Вдова стекольщика

Старуха, которая, казалась, мирно спала, беспокойно зашевелилась, как только её дочь зажгла одну из пузатых ламп на столе. Она кряхтела в своём уродливом кресле и втягивала носом воздух.
- Сейчас начнётся, – прошептал Ричард на ухо жене. И, действительно, старуха повернула к ним своё маленькое жёлтое лицо и затараторила:
- Ещё слишком рано, чтобы жечь свет, слышишь… На дворе день-деньской, а ты уже поспешила зажечь все лампы в доме. Ты не бережливая хозяйка. Когда Гаус был жив и я была здесь хозяйкой, мы не зажигали огня до первой звезды, мы соблюдали все эти правила… Сейчас ведь ещё день-деньской…
- Ну откуда она может знать, – снова зашипел Ричард, – откуда она может знать,
старая слепая сова…
- Слепая, но не глухая, дурень!.. – голос старухи сорвался, она закашлялась, откинув голову и ударяя себя ладонями по коленям.
Дочь погасила лампу и в сумерках подошла к креслу, в котором захлёбывалась старуха.
- Мама, пойдёте спать? – спросила она осторожно, – мы с Ричардом отнесём вас наверх.
Она постаралась говорить почтительно, но слепая старуха лишь отмахнулась от неё и прохрипела:
- Пошла от сюда! Уходи… Оставь меня в покое, оставьте меня здесь. Я надеюсь умереть ночью и соединиться со своим Гаусом… Где моя смерть… скорей бы мне умереть…
Она всё ещё бормотала и кашляла, когда её дочь и зять, пятясь, вышли из комнаты и оставили старуху одну в темноте.

Всю ночь старуха не спала, она молилась яростно и горячо, молилась, не зная, кому и правильно ли; она просила только смерти. Она так сильно хотела верить в то, что после смерти, молодая и сильная, среди сотен тысяч чужих ей людей на небесах она найдёт своего мужа Гауса и навеки соеденится с ним.
Задремала она лишь под утро, а проснулась, когда солнце стояло совсем уже высоко над крышами маленького городка. Она не могла видеть ни солнца, ни городка. Её вместе с крестом раскачивала какая-то неведомая сила, и запахи вокруг были незнакомые, чужие, совсем не похожие на те, что окружали её дома. Старуха вцепилась длинными птичьими пальцами в подлокотники и прислушивалась несколько минут. Потом она завизжала: она звала свою дочь, проклинала её и зятя, требовала остановить телегу и отнести её домой, на её место у закрашенного синей краской окна, но в ответ не услышала ни слова.
Старуха всё ещё кричала, когда телега остановилась. И не прекращала кричать, пока чьи-то руки стаскивали её вместе с креслом на землю. Она попыталась вцепиться в эти руки своими вставными зубами тогда, когда её несли к уже вырытой у плиты яме. Она не увидела этой глубокой чёрной дыры и холмика жирной земли рядом, но почувствовала знакомый запах старого северного кладбища. Где-то здесь был похоронен её муж, она часто бывала на его могиле тогда, когда её глаза ещё отличали день от ночи…
Зять молча наблюдал, а Керда сморкалась и вытирала глаза рукавом, пока четверо нищих, нанятых за двадцать монет у ворот кладбища, опускали в широкую яму старуху вместе с уродливым креслом. Слепая шарила в темноте руками и цеплялась за корни и камни, попадавшиеся тут и там на её пути вниз, пальцами, скованными артритом; она уже охрипла от крика и теперь, вместо визга, из её широко открытого рта изливалось лишь бульканье.
Лазари ушли, получив свои деньги. Зять собрал с земли верёвки и лопаты и удалился вслед за ними, прихрамывая на левую ногу и ни разу не оглянувшись. Дочь задержалась: она постояла над ямой, разглядывая в сумерках её глубины старуху, пытаясь запомнить эти последние минуты, проведённые с матерью. Потом, обойдя яму, приблизилась к плите, под которой лежал стекольщик Гаус Винсент Крофф и, подышав на бронзовую табличку, протёрла её подолом. После этого она побежала к мужу, говорившему у телеги с кладбищенским смотрителем. Они оставили ему зонт, шубу и деньги на еду для старухи, а также свой адрес на всякий случай. Попрощавшись с ним, они сели в свою телегу, оглянулись в последний раз на белую стену и крашенные зелёной краской ворота и уехали.

Старуха в яме завернулась по шею в плед и сжала покрепче пальцы на горлышке бутылки с вином. Лучи солнца не спускались в яму, но ей и без того было достаточно тепло. Она молчала, ни о чём не думала и даже не молилась теперь.