Тот, кто живет на крыше

Когда вы прочтете это послание, мои тревоги уже не будут иметь никакого значения. Сам, по-видимому, скоро покину бренные оковы тела и воспарю навстречу Чистому Свету или к блаженным просторам Рая или же буду ниспровергнут в огненное пекло Ада. Но то будет реальность запредельная человеческому разуму, а поэтому невыразимая ограниченными словами нашего языка.
Послушайте, Вам не кажется, что над вашим потолком слышатся шаги. Уверенная отчетливая поступь. Прислушайтесь, может кто-то все же расхаживает там наверху. Даже, если услышите, то Вам беспокоиться не о чем: ну, сосед этажом выше слоняется из угла в угол, или скребется чья-то собака, бегая от одного кресла к другому. А я-то живу на крыше, на верху – лишь крутой скат, на которой и птицы боятся садиться, не то, что ступать нога человека. Самые заброшенные места не на забытых Богом островах безбрежного океана, а на узких участках городских крыш. Никаких нервов не хватит, чтобы подойти к призрачной полоске полуразрушенного парапета. Глаза глядят вниз, а разум рисует туманные картины собственного падения. Острые углы нижних этажей, язвительно глядящие стебли оконных цветов, предательски открытые ставни – одних этих образов хватит, чтобы потерять рассудок и ни один раз.
Вот, вы не слышите? Еще шаги, откуда им взяться? Не первый день они беспокоят мое тихое уединенное жилище под самой крышей восьмиэтажного здания застройки годов 60-х. Какой-то молодой самонадеянный архитектор собирался вместо чердака создать открытую галерею для масштабных правительственных мероприятий, но его задумкам не суждено было сбыться, так как политическая элита за время строительства переехала в новое здание на другом конце города, прихватив за собой и все около партийные круги. Пустовавшее заколоченное помещение, непригодное для жизни нормальных семей я выкупил лет пять назад: широкие окна, высотой в два человеческих роста, близость к самой крыше - стали основными критериями, склонившими мой выбор в сторону этой неуклюжей квартиры. Я жил под самой крышей, ее острые скаты были видны из моих громадных окон. Детские воспоминания – туманные и сбивчивые: кто-то жил также под самой крышей, кто-то добрый и в меру воспитанный….
Но взялся я за перо и бумагу не для того, чтобы создать автобиографическую увертюру забытого прошлого, а в спасении от угнетающего предчувствия, не дающего сосредоточиться на чем-либо уже которую неделю. Предчувствие чего-то неизбежного, что расплывается в зыбкой пелене грядущего, но уже принимает угрожающие очертания. Записываю их в ужасной спешке, в постоянном ожидании, что это должно свершиться. Не отрицаю, вероятно, потеряются эти строки на дне мусоропровода или сгниют в обломках паркета, но негаснущая надежда, что они дойдут до любого адресата наполняет мои мысли жгучим намерением, а руки уверенностью, завершить начатое повествование до конца. Иного выхода я и не вижу. Писать, чтобы сохранять остов своего я в свирепых лапах расплывающейся действительности, покуда бездна окончательно не разверзлась.
Вся жизнь моя, точнее та ее небольшая часть, которая достойна изложения, связана с этой квартирой, расположенной под самой крышей. Все предыдущие места моего прибежища слишком угнетали меня: то неприятными соседями, то бытовыми неудобствами, то изменчивой обстановкой вокруг домашнего очага, когда жил с родителями. Ведь дом – единственное место, где можешь быть самим собой, не взирая на социальные условности и предрассудки, позабыв про скованность и назидательный взгляд со стороны общества. Когда же и в своих четырех стенах испытываешь давление окружающего мира, то в уголках сознания зарождаются назойливые мысли отвращения и к себе, и к окружающим. Потребность побыть одному или наедине с кем-то в тихом ореоле собственных идей и настроений бросала меня от одного дома к другому, пока не нашел приют на самой верхотуре, практически крыше мира, как любил величать один мой знакомый…
Даниэль, такого было имя этого необычного создания; он проводил большую часть своей жизни в скитаниях по заброшенным чердакам, крышам, подвалам, полагая, что только эти закоулки современной цивилизации сохранили очарование первобытной чистоты и истинности окружающего мира. Необъятный вид с самых высоких точек городских строений и панорама бездонных уходящих в глубину подземных тоннелей питала его болезненный разум идеями освобождения от оков привязанности к социальным нормам, неиссякаемой жажды духовного совершенства и стремления к всеобщему просветлению.
