Могильные записки

Обычное летнее утро. Из тех, когда на пляж почему-то ехать не хочется или не получается, дел особых нет, и ты начинаешь перебирать в голове давно забытые «должки», которые именно в такие дни неплохо отдаются. Я решила съездить на могилу одной давно покойной старушки. Давным-давно она жила рядом с нами, была одинока и суха, как палый желтый листочек. Как многие старушки, тётя Катя была по-плюшкински бережлива и за многие годы в ее маленькой хрущевке скопилось такое количество ненужного старого барахла, что одних только газет набралось бы, чтобы топить средних размеров пароходик, пока он сделает круга эдак два вокруг экватора. Это для взрослых. А для меня это был просто рай. Мы с тётей Катей «дружили», и она разрешала мне часами читать древние, пропахшие сыростью газеты, перебирать плесневеющие в сыром углу книжки про пионеров, открывать таинственные коробочки с медалями за всякие заслуги, рыться в груде тряпок и лоскутков в выдвижных ящиках её комодов, разглядывать странную посуду, фотографии и открытки, а однажды даже разрешила прочитать её любовную переписку с каким-то мужчиной. Я читала, а она плакала. Наверное, со стороны это выглядело, как сцена из какого-то психоделического фильма. Домой я каждый раз возвращалась с запахом сырости, в одежде перепачканной пылью, на ужас своей, ненавидящей старое барахло, матери. Тётя Катя скончалась, когда мне было лет двенадцать. Когда я видела ее в последний раз, она сказала, что я могу взять на память все, что только пожелаю. Я выбрала старую тарелку со странными рисунками и открытку от ее любимого, где он поздравлял ее с праздником октября. Она никогда не рассказывала мне, почему осталась одинокой, что разлучило ее с любимым, почему она так и не вышла замуж. Поэтому в моей голове постепенно родилась и закрепилась уверенность в том, что произошла какая-то таинственная, чудесная и трагическая история, благо все часы в ее доме стояли на пяти часах вечера. В последствии я узнала, что именно в пять часов она и скончалась. Такое мистическое совпадение укрепило мою убежденность. Я навещала ее могилу не так часто, как могла бы, хотя и люблю кладбища. Это, наверное, странно звучит, но я их, и правда, люблю. Мне там становится особенно спокойно. Такой тишины, как на кладбище, не бывает нигде. Я знаю всех «соседей» тёти Кати—справа лежит Владимир Лиссерман, слева—Елизарова Софья Анатольевна, чуть поодаль—Вернер Иегуда. Приходя к ней, я всегда заглядываю и к ним. Оставляю камушки, протираю плиты. Я ухаживаю за теми могилами, к которым не ходит никто кроме меня. В детстве меня потрясла унылая заброшенность некоторых из них, и я дала себе слово эту ситуацию исправить. Так и исправляю. В тот день я с трудом добралась до кладбища. Накануне шел дождь, и дорогу, и без того не весть какую, размыло. Я оставила машину и пошла знакомой тропинкой.
--привет, тёть Кать.. Извини, что давно не приходила.
