Дневник читателя страничка пятая

Страничка пятая.
(со столичным уклоном)
6 – 06 – 2004


Биография писателя – это нечто вроде донжуанского списка онаниста.

*****
Похвала литератору за стиль слегка напоминает комплимент женщине за крепкие сиськи. Т. е. это отчасти и комплимент, а отчасти и – оскорбление.
(Т. е. это похвала тому, что слишком легко заметить).
*****
Мне всегда было жаль профессиональных юмористов. Ведь, пожалуй, два самых неприятных дела на свете: это шутить, когда не шутится, и любить, когда не любится.
*****
Встретились как-то Николай Гаврилович Чернышевский и Виктор Степанович Черномырдин.
– Что делать? – тревожно спросил Николай Гаврилович Чернышевский.
– А ни х… не делать, – спокойно ответил Виктор Степанович Черномырдин.
*****
Всё никак не могу позабыть Константина Аркадьевича Райкина, со стоном и чмоканьем вылизывающего языком полковничье голенище. Эффект, как при просмотре жёсткой порнухи: сначала, вроде, противно, а потом вдруг – р-раз – и повело, а потом вдруг – хрясь! – и снова противно.
Короче, зрелище не для слабонервных.
Именины сердца.
Совок воскрес?
Воистину воскрес!
Долгожданная встреча кнута и одиннадцать лет не поротой жопы.
*****
Что же касается аналогичного поступка М. Жванецкого, то здесь немного другое.
Просто дедушке осточертела пошлость.
Просто дедушку вдруг потянуло на что-то чистое и высокое.
Просто дедушке захотелось всего и сразу.
Дедушке тяжело. У дедушки климакс.
*****
Несмотря на всю свою лужковатость и церетелинку, современная Москва – довольно красивый город. Мне, например, в современной Москве очень и очень нравиться…
Да, нет, не так!
В древней и вечно юной красавице Москве мне, откровенно говоря, больше всего пришлось по сердцу…
Хм...
Откровенно говоря в древней и вечно юной красавице Москве мне не понравилось вообще ничего. Но надо же было начать свой рассказ хоть с какого-нибудь комплимента.
Я отлично запомнил свой самый последний визит в этот город. Дело было в 1997 году. Ранней осенью. Ровно за год до Катастрофы.
Итак, тихим прозрачным утром того бесконечно далёкого года я вышёл из скорого поезда. На моих широких плечах был новый пиджак за два миллиона. С моей накаченной шеи свисал оранжевый галстук за триста тысяч. В моей правой руке болтался пластмассовый атташе-кейс. У самого пояса чуть топорщилась тщательно запрятанная под пиджак кенгурушка с долларами. Там было немного: тысяч восемь.
Я приехал в Москву решить кой-какие проблемы. Я тогда занимался бизнесом. В те времена это было модно.
Чиркнув взглядом по полыхавшему самоварным золотом циферблату часов «Сейко» (увы, палёных) я вновь прокрутил в уме кратенький план действий на сегодня:
Пункт «а» – посещение редакции «Independent Media» и заключение всеобъемлющего договора на прямые поставки их продукции в Питер.
Пункт «в» – посещение редакции газеты «Московский комсомолец». Заключение аналогичного соглашения.
Идентичные по содержанию пункты «c», «d» и «e». После выполнения пункта «e» – маленькая культурная программа.
Спешащей походкой хронически занятого человека я пересек Ленинградский вокзал (кстати, а кто у них там на месте Петра? неужто – Ленин? а ведь и точно – Ленин!) и, миновав зеркальный аптечный киоск, вышел на площадь Трех Вокзалов.
Вот говорят, что в Москве, мол, милиция свирепствует. Вы знаете, не заметил. Когда у вас на плечах пиджак за два миллиона, на шее аляповатый галстук за триста тысяч, а на лице – выражение человека ежедневно (причем, в ресторане) обедающего, вы ни одной полиции мира не интересны. Это проверено.
Но к делу, читатель. К делу! Business is before pleasure. В редакции «Independent Media», к величайшему моему удивлению, никого не было. Т.е. там никого не было ровно в восемь утра. И в девять. И даже в десять.
В пятнадцать минут одиннадцатого, наконец, пришла секретарша. Это была удивительно обаятельная и на редкость некрасивая девушка лет двадцати с чем-то. Что меня в ней поразило – так это какая-то неисчерпаемая доброжелательность к окружавшему ее миру. Вот, например, на столе у нее стоял телефон, звонивший практически непрерывно. И секретарша, в сотый, в двухсотый и в тысячный раз снимая трубку, выговаривала ангельским голоском: «Independent Media», доброе утро!», – причем каждый раз она произносила свое приветствие так, как будто все утро жаждала поговорить именно с этим клиентом.
