мне  на мгновение стало стыдно за свой видавший виды  дермантиновый чемоданчик, с которым еще моя мама в шестьдесят седьмом в Сочи ездила, за мою старомодного фасона джинсовую курточку.
- Ну, ты что ли будешь Феоктиста? -  спросила одна из них, та, что пополнее,  крашенная в блондинку. – Надеюсь, имя вымышленное.
Девушек звали простыми русскими именами – Николь и Мадлен, то есть Маша и Нина. Родом они были из Тамбова.
- Первый раз что ли? – указала на мой потрепанный чемоданчик Маша. – Мы вот с Нинкой уж какой раз, а? Пятый! Ну еще в Японии были, в Италии, на Кипре… Слышь, Фета – конфета, а чо ты ростиком-то маленькая  какая? У нас в агентстве ниже, чем метр шестьдесят пять не берут. Слышь? Ты это, каблуки-то взяла? Ага? О, блин, телефон, - Маша полезла в сумочку, достала мобильник (для меня это такая роскошь!), длинным налаченным ногтем нажала кнопочку –«Але? Дим, ты что ля?»
У меня есть одна особенность, я очень долго запоминаю имена. Мне, наверное, сложно ассоциировать какое-то имя и конкретного человека. Даже этих, в общем-то, разных девушек я научилась различать не сразу. Маша – та, что повыше, рыжая, почти всегда курит длинные тонкие сигареты, говорит громко, резко. Голос хриплый, когда нервничает, а нервничает, как я узнала потом, Маша почти всегда – переходит на визг. Нина –  блондинка,  пухленькая, ростом пониже, характером спокойнее, курит «Мальборо» и много матерится. А пока я их по курткам различала – Нина – желтая, Маша – зеленая.
- О, наш рейс объявили, блин! – взвизгнула Маша-Мадлен. – Давай, Фета – конфета, вставай вот за тем омбром (это как я потом узнала от испанского «омбрэ» - мужчина), чо спросят – говори, мол, к подруге отдыхать. Скоко денег везешь, а? Тыща баксов есть?
- Нет, - растерянно пожала плечами я.
- Давай, улыбайся, - подтолкнула в спину Нина-Николь.
 Молодая девушка, сидящая в стеклянной будке, не глядя, шлепнула печать в моем паспорте. Никаких вопросов и досмотров.  На мой клетчатый чемоданчик наклеили белую полоску и бросили на конвейер.
- Ну, теперь она попалась, да Нинк, - подхватила меня под руку Маша-Мадлен. – Да не боись ты, все нормально, я первый раз когда ехала, тоже дрожала, думала, завезут меня в какой-нибудь бордель и усе! Давай-ка, лучше по магазинам прошвырнемся, пока посадку не объявили. О, тут духи классные! А там выпивка! Нинк, «Виски» брать будем? Или водки?
Нина что-то буркнула ей в ответ и скрылась за стеклянной крутящейся дверью.
- Фиг с ней. Фетка, а ты вообще в первый раз на самолете летишь, правда что ли? – посмотрела Маша мне прямо в глаза. – Ну, ничего, нормально, мы с Нинкой, когда первый раз летели, тоже слиповали. Ага! Еще как! О, вот и посадку объявили, надеюсь Нинок догадалась бухла взять, будешь с нами? – я растерянно пожала плечами.
Наконец-то я в самолете. Первый раз в жизни. Нина любезно уступила мне место у окна. «Все равно там ничего интересного – одни облака да тучи. Как насмотришься, дуй к нам, выпьем за знакомство». Я сидела у иллюминатора, рядом сидел толстый лысоватый нерусский мужик.
- О-о, чика руса! – восхищенно пропел он, посмотрев пристально на меня, - Ке рика, ке буэна!
- Чего это он, Нинк? - испугалась я, замахала руками. Нинка еще не успела отойти от моего места, ругалась со стюардессой по поводу того, где можно курить.
- Чика руса, чика гуапа! – продолжал напевать толстяк- сосед.
- А, это он говорит, что русская девчонка такая вкусная и красивая. Привыкай, - пояснила Нина, и, обратившись к толстяку, что-то быстро-быстро заговорила по-испански, временами сбиваясь на русский мат. – Все! Порядок! Теперь не пикнет, - Нинка сияла. – Лады, как взлетим, ты на свои облака насмотришься, и дуй к нам, отметим.
Зачеркнуто.