Я протерла камень, повыдергивала сорняки, пробивавшиеся по краям, села на барьер и прислушалась. Мой любимый момент—замираешь, пытаясь услышать хоть какой-нибудь звук, но нет—тишина. Вокруг лишь камни, улитки, пожухлая от солнца трава. Достала сигарету из початой пачки и закурила. Тётя Катя тоже курила. У нее был красный мундштук, она курила мужские сигареты без фильтра. Ещё у нее была красная помада. В последствии, когда я прочла свою самую любимую книгу , тётя Катя навсегда превратилась для меня в мисс Хэвишем. Потому что говорила и вела себя она примерно также. Я выдохнула дым и подняла с земли улитку. Вспомнила, как однажды в детстве, мы с сестрой и соседскими детьми собрали целую гору улиток посреди двора и ждали, пока сядет солнце, и они начнут выползать из своих раковин (мы искренне верили, что это происходит после заката). Мы сидели в кругу и вслух мечтали о том, как целое море улиток в едином порыве зашевелится и лавиной двинется в разные стороны, как вдруг пришел местный хулиган и, подло улыбаясь, растоптал наше сокровище. Сокровище хлюпало под сандалиями живодера, а мы кричали, прыгали вокруг него, пытаясь оттащить, но нам не удавалось сдвинуть его с места. Ни одна улитка не выжила. Я аккуратно положила улитку туда, откуда взяла, и стряхнула пепел, скопившийся на кончике сигареты. Пора было уже делать обход по другим могилам, с ними тоже нужно было посидеть и поболтать. Золотая звезда Давида на одном из мраморных камней, отсвечивая, ослепляла меня, припекало солнце, и я пробиралась вглубь кладбища, обдирая ноги о колючки, прикрывая глаза ладонью. Неожиданно земля ушла у меня из-под ног, и я провалилась. Больно ушиблась, кажется, даже потеряла сознание на пару секунд. Когда пришла в себя, первой мыслью было—провалилась в могилу… Подняла глаза—яма была гораздо глубже, чем я могла бы предположить. Попыталась встать на ноги, нога затекла и сильно болела. Что-то хрустнуло под босоножкой. Мать твою! Кому-то я что-то сломала… страшно было даже опустить глаза и посмотреть, на чем я, собственно говоря, стою. Благо сумка моя провалилась вместе со мной. Однако, я предусмотрительно оставила телефон в машине, чтобы не беспокоить тишину… Дура! Попыталась подпрыгнуть, ухватиться за что-нибудь. Лишь ещё один хруст под ногами в ответ. Хвататься не за что. И почему я не родилась моделью? Или хотя бы баскетболисткой… аккуратно присела на корточки. Слава Богу, в сумке кроме открытой пачки сигарет, есть ещё и запечатанная. Кричать смысла нет. Я закурила, а потом засмеялась. Очень смешно стало, правда. Дурацкая ведь ситуация. Если бы снимали кино—была бы на половину комедия, на половину ужастик. И название было бы какое-нибудь вроде, «Постоялица» или «Кладбищенская гостья», или же «Могильные записки». Смеюсь. Видел бы меня сейчас кто-нибудь… Докурила и воткнула бычок в свою земляную стену—бросать под ноги было как-то страшновато. О чем бы подумать… Решила перебрать в голове все то, в наказание за что такая бредятина могла со мной приключиться. Чтобы потренировать память, решила начать с самого детства. Когда мне было четыре, я ненавидела котлеты (я их и сейчас ненавижу) и, когда мама клала передо мной тарелку, я съедала макароны, а котлету прятала за хрустальную вазочку с конфетами, лежащую там же на столе (гений!). Представляю, как мама ржала, когда находила их. Когда мне было пять, я матом послала двух девушек, спросивших у меня дорогу. Они покачали головами и ушли. Когда мне было лет семь, я приготовила родителям сюрприз—какой-то салат или пирог—но в процессе готовки сломала терку—она треснула пополам и я, не долго думая, запустила ею в раскрытое окно пятого этажа. На все последующие расспросы мамы отвечала, что терку в глаза свои не видела. Когда мне было восемь, я без спросу взяла у бабушки какую-то книгу. Правда, я прочла ее за пару дней и незаметно водрузила на место, но мне до сих пор стыдно. Когда мне было девять, я поцеловала малознакомого мальчика в губы, за то, что он дал мне книжку-раскраску. Признаюсь, за этот факт своей биографии мне не так уж и стыдно. Когда мне было одиннадцать, я раскрыла тайну своего двоюродного брата мальчику, который мне нравился. Когда мне было двенадцать, я впервые унизила существо противоположного пола. Когда я стала старше, я перестала делать это прилюдно—наверное, поумнела. Когда мне было