«Вот, Михаил, – от скуки проводил я с самим собой политико-воспитательную беседу. – Вот, Михаил, теперь ты, надеюсь, понял, почему эта московская барышня наверняка зарабатывает больше тебя – совершенно самостоятельного санкт-петербургского спекулянта? Да, потому, что это – Европа. Это – Культура. Это уже без пяти минут АМЕРИКА. Ведь ты, Михаил, после какого-нибудь пятнадцатого звонка наверняка бы ругался в эту же трубку матом».
Между тем на часах было уже половина первого. Это на моих часах. «Сейко» (увы, палёных). А на электронных часах в редакции было 12-39.
Но в огромном здании «Independent Media» по-прежнему никого не было.
Нет, время от времени проходили какие-то элегантно одетые женщины, все примерно одного возраста – хорошо под сорок. Но по тем перепуганным взглядам, какие они бросали на (увы, лишь в те времена) идеально ровный овал моего лица, и по тому, как смущенно и дружно опускали они после этого глазки, было, в общем-то, ясно, что никакие это не менеджеры, никакие не бизнес-вумен, а простые офисные сиделицы или хуже того – журналистки.
Правда был среди всего промаршировавшей мимо меня женского батальона и один мужичок – толстый, иссиня-бритый, в подчеркнуто дорогом и сильно заношенном джемпере. Только вряд ли этот мужчина мог оказаться менеджером. Хотя бы и самым незначительным. Мужчина этот (что аршинными буквами было прописано у него на челе) был профессиональным бездельником со смутными обязанностями и безразмерным досугом.
– Independent Media», доброе утро! Independent Media», доброе утро! – поминутно отвлекаясь на телефон, своим ангельским голоском все перебивала и перебивала секретарша подробный рассказ толстого и иссиня-бритого о том, как он месяц назад восемь дней отдохнул в Испании, а потом еще пару недель прихватил на Кипре. – «Independent Media», доброе утро! «Independent Media», доброе утро! «Independent Media», доброе утро!
– О, Господи! – с ненавистью думал я. – Так ведь и жизнь пройдет…в этой приемной.
А на электронных часах в редакции было уже 13-10.
Потом – 13-11.
Потом – 13-15.
И вдруг…
– Господин Хансен! – самым краешком уха услышал я по-прежнему ровный и ангельский голосок секретарши. – Гос-по-дин Хансен! К вам господин из Санкт-Петербурга.
Господин из Санкт-Петербурга встал и с не весьма приличной поспешностью поспешил на встречу господину Хансену.
В свою очередь, вышедший мне на встречу господин Хансен… этот господин Хансен выглядел весьма необычно. Собственно, господин Хансен походил на бюджетника. На бедолагу-бюджетника, лет восемь не получающего зарплату. Лоснящийся на локтях пиджак. Странная стрижка, наподобие той, что некогда делали мне в октябрьском Доме Быта. Отвратительная привычка подхихикивать. Неуловимый и скользкий взгляд сорокалетнего девственника.
Собственно, из нас четверых господин Хансен меньше всего походил на иностранца. Не только я – в своем двухмиллионном пиджаке и галстуке за триста тысяч, не только – ниточка к ниточке, волосок к волоску – причесанная и прибранная секретарша, но даже толстый бездельник в своем дорогущем джемпере – и тот куда больше напоминал человека с Запада, нежели господин Хансен.
(Кстати, а вы заметили, что к нам, в СНГ шлют иностранцев сплошь непородистых и завалящих? Нет, естественно, на ихнем бы месте я бы тоже иностранцев получше оставлял бы себе, но чтобы вот так – откровенно, внаглую? Посмотрите любое западное кино: мужики под два метра, бабы – красавица на красавице. А кого они шлют в СНГ? Господина Хансена?)
– Каков ваш вопроска? – недовольно спросил меня господин Хансен.
– Донт трабл! Ю мэй изили спик инглиш, – широко улыбнувшись, ответствовал я.
– Каков ваш вопроска? – упрямо повторил господин Хансен. – Говорите по-русску, пожьялуста.
Через пару минут выяснилось, что я совершенно зря загубил свое утро в этой редакции. Содержимого моей кенгурушки не хватало, чтобы иметь дело с господином Хансеном.
Не хватало и двух кенгурушек. И даже трех.
Таких кенгурушек нужно было, минимум, четыре, а еще лучше – пять или шесть.
Расставшись по-западному: господин Хансен обещал серьезно обдумать все мои предложения, а я, в свою очередь, обещал на досуге серьезно обдумать все предложения и возражения господина Хансена, мы разошлись.
Господин Хансен отправился в свой кабинет, а я начал спускаться по мраморной лестнице нетвердой походкой отвергнутого ухажера.
– «Independent Media»! – несся мне вслед не утративший ни грамма задушевности голосок секретарши. – «Independent Media», доброе утро! «Independent Media», доброе утро!

