Ведьма, буквы и снег

Женщина! Девка! Вот именно – девка! Ничтожная девка! Он в плену у какой-то ничтожной девки! Оборванки! На ней и одежды-то нет, лохмотья одни! Как она посмела!

А правда, как она посмела? Вернее даже не посмела, а сумела его, крепкого мужика затащить в эту дыру, называемую ее домом. А как она тащила? Нет, он совершенно не помнит, чтобы его кто-то куда-то тащил. Но он же сейчас здесь! Крепко привязан толстыми веревками к массивному креслу. А она стоит напротив и усмехается. И таращится на него своими огромными глазищами совершенно бесстыжего зеленого цвета. И волосы у нее вызывающе черные, словно крыло кладбищенского ворона. Как только посмела мать родить на свет такую ведьму!

А то, что она ведьма, не приходится сомневаться ни секунды. Не верите ее внешности, посмотрите на эти лохмотья! Разве посмела бы простая женщина надеть на себя подобное? Какие-то куски мешковины, перетянутые поясом, куча колдовских побрякушек на шее. А посмотрите на жилище! Просто пещера! Какие-то кости, тряпки, камни, книги. Книги! Его никто никогда не учил читать! Да и зачем ему, мужику, сдалась эта грамота. Чай не ученый!
Но чтобы она, оборванка, знала грамоту!

Улыбается, чертовка! Сейчас порвутся твои путы, и ты узнаешь гнев мужчины! Ты…

Она смеется и хватает со стола первую же книгу. Открывает, подносит к самому его лицу, глядит в глаза. Что, мол, не понимаешь? Отбрасывает книгу, спешит со второй. Ну что же ты, мужчина? Неужто труднее, чем колоть дрова? А вот и третья книга на подходе. Черные значки прыгают перед глазами, усмехаются, смеются, хохочут, водят его за нос.

Девка! Он подается вперед, веревки больно врезаются в кожу, только разжигая гнев. А она везде. Снова и снова. И вновь черные дьяволята. И он не может закрыть глаза. Силится опустить веки, силится зажмуриться, а вместо этого лишь устремляет взгляд в книги. Взбешенный, с гневом, вновь и вновь видит он желтые страницы. Ах ты!

Вся комната смеется. Смеются шальные глаза девки, смеются гадкие буквы, смеются кости в углу, смеются ставни на окнах… Окна! Здесь есть окна!

Неведомая сила срывает с него веревки, и он кидается к окну. Скорее! Черт с ней,  с девкой! Вернется, накажет, отомстит! А может и мстить не будет, лишь сейчас подальше от этой ведьмы! Прочь, скорее прочь! От прыгающих букв! От смеющихся страниц! И уже не гнев подгоняет его, а что-то другое, смутно родное. Сердце рвется вперед, оно знает, вспоминает, словно сквозь туман, что где-то далеко отсюда кто-то ждет его… но он с трудом делает шаг. Что за чертовщина! Движения скованны, будто во сне. Сон?

Но вот окно становится ближе. Скорее к нему! К запотевшему стеклу. Что там за ним?

А там тьма непроглядная. И ни леса, ни деревни, ни города. Страшное, неизвестное, пропасть, смерть. И темень эта бьется об стекло, и вот уже тонкими струйками просачивается внутрь, в дом. Вот-вот обволокет, схватит…  И он кидается назад. Словно малый ребенок вжимается в кресло, обхватив колени руками. Он не пойдет, не вернется домой! Там тьма, там страшно, там жутко. Там схватят, съедят, разорвут!

И забыт, погашен смех, и ложатся на место угомонившиеся книги, и падают на пол путы, и гнев падает вместе с ними куда-то туда, вниз, на пол, в пропасть. И хозяйка спешит к нему заботливой матерью. Заключает в объятия, гладит по голове, шепчет что-то. И он, словно дитя, тихо плачет и просит маму остаться, не уходить за отцом в лес. Мамочка погибнет вслед за ним, и как папа, будет таять в снегу, а растает под утро, когда он, малыш, будет звать ее здесь, дома, в этом одиноком колодце. Маленький, брошенный, потухший очаг родительской любви. Мама!

-- 

Глаза беспощадным покрывалом все застилает снег. Сна больше нет. Лишь во лбу дикий жар и сердце готово прорвать рубашку и броситься вперед, сквозь лес,  к очагу, к дому. Туда, где сейчас плакал храбрый мальчишка. Где женщина, укутавшись в дряхлый платок, уходит в белую страну леса.

Он встает, поднимается, падает на колени, ползет. Дух летит впереди, а тело не поспевает за ним. Тело знает, что протянет недолго. Но надо дойти, успеть. Пусть потом похоронят, пусть сын с женой плачут на могиле, но плачут вместе.  И не будет мальчишки, зовущего в темноту, не будет потом жестокого, окаменевшего сердцем парня. Они, там, проживут еще долго. Мать и сын. И она увидит его невесту. И еще спляшет на свадьбе, от души спляшет, как бывало раньше. А потом придет на его могилу и будет плакать. И говорить что вот, они дождались. Вот и в их дом пришло, наконец, счастье. А потом будет плакать, когда родится внук. Это будет по весне, она принесет ему два подснежника, отыщет их средь первых снегов, и будет смеяться и плакать, плакать и смеяться. А он все услышит, узнает все. И на могиле вырастет клубника. И она соберет ее и отдаст внуку…

Только сейчас надо дойти, пока она еще на пороге. И он дойдет, доползет, но успеет. И скажет…

Не обучен он грамоте, не знает буквы. И не помнит уже, что за черные бесенята прыгали у самых его глаз там, в сладком и страшном небытие. Не знает он, и нет в его глазах отчаяния, и он продирается вперед, полный решимости. Сейчас, еще немного…


--
 

Под утро коварные хлопья прикрыли тело мужчины. Он лежал у огромного дуба, застыв с протянутыми к дому руками. С открытыми глазами, полными надежды и мольбы. Дуб был высок, упирался в небо. Залезть бы на него, и можно было увидеть вдалеке крышу крохотного дома, где сидел сейчас разучившийся плакать мальчишка, с темными, жесткими, постаревшими глазами. А обогнуть бы дуб, да разгрести бы снег, и можно было приметить женщину, без платка, с разметавшимися волосами, с руками, протянутыми к лесу. С глазами, в которых застыла бесконечная грусть, и мольба, и зов. Вернись! Верни-и-ись…

 

А вдалеке, пустоте, пропасти, пляшет призрак прошедшего сна. Беснуются в бессмысленном смерче книги, кружат буквы. И ведьма, уплывающая  в небытие, все распахивает новые. Переплетаются слова. И предупреждение, намек, жестокий убийца надежды, уходит, так и не появившись.

 

«там» «в смерче» «у дуба» «оставив» «сына» «дом» «умирает» «женщина»