Белые стены

Посвящается тебе



Глава первая. Пастельный режим

Он проснулся как обычно раньше неё, и, как это с ним происходит уже много лет подряд, открывая глаза, он рассчитывал оказаться в их старой квартирке, маленькой, темной спаленке, где у окна стоял её скособоченный мольберт, а между кроватью и шкафом было так мало места, что приходилось между ними протискиваться. Он открыл глаза, и на него навалилось что-то глухое и щемящее, сдавило грудь, не позволяя сделать вдоха. Она спала. Как всегда на правом боку. Он коснулся губами родинки на её шее. Что изменилось за эти семь лет? Что произошло? Он взглянул на её тонкую обнаженную спину, поправил одеяло. Он любил её. Отчаянно, беспокойно, тихо. Как сумасшедший, скрывающий своё безумие. Что пролегло между ними? Тоска сжала тиски. Он вздохнул и поднялся с кровати. Новый день.
Таир надел тапочки, натянул брошенные на стуле спортивные брюки и долго стоял в ванной перед зеркалом, разглядывая свое лицо. Совсем скоро ему сорок. Ей ещё не было тридцати. Он умылся, бездумно и долго чистил зубы. Бросив полотенце на полку, вышел из спальни. Её картины были повсюду. В коридоре второго этажа, вдоль дверей, ведущих в спальни, в самих комнатах, вдоль лестницы вниз. Казалось, их нет только на потолке. Он спустился на первый этаж, зашел на кухню. Достал банку с растворимым кофе, поставил чайник. Он пил черный. Очень черный. Со стены на него глядел незнакомый мужчина. Усталый, взрослый, обреченный. «Он сидел вот тут, за этим самым столиком, пока я ждала тебя. Я выхватила блокнот из своей безразмерной сумки и стала чиркать. Я боялась, что он уйдет, и я не успею поймать его взгляд. Его черты такие виляющие. Ну, ты понимаешь? Как будто его уже нарисовал до меня Ван Гог, а я перерисовываю… нет, ты меня не понимаешь… Смотри, какой дождик. Подожди, я запишу, чтобы не забыть». Раньше, они иногда встречались в обеденный перерыв. Она выходила из дому в половине первого и медленным шагом шла в какое-нибудь кафе неподалеку от его офиса. Со временем, они стали делать это все реже. У него—все больше деловых встреч в обед. У неё—дети. Тысяча детей, расставаться с которыми даже на пару часов становилось для неё все более невыносимым. Иногда ему казалось, что она сходит с ума. «Она не хочет, чтобы я её продавала. Она не поедет в Париж, как думаешь? Во всяком случае, не в этом году, да? Она там пропадет…». Она говорила о них, как о живых людях и порой, ему становилось страшно в их огромном пустом доме, полном чужих для него холстов.
Чайник закипел. Он сделал себе кофе и медленно выпил его, глядя на заливающий окна дождь. В её мастерской в левом крыле дома были огромные витринные окна от пола до потолка. Они шли полукругом, наподобие огромного глаза, выпученного во внешний мир. Этим глазом она видела действительность вокруг себя. Он отворил дверь в её мастерскую и вошел. Смесь запахов краски, желатина и грунта ударила в лицо. Он вряд ли когда-нибудь признается себе в том, что очень полюбил этот странный запах. Серый свет унылого февральского утра освещал комнату. По стеклам струилась и струилась вода. Он оглядел мастерскую. Бесконечная череда прислоненных к стенам подрамников, холстов, стол, заваленный пастелями, стены, увешанные готовыми работами до самого потолка. Как много цвета. Аж кружится голова. Весь пол уложен свежевыкрашенными листами бумаги. Она пишет лишь по черному. Что будет на них? Новые лица? Цветы? Переходящий с холста на холст пейзаж их маленького дворика? Он ненавидел их, ревновал её, глупо, глухо. Ему хотелось сжечь эту мастерскую. Хотелось завести настоящих детей. Хотелось, чтобы она стала обычной женщиной, теплой, мягкой, взрослой. Но он продолжал любить именно её, в чем-то инфантильную, задумчивую, тонкую, с долгим протяжным взглядом и сумасшедшей любовью к живописи.
--я так люблю когда ты стоишь и просто смотришь на них,--она неслышно подошла и обняла его сзади.
Он обернулся и посмотрел на неё.
--Ты замерзнешь, оденься.
Она опустила на себя глаза, будто забыв о том, во что она одета. На ней был тонкий шелковый халатик на голое тело.
--мне не холодно, Тай, уже почти весна.
--сейчас февраль, дорогая, минус три. Ты слабая, ты простудишься.
--я почувствовала весну в воздухе. Так пахла весна в моем детстве.
Она опустилась на колени, чтобы проверить, высохла ли краска на одном из листов.
У него сжалось сердце. Он вдруг вспомнил все то, что наговорил ей вчера ночью, глухое обиженное молчание её спины.
--Прости меня, пожалуйста, за вчерашнее. Ты же знаешь, как я люблю твои работы. Я совсем не хотел обидеть тебя.
--Тай, я совсем не обиделась. Знаешь, я ведь и не хочу быть на неё похожей… И переплюнуть её не хочу. А если ты считаешь, что я никчемная художница—так разве я могу на это обижаться? Так считают миллионы других людей вокруг… и вообще, разве имеет это значение? Я просто хочу писать. Хочу рисовать и не могу не делать этого. А переплюну я Кало или нет, стану ли я великой, повесят ли мои картины в Лувре—пусть об этом беспокоятся мои хронологи…
Она улыбнулась, немного грустно и устало. У него в душе все упало. Зачем он сорвал на ней злость? Ощутил себя несдержанным и грубым идиотом.
--хватит,--она обвила его шею руками и поцеловала в ухо. В её глазах появилась та хитреца, которая когда-то сводила его с ума.
--знаешь, что я вспомнила, Тай?
--что?
--как мы занимались с тобой сексом в этой комнате. Прислонившись к этой самой стене. Мы только переехали сюда, помнишь? У меня потом вся спина была в известке, ты был в бетонной пыли… ты делал это так, будто вколачивал в меня гвозди..
--когда ты стала такой пошлой?
Улыбка слетела с её губ. Она отвернулась, подошла к столу с палитрой, стала перебирать тюбики с краской.
--наверное, постарела… надо будет купить травяную зеленную и марс желтый прозрачный. Все время забываю…
--прости меня. Я не знаю, что со мной происходит, Фрида..
--как много извинений за одно утро.
--прости
--нет, наверное, я, правда, глупа и пошла. Что ты хочешь на ужин?
--ты специально сохраняешь это долбанное спокойствие?! Чтобы был контраст с моим ощущением? Чтобы выставить меня ещё большим идиотом? Не обнимай меня!
--хочешь, я приготовлю бифстроганов и салат? Какой ты хочешь салат?
Таир сбросил её руки со своих плеч и вышел, хлопнув дверью. Она уставилась в пятна красок на палитре, потом смешала кадмий красный светлый и неаполитанскую телесную и вдруг поняла, что дрожит от холода. Раздался звук мотора, скрип отворяющихся ворот. Она поднялась наверх и надела свитер лишь через полтора часа после его ухода, после того, как закончила маленький этюд с пылающими огненно-рыжими осенними деревьями.