Он, безусловно, был поэтом, не написавшим ни одной строчки, и вряд ли имевшем представление о формах стихосложения, он был глубочайшим философом, не изрекшим ни единой истины и ничего не объяснявшим, осознав тщету и иллюзорность всех доказательств и представлений, он был величайшим первооткрывателем, не нашедшего ничего кроме бутылок вина и щемящего чувства близости к недосягаемой ИСТИНЕ всего сущего в картинах постиндустриальных пейзажей в лучах предрассветного солнца и образах, рисуемых карманным фонариком в бесконечных анфиладных заброшенных подземных катакомб. Был бы у него фотоаппарат – он бы стал, наверное, миллионером…
Даниэль повстречался мне в вагоне метро, когда пролив на меня остатки своего любимого красного вина и увидав гнев и отчаяние в моих глазах, пообещал меня исцелить. Я ждал извинений и оправданий, а получил критику о моем вселенском безразличии и беспросветном однообразии. Ненависть к себе и неуклюжему пассажиру вызвала вместо эффекта злобы глубокую заинтересованность. Меня привлекла эта странная наблюдательность и небезосновательная уверенность в собственной правоте. Мы не выходили на поверхность почти двое суток, скитаясь по лабиринтам заброшенных и недостроенных путей то страстно споря, то, пребывая в гробовом молчании, погружаясь в мертвенное безмолвие подземелья. Два странника, пришедшие из ниоткуда, и отправляющиеся в никуда. Ничего не унося, ничего не принося. По крайней мере, честные в своей неизбежной бессмысленности и не тешащие себя мнимым предназначением.
Даниэль жил одним лишь текущим моментом. Выделяя мгновение из бесконечного потока времени, он наделял его собственной добротой и значением. Значением, полным света и сострадания. Излучая счастье, он умудрялся заражать им окружающих.
 - От твоих намерений, - говорил мне, - плохо самому же. Найти прибежище от людей, написать книги. Зачем? Цели и идеалы? Кто их ставит, во имя чего воздвигнуты на твою беду…
Он не терзался страхом невыразимости, доказывать ему не было нечего. Улыбаясь моим мукам, когда я изнывал под гнетом туманных идей, не находивших выражения в мирских образах, затаскивал меня на высокую крышу и руками поворачивал голову в сторону маленьких фигурок, копошащихся где-то внизу: «Ты думаешь о них? Нет… Ты думаешь о себе».
Господи, он знал вокруг весь город. Каждый норовил с ним поздороваться, поэтому зависали мы либо на крышах, либо в подземельях. Однажды привел меня к этой самой крыше, под которой я сейчас живу. Мы долго сидели с ним в тишине обтрепанных стен, уставившись в запыленные огромные окна.
- Оставайся тут, - заговорил Даниэль, - не стоит привязываться к людям, лучше найди свое место, хотя бы вот тут на крыше мира.
Так это странное существо и хотело найти место для заплутавших странников, озарить светом своего сострадания, которого хватало на всех, кроме себя. Самое главное, что бежал он чужого плеча, не оставляя шансов на полное соприкосновение духовных реальностей. Он отрицал всякое страдание, отказывал друзьям в сочувствии в виду бессмысленности и неуместности в его случае.
- Когда-нибудь, ты их услышишь, - неожиданно заявил Даниэль.
- Кого? – недоуменно спросил я его.
- Того, чего, так хочешь услышать от меня, от себя.
- Не припоминаю, чтобы ты говорил загадками: что хочешь мне сказать?
- Это вовсе не тайна, просто тебе надо услышать, созреть до того, чтобы внимать звукам, которые окружают.
- Чьим звукам? – все больше изумлялся я.
- Твоим… как услышишь – скажешь.
Как хочется, ему сейчас сказать, что слышу, вопросить о том ли шла речь в давней беседе? Ответил бы ты мне, Даниэль? Но нет ответа… Нет Даниэля… Или же весь мир расширился до таких размеров, что мне тяжело увидеть в нем, слова ушедшего друга и его самого…
 Трудно видеть в небе больше, чем небо, в людях – больше людей, в словах – предзнаменование. Игра и реальность переплетаются слишком резко. Не играю ли я сам собой, выражая свои чувства за счет чужих мыслей, доводя фразы простых смертных до значения истинного смысла. Не играю ли я в жизнь, наделяя дни и недели туманным назначением? Путь в никуда через тернистые дебри отчужденности и бессмысленности… Такова моя жизнь была до встречи с Даниэлем, передавшим мне способность сострадать и радоваться сиюминутным озарениям.
