Мой двор

     Двор наш, расположенный в самом центре Москвы, где улица Чехова пересекается с Садовым кольцом, отгорожен от города и зажат со всех сторон домами. Со стороны Садово-Каретной стоял большой восьмиэтажный дом, там жили Славка Алексеев, мой приятель по школе, и еще особый человек - местный сумасшедший, его даже как-то забирали санитары, а он кричал. Странный человек. Я к нему по всем законам не должен был идти - родители запрещали, но он был мне чем-то интересен. Я оказался прав: марки, которые он мне показал, были похожи на прекрасное путешествие в запредельный мир. Они были в огромных старинных альбомах, проложенные тонкой папиросной бумагой, с цветными напечатанными сериями марок всех стран, включая колонии. Рядом с напечатанными, там были специально выделены места для настоящих марок, которые, к моему удивлению, оказались в большинстве случаев заполнены. Такой красоты я в жизни больше не видел.
     Со стороны улицы Чехова было невысокое длинное строение, там была булочная и отдельное окошко, где продавали горячие бублики, за которыми всегда стояла очередь. Бублики были вкусные, стоили пять копеек и пахли необыкновенным запахом только что выпеченного хлеба.
     Внутри двора стоял длинный двухэтажный дом барачного типа. Там жили Аська Гольдберг, Надька Привалова и Генка Фарфорин. У Генки отец был военный, он его муштровал. Аська жила на втором этаже в квартире, где было еще примерно двадцать семей. Из длинного, всегда плохо освещенного коридора, заставленного всяким барахлом, направо и налево шли двери. Ее семья из пяти человек жила в самом конце коридора в комнате из десяти квадратных метров. Даже тогда мне казалось, что этого мало. Мы жили лучше. Наш трехэтажный дом делил двор пополам. У нас была комната и всего несколько соседей. 
    В шесть лет самым большим моим "подвигом" был долгий эксперимент с крючком в уборной - можно ли заставить крючок упасть и запереть дверь, стоя с внешней стороны. Я ставил крючок в разные положения и, захлопывая дверь с ударом, пытался добиться его точного попадания в дырку.  В конце концов мне это удалось, и я, довольный, отправился гулять. Когда я вернулся, все жильцы квартиры стояли перед уборной и кричали что-то про хулиганство. Включали и выключали свет, стучали в дверь, но никто не отзывался. Я тогда сразу понял, что сделал что-то не то, но признаваться в этом как то не хотелось. После этого выломали дверь и, естественно, не обнаружили внутри никого.
    В квартире напротив жили: лысый певец Владимир Трошин, у него был велосипед с мотором, на котором он меня иногда катал, и мои друзья - братья Толька и Сашка Клыковы. Они были много старше меня, но дружбе это не мешало. Выше этажом жила Алла Мурадьян, у нее были необыкновенно красивые персидские глаза, в которые ты невольно погружался и тихо тонул, всплывая только когда она отводила взгляд.
     Самое замечательное место во дворе - это две параллельные полосы сараев для дров и угля, все зимой топили печки. По сараям можно было бегать, прыгать в снежную кучу, там было где спрятаться. Двор был оазисом нашей детской жизни. Дети разных возрастов болтались там, проводя свое время свободно, без страха, не то что дома или в школе, где все было нельзя. Во дворе всегда была компания, всегда было чем заняться. Играли в казаки-разбойники, штандер, пряталки, сражались на палках, как на шпагах, играли в футбол до изнеможения, он заканчивался только когда совсем не было видно мяча.
     Все у нас знали всех - так тогда было устроено.
     Как-то наш сосед купил первый во дворе проигрыватель, он его выставил в окно и на всю громкость начал крутить пластинки.
                Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
                Полная задора и огня?
                Самая нелепая ошибка, Мишка,
                То, что ты уходишь от меня.
      Все собрались под окнами, слушали, кричали, что еще завести. Сосед улыбался от удовольствия - это был его счастливый день.
       Иногда устраивались настоящие сражения, бои на шпагах. Можно было сражаться по-всякому - один против одного, двое против одного, как угодно, но закон один: закололи - выбыл. Как-то собрались почти все ребята со двора, разбились на две команды - и началось. В конце остались  - Толька, мой сосед, и я. Мне - восемь, он на пять лет меня старше и сражался классно. У меня - никаких шансов. В общем, я начал удирать, перепрыгивая через узкий проход с сарая на сарай, он - за мной, уже догоняет. Тут я резко повернулся и сделал выпад. Толька грудью наткнулся на мою длинную, круглую шпагу, сделанную из сачка для бабочек. Это была такая радость. Герой дня! Ко мне подошли все большие авторитетные ребята из нашей команды, похлопали по спине, похвалили.