*****
К вечеру, получив отлуп в семи, примерно, местах и похоронив примерно семь бизнес-планов, я гулял, а, вернее, пытался гулять по центру города Москва. Центр г. Москва производил впечатление странное.
Он был АБСОЛЮТНО безлюдным.
Сплошные закрытые офисы.
Сплошные белые бельма приспущенных на ночь жалюзей.
Вызывало из памяти древний советский плакат «Последствия применения нейтронной бомбы».
Но вдруг – чу! Блеснул огонек кафе. Я стремглав помчался к нему, вошел, уткнулся в презрительный взгляд официантки, сдуру сделал заказ и за рюмку прескверного коньяка и наперсток моментально остывшего кофе выложил ровно пятнадцать долларов.
Т. е. минуту назад было у меня в кармане лишних пятнадцать долларов, а сейчас никаких пятнадцати долларов в бумажнике у меня нету.
Немножко обидно… мда… Ну, да Бог с ним!
Ровно через квартал от кафе располагалась церковь. Народу у церкви для этих безлюдных мест собралось довольно порядочно: человек семь или восемь.
Какая-то высохшая от старости бабушка.
Какой-то дореформенный интеллигент в разбитых очках, заклеенных на переносице ярко-зеленой изолентой.
Какой-то косящий под казака неврастеник в папахе.
Две каких-то нестарых монашки в черных платочках.
Два каких-то невнятных полубомжа-полугеолога.
И – Он, выделявшийся в этой толпе неудачников, словно мерседес в сплошном ряду запорожцев: Господин в Зеленом Пиджаке.
Господин стоял близ зеленого (под цвет пиджака) «Вольво» и с улыбкой смотрел на выходящего из церкви отпрыска. (Господин в Пиджаке был в этой церкви вместе с сыном).
Сын – мальчик лет семи-восьми, в точно таком же, как у папы, зеленом костюмчике, выходил из церкви, как и положено, спиною вперед и мелко-мелко крестился. Хорошенький, как херувимчик, он крестился и пятился, пятился и крестился, осеняя торопливыми крестными знаменьями свой младенчески чистый лоб, свою аккуратно подрубленную битловскую челочку, свою идеально выглаженную сорочку, свой безукоризненно повязанный галстук и свой – уже, боюсь, слегка поднадоевший читателю – зеленый клубный пиджак, точно такой же, как у папы.
А папа, при каждом новом взгляде на отпрыска, сладко жмурился, словно гигантский сибирский кот, вдоволь поевший сметаны. Бескрайняя доброта и елейная благостность заливали сейчас жутковатую физиономию папы.
– Э! – вдруг мысленно выкрикнул я. – Э-э-э! Дорогой вы наш Папа!
А ведь профессия ваша просто написана у вас на лице. И вы ее, профессию вашу, не очень-то и не скрываете. Скажите! Э… а скольких, я извиняюсь, человек вы сегодня, выражаясь по-интеллигентному, СПРЕССОВАЛИ? Скольких вы ОПУСТИЛИ на тонну-другую баков? А скольких… э-э… да, нет, я, естественно, понимаю, что вы этого очень не любите и по мере возможности избегаете… скольких вы ЗАМОЧИЛИ НАГЛУХО?
А вот ближе к вечеру вы полностью счастливы. И батюшка местный вам всегда ОЧЕНЬ рад. Да и вы НИКОГДА не откажите в помощи местному батюшке. И неведомый мне святой местного храма ЛАСКОВО взирает с иконостаса на вашу с батюшкою идиллию.
Вот ведь оно как…
Ку-ку, Папа!