тринадцать, я предала свою дружбу с очень необычным мальчиком, углядев в его поведении намеки сексуального характера. Единственное, что я сделала—рассказала об этом своей подруге. Над ним учинили суд в присутствии всего класса. Он до сих пор не разговаривает со мной. Когда мне было семнадцать, я отказалась от искренней и многолетней дружбы с двумя мальчиками, посчитав их уровень интеллекта недостаточным для общения со мной. То, что происходило со мной после шестнадцати, по полочкам не разложишь, и так просто не прокомментируешь. Я стала умной, в меру лживой и самовлюбленной маленькой сучкой. А ведь все начиналось с котлет! Я достала очередную сигарету из пачки и закурила… Самые откровенные ошибки и грешки я, наверное, допускала в отношениях с людьми. Есть в моей жизни один человек. Причем, «один»-- тут ключевое слово. Он—черный плащ, невидимка, призрак. О нем не знает никто, даже самые близкие для меня люди. При всем при этом, его влияние на меня настолько велико, а наша связь настолько глубока и неоспорима, что наша интеграция в сущности друг друга достигла такого момента, когда определить, где твои мысли, а где его—практически невозможно. Свои самые серьёзные грешки я совершала на пару с ним. Я трижды заманивала по-настоящему дорогих мне подруг в отношения с этим человеком, способствовала процессу их привыкания, наблюдала за их развитием, злорадствовала. Я смотрела на людей, как на подопытных кроликов. Даже на достаточно близких… На всех, кроме него. Он стал моим вторым я, моей темной половиной. При этом лишь ему я могла по-настоящему доверять, лишь с ним я была самой собой. Мы гораздо опережали свой возраст. Ставили эксперименты на всем, и даже друг на друге. Играли в игры и не боялись проигрывать. Накапливали опыт. Писали стихи. Не сомневались в своей гениальности. Любила я всего один раз, когда мне было восемнадцать. Я берегла это чувство, потому что ощущала, что больше не испытаю его никогда. Моя душа пылилась и грязнела настолько, что в восемнадцать же лет, когда я разлюбила и жестоко бросила свою первую и последнюю любовь, она перестала взращивать что-либо теплое и искреннее. Дальше шли только схемы и, ничем хорошим не оборачивающиеся, попытки что-то построить. «Серьёзных» отношений у меня было пять. С этими мужчинами я обращалась отвратительно, гадко и жестоко. Находила больные места и без конца на них давила. Если попадался ревнивый—постоянно флиртовала с окружающими. Если недалекий—давила на интеллектуальное превосходство. Если сильный—унижала его, заставляя рыдать, умолять. Если слабый—внушала ему его силу, а потом разом опрокидывала. Самое интересное, что я не знаю, почему поступала так. Стыдно ли мне? Честно говоря, не так стыдно, как за терку… В моих последних отношениях, которые закончились совсем недавно, я доминировала не так явно. Мне хотелось отдохнуть. Его страдания стали явными лишь тогда, когда он потерял надежду на то, что я когда-либо смогу полюбить его. Он не уловил момента, когда наши замечательные отношения пошли на спад. Вернее у него, наверное, есть своя версия. Никто из моих мужчин так и не понял истинной причины спада. Она была элементарна. Я начинала изменять им. Коротко и ясно. Кстати, последний тоже изменял мне. Такое со мной было впервые и, это и стало официальной версией нашего разрыва. Хотя он до сих пор и утверждает, что был верен мне до самого конца. А, может быть, и был верен. Я не верю людям. Я даже самой себе не верю, куда уж там… Постепенно во мне выработалось странное отношение к понятию «измена» (касательно моих собственных измен). В сериале «Секс в большом городе» (да, да, я—девушка читающая Басё и Сартра в оригинале—люблю этот сериал без памяти) у меня есть три самые любимые серии. Первая—в которой моя любимая Кэрри начинает изменять своему идеальному парню с мужчиной своей мечты, вторая—где они изменяют по полной программе, и третья—где они перестают встречаться. Я люблю этого подонка за его циничность, желчность, жестокость (нет, совсем не такие, как у моего последнего молодого человека—он просто романтичная душка по сравнению с мужчинами, которые нравятся мне). Когда он в первый раз целует ее в лифте отеля, она толкает его. Он опять целует—она опять отталкивает его, почти уже плача от бессилия. В третий раз она отвечает на его поцелуй… Я плачу, каждый раз, когда пересматриваю этот