      Раз я видел из окна, как дерутся мои враги - братья Мерзляковы, отнимают друг у друга санки. Они жили в нашем доме на первом этаже, считались деревенскими, их мамаша была дворничихой. Старший схватил лопату для снега, полукруглую, с острой кромкой, с трудом поднял ее и замахнулся на брата. Как в замедленном кино я видел падающую лопату, ребром воткнувшуюся в голову младшего Мерзлякова, как в качан капусты. Платок на его голове стал красным от хлынувшей крови, он повалился на снег, а старший Мерзляков бросил лопату и заплакал. Выбежала их мамаша, заорала не своим голосом. Потом приехала "скорая помощь", все собрались во дворе - событие.
     Антисемитизм у нас тоже присутствовал, но до меня он доходил в какой-то неактивной форме. Я знал, что я еврей, что немного не такой как все. Но когда Славка, великовозрастный болван из аськиного дома, запер меня в сарае и несколько раз повторил, что мне надо ехать в Палестину, стало странно, - про такое место я ничего не знал, а спросить у взрослых было неудобно.
     Еще в нашей жизни было мороженое. Мороженицы, в белых халатах со специальными тележками на колесах, продавали брикетики сладкого счастья, лежащие в белом убранстве искусственного сухого льда. Лед этот, кстати говоря, - самая невероятная вещь на свете. Он холодный и горячий одновременно. Если кусочек белого искусственного льда бросить в воду, он всплывает, шипит, бегая по поверхности, выделяет дымок, при этом вода становится холодной и газированной, но если взять его в руку и подержать немножко, то будет ожог. Он жжет кожу как огонь. Можно взять кусочек льда в рот, быстро перекидывая его языком с места на место. Это вкусно, но опасно - если случайно проглотишь, можно умереть, а умирать тогда никто из нас не хотел.  Однажды из-за мороженого мы пошли на преступление. Мы – это Борька Коровин, мой главный друг, и я. Было мне тогда лет шесть, а Борьке восемь. Я любил его с невероятной силой, он был замечательным другом и, кроме того, умел рассказывать. Его остросюжетные многосерийные истории действовали на меня магическим, завораживающим образом, я, казалось, не только видел все эти схватки между героем и разнообразными злыми силами, но и каким-то образом участвовал в боях, часами просиживая на полутемной холодной лестнице в нашем доме, где Борька жил на первом этаже, а я на втором.
       Мы вышли в сумерки и, опасливо оглядываясь по сторонам, прошли на «дело», на задний двор, где стояли оставляемые на ночь тележки с мороженым, открыли одну из них, схватили по два мороженых, лежавших на самом дне, и быстро побежали с места преступления. Сердце билось как ненормальное. Спрятавшись за сараями, мы развернули наши трофеи. Это были деревянные брикетики, завернутые в этикетки от мороженого, при продаже их выставляли сверху как образцы товара. И тут мы начали хохотать. Мы хохотали до упаду, до боли в животе, когда начинает сводить челюсти и хочешь прекратить смеяться, но не можешь. Мы смотрели друг на друга, на деревяшки, которые украли, и новые приступы заставляли нас умирать от смеха. Хорошо было с Борькой, настоящий друг!
      Потом многие разъехались из нашего дома - кто куда. Мы переехали на новую квартиру, но вскоре я испытал настоящий шок, случайно узнав, что Борьки больше нет, его убили хулиганы.
       Когда в середине девяностых я, испытывая какое-то настольгическое чувство, в последний раз приехал в мой двор, то увидел, что сараи снесли, на месте аськиного барака построили новый современный дом, но в остальном, все было по-старому. Скверик со скамейками, деревья и даже деревянный покосившийся столик, где взрослые когда-то забивали козла. Старушки, которых я знал молодыми женщинами, мамашами моих друзей, вспомнили меня - ведь это был мой двор, тут прошло мое детство.
- Где же дети? - спросил я удивленно, не увидев ни одного ребенка.
- Дети во дворе больше не играют, - ответили они. – Нету нынче такого обычая. Сейчас каждый сам по себе.
      Ошибался Екклесиаст. Что было, того уже никогда не будет. Мой двор не наполнится больше жизнью, шумом и страстью игры, дружбой и враждой. Его отвергло и покинуло его население - дети. Мой двор издох, он стал просто местом между домами.


       Декабрь  2000