Глава вторая. Препарированное «если»

Родители собирались назвать её Фаридой—обычным азербайджанским именем. Однако, нерадивая работница органа записи гражданского состояния пропустила букву «а» в первом слоге имени девочки, быть может, предопределив тем самым её судьбу.
Впервые она взяла карандаш в руки в год. Нарисованная загогулина улыбалась улыбкой её матери. Такое странное совпадение удивило родителей, позже убедившихся в том, что подобные совпадения носят уже скорее характер рока. Она писала постоянно--когда другие девочки учились читать и писать, играли в дочки-матери, сбегали с уроков и смотрели мультики. Это делало её отчасти непохожей на других, слегка замкнутой, но при этом, обладающей странным талантом влюблять в абсолютно всех вокруг. Несмотря на своё рьяное увлечение живописью, она так и не поступила ни в Академию, ни в Институт Искусств. Она страшно боялась, что её лишат своего, того, что ей было дано при рождении и привьют чужую ей, академическую манеру письма, выверенные формы. Она боялась канонизации. И, наверное, была права. Вместо обучения канонам живописи, светотени и проекции, она с упоением изучала репродукции работ других авторов, но никогда не пыталась копировать их, к чему принуждали мэтры Академии. Фрида любила рассказывать одну и ту же историю о том, как она познакомилась с Гогеном и Ван Гогом. Двух этих художников она любила с самого раннего детства и почитала за богов. В шестнадцать лет она, случайно приняв участие в одной из программ для молодых художников, поехала в Америку. В Вашингтоне Фрида каждое утро, выпив чашку чая, выбегала из отеля и спешила на Smithsonian’s station, где были сконцентрированы большинство музеев Вашингтона. Благоговея, она входила в Национальную галерею искусств и, с замиранием сердца, взбегала на четвертый этаж, где были скрыты сокровища импрессионизма и постимпрессионизма. Она быстрым шагом проходила мимо картин Сёра и Моне и останавливалась возле одной из последних комнат. Оглушенная биением собственного сердца, входила внутрь и садилась на скамейку посредине зала.
«Ты не поверишь, но, впервые войдя туда, я села не потому, что хотела спокойно рассмотреть картины, а потому что испугалась, что потеряю сознание, встретившись с ними лицом к лицу.
--Здравствуйте Винсент, Здравствуйте Поль,--шептала я в душе и моё сердце готово было выпрыгнуть,--вот я опять пришла.
Знаешь, я закрывала глаза, и мне казалось, что я говорю с ними. Я чувствовала запах, царящий в желтом домике, и видела мосты над Овером. Я гуляла с ними по Арлю, заглядывала в ночное кафе на углу. Я плакала вместе с Винсентом. Я убегала из Парижа вместе с Полем. Каждый день. Весь тот месяц, что была в Вашингтоне. Боже.. а когда я была в Нью-Йорке, я ходила в Метрополитен.. там они тоже были и наши беседы продолжались день за днем. Я так скучаю по ним…».
Она садилась на скамейку посреди зала постимпрессионизма и смотрела на белые розы Ван Гога, на сборщицу манго Гогена. Она не верила в то, что все это на самом деле происходит с ней. Ей хотелось плакать. Каждый раз перед уходом она подходила к картинам почти вплотную, благодаря матушку-Америку за такую возможность, и рассматривала каждый мазок своих учителей. Сидя в вагоне метро на обратном пути в отель, она, закрывая глаза, представляла тяжелые ладони Винсента, сжимающие кисть. Мазок, ещё мазок..
Фрида была не похожа на других. Может быть, поэтому её картины всегда так хорошо продавались? Свою тезку она… не то чтобы не любила, нет, она опасалась её соперничества.
--ее преимущество даже в том, что она уже мертва. Стать самой лучшей художницей--значит, стать лучше Фриды, так?
На одной из выставок она познакомилась с Таиром. Вернее их познакомили. Он был без ума от её картин и поверить не мог, что их автору лишь девятнадцать лет. Они начали встречаться незаметно для самих себя и постепенно перестали представлять мир вне друг друга. Он был старше, глобально старше. На тринадцать лет. Но разница не ощущалась. Их отношения были будто на другом уровне, том, где подобные параметры были бессмысленны. Они встречались чуть больше полутора лет, по прошествии которых, Таир вдруг ощутил, что даже получаса не может пережить без нее. Вернее может. Но без нее дни казались ему пресными и серыми. Абсолютно безвкусными. Она была подобна своим холстам, и яркими пятнами расцвечивала его дни, всегда умея заставить его улыбнуться после тяжелого трудового дня, когда все его проблемы улетучивались, будто по мановению волшебной палочки. Их свадьба была обычной, как миллионы других Бакинских свадеб. Так они решили сами. Обычный ресторан, обычные гости. И безумно счастливые жених с невестой. Квартиру они купили на деньги, что он получил с первого удачного проекта. Она была маленькой и очень уютной. Утром они просыпались, завтракали вместе, она провожала его на работу и опять ложилась спать. Спала часов до двенадцати, потом просыпалась и вставала к мольберту. Она писала, пока из окна на холст падал естественный свет. Потом мыла кисти и готовила ужин. Если она очень уставала, они ужинали вне дома, и он смешил её рассказами о своих нерадивых работниках. Дела в его компании шли с каждым днем все лучше и лучше. Фрида стала для Таира своеобразным подарком, который, помимо всего прочего, ещё и приносил удачу в делах. Через полтора года они купили дом. Большой, просторный, очень красивый. С маленьким уютным двориком, беседкой и яблоневым садом.
--послушай эхо, Таир! Смотри: Радуга!
Стены отзывались эхом, и она заливалась смехом, который он обожал.
Она носилась по пустому дому, рассказывая ему что-то на бегу, делая пируэты.
--Вот здесь будет стоять кресло! Абсолютно квадратное, знаешь какого цвета?
--желтого?
--именно! А тут? Что будет тут?
--камин, Фрида?
--да, да, да! Я обожаю тебя!
Но больше всего её радовала собственная мастерская. Ей было поначалу сложно поверить, что у неё будет такая огромная комната! Когда он привел её туда в первый раз и показал пустое помещение с громадными стеклами, выходящими на сад и уголок бассейна, она кинулась ему на шею, как маленькая девочка, которой подарили долгожданную куклу, и расплакалась.
--почему ты плачешь?
--я не понимаю, чем заслужила счастье быть с таким понимающим человеком как ты!
Вместе они ощущали себя единым целым, и её странность и непохожесть на остальных женщин не позволяла ему устать от нее. Каждый вечер она воскрешала его к жизни своими слегка чудными рассказами о процессе вдохновения и рисования, о людях, которых встретила за этот день. Её замкнутость не распространялась на него, потому что она не воспринимала его как что-то чуждое и, говоря о своих картинах «дети», она всегда добавляла «наши». Через год после переезда её картины случайно увидели представители одной из Парижских галерей и устроили ей маленькую, ничего вроде не значащую выставку. Благодаря сопутствующему ей везению, на выставке оказались нужные люди и хорошие журналисты, и с тех пор она каждый год выставляется в Париже и Лондоне. На этих её выставках ежегодно продается более пятидесяти картин, чего было бы достаточно, чтобы год кормить средних размеров деревню где-нибудь на Севере Азербайджана.

Глава третья. Вырвись из моего сердца, вырви его прочь!

