Будни в Антарктиде. Глава из книги

                     стр.229 - 233
      Начальник станции Новолазаревская требовал везде, а особливо в «своём» доме, идеального порядка и чистоты. «Его» дом был первым на станции, если считать с запада на восток и последним, ежели считать наоборот. В этом доме, выкрашенном ещё 15 лет назад белой масляной краской, обитали, помимо самого начальника, ещё и станционный метеоролог Сан Саныч (он же парторг) и начальник радиостанции или попросту Витя-радист. Основываясь на выработанных жизнью и долгим полярным опытом правилах в отношении гигиены и поддержания возможного комфорта в жилых и прилегающих к ним помещениях, начальник станции настаивал, чтобы в «его» доме отхожее место (а было оно стандартного сухого типа) посещалось бы только с наступлением жестоких морозов и сезоном долгих ветров. Когда полярная ночь, как тать, приходила в те забытые Богом места, «летний» общественный туалет, вынесенный далеко за дом, действительно, оказывался крайне неудобным и даже опасным, поскольку был сооружён на выносном дощатом помосте над отвесным обрывом. «Летний» туалет напоминал большой скворечник, только с дверью, а внутри – с плоским насестом, в котором была вырезана широченная дыра, уходящая в пропасть. Скворцы туда конечно не залетали, но над упомянутой дырой время от времени восседали обитатели образцового дома, действительно чем-то похожие в своих климатических чёрных одеждах на больших сердитых скворцов. Из дыры почти всё время дуло, так как туалет-скворечник практически висел в воздухе, и все ветра были ему встречными. В крутом бейдевинде, когда мартовские циклоны уже давали о себе знать, и ветер временами достигал 30-ти метров в секунду, «скворечник» с дырой в пропасть представлял собой действующую аэродинамическую трубу, отчего восседающие над ней зависали, как на воздушной подушке. Если наш начальник станции прочтёт невзначай эти строки и скажет, что всё это злостное преувеличение, то я готов ему поверить на слово, так как сам «скворечником» ни разу не пользовался. В нашем доме были совершенно другие установки на этот счёт, а юрисдикция начальника на другие места общественного пользования, слава Богу, не распространялась.

       Я могу допустить, что только один вид туалета над пропастью может повергнуть в шок простого обывателя. Но мы не были обывателями. Когда по раскачивающемуся дощатому помосту под 10-балльным встречным ветром навстречу своей судьбе смело шёл мой собрат по зимовке, я начинал верить, что на свете есть место подвигу и героизму. По большому счёту это был не туалет, а скорее, стенд для испытания космонавтов. Во-первых, преодолевался страх высоты: дыра была достаточно широкой, чтобы провалиться в неё даже в сидячем положении. Во-вторых, тренировался вестибулярный аппарат: при наличии ветров, а они были намного чаще, чем погожие дни, туалет хаотически покачивался в разных плоскостях. В-третьих, испытывалось уже упоминаемое состояние невесомости за счёт восходящих из дыры воздушных струй. В-четвёртых, закаливались известные части тела. Я уже не говорю о выработке определённых навыков: ловкости, альпинистской безошибочности, силы воли, характера, мужества и стойкости. Иногда, глядя на содрогающийся над пропастью домик, думалось, что так, наверное, выглядит символ одиночества, нужды и отчаяния, и, представляя зашедшего туда посетителя, я холодел от другой мысли: «Не дай Бог, всё это хозяйство при очередном порыве ветра рухнет вниз вместе с деревянным помостом».

       Но, к счастью, всё обошлось. И уже в конце мая, когда метеорологическая обстановка стала крайне не благоприятной, начальнику пришлось дать добро на открытие штатного туалета. Обитатели белого дома, где жил начальник, сразу же стали как-то веселее, раскрепощённее и даже «культурнее». Недаром говорят, что культура определяется состоянием отхожих мест. Витя-радист первое время даже ходил вприпрыжку и не забывал стряхивать снег с валенок, когда посещал кают-компанию. А синоптик Саныч, вежливый и скромный по натуре человек, стал проявлять признаки чрезмерной вежливости и учтивости. В этих людях стала просыпаться некая внутренняя интеллигентность, которая дремала в них в долгие дни лишений. И только начальник станции оставался прежним. На нём нисколько не отразились перемены в быте. По всей вероятности, ему было всё равно, какой туалет посещать. Да, старая полярная закалка не проходит даром, она делает человека по-хорошему неразборчивым и неприхотливым.
       