Теперь сижу в хвосте салона, курю. Вообще-то я курю редко, но скажите, кто откажет себе в удовольствии закурить на высоте семи тысяч метров? Только дурак! Я только что выпила полстакана виски – в голове шумит. Рядом сидит Машка-Мадлен, уже без своей зеленой куртки,  и рассказывает о себе. Ей, как и Нине двадцать три года. С девятнадцати лет мотаются по Европе в поисках легких заработков. Маша не замужем, а Нина разведена и у нее есть пятилетний сын Славик. У Нины за плечами всего девять классов и два курса ПТУ. Маша по профессии портниха, сама шьет себе и стриптизные костюмы и вечерние платья. А еще она два раза пыталась поступать в  ГИТИС.
«Первый раз мы в Италию ломанулись, стриптизершами работать, - рассказывает Маша. – Прикинь, такое роскошное заведение, в центре Милана. Шик-блеск, евролюкс. Ну, там не совсем стриптиз. Пип-шоу. Это ты вроде как в стеклянной клетке выеживаешься, главное чтоб всего побольше видно было, а мужики деньги платят, чтобы посмотреть. Хорошо, что лапать нельзя, не дотянешься.  Вот так всю ночь и вкалываешь, с девяти до шести утра. Полчаса покрутилась – пять минут перекур. Хозяин был Антонио, жуть какой строгий, все лопочет по-итальянски. Вот пропляшешь всю ночь у шеста, а днем по магазинам! Накупили всего. Я тоже первый раз с такой сумочкой приехала, а обратно два баула приперла. Но мы там месяц всего проработали. Потом чуть в публичку не загремели, с нашими же русскими связались. Ты там, на месте, слышь, русских опасайся. Они или сутенеры, или наркоторговцы, поняла меня?»
Нина дала мне тоненькую розовую тетрадочку, - Вот, поучи пока.
Открываю. На первой же страничке неровным детским почерком написано -  «Здраствуйти - порфавор», «Спосиба – грасьяс». А еще «казел – каврон», «как тибя завут…».  Н-да, мне ли с неоконченным высшим образованием якшаться с такими грамотеями!


18 мая.
Третий день моей работы. Это сложнее чем я думала. Языка не знаю совершенно. Девчонки, а всего их  в баре работает пока девять – сущие горгульи. Злые, уверенные в себе.  С Машкой разругалась на второй же день после приезда.   Ей с чего-то почудилось, что я копирую ее манеру одеваться.   Вот глупая, мы же совершенно разные!    Живем мы все девять в трехкомнатной квартире.  Нинка говорит, что в прошлый раз было хуже – в примерно такой же квартире жило семнадцать девчонок – «по головам ходили, а красились в толчке». Я, как новенькая, живу пока в самой большой комнате (ну, большая, это весьма относительно, наверное, три на пять метров), где живет пять девочек.   Господи, как бы их не перепутать-то с самого начала. Начнем от окна. Это, например Ира, рабочий псевдоним – Ирэн (а что, нормально русское имя, были до меня, говорят, Сесилия и Вирджиния), ей на вид лет двадцать пять, она очень злая и нервная, я поняла, что лучше с ней не общаться. Дальше, на двухэтажной кровати разместились две подруги – Алиса и Аманда  (в миру Юля и Наташа). Им по двадцать три года.  Нормальные девчонки, дружелюбные и не заносчивые. Они тут уже второй месяц, у них есть свои поклонники, они часто не ночуют дома, приезжают к обеду с цветами и новыми шмотками. И, наконец, Карина, ей около тридцати,  – высокая молчаливая, говорят, что ее муж, известный московский бизнесмен был убит киллером, а она скрывается здесь. В другой комнате поселились известные мне Машка и Нинка, а в третьей – полная брюнетка Алла и вертлявая болтливая Лера. Бар, в котором мы работаем, называется «Карамель». Наверное, стоит рассказать поподробнее о моей новой работе…

29 мая.
Отношения с Карлосом становятся все более запутанными, мало того, что я понимаю его через три слова. Вчера видела его красный «Форд» возле супермаркета – он высаживал какую-то блондинку. По телефону долго оправдывался, что не мог отказать красивой девушке подвезти. Интересно, до отеля он ее тоже подвозил?


2 июля.

Приехали  три новые девчонки. Инесса (хозяйка бара) говорит, что придется потесниться и поставить в каждой комнате  еще по кровати. Ага, особенно в нашей, где, прежде чем ступить шаг, приходится минуту думать, куда же поставить ногу. А еще Юлька – Алиска разложила свой чемоданище – теперь уж и совсем невозможно стало.