*****
А ровно в полночь ночной грохочущий поезд уносил меня из этого огромного и уродливого, словно случайно пролитое тесто, города в славный город святого Петра.
Я кемарил на верхней полке, время от времени рефлекторно проверяя кенгурушку.
Ну, что тебе сказать на прощанье, столица нашей Родины? Наверное, нам нужно встречаться пореже. И (наверное) нам, петербуржцам – бедным и больным не стоит судить вас, москвичей – здоровых и богатых. Ведь в каждом таком рассуждении (как замечательно выразился один великий москвич) всегда припрятана ВОЛОСАТАЯ ГУСЕНИЦА ЗАВИСТИ.
И, учитывая все это, я, пожалуй, ограничусь тем, что разложу свои впечатления о тебе на две составляющих.
Это – квадратное рыло Папы.
И – очаровательная мордочка некрасивой секретарши: «Independent Media», доброе утро!»
*****
А ночью, в этом несущемся на Родину поезде мне вдруг приснился дядя Валера. Дядя Валера – человек по-своему незаурядный. Где-то лет тридцать назад он был самым незаметным и самым бедным из наших родственников, а теперь стал самым знаменитым и богатым.
Дядя Валера родился в далекой Брянской области в мало кому известной деревне Коробовка. В возрасте девяти лет его работавшая в колхозе мать отдала его в Стародубскую среднюю школу. В возрасте пятнадцати лет он поступил в Брянский индустриальный техникум. После же окончания техникума будущему дяде Валере удался невероятный карьерный рывок, выразившийся в поступлении в Московский институт стали и сплавов.
Дальше – больше!
Незадолго до окончания вуза он сочетался браком с одной москвичкой и остался по распределению в столичном НИИ. Еще через восемь лет развелся с москвичкой и женился на тете Риве (гражданке Канады).
Сейчас дядя Валера живет на Манхеттене в получасе езды от пресловутого Торгового Центра.
Таким образом, за неполные тридцать лет он перебрался из мало кому известной д. Коробовка в самый-самый пуп нашего глобуса. Сейчас дядя Валера (даже не по стародубским, а по нью-йоркским масштабам) вполне и вполне состоятельный человек. Примерно половина нашей родни его обожает, другая – жестоко завидует.
Никакой переписки я с ним не поддерживаю. Причины, надеюсь, ясны.
Но в ту ночь, лежа на верхней полке скорого поезда, я вдруг догадался, о чем же дядя Валера грезит ночами в Манхеттене, в своей пятикомнатной наемной квартире, расположенной в получасе езды от пресловутого Торгового Центра. Каждую ночь ему чудится, что где-то (толи на Марсе, толи на Альфа Центавре) есть город Сверхсуперйорк, в сравнении с которым обычный, нью-йоркский Нью-Йорк – та же деревня Коробовка. И будто бы (в страшной и жуткой тайне) самые-самые цепкие, хваткие и самые-самые энергичные американцы, подав заявления в некий подпольный ОВИР, переезжают в этот чудо-город.
И тут же, во сне, преодолев кучу ужасных и лишь во сне преодолимых препятствий, дядя Валера проникает в этот подпольный ОВИР, и будто бы там нежданно-негаданно выяснилось, что для Сверхсуперйорка дядя Валера недостаточно цепкий и хваткий, и будто бы (самое-самое страшное!) все его предыдущие успехи и достижения в этом страшном подпольном ОВИРе тоже вдруг аннулируются и злодейка-судьба возвращает его…
Нет, не в Коробовку! (Во сне ему даже хочется вернуться в родную деревню, чтобы снова увидится с давным-давно умершей матерью).
Злодейка-судьба возвращает его в Брянский индустриальный техникум, где он вынужден будет до скончания веков зубрить политэкономию и заниматься онанизмом…

*****
Почему бездарны фильмы Бондарчука, почему безвкусен гамбургер, почему уродливы абсолютно все здания, возведённые под надсмотром Лужкова? Почему настоящий успех почти всегда – некрасив?
Никто не знает.

