Человек, который говорит глупости

В детстве я любил рано вставать. Мне казалось забавным бодрствовать, когда все еще спят. Я тихо соскальзывал с постели и нарочито медленно, на пальчиках, выходил на улицу, где садился на цементное крыльцо. Вдыхая предрассветный воздух, слушал как где-то далеко-далеко, за треуголками лесных елей еле карабкаются по небосводу первые солнечные лучи. В эти минуты я был по-настоящему счастлив. Потому что счастье, это когда никто не мешает удивляться. А в детстве удивляешься многому. 

В десять лет мир кажется совершенно иным. В нем меньше страха и тревоги, а любовь и дружба отчего-то чувственнее и крепче. Ты не задаешь сложных вопросов, и на всякое «почему?» находится свое «потому что». Но самое главное, в десять лет ты все еще не говоришь глупости осознанно. Возможно, оттого как толком не знаешь, что из сказанного тобой глупо, а что – нет.

В детстве больше эмоций, и они куда острее и искренние, чем в двадцать пять. Ты просто смеешься, когда тебе хорошо, плачешь, когда плохо, и ругаешься, когда обижают. Но даже в этой ругани нет злобы. И 14-летний мальчик Эдик, который силой отобрал у тебя кипу фантиков «Турбо», оказывается вовсе не «подлой ворюгой и с*кой», а всего лишь «дурачком».

Детские воспоминания самые волнительные в жизни. Их так много, и все они столь яркие, что, порой, даже не вериться, что это действительно было. При чем ни с кем-нибудь, а именно с тобой.

Ты сидишь, вспоминаешь и удивляешься всему тому, что пережито. Потом ты радуешься. Но в итоге все равно грустишь. Именно потому грустишь, что все это УЖЕ пережито и никогда не вернется. А еще оттого, что те волнительные детские воспоминания, возможно, единственное, что не лишено смысла.
 
В детстве смысл воспринимается совершенно иначе. Это не то, что нужно искать. Это то, что существует априори. Совсем, как мама и папа. Даже если они не родные. Даже если они бросили тебя или умерли. Они все равно есть или были. Тоже самое со смыслом. Он просто есть: будь то яблочный «Love is…» или недоуменное родительское «глупо-вставать-так-рано». Смысл есть даже в твоем несогласии: в конце концов, оно возвеличивает.

Именно поэтому ты нелепо вскакиваешь и выпаливаешь: «Нет, совсем даже не глупо. Мне нравится это. А как может быть глупым то, что нравится?!».

Но твой первый осознанный бунт остается незамеченным, и ты смущаешься. Стоишь молча, не раскрывая рта, словно у тебя за щекой конфета-шипучка и весело лопаются сотни пузырьков. А родители продолжают сидеть на старом диване и улыбаются. Они любят тебя и понимают: их мальчик – все еще мальчик, и ему давно пора идти спать. Ты соглашаешься. Потому что в этом тоже есть смысл. Спать нужно хотя бы для того, чтобы просыпаться. И ты просыпаешься. Очень рано, когда все еще спят. Ведь тебе действительно нравится это.   
 
Когда все еще спят – ты всемогущ, словно маятник, определяющий движение времени. В твоих силах изменить его течение: перевести стрелки на часах назад, и продлить чей-то сон; или наоборот ускорить время, смутив и заставив волноваться проспавших.

Когда все еще спят – ты не одинок. Потому что одиночество ощутимо только тогда, когда вокруг все и никого. Суета не располагает к общению. Присутствие вызывает одни лишь эмоции, но не затрагивает душу. В уединении же рождается стремление к совершенству. У тебя есть ты, и возможность поговорить с самим собой.

Но счастье не длится долго. Рано или поздно кто-то просыпается, и иллюзия рушится. Она улетает словно шелковый платок, подхваченный ветром. И ты уже не в силах его догнать. Ты снова одинок, и идешь спать, даже если не хочется.

Проходит время, ты взрослеешь, и однажды просыпаешься позже обычного. Тебе обидно, но не совестно: подумаешь, завтра будет иначе. Но правда в том, что иначе не будет. Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через год. Ты это понимаешь, и не удивляешься. Ты вообще давно ничему не удивляешься.

Со временем поздний подъем входит в привычку, и ты не видишь в этом беды. Какая разница: один рассвет мало, чем отличается от другого, а воздух, тот и вовсе не имеет вкуса. Мир остается прежним, а вот ты – нет.

В двадцать пять тебя трудно чем-то удивить. Тебя не смущают разбросанные по комнате бумажные платки, немытая посуда и не вынесенный мусор. На экране твоего монитора фотка одной из лучших подруг одного из твоих лучших друзей, и в этой чехарде ты не понимаешь: кто с кем и как дружит. Ты вообще ни черта не понимаешь, и все равно не удивляешься. Хотя нет… Ты удивляешься тому, что ничему не удивляешься, и это начинает тебе нравиться.

Однажды ты просыпаешься позже обычного «обычного», и понимаешь, что превратился в типичного пофигиста эпохи масскульта: человека, который говорит глупости осознанно, и которого это совсем не волнует.

Однажды проснувшись, ты наконец осознаешь, что превратился в меня. Но тебе совершенно плевать. Ведь таких, как я – много.