Осенний этюд стыл на мольберте. Она сидела на кухне и смотрела на телефон, будто завороженная. Фрида помнила, как раньше, он всегда звонил ей именно тогда, когда она хотела этого особенно сильно. Телефон был нем. Последние пару лет он вообще перестал звонить ей с работы, ссылаясь… да вообще ни на что не ссылаясь. Она протянула руку к его чашке с давно остывшим кофе и прикоснулась к ней губами. Потом допила то, что в ней оставалось и, приложив чашку, к почему-то пылающему лбу, разрыдалась. Незнакомец с картины смотрел на неё устало и вымученно. «Кому сейчас легко?». На неё вдруг разом навалилось все это одиночество и пустота. Одиночество маленькой женщины в огромном пустом доме. Она подняла глаза на незнакомца и прошептала: «просто он больше не любит меня».
Фрида подняла трубку и набрала номер.
--здравствуйте, Рашад.. да, это Фрида.. как вы?
--ничего, все в порядке, как ты, Фридочка?
--ничего.. просто так звоню.. просто вспомнила, что вы всегда любили гулять в дождь, боялась Вас не застать..
--одиночество меня погубит..ахах..нет, я никуда не выходил. Сижу один, стареющий и глупый. Ничего не могу нарисовать. Такая тоска.
--Хотите, я загляну к Вам? Выпьем чаю, пожалуемся?
--Я был бы счастлив, дорогая. Тогда я жду тебя?
--Ждите, я скоро буду.
Фрида бросила блокнот и угольный карандаш в сумку, потом поднялась наверх, натянула джинсы, надела жакет. Она долго стояла у шкафа, размышляя над тем, нужен ли ей зонт, потом очнулась и сбежала вниз.
С этим художником они дружили уже много лет. Он был старше неё лет на двадцать, но общий язык они находили идеально. Он часто писал её, а она его. Работая, они оба почему-то много говорили, и наблюдателя со стороны удивила бы такая картина. Таир пару раз присутствовал на подобных сессиях. Они бесили его. Ему казалось, что его вытолкнули из мира, где живет его жена. Его раздражало то единение, что разливалось в воздухе, когда она общалась с человеком, чьи работы ей нравились. Его раздражало, когда ей нравился кто-то или что-то помимо него. Но он никогда не говорил ей об этом.
Фрида остановилась около мастерской Рашада, повернула ключ зажигания, вышла и захлопнула дверь машины. Внутри её ждал свежезаваренный чай и коллега по счастью, сидящий на своем неизменном разрисованном табурете.
--расскажи, что не так, дорогая?
--да нет, все в порядке..
--да ладно тебе..
--я не знаю, что происходит..
--это даже хуже того, когда я подозревал, что мои друзья воруют мои краски и холсты?
--ахаххаха.. нет.. хотя не знаю..
--ну, рассказывай.
Он разлил чай по чашкам, достал пирог из шкафа.
--смотри, поклонница испекла.
--ой, вот бы и мне поклонники готовили
--ахаха.. есть что-нибудь новенькое?
--ничего особенного.. пара этюдов. Все тот же сад, бассейн. Зимой, осенью, летом. Что-то со мной не так.. понимаете, Рашад? Я как будто что-то теряю, что было моим..
--что теряешь? Вдохновение? Так это бывает.. я же говорил тебе, что мы несем тяжелое бремя, и оно приносит не только сладость завершенности, но и боль потери.
--я понимаю. До сих пор мне было сладко даже от потерь на этом пути. Это не то..
--а что же?
Она отпила чаю и сжала чашку обеими ладонями.
--это как опустошение. Будто внутри меня теперь пустырь. У меня что-то отняли, не спросив. Меня там даже не было, когда отнимали. Наверное, это грех, да, говорить так? Когда ты здорова и богата, когда у тебя семья и дом, когда у тебя живопись. Ведь дети Гондураса, потерявшие родителей в урагане, ждущие маисовых лепешек, как манны небесной, улыбаются, а я, бессердечная дура, плачу..
--ты говоришь о смысле, Фридочка?
--мне кажется, да..
--все через это проходят.
--мне скоро тридцать, Рашад, понимаете? Середина жизни. А я чувствую, что пуста, как комната, из которой вынесли всю мебель и оставили лишь обои на стенах. Двери открыты, окна настежь. Ветер гуляет. Свистит.
--не плачь. У тебя просто слишком хорошее зрительное воображение.
--ахахха..
--милая, мне уже пятьдесят, я одинок. Ты что, предлагаешь мне повеситься?
--Ахахах.. вы великий художник, о вас будут писать Перрюшо и Стенерсены.
--ахахахха.. ты смешная. Ты в свои двадцать семь умнее, талантливее и известнее меня.
--это глупости, Рашад. Я бездарь.
--никогда не смей говорить так. Ты гневишь живопись. Она накажет тебя за неблагодарность и отнимет у тебя кисть. Что ты будешь делать тогда?!
--тогда я точно сдохну…
--но ты не договариваешь, милая. Расскажи все же, что не так? Ты же прекрасно знаешь, в чем дело, да?
--кажется, да.
--ну?
--не хочу обременять Вас своими проблемами..
--знаешь, Фридочка, тут на углу открылось чудесное кафе. Я предлагаю нам пройтись до него без зонтика, усесться в мягкие кресла, выпить горячего кофе. Там ты мне все и расскажешь, договорились?
--хорошо..
Они оделись и вышли под дождь. До кафе дошли молча. Она глядела на его почти уже седую бороду, копну пепельных волос.
--чему улыбаешься?
--да так. Вспомнила. Мне было лет семнадцать, мы с мамой переходили дорогу к художественному магазинчику, где мне нужно было купить краски, когда оттуда вышел один художник известный, с седеющей бородой и блуждающим взглядом. Мама до сих пор вспоминает, как я задумчиво поглядела ему вслед и пробормотала с грустью: вот если бы у меня была такая чудесная седая борода, я бы точно стала великим художником.
--ахахха.. он погладил свою щетину и улыбнулся. Что будешь пить?
--ирландский кофе..
--ты не за рулем?
--за рулем.. на меня алкоголь не особо действует. Скажите, Рашад, вы весну в воздухе чувствуете?
--Девушка, нам ирландский кофе и латте. Весну? хмм.. да нет, не особо. Я теперь чувствую только осень, возраст такой.
--да ладно Вам..
--ну, я слушаю тебя, дорогая.
--мне кажется, мой муж… он больше не любит меня.
--помнишь, Фрида, я когда-то был женат?
--да, я очень любила Вашу супругу.
--да, она была замечательной. Терпела запах желатина, мои ногти, из-под которых никогда не вымывается краска, испачканную одежду, заляпанные полы.. ну, ты сама знаешь этот чудесный букет.
--да, кому ж ещё..
