Бегство

На двадцать восьмой день Эльсаля  мор завладел городом. Утро, начинавшееся в Ро под скрип похоронных дрог, было страшнее, чем ночь; ночь же в нем  царила черная и безысходная, как самая болезнь, сотнями пожиравшая его жителей. Улицы казались вымершими. Страх и тоска смотрели в просвет тонких щелей ставен. Из тех домов, что были заперты снаружи, жители успели уехать, из тех, что заперты изнутри – нет.  Там, где ворота и двери отмечены  белым, язва...
Самые отчаянные из бедняков вызвались разносить еду и воду   заболевшим: за это из городской казны хорошо платили, но на работу брали только одиноких и старых. Таким  людям выдавали красные платки, которые они должны были носить на головах или рукавах, не снимая. Красноголовые старухи, деловито снующие с корзинками по улицам,  внушали ужас: говорили, что они нарочно разносят смерть по городу. 
  Работы у стражников прибавилось: в Старой Крепости  они  охраняли ворота и стены, прочёсывали улицы, выискивая новые очаги заразы, следили за тем, как доставляются еда и вода и убираются из домов мертвецы.
Жители бедных кварталов были предоставлены сами себе.  За пределы внутренних стен,  для поддержания хоть какого-нибудь порядка  раз в четыре дня выходил отряд, весь закутанный и замотанный в холстины, пропитанные розмариновым отваром. Лица плотно закрывали маски – словно у прокаженных… Их прозвали розмариновыми мальчиками, хотя мало кто знал об этих людях, молоды они или стары, здоровы или уже заражены язвой – их боялись, как и всех прочих на смертельно опасной улице.
   Угге Блац, который, как и Юджии, остался в Ро, однажды заметил, что по вечерам над воротами домов перестали гореть факелы,  он не удивился, и нашел этому правильное и обдуманное объяснение: ни ночью, ни днем никто не хотел выходить на улицу, да и  многие  соседи всё-таки успели уехать. А может быть, люди, что зажигали факелы, просто умерли. Вместо них вечером появлялись стражники и собиратели тел, обходящие дозором вверенные их попечению кварталы.

Перед выходом из дома Угге долго одевался: две рубахи,  длинные кожаные чулки, широкие штаны, перчатки, плащ, глухой капюшон с прорезями для глаз… Во всем этом было очень жарко – даже сейчас, когда солнце село за городские стены и перестало обдавать землю своим тяжелым, знойным дыханием.  Блацу в его наряде не хватало воздуха, он двигался медленно, словно черепаха.
Путь его лежал  в сердце Старой Крепости, в Светлый Чертог –  главный храм города. Он шел не для молитв –  никогда не любил кумирен, редко останавливался даже  у домашней божницы  –  Угге  составлял для жрецов  снадобья, предохранявшие кожу от болезни.  Сума, которую прятал запасливый знахарь под плащом, была набита травами, в ней же лежала шкатулка с целебной мазью. Эту мазь Блац готовил несколько дней по сложному древнему рецепту: смешивал травы, уваривал, топил жир, грел смолы и снова всё варил – долго, до загустения, чтобы получилось похожее на дёготь вещество.

На углу ему встретился человек. Маленький, всклокоченный, точно воробей, он тут же подбежал  к Блацу.
–  Долгих лет, мой щедрый господин! Счастье, что оба мы ещё живы, правда?
–  А, это ты.... 
  Человек-воробей засмеялся, и смех его, частый и нервный, был похож на птичий клёкот.
–  Сегодня, господин. Ты готов?
–  Тише, – прошипел Блац. – Сейчас мне нужно в Чертог. Жди здесь.
Человек тотчас отошел в сторону, смешался с темнотой, оставляя Угге гадать, был ли их разговор на самом деле или только померещился ему.

