Гордиев узел

- Товарищ старшая пионервожатая! Отряды на утреннюю линейку построены. Разрешите поднять флаг?
      Стоя на облупившейся трибуне, подняв согнутую в локте руку к алой пионерской пилотке, Вера привычно рапортовала под взглядами сотен детей. Юные ноги её с голыми коленками над белоснежными гольфами выглядели ещё стройнее на фоне рыхлых телес стоявшей перед ней грубоватой дамы, чей прокуренный голос столь же привычно вырывался в ответ из динамиков:
      - Разрешаю: флаг на мачте поднять, лагерный день начать!
     Роняемые с торжественной расстановкой, слова эти дерзким эхом вторгались в окрестный лес с бесцеремонностью будильника. От утра к утру они дышали такой неувядающей помпезностью, что казалось: не прозвучи они - не посмеет взойти солнце.
     Ежедневное действо это - не лицедейство ли? - порядком поднадоело Вере. И если поначалу ей даже в чём-то нравилось стоять вот так, гордой и подтянутой, на виду у всех (только, считала она, обязательный пионерский галстук ей не очень-то к лицу), то к концу лета стало одолевать ощущение некоей вывернутости наизнанку, извращённости происходящего. И сегодня это ощущение наползало особенно остро, вызывая непонятное напряжение внутри. Словно неясный вопрос вызревал в вериной душе.
      Он зародился в ней ещё в школьную пору. Верочка Смирнова была прилежной, образцовой ученицей. В тетрадях - ни помарки, карандаши аккуратно заточены. Волосы её цвета спелого овса неизменно заплетались в две косички. В старших классах она не то, чтобы вытянулась в рост, как другие девочки, но слегка округлилась телом и бережно носила свой едва оформившийся бюстик. В отличницы не лезла, но училась без троек. Добросовестно сдавала «ленинские зачёты» и слушала на построениях в зале, как разбитная девица - комсомольская активистка - сипло выкрикивала в рупор с равнодушным пафосом:
      - Наш девиз: «Не тлеть, а гореть!»
     Как-то раз Вера застала её сидящей на коленях у секретаря школьной комсомольской ячейки, двадцатилетнего красавчика Виктора. В тот день Вера была дежурной по классу. После уроков она осталась подмести, и, зайдя в лаборантскую за совком, наткнулась там на разомлевшую парочку. Среди клубов сигаретного дыма (курить в школьных помещениях запрещалось) активистка томно обвивала рукой усатую голову. Когда Вера вошла, остолбенев у порога, девица полуобернулась в её сторону и недовольно, с холодной ленцой, бросила:
      - Что надо?
     Вера торопливо схватила совок и скрылась. В ту минуту впервые и посетило её смутное и пугающее чувство двойственности, дисгармоничности окружающего. И, задумчиво метя пол, она не умела от него избавиться. Прибиралась она машинально - так, как привыкла это делать дома. Живя вдвоём с матерью, она брала на себя многие домашние работы.
     Через год, когда у матери усилилась сердечная недостаточность, и она редко стала выходить из квартиры, Вера бегала и по магазинам. Там, стоя в бесконечных очередях, слушала она диалоги о наболевшем.
      - Что же это – сыр пропадать стал, колбасы давно не видим. Скоро уже и яйца, говорят, исчезнут!
      - Да-а, жись-то всё хуже у нас …
      - Четвёртый год уж перестраиваемся, а что толку?
      - А не с того конца начали! Людей надо менять, а не власть.
      - Что творится-то кругом - развели бардак!
      - Россия без бардака - не Россия…
      “Как же так? - думалось тогда Вере. - Историчка учила: «Нельзя говорить вслух о плохом, происходящем в нашей стране. Надо воспитывать правильно - отмечать только светлые стороны жизни. И газеты должны писать только о хорошем!»” И опять внутри неё шевелился двойственный клубок из истинного и лживого, клубок непонятностей.
      К тому времени Вера поступила в педагогическое училище. Однокурсницы её вовсю гуляли с парнями, а её не привлекало это: не могла она ещё переступить через угнетающее чувство лживости, запутанности людской жизни.
      По окончании третьего курса, после июньских экзаменов она отправилась, как положено, на педпрактику, чтобы провести две смены в пионерском лагере. Это была её первая длительная отлучка из дома.
      Перед отъездом Вера проходила медицинский осмотр. Краснолицая невыспавшаяся докторша с авторучкой в мясистых пальцах безучастно спрашивала из-за стола:
      - Фамилия…
      - Смирнова.
      - Возраст…
      - Восемнадцать.
      - Живёте половой жизнью?
      - Что? Нет… - промямлила Вера, испытывая невыносимый стыд от неудобного сидения в гинекологическом кресле и чувства беззащитности. Докторша нехотя приблизилась и грубо втиснула в неё круглое зеркальце. Вера громко ойкнула от резкой боли.