--она любила меня очень. Я это совсем недавно понял. Уже поздно, конечно. Она счастливо живет с обычным человеком, у них дети, семья, настоящая, человеческая.
--что такое любовь, Рашад?
--это когда ты любишь этот запах желатина, противный, как запах мужского пота в набитой маршрутке. Когда ты терпишь, что твой любимый человек вскакивает с постели и несется к мольберту среди ночи и падает под утро, убитый, измазанный в краске. Когда ты улыбаешься ему, даже если он бросает кисти об пол и орет на тебя. И просишь прощения, когда совсем не виноват. Мы, Фрида, не такие как все. Нам дано высшее счастье, которого другим не дано испытать. Мне всегда было жалко свою жену, за то, что она не испытывает этого полета, этой нирваны, сродни наркотическому опьянению, когда ты заканчиваешь работу и паришь над мольбертом. А мы испытываем. И поэтому нам наплевать на обычные радости, потому что они не дают той дозы эндорфина, понимаешь? А они все равно нас любят… несмотря, на наш жуткий эгоизм. И то, что мы изменяем им с живописью.
--нет.. знаете, мне иногда кажется, что мы не изменяем живописи даже с ними..
--ты видишь, как это ужасно? Видишь, сколько всего они выносят ради нас? Я прогнал свою жену сам. Не совершай моих ошибок.
Официантка принесла заказ.
--Можно я порисую Вас, пока вы пьете кофе?
--сколько угодно.
--девушка, принесите мне пачку сигарет
--каких?
--любых..
--ты куришь, Фрида?
--мне кажется, да. С сегодняшнего дня. Рашад, ответьте мне честно, вы думаете, я смогла бы родить и воспитать настоящего ребенка, оставаясь собой, сохранив то, что имею?
--это единственный вопрос, на который я так и не смог ответить для себя самого, Фрида. Для тебя—тем более не знаю ответа.
Фрида сорвала упаковку с пачки и закурила.
--я когда-то писал тебя с сигаретой. Тебе было восемнадцать, и ты не курила, помнишь?
--помню.
--ты приходила ко мне с Эльдаром.
--да, Боже, как давно это было…Как он, кстати? Он живет в Баку? Женат?
--живет в Баку. Иногда заходит ко мне. Не женат.
--он живет все там же, где жил с родителями?
--да. Только теперь живет один. В его жизни мало что изменилось.
--ясно.
Она достала блокнот с карандашом и начала рисовать. Когда она заканчивала второй эскиз, зазвонил телефон. Не отрываясь от процесса, Фрида зажала телефон между плечом и ухом и ответила:
--алло
--привет, Фрид, ты где?
--я с Рашадом в кафе, а ты? Хотя, глупый вопрос, ты на работе..
--да, на работе. Слушай, у меня срочная поездка в район.
--куда?
--в Закаталы по делам…что ты молчишь?
--ничего. Все в порядке. Просто выронила карандаш.
--хорошо, у меня встреча сейчас. Потом выезжаю. Позвоню, когда доеду, если там будет связь.
--хорошо, удачи.
В ответ раздались отбойные гудки. Она отложила телефон и закончила эскиз. Они с Рашадом говорили ещё о чем-то около получаса, потом она проводила его до мастерской и поехала домой. Дождь лил не переставая. Она приехала домой и поняла, что заболевает. Подскочила температура. Фрида поднялась в спальню, захватив с собой лишь пачку сигарет и пепельницу. Набрала горячей воды в ванну и долго лежала в ней, вдыхая дым, глядя на свое отражение в никелированных вентилях. В голове роились образы. Сталкивались, дробились, рассыпались на куски. Ей казалось, что все её тело трещит по швам и вот-вот они начнут расползаться, вызволив наружу всех её демонов. Они наполнят комнаты её пустого дома своими криками. Они будут летать, срывая её картины со стен. Её натуры начнут вырываться из канвы и сбегать прочь, оставляя Фриду наедине со своими страхами. Она очнулась оттого, что во сне совсем опустилась под воду. Закашлялась. В мутной мыльной воде плавали пепел и окурки, выпавшие из пепельницы, которую она, видимо, столкнула с края ванной. Она нащупала сток и спустила воду. Где-то внизу беспрерывно звонил и звонил телефон. Фрида сполоснулась и с трудом вылезла из ванной. Закутавшись в большое полотенце, еле-еле доплелась до кровати, легла и, закутавшись в теплое одеяло, пахнущее мужем, уснула. Когда она проснулась, было шесть утра. Её колотила дрожь. Лицо горело. Сквозь беснующиеся в голове бредовые мысли, она поняла, что Таир не дал знать, доехал ли. Фрида заставила себя подняться и поплелась вниз. Нащупала в темноте сумку, достала телефон. Нет пропущенных звонков. Нет новых сообщений. Раньше это бы показалось ей немыслимым. Она заставила себя согреть чайник и выпить горячего чаю. Вскоре начало светать. Мужчина с портрета смотрел на неё с сожалением.
--я ненавижу, когда меня жалеют!,--прошипела она.
Она из последних сил поднялась с места, волоча за собой одеяло, сняла картину и унесла её в мастерскую. Потом поднялась в спальню. Проснулась Фрида часам к десяти утра. Голова нещадно болела. Она посмотрела за окно. Вышло солнце. Холодное зимнее солнце. Она протянула руку к мобильному—ни звонков, ни сообщений. Фрида никогда не забывала номеров. Она набрала его по памяти с первого раза, несмотря на то, что не делала этого уже девять лет.
--алло
--Эльдар?
--да, слушаю.
--привет, это Фрида.
--Фрида? Фрида! Как дела?
--да так, немного болею.
--сколько лет, сколько зим!?
--ну да.. чем ты занимаешься? Как ты?
--да я в порядке. Занимаюсь тем же..
--женился?
--да нет. А ты я слышал, давно уже замужем?
--да.. уже семь лет.
--работаешь?
--пишу
--я знаю, постоянно о тебе слышу то там, то тут..
--слушай, не подскажешь, чем пахнет в воздухе?
--весной, Фрида, уже третий день.
--хочешь увидеться? Случайно нашла твой номер в книжке и подумала, значит, это судьба нам увидеться...
--ты как всегда веришь в свои зароки? Хахах.. Я с удовольствием, когда ты сможешь?
--сегодня
--ты же вроде болеешь?
--будет повод выздороветь!
--ахахах.. ну ладно.
--давай в два часа там же?
--ты ещё помнишь?
--я не забывала..
--ну ладно, буду ждать.
Фрида повесила трубку. Внизу щелкнула задвижка двери.
--Черт! Забыла про домработницу!
Та поднялась в спальню и Фрида попросила её принести ей что-нибудь от гриппа из аптечки. Выпив лекарство, она уснула. Проснувшись к часу дня, она почувствовала себя лучше, оделась, накрасилась и, попросив домработницу закрыть за собой дверь, убежала.