момент. Когда ты изменяешь идеальному парню с последним циничным подонком, в твоей душе расцветают черные цветы порока. Когда выходишь на свет Божий после встречи с ним, ноги подкашиваются, подносишь налитые свинцом запястья к лицу и чувствуешь его запах, улыбаешься, совсем не понимая, что согрешила, еле ступая, идешь по улице, ветер треплет твое, сначала надетое наизнанку, а потом с его помощью, под общий смех, переодетое, платье, в голове пусто, тело сладко ломит, тебе хочется курить и смеяться, губы опухшие и красные. Ты наносишь блеск на губы, на ходу поправляешь прическу и идешь на встречу к своему молодому человеку, улыбаешься ему, целуешь в щеку. И он делает тебе комплимент. Ты привычно смотришь на запястье и понимаешь, что забыла часы. Внутри становится горячо, и ты смеешься. И представляешь, как он нашел твои часики, поднес их к лицу, почувствовал твой запах, тот самый, которым сейчас пахнет и от него, и улыбнулся. И твой молодой человек спрашивает: «Почему ты улыбаешься?», а ты отвечаешь: «Потому что очень рада тебя видеть». Ах ты, лживая, лживая сука… Я улыбнулась. Наверное, по моему рассказу можно решить, что я люблю того, другого? Вовсе нет… Я никого не люблю. Просто для моих цветов порока он— самый лучший садовник. Иногда мне кажется, что, даже ощутив любовь, я уже не смогу ее распознать. Упущу ее, как ниточку воздушного змея, и она улетит. Я совру, если скажу, что не хочу любить. Это мое самое большое желание. Но оно никак не исполнится. И вот сейчас, когда я сижу тут, в могиле, я вспоминаю, как мой невидимка говорил мне со смехом: «Ты на дне, милая, ты на дне…». Сейчас я, и правда, на дне. Смешно! Я опять засмеялась. Может быть, я слишком погрязла во лжи и пороке, чтобы полюбить? Я плохой человек? Никак не могу понять… Окружающие меня очень любят. Нет, правда! В тот день я взяла приписку в Интернете: «меняю ориентацию», так подружка спросила у меня: «Что, мальчики стали нравиться?». Долго смеялись. Но я люблю мужчин. Честно. Я вообще люблю людей. Но только умных. И кошек. Да, особенно, кошек… И они меня любят. Запуталась ли я? Хочу ли я что-то изменить? Я не знаю.
Чем бы ещё заняться? Может быть сумку перебрать? Я положила ее на колени и раскрыла. Я всегда ношу огромные сумки и там творится полный бардак, думаю, это я унаследовала от своей мисс Хэвишем. Так вот, я нащупала по порядку, в боковом кармашке: набор для маникюра в полевых условиях (кстати, можно сделать маникюрчик), пудра, румяна, ручка из американского отеля (в стиле тёти Кати), черная ручка; в маленьком кармашке: ключ от дома, ключ от машины, манеки неко; в среднем кармашке: зеркало; на дне сумки: два блокнота—один для рисунков, второй для стихов и заметок, влажные салфетки, сухие салфетки, косметичка, полная всякой всячины (и это учитывая, что я практически не крашусь), визитница, кисть (откуда?!), тюбик краски цвета индиго, заколка для волос (две), пуговица, две пары солнечных и одни оптические очки, духи, семечка, серьги, этикетка от кофты, купленной месяц назад, лекарство от головной боли и кошелек. Кошелек—это отдельная история. Он весит целую тонну. Итак, открываю кошелек, вернее, его первую молнию, внутри: посадочные талоны на самолет в Вашингтон, в Вену, в Стамбул и в Лондон, (хотела было выбросить, а потом решила, раз они лежат там, значит, так и должно быть), бесчисленные бумажки с адресами, номерами и прочей информацией о разных людях, чеки, браслет, который моя сестра связала для меня лет десять назад, чайный пакетик (Боже!), билет в кино (25 мая 2005 года, дурацкий фильм, ходили с моим четвертым), ещё один (совсем недавний, ходили с пятым), билет на поезд Дюссельдорф-Брюссель (сколько было приключений!), читательский билет в Ахундовку, использованная немецкая Интернет-карта по 15 евро, фотография Роберта Рождественского, абонентский билет (тоже просроченный) на йогу, почтовые уведомления, пачка вышедших из употребления денег, выписка из банка о пополнении счета на моей карте, список фильмов, которые нужно посмотреть и… молитва, которую бабушка написала для меня от руки, причем старым шрифтом. Уффф… теперь, следующий отсек—функциональный: деньги, кредитка, два ключа от отельных комнат (какого черта!?), водительские права, ID, мои визитки, скидочные талоны и карточки (просроченные) и стихотворение, написанное моим невидимкой для меня.