Храм был полон людей: жители Ро, в страхе перед вездесущим Дэвхом, отказывались покидать святилище. В молельных комнатах качались в поклонах, вдыхая струю благовоний из курильниц, во дворе сидели и лежали прямо не земле. Особенно много было детей и женщин. Блац осторожно протиснулся между ними, нашел знакомого прислужника, и тот проводил его через потайную дверь во внутренние покои,  в которые дозволительно было входить только посвященным.
Амме Уди, старший из Шести, доверенный  Хранителя Чертога и его правая рука, вышел навстречу.
–  Долгих лет, господин Угге! – жрец, вопреки установленному порядку, приветствовал гостя первым.
Он был средних лет, моложе Блаца. Человек этот отличался высоким  ростом, однако кости имел тонкие и тело не грузное; одевался в связи с тяжёлым и скорбным для города часом скромно, в  простую храмовую одежду: широкие льняные штаны, рубаху, доходившую  почти до колен, и  сакрит –  длинный, особого кроя,  серый жреческий плащ. Все парадные знаки своего сана Амме  Уди добровольно снял,  лишь багряная кайма шириною  в палец по краям его сакрита, полагавшаяся шести главным жрецам, отличала его от прочих служителей.
–  Долгих лет, Дораскулайте*  Амме! – поклонился Угге, а потом выпрямился и спросил: «Как здоровье господина Дораскулайте Хранителя?»,  –  и внимательно посмотрел на жреца: не мелькнет ли на лице, пускай едва заметная, но истина?
Однако тайные мысли Амме были непостижимы. Его сосредоточенное лицо выражало лишь заботу об общем благе.
 –   Всемогущий Неба и Земли, милостив: он  чувствует себя лучше, хотя ночью сильно страдал от жара. Твои снадобья укрепили его.
–  Я принес мазь, которая предотвращает болезнь и появление язв на коже, –  Угге вынул запечатанную воском шкатулку и бережно передал ее жрецу. –  И, как обычно, травы для курильниц и приготовления настоек.
–  Благодарю. Подойди к казначею, он расплатится, как мы и договаривались.
Угге  в знак признательности поклонился пониже. Когда он поднял голову,  Носящий благодать уже вышел.

То, о чем догадывался Блац, и что оставалось тайной для всего города, сильно тревожило старшего жреца Амме Уди: Хранитель Чертога, Верховный жрец Ро, уже несколько дней был болен. Болен тяжко, неизвестной болезнью, напоминавшей огневицу. На бурую язву это было не похоже, но… Стоит произнести в городе: «Хранитель Чертога заболел», и десять из десятерых уверятся, что виновна  она, язва.
Душа старшего жреца была в смятении: всю жизнь  с того времени, как обрел свой титул, он ждал смерти Верховного. С нею освобождалось для него кормило высшей власти в Ро, –   все понимали это, и, в первую очередь, понимал сам Хранитель. И потому Верховный  позволил Амме стать своею десницей;  не за ум, способности и веру, а за его терпеливость. Тот спокойно ждал наследства, безукоризненно исполняя долг службы,  зная, что ни один человек не упрекнет его, и не помыслит о нем дурного.
И вот, Хранитель умирает. Сейчас, когда город объят страхом. Когда Амме говорит ежедневно на общем молении: «Язва пришла в ваши дома в наказание за грехи. За вашу алчность, злобу, гордыню и нечестивые дела!». Что станет, когда оплот святости рухнет, и горожане узнают о смерти Верховного? Какими только мыслями тогда они не соблазнятся! Удержат ли их слова Амме? Удержат ли в вере, в рассудке, в противостоянии страху и мору? И какие это должны быть слова! Амме, впервые за  много лет, испытывал волнение и гнетущую тревогу.
Сегодня он отправил с «розмариновым отрядом» поручение найти в бедных кварталах доктора Юджии, и, если тот жив и здоров, привести его в храм. Пусть осмотрит Верховного. Говорят, он ученик Халлена, искусный врач и прямой человек. Сохранит ли он тайну? Должно быть, лучше, чем старый мошенник Угге Блац. А если и нет, то  –  что? В его квартале живут варвары и безбожники, которых болезнь Хранителя едва ли заботит. Да, тяжело господину Юджии в таком-то месте...