Глава четвертая. Раз, два, три, четыре, пять…я иду искать

Они встречались уже год. Когда Таир впервые увидел её, он вдруг подумал, что её с Фридой будто писали разные художники. Фриду—тонким, прозрачным мазком, темной краской на темной бумаге. Эльнару же писали на белом холсте, пастозными мазками, светлыми живыми красками. Это была женщина из плоти и крови. Настолько живая, что её существование казалось даже каким-то агрессивным, животным. Белокожая, светловолосая, зеленоглазая, она была слеплена античным мастером, не пожалевшим глины. Её женственность была плотской, мясной, алой, как кровь. Они познакомились на полу деловой встрече, обменялись визитками. Через неделю она позвонила ему сама, предложила пообедать вместе. Он принял предложение. Они начали встречаться. Платоническими их отношения оставались недолго. Она жила одна, и он часто заглядывал к ней после работы. Однажды после очередного свидания с Эллой, где-то на третий месяц их отношений, он в очередной раз вернулся домой к полуночи. Внутри было темно, все шторы задернуты. Дом был погружен в немоту, сквозь тьму на него укоризненно пялились герои её картин. Таира передернуло.
--Фрида! Ты дома?!
Лишь молчание в ответ. За секунду у него в голове пронесся готовый сценарий: «Ей рассказали о моей связи, она собрала вещи и уехала». Его передернуло ещё раз.
--Фрида!
Он включил свет в холле, в коридоре, поднялся наверх—пусто. Сел на кровать, уронил голову в руки. Потом раскрыл створки её платяного шкафа—все на месте. Одежда пахла её духами, такими знакомыми и родными ему. Она душилась ими уже много лет подряд. Ему почему-то стало страшно. Он вдруг подумал, что больше никогда не увидит её. Таир захлопнул дверцы шкафа и спустился на кухню, поставил чайник. В левом крыле хлопнула дверь. Он поднялся со стула и пошел по направлению к её мастерской. Коридор и комната были темными. Он отворил хлопающую на сквозняке дверь и нащупал включатель. Все картины, висящие обычно на одной из стен, валялись на полу. Большими грубыми мазками она была выкрашена в черный цвет. Фрида сидела, прислонившись к стене спиной, опустив голову на колени. Руки, волосы, одежда—все было в черной краске. Он кинулся к ней, попытался поднять с пола. Она не сопротивлялась. Он подхватил её худенькое тело на руки и понес наверх. Щелкнул выключатель электрического чайника. Фрида молчала. Он набрал горячую ванну, опустил её в воду.
--моя милая, родная моя, что с тобой? Тебе плохо? Что случилось?
Он взял её безжизненную ручку, начал пытаться смыть с неё масло. Безуспешно. Лишь губка стала серой. Когда он поднял глаза на её лицо, Фрида плакала. Беззвучно. Просто слезы текли по её бледным щекам. Он начал гладить её мокрые волосы, целовать лицо. Он боялся. Его впервые в жизни обуял настолько животный ужас потерять её, что он готов был сделать что угодно, лишь бы его опасения не подтвердились.
--Фридочка, счастье моё, не молчи, что случилось? Прошу тебя, скажи, что случилось?
Она улыбнулась ему вымученно и горько, сквозь не перестающие лить слезы. Сердце Таира сжалось в ничтожный комок и ухнуло куда-то вниз. Он, уже весь мокрый, вытащил её из ванной, высушил полотенцем, отнес в кровать, укутал в оделяло и долго лежал, обняв её сзади. Она лежала молча и не шевелилась. Когда ему показалось, что она уснула, Таир высвободил руки и сел на постели.
--Я что-то чувствую..
Таир вздрогнул и обергнулся.
--что?
--мои радары посылают мне что-то, я не понимаю. Это очень болезненное, мучительное предупреждение.
--Фрида, ты переутомилась. У нас все хорошо. Мы любим друг друга, мы счастливая пара. Нам можно только завидовать.
--да, особенно дети из Гондураса..
--что?
--ничего.
Он захотел опять обнять её, но не смог. Он уснул на самом краю кровати под утро. Она так и не уснула.
После того случая он на неделю прекратил отношения с Эльнарой. На восьмой день они столкнулись в кафе в обеденный перерыв, и все началось вновь. Да, он не любил её. Но что-то было в ней такое, что заставляло его к ней приходить, каждый день, уже целый год подряд. Он была настоящей женщиной, не из кино, как Фрида, а обычной женщиной, которая любила жизнь, мужчин, есть, спать, работала на нормальной работе. Её волновали деньги, политика, она хотела семью и детей. Ему даже нравилось то, что она читала женские детективы. Может быть, ему это в ней нравилось особенно. Это делало её частью общества, частью окружающего мира и тем самым, она будто якорь, соединяла его с этим миром прочно, по-настоящему. Как ни странно, секс с ней был обычным. В особенности по сравнению с тем, что было у него с женой. Помимо всего, она была старше Фриды на шесть лет. У неё было не такое красивое тело, не такая нежная кожа, не такие изящные изгибы. Но и это радовало Таира. Её животность позволяла ему цепляться за жизнь. В последние годы жизни с женой их уединенный мирок, когда-то казавшийся ему раем, начал казаться ему карцером для буйно-помешанных. Эльнаре же он сразу дал понять, что никогда не разведется с женой. Он никогда не говорил с ней о Фриде. Он вообще не любил говорить о ней с кем-то. Однако, в нашем маленьком городе ничего не стоит узнать о ком-то в считанные секунды. Судя по рассказам, Фрида представала рациональным глазам Эллы «инфантой», «актриской», «не приспособленной к жизни буржуйкой» и она в принципе считала, что её место в дурдоме. Элла не любила стихов, не понимала живописи, не знала хорошего кино. Одним словом, все то, на чем зиждилась вселенная Фриды, для неё было хламом. Две эти женщины никогда не смогли бы найти общего языка. Таиру это нравилось безумно.
Он ощущал свою вину перед Фридой, неистово и горько. По началу, возвращаясь домой после вечера с Эллой, и, видя жену, такую тихую и милую, он ругал себя последними словами и давал обещание все прекратить. Но приходило утро, его засасывал новый день, который он неизменно завершал с Эльнарой. А вскоре он перестал корить себя, решив, что такой порядок никому по большому счету не причиняет зла.
--ну что? Едем в Закаталы?,--Элла залилась смехом,--и как она, глупая, верит твоим никчемным отмазкам?
--хватит, хватит. Куда пойдем поужинать? Я голоден.
--куда угодно! Я так рада, что мы пару дней проведем вместе. Вместе просыпаться, вместе завтракать—счастье.
Он погладил её по коленке. Она достала зеркальце из крохотной сумочки и накрасила губы. Ярко-красная помада удивительно шла ей. Элла улыбнулась своему отражению.
--ты просто гонишь Бельфегора прочь от меня поганой метлой!
--это кто?
--демон уныния
--ясно..
Они поужинали в ресторанчике с видом на бухту, а потом поехали к ней. Она ухаживала за Таиром с исступлением, свойственным многим восточным женщинам. В её доме он чувствовал себя расслабленно и спокойно. Её поражало, что он не смотрит футбол, не пьет пиво и не разбрасывает одежду по дому. В душе она винила в этом Фриду, считая, что она «сделала мужика рафинированным».
--послушай, милый, ведь вы уже восьмой год женаты, да?
--да.. прекрати, а? Ты же знаешь, я не хочу о ней говорить..
--я не о ней, милый. Просто хотела спросить, почему у вас нет детей?
Таир молчал. Это тема была для него жутко болезненной и неприятной.
--у вас проблемы?
Нет, у них не было никаких проблем. Просто Фрида не могла впустить в свой мир кого-то, кто мог помешать её искусству.
--оттого и нет великих художниц..
--отчего?
--живопись и дети несовместимы.
--она ненормальная!
--помолчи, а?!
--я хочу от тебя ребенка.. Давай заведем ребенка? Я не буду претендовать ни на что—захочешь, дашь ему фамилию, нет—так нет. Прошу тебя, подумай. Мы будем воспитывать его вместе. Фрида может даже никогда и не узнать о его существовании… Ведь живут же так люди, годами живут! Представь, у тебя сын, похожий на тебя! Или чудесная милая дочь с такими же светлыми волосами и зелеными глазами как у меня, с твоей смуглой кожей—красавица! Милый, тебе через два месяца сорок… сорок! Скажи, скольких ты хотел бы?
--троих…
--и я! Я тоже всегда мечтала о троих!

Глава пятая. Ты раб моих черных спутанных волос, моей белой шелковой кожи..