*****
Россия – страна не столько воюющая, сколько не навоевавшаяся.
*****
Солженицын рассуждает о женщинах, как горожанин о сельском хозяйстве.
*****
А, между тем, без смерти никак нельзя. Смерть – штука нужная, важная. Представьте себе… представьте себе бессмертных… нет, даже не Путина и не Сталина. Представьте себе бессмертных Рязанова и Солженицына. Вообразите Рязанова, снимающего «Старые клячи-1002». Представьте награждающего миллиард первого писателя-нравственника Солженицына.
Представили? Ужаснулись?
Ну, а тогда имейте достаточно мужества, чтоб согласиться с необходимостью смерти и для себя лично.

*****
Однажды Ю.М. Лужков присутствовал на открытии памятника Неизвестной Старушке. Речам на открытии памятника был просто потерян счет. Ораторы все поднимались и поднимались на обитую красным кумачом трибуну, и каждый оратор, как правило, начинал свою речь с того, что ему очень и очень жаль Неизвестную Старушку, после чего плавно переходил к необходимости возрождать отечественную экономику и всецело поддерживать отечественного производителя, а заканчивали все свои речи они, как правило, тем, что нужно побольше делать пушек, танков, пулеметов и - особенно! - ракетно-стратегических ракет.
Собравшиеся слушали ораторов очень и очень чутко. И если собравшиеся вдруг замечали, что оратор неискренне, не всей душой жалеет Неизвестную Старушку, что он просто прикидывается и нагло делает вид, а на самом деле абсолютно равнодушен к отечественному производителю и не любит ни пушек, ни танков, ни пулеметов, ни ракетно-стратегических ракет (каждый второй был такой!), то такого оратора тут же стаскивали с трибуны за ноги и больно били по голове.
И вот на трибуну взошел сам мэр Лужков.
Никто из присутствующих, конечно, и думать - не думал стаскивать его с трибуны за ноги, а уж тем более бить по голове. Присутствующие, естественно, знали, что уж кто-кто, а мэр Лужков всем сердцем жалеет Неизвестную Старушку, всю жизнь поддерживает отечественного производителя и просто жить не может без пушек, танков, пулеметов, и - особенно - ракетно-стратегических ракет. Так что с трибуны его не сбрасывали. Совсем, читатель, наоборот. Собравшиеся в едином порыве встали и хором скандировали:
- Ура-наш-мэр-ура-наш-мэр!
Поначалу народное ликование было не слишком бурным.
Можно даже сказать - вялым.
В огромном зале заседаний всего-то лопнул один плафон.
Но вот что началось, когда всенародно любимый градоначальник завершил свою речь.
Что тут началось. Что - началось!
Ведь заканчивая свою речь, Ю. М. Лужков пообещал учредить Отдельную Дивизию Бронетанковых Войск им. Неизвестной Старушки и вечно содержать ее на свой (совместно с З. К. Церетели и В. А. Яковлевым) счет.
Что тут началось. Что - началось!
Перекрикивая всеобщий рев, на трибуну поднялся известный всей Москве фабрикант Пупков-Задний и моментально охрипшим от нечеловеческого волнения голосом сообщил, что он, известный всей Москве фабрикант Пупков завтра же учредит Особый Краснознаменный Черноморский Флот им. Неизвестной Старушки.
Что тут началось. Что - началось!
Фабриканта принялись было качать, но практически сразу бросили, потому что практически сразу его перешиб банкир Хренков, посуливший послать в космос Ордена Ленина Корабль Союз-Аполлон им. Неизвестной Старушки и вечно вращать его в космосе на свой банкир-хренковский счет.
Что тут началось. Что - началось!
Всеобщее ликование!
Лобызание!
Христосование!
Всеобщее братание, местами переходящее в мордобой.
К трибуне уже пробивался старый-битый-частично-ломаный олигарх А. Я. Членский, но здесь … здесь, оттолкнув олигарха, на трибуну взобрался Абрамыч и твердо заявил:
- Нет.
- Что нет? - миролюбиво переспросил его мэр Лужков.
- Лично я ничего учреждать не буду, - все так же спокойно ответил ему Абрамыч.
- Почему? - удивился мэр Лужков.
- Потому.
- Почему "потому"?
- А потому, что я не люблю Неизвестную Старушку.
- К-как?!
- Так. Я НЕ ЛЮБЛЮ НЕИЗВЕСТНУЮ СТАРУШКУ.
Раздался возмущенный и одновременно на смерть испуганный гул голосов. Ведь если б Абрамыч (подобно всем предыдущим ораторам) мямлил, юлил и люлил, короче, прикидывался бы дурачком и скрывал бы под лжепатриотическими фразами свою нелюбовь Неизвестной Старушке, то тогда (о-го-го!) тогда собравшиеся, естественно, знали б, что делать: они стащили бы его с трибуны за ноги и больно-больно ударили бы по голове.
Но поскольку Абрамыч - как назло - не мямлил, не юлил и не люлил, а честно, в лоб сформулировал: "НЕ ЛЮБЛЮ НЕИЗВЕСТНУЮ СТАРУШКУ", то собравшиеся испытали жесточайший мировоззренческий шок и долго (неприлично, читатель, долго!) пребывали в полнейшей растерянности.
- Что ты сказал?! - гася назревающую в зале панику, выкрикнул мэр Лужков.
- Что слышал, - твердо ответил Абрамыч. - Я НЕ ЛЮБЛЮ НЕИЗВЕСНУЮ СТАРУШКУ.
- Как не любишь?
- А ТАК.
- Может … может, ты и меня не любишь? - в отчаяньи возопил всенародно любимый мэр Лужков.
- НЕТ. НЕ ЛЮБЛЮ.
- Да что ты вообще тогда любишь?
- Я люблю деньги, - еле слышно ответил Абрамыч.
Повисла такая тишина, что ее можно было резать ножом.
Повисла такая тишина, что стало вдруг слышно, как в электрической лампе накаливания скворчит волосок.
Собравшиеся молчали.
Собравшиеся молчали и молчали.
Собравшиеся молчали, молчали и молчали.
Собравшиеся молчали так долго, что чья-то сердобольная рука, наконец, взяла и потушила в зале заседаний свет.
Так, в темноте, все собравшиеся и разошлись. Среди них так и не отыскался человек, который осмелился бы встать и соврать, что лично он денег - не любит.
А памятник Неизвестной Старушке так и остался не открыт.
*****