       …Однако, для нашего синоптика Саныча испытание «летним» туалетом было, по всей видимости, не простой школой. Когда Саныч тихо, как бы про себя, жаловался на невыносимые условия, наш неутомимый повар Петручио, как профессор на кафедре, напоминал бестолковому студенту:
       – Саныч, летний гальюн – это и есть твои университеты. Воспринимай его, как осознанную необходимость. Терпи, ибо терпение и есть жизнь, а по большому счёту настоящее терпение – это истинная свобода.
       
       – Какие там университеты? – жалобно отзывался на это Саныч, – какая свобода? Мне уже за 50 перевалило, в эти годы все университеты уж давно позади.
       
       – Ну, не скажи. Ты всего-то полвека и прожил. А сказано: «Век живи – век учись». Так что считай, ты только на третий курс перешёл. Ты что, стариком себя считаешь?
       
       – Да нет, не считаю. Но только до тех пор, пока в зеркало на себя не посмотрю.
       
       – А ты и не смотри! Всё у тебя ещё впереди. Но «зачёты» начальнику ты сдаёшь плохо. Побойчей надо быть. А главное, вовремя осаживать. Он мне тоже пытался как-то пару раз «зачёты» устроить по поводу расхода продуктов. Так я его тут же калькуляцией и осадил. Больше не пристаёт.
       
       В период этих испытаний наш синоптик не раз взывал к хозяину белого дома покончить с этими безобразиями и «открыть нормальные удобства». Но начальник был неумолим:
       
       – Что Вы, на самом деле! Немолодой уже человек, а всё туда же. Что у Вас отвалится, что ли, если Вы месяц-другой походите в летний гальюн? Я-то хожу и, как видите, всё на месте. Вот начнутся настоящие морозы, тогда – пожалуйста. Бочка, хоть и большая в гальюне, а заполняется быстро, сами знаете. Как едим, так и ходим. Вы ведь тогда не потащите её на себе к Сбросовому озеру? А у механиков и так времени в обрез, чтобы лишний раз заниматься этими делами. Надо ценить не только своё, но и чужое время...
       
       После таких нравоучений Саныч как-то тускнел, приводил невразумительные доводы от третьего лица о чьём-то трудном детстве и продолжал ходить в «скворечник», как на пытку. Однажды, доведённый почти до отчаяния бесполезными уговорами, он отошёл от своего неумолимого оппонента на приличное расстояние и, будто в какую-то невидимую переговорную трубу, которая была у него за плечом, сообщил слабым безвольным голосом:
       
       – Я на Вас в партком буду жаловаться.

Но начальник его не услышал или сделал вид, что не услышал, потому что, как партийный человек, знал: подобные вопросы на парткомах не разбирают.
       
       Может быть, обитателям белого дома пришлось бы ходить в пресловутый «скворечник» до глубокой полярной ночи, если бы однажды в суровую майскую пургу Витя-радист громко, на весь дом, чтобы слышал и начальник, не заявил:
       
       – Всё! Хватит! У меня задница не каменная. Как у некоторых. Мне в космос не лететь. Пускай другие тренируются... Я ещё хочу, чтобы меня и женщины любили. Это другим, может, начхать. А мне нет!

После этого самого длинного за всю зимовку Витиного монолога он самовольно вошёл в штатный туалет и решительно ввёл его в эксплуатацию. Столь неожиданный и энергичный поступок произвёл на начальника впечатление, и он стал очень уважительно относиться к Вите, а на бедного Саныча почему-то навалился ещё больше. Процесс медленного пожирания нашего синоптика превращался как бы в некий ритуал. Утреннее «заглатывание» жертвы, например, было типичной разминкой:
       
       – Что это Вы, Сан Саныч, лицо, я смотрю, по утрам не моете? Что Вас в детстве не учили? Смотрите, я по пояс обливаюсь, а Вы боитесь нос замочить. Стыдно должно быть.

Вечером же, заметив Саныча у рукомойника, начальник мог произнести следующее:
       
       – Что это Вы зубы на ночь чистите? Все с утра чистят, а Вы вечером. Вы видели, чтобы я или радист чистили на ночь зубы?

Сан Саныч, прополоскав рот, пытался возразить, что, мол, радист вообще их не чистит. На что начальник махал рукой:
       
       – Бросьте Вы свои отговорки, смотрите лучше на себя!