Быть может, Даниэль забавлялся мной, взывая к впечатлительному разуму, расширяя его границы до вселенских масштабов.
Часто мы просто сидели, уставившись в окно из новой квартиры на игру солнечных лучей по скатам полированных крыш.
- Пожалей остальных, кто не видит этого, - начинает Даниэль, - будь благодарен домам, крышам, солнцу, людям, что они создают тебе образ, которым можно восхищаться. Этот вид из громадного окна, этот восход, этот город, эти пешеходы в низу. Не подозревая своей роли, они создают дешевый спектакль, но и в самой дрянной пьесе можно восхищаться игрой актеров, восхитительно исполняющих свои посредственные роли.
 - В чем твоя роль?- вдруг спросил я его.
- Я – постановщик, - отвечает он, - я вижу в этой пьесе сарказм и иронию, я расставляю всех по своим местам и смеюсь над неудавшимися сценами и диалогами.
- Я – актер?
- Еще какой, амбициозный, но твой монолог впереди, я жду с нетерпением твоего выхода. Но не растягивай, многие всю жизнь и занимаются одними репетициями.
Он уходит, и я остаюсь в одиночестве размышлять над сказанными другом словами. Тут впервые мне послышались какие-то шорохи там… наверху.
Даниэль никогда не пользовался лифтами, поэтому долго спускался по ступеням моего высотного здания. Вот вижу его небольшую фигурку, маячащую у центрального входа. Вспоминаю, выводя со злобой и отчаянием буквы на листе бумаги, как он натыкается на большую группу людей, стоящих в переулке. Завязывается какая-то возня. Я выскакиваю, нажимаю кнопку лифта, но он все не едет. С нетерпением выбегаю на балкон и вижу, как тело Даниэля уже беспомощно лежит на тротуаре. Из недр сознания вырывается крик безысходности, холодное отчаяние. Непреодолимое желание перескакнуть через парапет и броситься вдогонку за невинной умирающей жизнью… Вопль…
 Минуты спуска в приехавшем лифте граничат с безумием. Хочется в порыве бешенства разодрать в клочья коричневые стены кабины. Безжалостное подмигивание огонька этажей, рассекающего напополам мои нервы, душу, разум.
Вот его исполинское тело распласталось на обочине, струи крови сочатся из колотых ран. Громадное тело, которое ни как не ассоциировалось с тонким сознанием, не сумевшем в своем милосердии противиться безжалостной действительности ее же средствами, не успевшим исцелить многих других… Сострадание все равно, что картонный шлем против стального меча общества. Но он так не считал, улыбка посмертная его устах - прямое тому доказательство.
«Всего-то пролил на шайку этих ненормальных каплю вина, когда споткнулся, хотел извиниться и поговорить, а они на него набросились все вместе» - слышались разговоры со стороны собравшихся прохожих. «Несчастный…» - раздавался тот тут, то там шепот.
Нет, он счастлив, счастлив в своем смертельном величии. Погиб на одной сцене со своими актерами, которых, несмотря на ненависть с их стороны, отчаянно любил. Несчастны те, кто окружал его. Как же вы, стоящие вокруг, должны быть опечалены, тем, что он ушел? Как не понимаете, он не спасет вас?
Тело на тротуаре становится все более расплывчатым. Стоящие рядом расплываются, оставляя вместо себя лишь смазанные силуэты. Даниэль ушел спокойно: он ни к чему не был привязан…
Долго пребывал в состоянии сомнамбулы; все мои передвижения заключались в перебежках от кровати до окна, откуда открывался вид на безграничные небесные просторы, напоминавшие мне об ушедшем друге. Этот вид и квартира – все, что осталось от Даниэля в этом мире. Он ни к чему не привязывался, исполнив свой принцип до последнего вздоха. Я же сделал все наоборот и долгое время не представлял свое существование без его исцеляющих идей. В качестве воспоминания о нем я решил отрастить себе волосы. Даниэль всегда выделялся своей длинной черной шевелюрой.