Он вернулся домой на третий день. Заглушил мотор. Бряцая ключами в кармане, зашагал по двору к дому. Он уже придумал историю о размытых дорогах, проблемах в пути, идиотах-работниках, все ещё незавершенном проекте школы. Позвонил он ей за это время лишь раз и ещё один раз написал сообщение, говоря, когда будет. Фрида ждала его, сидя на диване в холле.
--уже час вот так жду тебя, представляешь?
Она улыбнулась ему, целуя в губы.
--слушай, какая ты красивая.
Она надела шелковое платье в пол, собрала волосы, как он любил.
--Я надеюсь, ты голоден? Я приготовила для тебя все то, что ты любишь.
--я перекусил в дороге, но перед такими соблазнами устоять не смогу. Я в душ и к тебе.
--милый, ты помнишь, что сегодня за день?
Он замер на лестнице и напряг память, пытаясь вспомнить какое было число. Ухватив край его мысли, она шепнула: «сегодня пятнадцатое, Таирчик..».
День выставки, на которой они познакомились восемь лет назад. Он хлопнул себя по лбу, сбежал обратно по лестнице и поцеловал её долгим поцелуем в губы.
--прости родная, столько работы, голова кругом.
Они отмечали этот день каждый год. Исключительно дома. Ужин при свечах, её улыбка, всегда красивое платье. Каждый год он находил на кровати выглаженный костюм и какой-нибудь маленький подарок. Это был уже четвертый раз, когда он забывает об этом дне. Он даже забывает поставить напоминание на телефоне. Таир вошел в душевую кабину и долго и тщательно смывал с себя запах Эллы, её прикосновения, её память, её слова. На кровати его ждала маленькая коробочка. Он облачился в приготовленный женой костюм и раскрыл подарок. В коробочке были запонки белого золота. Очень красивые. Он сел на край кровати. Он не заслуживал Фриды. Защемило сердце чувством вины, ставшим таким привычным и обыденным. Таир надел запонки и спустился вниз.
Фриде удивительно шел красный цвет. Шелк платья прикрывал кончики её маленьких ножек, обутых в босоножках. Она улыбалась.
--я так люблю тебя в этом костюме..
--спасибо большое, дорогая, они очень красивые.
--носи на здоровье.
Таир разлил вино по бокалам. Ужин был удивительно вкусным.
--такая была поездка дурацкая..
--нет, любимый, давай будем говорить только о хорошем, ладно?
--ладно, милая..
--а хочешь стихов? Я вдруг вспомнила.. пока ты одевался.. стихи из своего далекого прошлого и поняла, что ведь никому кроме тебя я не смогу читать их, знаешь? Я тебе читала их давным-давно.. Это Рождественского.. одно из его последних стихотворений..
--прочитай, пожалуйста..
--За окном заря красно-желтая.
Не для крика пишу,
а для вышептыванья.
Самому себе.
Себе самому.
Самому себе.
Больше - никому...
Вновь душа стонет,
душа не лжет.
Положу бинты,
где сильнее жжет.
Поперек души
положу бинты.
Хлеба попрошу,
попрошу воды.
Вздрогну.
Посмеюсь над самим собой:
может, боль уйдет,
может, стихнет боль!
А душа дрожит -
обожженная...
Ах, какая жизнь протяженная!

--ты их прекрасно читаешь..
Она сделала глоток вина и посмотрела на него в упор. Что-то промелькнуло в них такое, что заставило его вздрогнуть, и тут же исчезло. Он глядел и глядел на неё. Она была очень красива. Ему почему-то вдруг вспомнилась их первая брачная ночь. Её глубокие долгие глаза и дрожь, которая передалась от неё ему, её спутанные мокрые иссиня-черные волосы, разметавшиеся по подушке, гладкая кожа, мерцающая в свете ночника. В ту первую ночь, что она спала рядом, он просто лежал и смотрел на неё, не в силах поверить, что является обладателем такого неописуемо огромного счастья. Фрида сделала ещё глоток вина, встала и подошла к нему.
--пойдем наверх?
Они поднялись по лестнице молча, ступая тихо, будто страшась кого-то разбудить. Таир продолжал смотреть на неё. Фрида опустила с плеч лямки платья, оно большими струями упало к её стройным ногам. Она сделала к нему шаг, обвила руками шею, скользнула языком по коже и поцеловала шею, что-то прошептала на ухо. Сняла и бросила пиджак, расстегнула рубашку, скользнула рукой в брюки. Таир ощутил свою беспомощность перед ней. Он опять оказался в плену этой женщины, её плен был настойчив и совершенен. Её плечи, губы, руки, живот… для него она была безупречной, и, как и восемь лет назад—всем, что ему нужно было в жизни. Ни с одной женщиной не испытывал он того, что испытывал с ней. Она засасывала его в какие-то абсолютно киношные сцены и властвовала над ним целиком и полностью. Ему было так хорошо, что он уже не понимал, почему так боялся этой власти над собой. Войдя в неё в третий раз, чувствуя прикосновение её губ к своей шее, её горячее дыхание и тихий стон, он вдруг понял, что все, что не она в этом мире—бессмысленно. Что все, что было вне неё, вне их общего мира—было зря. Он уснул, крепко обнимая её, и не видел её тихих слез на пылающем от жара лице.
Глава шестая. Души твоей войлок сдирая..