      - Ну-ну, терпи! - прикрикнула та. - Тоже мне, принцесса на горошине.
      И ворчливо добавила, вынимая свой инструмент:
      - Как же, не живёшь!.. Врать ещё не научилась.
      Онемев от несправедливой обиды, Вера поспешно оделась и, сдерживая слёзы, выбежала из кабинета.
      Лагерь назывался «Заветы Ильича». Находился он в глуши Карельского перешейка. Добираться на него приходилось на пароме через Вуоксу.
      За образцовую аккуратность её выбрали комсоргом. Она не возражала, честно выполняя возложенные на неё общественные обязанности. Отрабатывая практику, исполняла и воспитательскую должность - водила детей на берег, в поля, в столовую, в клуб. Вечерами, уложив детей спать, танцевала изредка на дискотеках с парнями-вожатыми. Но большее, что позволяла им - это слегка обнимать себя во время танца. В продолжениях вечеринок, когда расходились по лесам и укромным уголкам, она не участвовала - шла спать.
      Сегодня после традиционной утренней линейки дел у неё было немного - только дошить эмблемы в Красном уголке да оформить стенд, посвящённый героям Октябрьской революции. Она проделывала всё это с тем же ощущением путанности и «изнанкости» жизни, доходящем до тошноты и подавленности.
      Ближе к полудню, захватив сам-издатовский томик стихов Цветаевой и лёгкое покрывало, она побрела через лес к Вуоксе. Вера давно облюбовала крохотную полянку на высоком берегу, где удобно было сидеть с книгой. К середине августа полчища комаров отхлынули, оставив лишь по нескольку упрямых своих воинов на каждого человека.
     Утренний туман по берегам уже испарился. Поминутно прячущееся за облачка солнце всё же успевало дарить урывками ласковое тепло конца лета. Пахло речной сыростью и сосновой смолой.
      Вера только собралась открыть книгу, как внезапно кусты внизу решительно зашелестели, и она увидела идущего вдоль берега со спиннингом Андрей-Палыча, лагерного физрука. Андрюха, как запросто звали его все вожатые и воспитатели, был из тех, кого называют душой компании. Тридцатилетний здоровяк, он водил население лагеря в походы, пел под гитару у костра и обладал сильным действием на женский пол благодаря беспечной мужской силе и добродушным небесным глазам. Дети были крепко привязаны к своему физкультурнику, вечно бегая за ним стайкой. Как видно, во время тихого часа он решил отдохнуть от них часок-другой.
      Андрей был удивлён, завидев сидящую на берегу фигурку в лёгкой блузке.
      - Верка?! Ты что тут делаешь?
      - Так… Читаю. А ты рыбачишь?
      - Да вот, пришёл скрасить твоё одиночество, - смущённо пошутил он, присаживаясь зачем-то рядом. Он ни на что не рассчитывал, просто ему было приятно, как человеку общительному, находиться в обществе даже этой девушки строгих правил.
      - Ну и скрась, - неожиданно для себя Вера кокетливо повела ресницами и слегка прильнула к нему - так, как в подобных случаях, она видела, делают рядом с Андреем более раскованные девчонки. Её плоть отнюдь не желала его. Это чьё-то чужое тело, не её, выполняло стандартные действия флирта, а она видела это тело на экране, с удивлением наблюдая издали свой сумасшедший поступок. Не ждавший такой податливости от «недотроги», Андрей, повинуясь мужскому охотничьему инстинкту, мягко обнял её мускулистой рукой за плечи. Вера испугалась, и от этого испуга тело её моментально выпрыгнуло из экрана и воссоединилось с сознанием. Он хотела тут же вскочить и убежать… но вместо этого внезапно обвила Андрея за шею обеими руками и неумело поцеловала в губы.
      Шквальный первобытный порыв бросил их в траву. Андрей имел достаточный любовный опыт - на его век уже выпало несколько разнодлительных связей, и потому обходился он с Верой бережно и с пониманием. Но его ошеломило бесстыдство, с которым она отдалась. Оно было таким безудержно-отчаянным, так не вязалось с обликом пай-девочки, к которому все привыкли за лето, что в первый момент Андрей растерялся.
      Они пришли в себя, уже сидя одетыми на берегу. Оба испытывали неловкость от стремительности происшедшего. Андрей попытался было произнести приличествующие случаю дежурные слова, но, почувствовав их искусственность, умолк. Вера тоже молчала, глядя на воду. Потом встала и выдавила из себя:
      - Забудь. Ничего не было.
     А через два дня она вместе со всеми покидала лагерь. Стоя у перил просторного парома рядом с детьми своего отряда, Вера медленно обводила взглядом тёмно-малахитовые камышовые заводи, оранжевые мачты сосен и нежно-фиолетовую даль берега за ними. Вся Вуокса дышала умиротворённостью и гармонией.


                (1990)