Чтобы добывать средства для существования я занимался переводами, знания санскрита и латыни мне помогли найти стабильный заработок от перевода забытых книг по истории, алхимии и религии, на которых строились чьи-то диссертации, получались государственные гранды. Меня привлекал сам процесс, когда, обложившись словарями и трактатами по филологии, погружаешься в дебри исчезнувших идей, людей, веков. Мои занятия приносили мне истинную радость, когда из групп разрозненных слов возрождались умершие мысли. Многие мои работодатели смотрели с умилением и удивлением, в их глазах горел вопрос: отчего с таким запасом знаний не претендовать на ученую степень и отличное место под солнцем в университетском кресле. Они же не были на крыше мира и не спускались в забытые подземелья. Неведомо им чувство того сиюминутного счастья от созерцания головокружительной высоты зданий или непробиваемой мглы подвалов, окутанных туманом времени или же от сложения разрозненных идей древности в одно целое. Этому я научился от Даниэля, а их несчастье оттого, что им на пути не попался. Пускай же не кичатся своим мнимым состраданием, позволяя себе притворно жалеть мои нераскрывшиеся таланты.
 Возвращаясь, домой из редакции университетской типографии месяца через два после смерти Даниэля, я увидел девушку, стоящую напротив дверей в мою квартиру.
Так как кроме моего скромного жилища на этаже более ничего не было, видимо ждала меня.
Поздоровавшись и вопросительно взглянув на нее, я ждал ответа. Она курила, смотря куда-то, в пол и заговорила не сразу. Потом торопливо спросила: «Даниэль давно был у Вас? Мне сказали, что он часто тут бывает».
- Вы хотели сказать: бывал, - медлю я, - вы ведь знаете, что он погиб, умер месяца два назад.
 - А… Не знала… Так скоро…
Она роняет сигарету и в нерешимости озирается по сторонам. Открыв дверь, я приглашаю ее войти. Заходит, не говоря ни слова, и усаживается перед окном. Молчит. Проходит час, другой, может сутки или более. Кажется, она смотрит, слушает, мысленно говорит. С Даниэлем? Его незримое присутствие все еще сохранилось, наполняя пространство аурой милосердия? От этого ли туманная улыбка изредка пробегала в уголках ее губ. Вновь мое сознание заполнено лишь собственными намерениями, отчего не чувствую чьего-то высокого взгляда?
Она взяла и осталась. Подолгу сидела, уставившись в окно, выкуривая одну сигарету за другой. Про Даниэля мы более не обмолвились ни словом. Она вообще редко, что говорила, особенно в первые дни. Мне же было уютнее, когда просто наблюдал за ней из своего кресла или, как обычно, обложившись книгами и словарями, занимался переводами, ощущая ее безмолвное присутствие.
Все чаще она смотрела в потолок, будто прислушиваясь к чему-то сверху, словно ожидая от туда второго пришествия. Лишь через неделю я узнал, что ее зовут Линда. Она даже не спрашивала моего имени, всегда обращалась на «ты» и то в случаях особой необходимости.
- Ты так много пишешь? – спрашивала много раз.
 - Я не создаю, а переписываю, перевожу с одного языка на другой.
В общем-то, я как передаточное звено между прошлым и будущем. Один поток, проходя через меня, приобретает иные очертания, но остается, по сути, тем же самым. Что-то, безусловно, я привношу, однако самую малость. Я будто поправка, погрешность в математически выверенном тождестве минувшего и грядущего. Не будь меня - было бы абсолютное равенство.
Линда редко покидала стены квартиры, разве что для покупки очередных пачек сигарет или какой-то простой одежды. Как же много было в ней мыслей, что, даже оставшись со мной в комнате, у нее не было желания говорить.
Однажды, придя домой, я увидел ее стонущую у окна, нижнюю часть которого рассекала порядочная трещина. Ладони были багряными от сочащейся из ран крови.
Страх от возможной потери сжимал виски. Я не понимал, как облегчить ее боль, да и вообще с трудом мог ее заметить. Молчание – единственный, казавшийся мне уместным способ взаимопонимания оказался недейственным.
 Я с отчаянием промывал ее порезы, не понимая, какие слова найти, нужны ли они вообще.
- Послушай, я не хотела уходить, - еле слышно заговорила Линда, - просто в этих стенах все сильно действует на тебя. Столько звуков, образов наваливается, что ощущения перетекают в нереальные формы. Ты совсем ничего не слышишь?
- Я должен что-то слышать?- отвечаю, - вижу тебя и твой взгляд, и притягательный вид из окон.
Она видела всегда что-то больше, как, впрочем, и Даниэль. Все останавливаешься у определенной черты, куда простым смертным, вроде меня нет хода. Я себя слишком хорошо понимал себя, чтобы не обладать склонностью к восприятию высших реальностей, в существовании которых и не сомневался.