Интересно, который час? Я достала очередную сигарету. Меня уже начинало подташнивать. Можно ещё заняться тем, чтобы разложить по полочкам свои исповеди. Как? Ну, например, о любви. Совсем недавно я осознала гениальную в своей простоте истину—истинные чувства доступны лишь бисексуалам. Что такое истинное чувство? Любовь без примесей, платоническое, чистое, самоотверженное чувство без тени сексуальности, так? Получается, что ортодоксальные гетеросексуалы видят в объекте в первую очередь его пол, т.е. сексуальную принадлежность. Значит, гетеросексуал уже не способен оценить всю глубину натуры объекта и любить лишь его душу. Бисексуалы же влекомы личностью как таковой, а значит, их интересует в первую очередь душа, а не тело.
А ты нарекаешь меня богиней,
Небо мне даришь долгое, синее.
И с каждым мгновением невыносимее,
Что протянуться к тебе не в силах я.

Свастику молча рисуй и слизывай,
Что между нами может быть истинней?
Вера в слова пуста и бессмысленна
Лишь мыследействие может быть искренним.

Что-то вдруг вспомнилось. Обычно, я свои стихи не запоминаю.
Как следствие путаницы, что пребывает в моей голове, мне нравится элемент номер ноль. Т.е., я прекрасно понимаю, что он никогда не станет шестым по счету для меня, поэтому я предпочитаю просто наблюдать за ним со стороны. Он—далекий от меня как Плутон от Солнца. Как Водород от Унунквадия. Как заключенный в нижний мир Таммуз от восседающей на Зиккурате Иштар. Как среднестатистический житель Папуа Новой Гвинеи от Президента Франции. Он—хам. И при этом интеллигентен, умен и обладает циничным чувством юмора, что в сочетании с высокомерием создает мой любимый набор мужских качеств. В нем нет ничего от крестьянина-кулака-пролетария. Он воплощение изящной лености и превосходства над окружающими. Меня так это заводит, что я готова даже сойти со своего золотого трона в Уре и спуститься ради него в Нижний Мир к Эрешкигаль, отдав все семь своих амулетов на порогах семи дверей… Что-то я заговариваюсь. А ведь он ещё и красив. Его черты излучают какой-то тайный амбивалентный свет, разбивающий мое ледяное сердце подобно шумерским лазурным флейтам… Из моего описания может показаться, что я каким-либо образом способна покориться чужому совершенству и выдать себя. Однако, это далеко не так. Когда я вижу бездонные глаза своего элемента номер ноль, ни один мускул моего лица не выдает волнения. Я гляжу лишь сквозь него. Как гляжу сквозь любого другого самого обычного человека. Бремя моей собственной безупречности не позволяет мне снизойти до того, что выдать свои эмоции банальной человеческой реакцией в форме смущения, непродуманного несвоевременного взгляда или неожиданной предательской дрожи в голосе. Сторонники того, чтобы поднять флаг своих чувств высоко над головой и идти с ним как на Первомае, глянут на меня как на презренную вошь и скажут, что я неспособное на чувства мелкое ничтожество, возомнившее себя кем-то особенным лишь по причине снедающей его изнутри мании величия. Но нет. Мания величия меня не снедает. Она делает меня счастливой. И я в свою очередь не понимаю их—оправдывающих любое унижение своими чувствами… Мол, гордости не существует, если есть любовь. Ну что за бред, господа? Что за беспросветный делирий?
Что-то укололо мою ногу. Боже. Надеюсь, это не какая-нибудь кость? Вспомнила свою прохладную квартиру… Я люблю спать с открытой на балкон дверью. Особенно в конце весны, когда днем уже жарко, а по ночам город остужает приятный прохладный ветерок. Я укутываюсь в теплый плед и пытаюсь не впускать в черепную коробку мысли, способные лишить меня сна. Бросаю взгляд на холсты и подрамники, на бюст Ленина, на книжный шкаф. Закрываю глаза и начинаю творить: складываю кружащиеся к голове строчки в рифмованные строфы, или же создаю новых персонажей, наделяю их характерами и чувствами и даю им право на жизнь. Они начинают жить и взаимодействовать, а я погружаюсь вместе с ними в их новообретенный мир и наблюдаю, незаметно для себя засыпая. Знаете, люди очень лживые существа. И чем умнее человек, тем он более лживый. Оставаться кристально честным по отношению к самому себе, заранее зная, чего ждет от тебя твой собеседник невозможно. Слишком велик соблазн доставить ему удовольствие. Самим собой можно быть лишь с самим собой. А иногда даже это проблема. Предположим, с вами начинает беседовать таксист. Он разглагольствует о полной девальвации нравственных устоев в нашем городе, о коротких юбках, о том, что кто с кем хочет, с тем и встречается, о женской эмансипации. И ты, не в силах сдержаться, начинаешь ему поддакивать и радуешься, что не надела той своей нереально короткой юбки, в которой выходила пару дней назад. Или же, не говоришь же ты умиляющейся своими или чужими детьми знакомой о том, что детей не любишь и в ближайшее время о них задумываться не собираешься? Что от детских криков тебя воротит, точно также как от обкаканных подгузников, а детские шмотки не вызывают у тебя радости и энтузиазма. И, конечно же, когда твой очередной поклонник подарит тебе плюшевую гадость, ты промолчишь о том, что терпеть не можешь мягкие игрушки и скроешь, что закинешь этого никчемного розового зайца куда подальше. Уверена, что у любого человека моментально возникают в голове примеры целой плеяды ежедневной лжи и притворства такого рода. Ну что? Сложно быть самим собой?