Фрида бредила два дня. Таир ухаживал за ней, не отходя от её постели ни на минуту. Утром третьего дня он открыл глаза и увидел, что она лежит лицом к нему с открытыми глазами и неотрывно смотрит.
--как ты, милая?
Она не ответила.
--Фридочка, как ты себя чувствуешь?
--я уже неделю не пишу, представляешь?
--тебе станет лучше и ты все наверстаешь..
--голова болит..
--сейчас, секунду, я тебе лекарство принесу.
Он побежал за таблетками. Когда он вернулся в комнату, Фрида сидела на кровати.
--Таир, ты будешь по мне скучать?
--что?
--я разве тебе не сказала?
--что?
--я уезжаю..
--куда? Ты о чем?
--мне надо на Монмартр.
--ты опять начинаешь?
--Таир, я поговорю с ними, погуляю, где они гуляли, похожу по музеям и галереям. Мне так нужна эта ремиссия…
--ты надолго?
--хочу на две недели..
--я.. мне будет очень тяжело без тебя в этом доме.
--с тобой остаются мои дети.
Он сдержался. Они оба молчали. Потом она быстро проговорила что-то.
--что?
--не хочешь ли ты поехать со мной?
Теперь настала его очередь молчать. Он пытался сосредоточиться на этом её предложении, но не мог. Волна памяти накатывала на него и уносила в прошлое, в их первую поездку в Париж, её счастливое лицо, её смеющиеся хитрые глаза.
--где твоя клетчатая юбочка?
--какая?
--та, что ты носила в Париже?
--не знаю... наверное, отдала кому-то..
Они продолжали сидеть в тишине. Внизу зазвонил телефон. Ни один из них не двинулся с места.
--мне все время кто-то звонит и бросает трубку.
--наверное, твои поклонники..
--наверное, мои поклонники.
Она повторила его фразу и легла обратно в кровать, свернувшись в позу эмбриона.
--значит, ты не едешь?,--она спросила это тихим шепотом, уставившись в точку на стене. Перед глазами плясали искорки. Таир сидел, зажав в ладонях позабытый стакан с лекарством. Вот они гуляют по берегу Сены, она ведет ладошкой по каменному барьеру, ветер треплет её волосы.
Таир встал и вышел из комнаты. Когда он вернулся через полчаса, Фрида уже собирала вещи в распахнутый зев чемоданчика.
--я тебя только об одном прошу, не надо меня провожать, хорошо? Я так не люблю проводы. Ну, ты сам знаешь, что я тебе говорю. Зато там я встречусь с Винсентом, с Полем, с Пабло, мы будем гулять, разговаривать. Поль станет рассказывать мне про Таити и Мартинику…
--хватит, Фрида..
Она на секунду замерла с кофточкой в руке. Остановилась, взглянула на него. Ей захотелось смеяться. Но она знала, что если рассмеется, то начнет рыдать.
На кровати было разбросано её белье. Таир протянул руку и взял первые попавшиеся трусики.
--а где сиреневые?
--какие?
--которые я люблю, кружевные.
--ну что ты у меня спрашиваешь? Откуда я знаю?
--ладно, забудь…
Он бросил трусики в кучу и вышел из комнаты.
Фрида решила взять билет по дороге, чтобы не задерживаться дома. Виза у нее была на год. Таиру она не позволила даже помочь погрузить чемодан в машину. Таксист с удивлением взглянул на бледную девушку с красными от слез глазами. Фрида как раз успевала на ближайший рейс, сидеть в зале ожидания она ненавидела. Она с трудом докатила чемоданчик, который, казалось, весил целую тонну до кафе и заказала чашку кофе. Прикурила от предложенной официантом зажигалки. Голова трещала по швам. Она достала блокнот и карандаш и попыталась нарисовать столики и сидящих за ними людей. Ничего не вышло. Фрида испугалась. Она вырвала листок и начала сначала. И так раз десять. Началась регистрация на её рейс. Она встала и потащила чемодан к стойке.
--чемоданчик с собой берете?
--как угодно..
--с собой?
--нет, он такой тяжелый..
--ставьте сюда. Документы, пожалуйста.
Чемодан весил пять килограмм. Девушка взглянула на Фриду с сожалением. Фрида вымученно улыбнулась.
--если у вас есть косметика, духи или любая другая жидкость, переложите её сразу в багаж.
--у меня есть духи. Но я хочу их выбросить. А лучше подарю таможеннице. Кстати, хотите? Совсем новый флакончик, их продают только в Париже, в маленьком магазинчике на углу..
--все в порядке, проходите девушка.
Фрида поправила сумку на плече и пошла в зал ожидания посадки. Она бездумно сидела там и смотрела на горшки с фикусами, пока не открыли терминал. Заставили снимать обувь, ей удалось это с трудом. Казалось, нагнешься, и упадешь в обморок.
--проходите
Фрида прошла по ледяному коридорчику и наконец-то попала в самолет. Она пристегнулась сразу, как только села в кресло, подложила подушку под голову и отключилась.
Когда за Фридой захлопнулась дверь, Таиру захотелось заорать, что есть мочи и броситься ей вслед. Остановить её во что бы то ни стало. Или поехать с ней. Но он застыл посреди холла, как вкопанный, и не мог сделать ни шагу. Им не удается работа над ошибками. Или ошибок слишком много? Или он просто недостаточно старается? Или…или просто не хочет, чтобы работа удалась. Ему вновь стало страшно. Он остался один. В пустом холодном доме посреди февраля. Один. С её картинами, снами, страхами. Как она ждет его каждый день до глубокой ночи одна? Боже, он даже никогда не задумывался над этим. Его охватило страшное уныние, в душе все сжалось и затряслось. Она лишь раз упрекнула его в чем-то. И-то в порыве спора, на половину в шутку. «Таир, ты толстокож как Далианские носороги!». Он лишь рассмеялся в ответ и начал пытать её щекоткой. Она больше никогда и ни в чем его не обвиняла. Толстокож... он никогда не спрашивал её, каково ей сидеть дома с утра и до ночи одной, каково ей терпеть его ревность, каково ей не видеть его поддержки в том, чем она занимается. Он никогда не спрашивал её, счастлива ли она. Она же задавала ему этот вопрос постоянно. Фрида очень редко просила его о чем-то. Он напрягся и попытался вспомнить. Однажды она просила котенка и он отказал. Почему—и не вспомнить сейчас. Она мечтала назвать его Лаврентием. Смешная.. денег у нее было достаточно для того, чтобы никогда не просить ни о чем материальном, и он даже не задумывался, что ей может хотеться чего-то. Хотя нет.. однажды она попросила ирисов по телефону. Он был на встрече и не мог говорить, а потом и вовсе забыл про просьбу. Она ждала его с нетерпением. Она представляла, как он придет домой с работы с охапкой ирисов и без слов протянет ей. Он вспомнил о них лишь на пороге и, наткнувшись на её ожидающий взгляд, сказал, что объездил три магазина, но ничего не нашел. Пару раз она просила пройтись с ней в дождь. Он был против таких прогулок, но сдавался. Дважды она просила искупаться в дождь в бассейне за домом. Получив отказ, она сделала это одна, когда он уснул. Вот вроде и все её просьбы за почти восемь лет. Да, и последняя... она попросила его поехать с ней в Париж двадцать минут назад..
Он взял телефон и набрал её номер. В спальне заиграла знакомая мелодия. Он швырнул мобильный на диван. Черт побери! Ведь он хотел, хотел её остановить! Просидев в каком-то ступоре около получаса, он вновь взял телефон в руки и набрал Эллу.
--привет, Эл
--привет, дорогой. Как ты?
--слушай, жена уехала на две недели.. Я хочу тебя видеть, мне тут одиноко. Ты ведь никогда не была у меня дома.
Её не нужно было звать дважды. Она приехала через час, приготовила для них легкий ужин. Её блюдам не хватало изысканности, но какая к черту изысканность в ежедневной еде? Они лежали на диване и смотрели телевизор, о чем-то болтали. Дом Эльнаре очень понравился. Такой большой и светлый.
--а что в той стороне?
--там кладовые и мастерская.
--а можно посмотреть?
--ничего интересного. Ты же уже посмотрела картины на стенах
--да…как бы тебе сказать. Они показались мне непрофессиональными. Так может моя семилетняя племянница нарисовать. Неужели кто-то покупает эти картины?
--да, знаешь ли. Их очень высоко ценят в Европе.
--да ладно. Небось, друзья да знакомые покупают, чтоб она не унывала?
--не говори чуши. Она талантливейшая художница.
--и что? Тебе самому прям так нравится?
Таир промолчал и сделал вид, что заинтересован передачей, что шла по телевизору. Нравится ли ему? Над камином висел их портрет. Будто она стоит на переднем плане, а он смотрит на неё, сидя в своем любимом желтом кресле.
--мне нужно с тобой кое о чем поговорить..
--давай завтра, хорошо? Я так устал, просто валюсь с ног.
Они выключили телевизор и поднялись наверх. Поднимаясь по лестнице, Элла поймала себя на мысли, что герои всех картин и даже цветы на натюрмортах смотрят на неё с укоризной и презрением.

Глава седьмая. Призраки Монмартра или Спасибо, Жанна!