Линда много отвечала просто словами, отрывистыми, порой бессвязными, словно тайной поэзией.
- Крыши, уйду бродить по берегу океана, окунусь в волны солнечного света.
- Здесь нет океана, – отвечаю я. Если можно назвать это ответом.
- Океан везде, он засасывает словно спрут, тебя в первую очередь.
- Это почему же?
- Бардовое детство, слова как камни.
Слова как игрушки в ее руках. Даниэль видел игру в людях, она – во фразах. Выверенные и туманные одновременно они погружали в реальности, где не найти границ между смыслом и бессмысленностью. И все же это была игра: нервная, импульсивная, но полная иронии, печального юмора.
Как и с Даниэлем, я вновь погружался в спектакль, но с полной отдачей.
Тут в мои игры стали вмешиваться силы более реального характера. В течение нескольких недель стали приходить люди из администрации района, предлагавшие мне сменить за отличную плату квартиру. Видно обратно стали перемещаться партийные круги, положив глаз на мое пристанище. Стоит ли говорить, что не могло быть и речи о смене места, которому я обязан стольким минутам радости и просветления.
Меня беспокоило, что они могут придти в мое отсутствие, доставив ненужных переживаний Линде. В последний раз, когда заявился представитель из района, начав угрожать, я прижал его к самому окну, пообещав выбросить его прямо отсюда, с этого места, которое он так желает заполучить. Даже не пойму, как вскипает во мне ярость, но одна мысль, что его мерзкие происки могут потревожить Линду и ее экспрессивную идиллию в этих стенах, наливает мои жилы стальной ненавистью.
Однако Линду, благо, беспокоят лишь ирреальные звуки и картины ее мыслей. Мне же необходимо опять стать передаточным звеном, чтобы не дать погибнуть им в широко открытых дверях жестокой реальности.
 
- Вот опять шаги, там, на верху? – говорит она, - такая уверенная поступь.
 Я улыбаюсь, но отвечаю, что надо отнести переведенные материалы, пообещав достать очередные пачки сигарет. Когда прихожу, то не застаю ее дома. Странное предчувствие поселяется во мне: Линда может уйти за парой вещей в магазин, а может уйти насовсем. Она, как Даниэль, ни к чему не привязана.
Я жду. Просто жду. И начинаю слышать шаги, где-то на крыше. Уверенная поступь. Как же это возможно по таким острым скатам? Или это игра, навязанная мне Линдой, или же шаги пробирающегося с тыла назойливого администратора, желающего меня выселить.
Напряжение становится невыносимым, поэтому я решаю подняться навстречу тревогам, пока они не свели с ума. Бессмысленно бежать, когда везде встретишь свои болезненные страхи.
Я поднимаюсь по ветхим сгнившим ступеням к самой крыше. Дверь скрипучим свистом отваливается наружу, продолжая болтаться на одной петле. Вокруг никого. Я решительно ступаю на скользкий после дождя карниз и делаю первые шаги по опасной дорожке к противоположному краю. Кто здесь может прятаться?

Уверенная поступь. Шаг за шагом. Где-то все уже я это слышал…

Я слышал это в низу; Линда и Даниэль слышали и говорили мне о моих же шагах по крыше. Где я живу: здесь на острых скатах или в квартире… Это ли моя роль, о которой говорил Даниэль. Уверенный путь к концу. Добираюсь до самого края. Сознание уже рисует образы собственного падения. А я все слышу шаги…
Из окон домов высовываются перепуганные лица, я лишь киваю им в знак приветствия.
Отчего же шагам прекращаться, поворачиваюсь и вижу в дверном проеме изумленного представителя городской палаты. Направляюсь в его сторону, четким уверенным шагом. Он бросается прочь, уж планирую, как меня убрать с пути. Как-нибудь уберет, или я сам уберусь...
Оглядываю еще раз город в низу, и … чуть ли не бегом направляюсь обратно. Линды все еще нет. Я сажусь и беру ручку с бумагой, начинаю писать. Вот опять шаги, не слышите их? Или же это всего обрывки воспоминания. Вновь, я играю? Я – актер, как и говорил Даниэль.
Хоть мало, кто и видит, но я счастлив оттого, что Даниэль и Линда исцелили меня. Счастлив от текущего момента и не все ли равно, что я – ТОТ, КТО ПИШЕТ ЭТИ СЛОВА или что я – ТОТ, КТО ЖИВЕТ НА КРЫШЕ…
2004-2005