После Буша и Путина я больше всего не люблю Че Гевару.
*****
Американский патриотизм (своею гипертрофированностью) напоминает половой вопрос лет в пятнадцать.

*****
А забавны итоги англо-американской операции после того, как никакого оружия массового поражения в Ираке, естественно, обнаружено не будет, в самых общих чертах они таковы: вскрытие чукчи показало, что чукча умер от вскрытия.
*****
Газета «Фильтруй базар!». Еженедельник «Петербургское кидалово».
*****
Ирэн, ты помнишь ли, Ирэн,
Тебе так нравилась сирень?
*****
Прокоп, ты помнишь ли, Прокоп,
Тебе так нравился укроп?
*****
Арчил, ты помнишь ли, Арчил,
Ты целый день тогда дрочил?
*****
Тело сорокапятилетней женщины – это не то, что хочется воспеть стихами.
*****
Русские гении любили помечтать о том, каким же явится русский человек через сто, двести или, лучше всего, через триста лет своего развития. Я (хоть и не гений) знаю это наверное. Я доподлинно знаю, каким же явится русский человек через двести и триста лет своего развития.
Это будет старый пидарас с портретом Сталина.
Нет, за детали я не ручаюсь. Возможно, это будет не Сталин, а какой-нибудь Чон-Дух-Ван-Дам-Дух-Вон. Или, скажем, Президент Усех Россиян Якши-Бакши. За детали я не ручаюсь, но предельно ясно вижу суть: усатый портрет и старого пидараса. Глупого, нищего и злого, словно собака.

(продолжение "Дневника читателя" можно прочесть на домашней страничке автора www.metts.spb.ru)