Курю. Скоро меня, наверное, стошнит. Все думаю и думаю… Настоящая любовь… она какая? Одна подруга говорила, что готова была съесть фекалии мальчика, в которого была влюблена, так, будто это самый вкусный в мире тортик. Это—чужая правда о любви. Что такое любовь для меня? Честно говоря, у меня есть три теории. Или даже скорее в равной степени достойные одобрения гипотезы. Первая, простая и по сути гениальная в своей простоте любовь, это когда ты, взрослая и умудренная опытом, будто девчонка пубертатного возраста, думаешь, что не сможешь без него жить, понимая при этом, насколько глупо то, что ты думаешь. Это когда живот болит (см. синие бабочки в животе) и все время хочется рыдать. И не просто рыдать, а выть и кричать. Хотя по идее-то все хорошо… Такая любовь и была у меня. Наверное, она не повторяется. Вторая любовь случается при осознании того факта, что ты простишь ему все, все, что бы он не сделал тебе или окружающим (тем более). Ты заранее прощаешь ему все его огрехи. Как своему ребенку, которого любишь, несмотря ни на что. Эдиповокомплексная такая любовь.
Моя третья теория о любви гораздо печальнее предыдущих. Я осознала это вчера. Во сне. Я увидела график. Даже не график, а перевернутую колбочку на экране монитора, из тех, которые повествуют о том, насколько произошла загрузка сайта. Так вот, мне иногда кажется, что в нас есть такая вот любовная колба. Она заполняется в зависимости от того, насколько сильно ты любишь. Есть люди, которые заполняют ее по чуть-чуть на протяжении всей жизни. Есть—у которых она всю жизнь пуста. А есть такие, которые заполняют её за один раз. Раз и навсегда. А потом живут вхолостую. И самое грустное, что мне все чаще кажется, что я именно из таких людей. Моя колба полна любовью. А я, как резко облысевший человек, тянусь расческой туда, где когда-то были волосы. Осталось надеяться, что надежда пройдет. Вот такой каламбур.
Подняла голову наверх. Сквозь просвет виднелся кусочек неба и какая-то ветка. Тополь, наверное. Я решила покричать. Может быть, кто-нибудь и услышит… Потому что увидеть эту яму, не провалившись в нее, практически невозможно. Я покричала. Но результата не было никакого.
После моих исповедей, скорее всего, кажется, что я абсолютно сумасшедшая и нравственно падшая особь. Но это не так. Не совсем так… Я, к примеру, люблю Родину. Разве может быть так сильно любящий Родину человек подлым? Правда о Родине для меня, заключается в том, что я, вполне свободный и самостоятельный индивид, четко осознаю абсолютную невозможность для себя жизни за пределами своей страны. Когда я нахожусь где-то заграницей, я воспринимаю прелести тех мест как картинку. Красивую привлекательную картинку. Мою голову ни разу не посетила мысль: «А неплохо было бы жить здесь». Да, я не скрываю, что обожаю Нью-Йорк и провела бы там парочку месяцев. Пожила бы полгода в Вашингтоне. Ещё я мечтаю об острове. Люблю Лондон. А Япония, так та вообще моя слабость. Но ходить по чужим улицам как по своим—никогда. Меня скорее удар стукнет или, того хуже, выпадут все зубы, ногти и волосы. Ну, думаю, моя мысль ясна. Смеюсь. Смешная я. Зубы выпадут. Может, мне поспать? Прислоняться к земле очень не хочется… Я достала зажигалку и решилась-таки осветить то, что находится подо мной. Как я и предполагала—это была могила, видимо, очень старая.