Она попросила таксиста остановить за воротами. Он помог ей вытащить чемодан из багажника. Фрида расплатилась с ним и пошла к воротам. Она сияла. Ей вовсе не понадобилось двух недель, чтобы все понять. Долетев до Парижа, она решила не ехать в отель, а сразу отправиться на любимую улицу. Пообедав в маленьком ресторанчике на углу, она уже почувствовала себя лучше. Чемодан показался легким, прошла головная боль. Она вышла из ресторана и, катя за собой багаж, состоящий из трех платьев, двух пар джинсов, четырех рубашек, трех пар сапог и кучи белья, она глядела в окна, где когда-то жили её учителя. Фрида улыбалась незнакомцам, идущим мимо, и получала улыбки в ответ. Она знала куда идет. Ноги сами вели её к его дому. Его картины всегда рождали в ней смутную смесь страха, обреченности, благоговения и восторга… Цвета, которыми он писал, тот свет, что излучали его работы, сводили её с ума. Амадео. Великий и неповторимый Модильяни. Великий и безумный. Любящий настоящую поэзию. Знающий толк в красоте. Красавец Модильяни… Она замерла возле его дома и тут.. тут она все поняла. Вдруг, в одну секунду. Как же все просто! В её голове сложились воедино слова Рашада об истинной любви, все семь лет, прожитые с мужем и образ беременной Жанны Эбюртен, бросившейся из окна после смерти мужа. Она отступила от тротуара, будто именно к её ногам упала женщина великого художника. Как может Фрида, да как она смеет так просто сдаваться?! И дело тут не в детях Гондураса! Ведь она любит его, любит больше всего на свете, любит отчаянно и горько, с первой встречи, вот уже девятый год! Как она может отдать его просто так? Как может она позволить себе перечеркнуть это чудо просто потому, что «что-то», что ни один из них не может толком понять якобы происходит между ними. Это испытание! Конечно испытание. У них ведь не было до сих пор ни одного по-настоящему серьёзного. Они обязательно, обязательно справятся. Она бежала по парижским улицам, чемоданчик подпрыгивал на мостовой, она смеялась. Глупая! Глупая! Как ты могла, Фрида, как?! За любовь надо бороться! Жанну с Амадео даже смерть не смогла разлучить! У Фриды перехватывало дыхание от счастья, от надвигающегося огромным айсбергом, всеобъемлющего, бесконечного счастья. Она остановилась лишь на минуту, чтобы купить новый флакончик любимых духов.
Интересно, дома ли он? Фрида с улыбкой отворила дверь и на цыпочках вошла. Оставив чемодан возле дивана, заглянула на кухню, страшно хотелось пить. Она увидела кастрюли, приборы, две тарелки в раковине. Сердце подскочило к горлу. Она оперлась о барную стойку и закрыла глаза, пытаясь взять себя в руки. Тряхнула головой, будто прогоняя наваждение. Дотронулась до чайника—горячий. Заварила ройбос, и вместе с чашкой уселась лицом к лестнице. В тот же момент Фрида ощутила чужой запах в доме. Руки сразу стали ледяными и непроизвольно сжались в кулаки. Острые ногти впились в тонкую кожу. Она быстро бросила взгляд в прихожую—так и есть. Пара женских туфель. Она бы такие никогда не надела… одна сиротливо свалена на бок подле другой. «Глупые туфли»,—подумалось Фриде. Она сделала глоток чая. Наверху раздались какие-то звуки, сердце моментально ухнуло вниз. Она заклинала себя держаться, все сильнее вонзая ногти в кожу ладоней. Таир с Эллой смеясь спускались по лестнице. Они остановились в холле, не заметив чемодана, и продолжали о чем-то говорить.
--Я только не могу понять, почему на ней мой халат? Он же будет пахнуть ею…
Таир подскочил как ошпаренный.
--от женщины должно пахнуть духами, а не краской!,--Элла ничуть не смутившись, скрестив руки, мерила Фриду взглядом.
Таир сжал её руку выше локтя, приказывая замолчать. Земля уходила у него из-под ног. Элла с удивлением заметила, что он качнулся и чуть не упал.
--Фрида, успокойся…
--я спокойна, Тай.
Она не была спокойна. Ей хотелось немедленно встать и уйти прочь, но тело не слушалось её и, она не могла пошевелить даже пальцем. Таир отцепившись от Эллы бросился к Фриде.
--Фрида, пошли!
--что? Куда ты тащишь меня, отпусти.
--пошли, мне надо поговорить с тобой
У Фриды не было сил сопротивляться, тело стало ватным, ноги не слушались. Он буквально волок её за собой в мастерскую. Его трясло как в агонии. Она дрожала от холода и страха, обуявшего её. Он втащил её в комнату и прислонил к недавно побеленной стене. Фриду сотрясали беззвучные рыдания. Он начал гладить её спутанные волосы, не зная, что говорить, с чего начать. В горле пересохло.
--Фрида...я...
--нет, нет, нет…послушай, послушай…ахахахахха…
Её била истерика. Он испугался.
--слышишь меня, Тай?!
Отворилась дверь и вошла Элла.
--Таир! Скажи ей!
--убирайся! Пошла прочь!
--Таир?! Ну ладно, я сама…Я бе-ре-мен-на! Слышишь, ты?! У меня с Таиром будет ребенок!
--Таир, почему она в моем халате?
Таир бросился к Элле и вытолкнул её за дверь. Повернул ключ в скважине.
Фрида продолжала смеяться сквозь рыдания.
--нет, Тай, ты ничего ведь не знаешь!
--Фридочка..
Она говорила быстро, задыхаясь от смеха и слез, перебивая сама себя.
--слышишь ты? Когда ты уехал, уехал, помнишь? Я...я позвонила Эльдару. Ты ведь помнишь его, да? Помнишь, как я любила его? Я спросила про весну…я всех спрашивала. А он знал, понимаешь? Знал! Мы встретились. Я напомнила ему наш договор. Мы подписали договор в семнадцать лет, что даже тогда, когда мы будем взрослыми и женатыми, мы можем позвать друг друга…слышишь? И обязаны откликнуться на зов. А знаешь, что взамен? Знаешь? Неттт…не знаешь… мы пообедали, а потом поехали к нему. Он живет все там же, мы с тобой часто проезжали мимо его дома. Слышишь меня?
Таир все это время держал её за плечи. Он сжимал ладони так сильно, что ей казалось, что её кости вот-вот треснут под его напором.
--я вошла в его спальню, задернула шторы. Он поцеловал меня. Как много лет назад. Укусил мою губу так, что я ощутила вкус крови во рту. Я поняла, что я тоже живая! А потом он сорвал с меня рубашку. Да, сорвал, так, что пуговицы разлетелись по комнате! А потом он засунул руку мне в джинсы. Помнишь сиреневые трусики? Знаешь, почему я не уложила их в чемодан? Их нет! Я оставила их у него!...Ааахх…
В глазах потемнело. Она потушила горящую от пощечины щеку о белизну ледяной стены. Он скатился по стене и закрыл лицо руками. В холле хлопнула входная дверь. Фрида боялась взглянуть на него. Таир не отрывал рук от лица. И вдруг он зарыдал. Громко и отчаянно. Горько, как может плакать лишь мужчина. Она опустилась на пол и обняла его.
--Таирчик, милый, любимый, прости. Прости. Ничего не было. Я оттолкнула его, оделась и убежала. Я клянусь тебе. Я ушла.
Таир захлебывался в слезах. Ни разу в жизни он не плакал так. Слезы заливали её лицо. Она отняла его руки от лица и начала целовать ладони.
--почему все так, Фрида, почему? Я все разрушил. Я во всем виноват…
--милый, все не так, не так..
--Фрида, почему так больно? Мне нужно уйти. Так нельзя. В твоем мире нет места для меня…
--Таир, Таирчик, Тай, ты и есть мой мир, моё счастье и несчастье, все, что мне нужно в жизни, мой минимум и максимум. Ты—единственный человек, в котором я нуждаюсь, моя альфа, моя омега! Прости меня за эти банальные слова, я знаю, что ты не любишь банальностей, но такие чувства лишь такими словами… ты забираешь весь спектр моих эмоций, ничто другое не способно вызвать все то, что вызываешь ты. Против всех на свете у меня иммунитет кроме тебя. С тобой я лишаюсь кожи, я вся лишь одно огромное трепещущее чувство! Я люблю тебя больше, чем любят Родину и родителей! Да! В сто крат больше! Сильнее…сильнее, чем матери любят своих детей! Я не…не…не могу без тебя жить! Я вернулась из Парижа лишь для того, чтобы сказать тебе это. Чтобы кричать тебе это! Так, чтобы лопались стекла в нашем доме..
--Прости меня, любимая, прости меня, прости, прости, прости. За мою глупость, за мою ничтожность, за мою слабость перед твоей силой, за мою толстокожесть, за мою измену, за мой страх. За то, что я не был тебе защитником, настоящим мужем. Я не понимаю, когда это произошло, Фрида.. когда?
--это не важно, любимый, не важно… мы начнем с белого. С чистого. Возьмем из старого только любовь. Смотри, ты…ты уже и так весь белый от этой известки.
--с одной твоей улыбки можно начать строить новую жизнь, Фрида…У тебя ледяные руки
--что ты…я горю…
--я чуть не лишился рассудка от страха потерять тебя...
--никогда, слышишь, никогда.. Я теперь знаю—даже смерть не разлучит нас..
Он приложил губы к её пылающему лбу, спрятал её ледяные ладони в полах своего жакета.
--Все будет хорошо,-- шептал он, гладя её по голове.
А все остальное уже не имело значения.