Если касалось работы, то начальственное недовольство проявлялось примерно так же:
       
       – Ну, что же это Вы так, Сан Саныч?! А? Специалист с вековым полярным опытом, простых вещей не можете сообразить. Путаете мне тут всё. Что мне самому показания с анемометра снимать, что ли? Вчера ветер с ног валил, а Вы здесь пишете 3,25 метра в секунду. Чтобы это было в последний раз! Я не понял, что Вы сказали? Запятую не там поставили? Ну так откройте курс математики за пятый класс, раздел «десятичные дроби», и освежите в памяти, коли забыли.
Деликатный Саныч почти молча «глотал» начальственные наставления и, казалось, от этого становился ещё деликатнее и мягче, чем прежде.
       
       – Саныч, ты его той же оглоблей, только другим концом, да поразмашистей, – давал советы Петручио, видя удручённого синоптика. Нет, Саныч, неправильно ты себя ведёшь! Здесь надо сразу срезать, под корень. Не срежешь раз-другой, потом на себя и пеняй. Вот, возьмём пример с женой. Дай только разок ей на шею твою сесть, тут же и запряжёт, а потом ещё и погонять начнёт. Потому что не срезал, не осадил вовремя. Так ведь? А тогда тебе только два выхода: или под бабой скакать век, или взбрыкнуть крепко разок – и на волю, но только не оглядываясь. Оглянешься ненароком, тут же догонит, а догонит, сама оседлает враз, дело-то привычное, и «пиши пропало». До конца дней своих будешь осёдлан, пока выю свою к земле окончательно не склонишь.

К сентябрю у Саныча на нервной почве стал побаливать желудок – давала о себе знать старая язва, и он попросил Петручио готовить ему хотя бы в обед что-нибудь паровое.
       
       – Что это Вы, – удивлялся начальник, заметив в тарелке Сан Саныча бледную варёную курицу, вместо золотисто-поджаристой, как у всех, – на диету перешли, что ли? Тогда Вам надо было не на зимовку ехать, а в санаторий.
       
       – Да вот, как только прибуду домой, попробую достать путёвку в Трускавец или ещё куда, – простодушно оправдывался Саныч.

У него были опасения, что медкомиссия найдёт у него внутри какой-нибудь изъян типа гастрита-колита или язвы и тогда уж не выпустит больше на зимовку. А ему бы ещё один разок вот так сходить в экспедицию и тогда, смотришь, и набрал бы свои 10 полярных годков на льготную пенсию.

Он, бывало, приходил ранним утром на ДЭС* и, как бы извиняясь, говорил:
       
       – Я тут помоюсь у вас. У меня и мыло, и полотенце с собой. А то там начальник плещется у рукомойника, не подойти. Я уж ждал-ждал, надоело.
Он вяло и безнадёжно махал рукой в сторону белого дома, в котором жил, и шёл в соседнее помещение бани умываться. Потом раздавался телефонный звонок. Я снимал трубку:
       
       – Вахтенный механик на проводе.

Из трубки слышался голос начальника:
       
       – Сергей Павлович, у нас вода кончилась. Подкачайте, пожалуйста. Я Вам позвоню, когда заполнится бак.
Потом прибегал Витя-радист в своих неизменных валенках и пытался обрисовать обстановку:
       
       – Ну, сегодня с самого ранья начальник давал Санычу прикурить... Он что, у тебя умывается?
       
       – Умывается, – подтверждал я.
       
       – Да, разносил в пух и прах, – продолжал Витя, – как Мойдодыр грязнулю. А по ходу пьесы на себя весь бак воды употребил, и ещё не хватило. Смех, да и только.

Могу заметить, что, если бы в известной всем ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, хотя бы один из них обладал десятой долей уступчивости и малой толикой терпения нашего синоптика Сан Саныча, свет никогда не увидел бы одной из лучших повестей Гоголя. Мы наблюдали даже не конфликт или ссору, а некое медленное «уедание» условной жертвы (случайно споткнувшейся лани) в лице Сан Саныча условным хищником в лице Льва Ивановича.
       
       – Чем закончилась эта история? – спросите Вы.

Да особенно ничем. Сан Саныч терпеливо выдержал свою застарелую язву в условиях долгой зимовки и благополучно пронёс её далее через Индийский океан, Красное и Чёрное море к родным невским берегам. А там её, родимую, окончательно и залечил. Единственно, что можно добавить, это то, что начальник или пожалел Сан Саныча или, раскаявшись, решил избавить его от своей назойливой «опёки», или так сложились обстоятельства, но сменщик-синоптик прилетел на станцию уже в декабре, и Сан Саныч один из первых покинул станцию в долгожданный период смены зимовочных составов. Впрочем, и я был в этом «избранном» списке первых.

* - дизель-электростанция