--ну, здравствуйте… Курить будете?
Молчание в ответ.
--Надеюсь, тут места для курящих…
Закурила, выдохнула дым.
--К сожалению, я не могу в этих, тяжелых для любого антрополога условиях, определить ваш пол и узнать каким-либо образом ваше имя, поэтому позвольте просто обращаться к вам на «вы». К вам, наверное, сюда редко кто заглядывает… Извините, если потревожила, я не по собственному желанию…Так уж получилось. Чаю хочется. Или виски с колой. У вас тут, наверное, нет доставки на дом? А тут не так уж и плохо—первый свет, прохладно… тесновато, правда, но жить можно. Уж простите за каламбур…
И тут мне стало так одиноко, так одиноко и пусто, что я закрыла лицо руками и заплакала. Я очень давно не плакала, много лет. Сколько мне можно дать лет по шкале циничности? А ведь мне совсем мало… Это ужасно. Иногда смотрю на себя со стороны, слушаю себя, как сторонний наблюдатель, и мне аж жутко становится. В кого я превращаюсь? А какой я буду в тридцать? Даже подумать страшно. За эти семь-восемь лет я стану моральным чудовищем. Мой невидимка часто говорит: «У нас с тобой ничего святого не осталось…».
--у нас с тобой ничего святого,--я сказала это вслух и меня передернуло. Я ведь в могиле сижу, пепел стряхиваю, болтаю всякую чушь…
Становилось холодно. Сырая земля подо мной стала будто ледяная. Кофе бы сейчас. Ну, ведь есть во мне что-то хорошее? Есть же у меня хорошие, теплые воспоминания о ком-то? Начнем сначала… Хоть согреюсь… Моя первая любовь. Вспомнила, как мы стояли рядом и гляделись в зеркало. Нам казалось, что мы подходим друг другу, как две половинки яблока, как две одинаковые туфельки. Я так любила его… Однажды, мы сидели около фонтана, он был выключен. Мы болтали, как вдруг фонтан включился, моя майка промокла, я замерзла. Он снял свой джемпер и надел на меня. Джемпер пах его запахом и мне было так хорошо, что казалось, лучше просто не бывает. Я была влюблена в него задолго до того, как мы стали встречаться. Мне казалось, что мои чувства никогда не будут взаимными, как вдруг мне в руки попадает стихотворение, что он написал мне. Я носилась по дому, как сумасшедшая, прыгала на кровати и читала, читала, читала его без конца. Я впервые увидела его, случайно, в университете, он стоял ко мне спиной и курил и я, никогда раньше не видевшая его лица, вдруг поняла—это он. Мое сердце заколотилось, как бешенное, казалось, упаду замертво. Я спряталась за колонной. Да! Да, я спряталась, сейчас очень сложно поверить в это, но именно так и было. А когда он ушел, я на дрожащих ногах вышла наружу, меня душили слезы. А дальше—как в кино—полил дождь. Занятия окончились, студенты разбежались по домам, а я все стояла и стояла под дождем—маленькая глупая девочка, с прилипшими к лицу черными, как смоль, волосами, дрожащая, я плакала, в душе все тянулось и ныло, будто старый скрипач засел внутри и все пилит и пилит на своей расстроенной скрипке. И было так хорошо и так страшно и больно. Как будто это не со мной было… Теперь второй. Когда не любишь, все ощущения не такие острые, но все же, тепла достаточно. Я вспоминаю, как он подхватил меня на руки и закружил. И в этот момент я четко осознала, насколько сильно он любит меня. Перед глазами вертелись верхушки деревьев, дома, солнечный диск, а потом он обнял меня так крепко, что, казалось, я вот-вот задохнусь. Третий…Третий тоже был особенным. Он был большим и сильным, а нуждался во мне как в воздухе. Однажды, он опустил лицо в мои ладошки и заплакал. Очень странное ощущение. Он безумно любил меня. Четвертый… Четвертый был, как мой домашний кот. Он постоянно держал меня за руку, боясь отпустить хоть на секунду, обожал класть голову на мои колени, пока я читаю что-нибудь или смотрю телевизор. Дай ему волю—он бы привязал себя ко мне изолентой и так вечно и ходил бы в паре. Пятый. Пятый тоже очень любил меня. Во всяком случае, говорил об этом. Я говорила с ним обо всем. Иногда мне казалось, что он сможет растопить мое сердце. Когда в час ночи он стоял под моим балконом, когда его мысли на 100% совпадали с моими, когда он впервые сказал, что любит меня, когда я, положив голову на его плечо, могла заснуть, будто облаченная в одеяния из спокойствия и доверия… Как оказалось, этот человек не способен был попросить прощения или хотя бы попрощаться. Наверное, он единственный человек, память о котором я предпочту не хранить. Что же касается моего невидимки…знаешь, иногда я просто обнимаю его, когда мы сидим рядом на диване, и глажу по голове, просто глажу, как маленького мальчика, и мне так хорошо. Или же если мы смотрим какой-то фильм вместе, он обязательно хватает меня за руку в момент, который больше всего запомнится нам обоим впоследствии. Когда мы читаем друг другу вслух, мне кажется что никакие другие слова, сказанные кем-то другим, не способны будут проникнуть в мою душу вот так же глубоко. Его губы–такие мягкие, а глаза такие наглые… И только над его шутками я смеюсь по-настоящему. И по-настоящему плачу, если ему тяжело. Такие дела.
Я вдруг поняла, что от сигаретного дыма, сижу как в тумане.
--вытяжка у вас тут никакая…
И тут меня будто осенило… Может быть, я тут сижу, чтобы все осознать и покаяться? Чтобы переосмыслить свои действия? Начать жизнь с чистого листа? Я покричала ещё раз. И тут услышала какие-то звуки над головой.
--Эй! Эй, я тут! Помогите!
Черная исхудалая кладбищенская собака замерла над ямой и стала принюхиваться, полаяла немного и была такова.
--даже собака не составила нам компанию. Придется курить.
Я достала последнюю сигарету из первой пачки и неожиданно наткнулась на какое-то печенье на дне сумки.
--вот удача. Извините, поделиться не могу.
Я съела печенье и закурила его сигаретой. Наверху, опять раздалось какое-то копошение.
--Ещё одна собака,--пробормотала я, но на всякий случай крикнула: «Если кто-то услышит, не пытайтесь меня отсюда вытащить, тут очень мило!».
--что, правда, джнайна?,--сверху раздался знакомый голос.
--что ты тут делаешь?,--я вскочила с места от неожиданности, вызвав этим очередной хруст.
--гулял, решил в гости заглянуть. Подожди, я веревку спущу, у меня в багажнике есть. Никуда не уходи.
--ахахахахха
Он вернулся через минуту и спустил вниз веревку.
--там хорошо?
--неплохо
--тогда подожди, я спущусь к тебе.

Он спустился вниз и сел напротив.
--куришь?
--давай.
--слушай, помнишь, как мы курили с тобой в первый раз много лет назад? Мог бы ты подумать, где мы окажемся в итоге?
--ахахахха…Думаешь, ты тут из-за сигарет?
--ахаххаха
--и что ты тут делала?
--болтала всякую ересь. Думала о разном. А как ты понял, что я тут?
--догадался. Кто может знать твои маршруты лучше меня, Эстела ?
--Это да…
--что думала-то?
--да так, о жизни. Об ошибках своих.
--опять самобичеванием занималась?
--вроде того
--ты самая лучшая. Не жалей ни о чем.
--спасибо.
--а кто это тут с тобой?
--мой персональный Йорик.
--ты ему все рассказала?
--почти
--знаешь, чего мне хочется больше всего?
--того же, чего и мне.
--чего?
--просто лежать рядом, молча, чтобы все родинки соприкасались, и слушать дыхание.
--умница. Ну, прощайся с Йориком, нам пора.
--прощай, Йорик, прости, что так без спросу пришли.
Мы выбрались наверх, мои глаза постепенно привыкли к солнечному свету, он обнял меня и мы пошли к своим машинам.
--сможешь вести?
--да. Я в порядке.
Через час, прижавшись к нему на узком диване, я поняла, что моя исповедь будет лежать в той могиле, рядом с единственным, кто ее слышал. Я опять попыталась взглянуть на нас со стороны, и увидела девушку, медленно засыпающую, уткнувшись в плечо молодого человека, который гладит ее по голове. И оба они уверены, что эта история, как и многие другие, навсегда останется между ними.