Саакеду и в самом деле было нелегко. Но отнюдь не потому, что мало было вокруг него единоверцев или  людей просвещенных. Думать о своем окружении у Юджии не было времени, да и желания не было. Он  теперь думал мало, как ему казалось, и весь подчинился движению: от дома к дому, от беды к беде, от смерти к смерти.
Когда Юджии входил в жилища, его встречало  испуганное молчание. Сколько было в доме человек, столько пар глаз с мольбою и страхом смотрело на него. Он подходил к постелям страдальцев и почти всегда видел явственные признаки болезни, а нередко и предсмертную агонию. И почти всегда говорил родне, чтобы несли больного в чумной дом.  Тогда словно прорывалась запруда:  поднимались крик и отчаянный плач, заглушавшие стоны умирающих.
 «Они ненавидят меня за то, что я  произношу вслух название болезни. Как будто, если я не признаю больного больным или  смолчу, язва отступит!» –  с болью думал он. Юджии, как мог, утешал семью. Если участием прекратить раннюю тризну не получалось, он заставлял людей вернуться к выполнению своей воли резким окриком. 
 Он редко спал, но ему казалось, что он спит, когда идёт, ест или даже осматривает больных.  Саакед более не чувствовал ничего, кроме усталости и раздражения. Каждый день с того времени, как начал принимать людей в чумной дом, он делал записи, отмечая количество заболевших и умерших. Сперва подробно описывал и течение болезни, потом  стал отводить на каждый случай  по нескольку строк, в которых всё, кроме имен, зловеще повторялось. 
«Пуст ли я  или до краёв наполнился страданием и пресытился зрелищем смерти, не знаю – это одинаково. Все средства испытаны.  Из врача я превратился в могильщика», –  написал он, похоронив в один день четырнадцать человек, среди которых были  жена красильщика Тукира и его девятилетний сын.

Юджии  выходил из  очередного дома. Сзади его  теснили носилками,  а снаружи кто-то, приладив тряпку к палке, мазал косяки дверей  белым. Уж не заготовили ли белила к его приходу? Или теперь они в каждом доме?
–  Господин Юджии, наконец-то! Вас знают все, но вот найти –  потруднее будет!
 –  Вы ищете меня?  – спросил Саакед, сквозь прорези в своей полотняной маске глядя на тех,  кто ждал его на улице: розмариновый отряд, Железные личины... 
–  Господин Юджии, у нас приказ доставить вас в крепость, –  выдвинулся предводитель.
–  Чей приказ?
–  Я не могу сказать, мне запрещено. Не тревожьтесь, это  ненадолго.
–  Хорошо. – И отдал приказание людям с носилками: –  Несите без меня, вас примут.
Отряд сомкнулся вокруг Саакеда. Предводитель пошел с ним  рядом.
–  Что, из  Старой Крепости все уехали?
–  Да, те, кто получил айлу, уплыли на кораблях. Некоторые  потом выбирались сами: кто морем, кто через городские ворота – в степь. Но осталось тоже немало. Ими сейчас питается Дэвх.
–  Не удалось остановить язву?
–  Какое там! Утром и вечером вывозят мертвецов....  Скоро закончатся припасы, вот тогда наступят времена!
Юджии вздохнул:  он знал, что многие бедняки не доживут до того  дня, когда язву сменит голод.

Человек-воробей сдержал слово: он поджидал Угге на перекрёстке, где  они недавно  расстались,  но теперь уже в руке его был незажженный факел. Блац, заметив перед собой эту вертлявую фигурку, тотчас его негромко окликнул:
–  Гелле!
Слуга Арсидия  подбежал. Былое возбуждение не покинуло его, он суетливо озирался и убеждал Угге скорее следовать за ним.
–  Как ты собираешься выйти из Крепости? Ворота  ведь охраняются! 
Гелле чуть не подавился смешком:
–  Ещё бы! Стража дежурит днем и ночью!
–  Ты кого-то подкупил, да?
–  Я взял у одного человека его айлу…
–  А я? Каким способом я переберусь через стену – не по воздуху же! – злясь, прошипел Блац.
–  Успокойся, господин, и доверься мне. Гелле знает, что делает. Смотри, мы почти пришли: вон за тем сараем я спрятал  тачку. Ты в нее ляжешь, и  будешь лежать тихо, как мертвец. Я притворюсь могильщиком и провезу тебя за ворота.  Но нам нужно спешить, нас ждут! – последние слова слуга Арсидия произнес уже без всякой веселости.
Знахарь, скрепя сердце, подчинился. Перед тем, правда, как лечь в тачку, он опасливо спросил, действительно ли она принадлежит могильщику. «Нет, что ты! Эта – из дома моего хозяина», –  заверил его Гелле.

Блац лежал, накрытый какими-то тряпками, на возке, а человек-воробей  катил его по улице к воротам. Тачка  на ходу  то подпрыгивала, то проваливалась, и  все время  дребезжала в темноте.
«Странно,  –  думалось Угге, –  Если бы я умер, меня вот так же покатили бы через весь город, и тачка, –  не эта, но какая-нибудь другая, –  обязательно бы скрипела; и голова моя  больно билась бы  о её дно, хотя боли я  бы уже не  чувствовал…».
–  Сто-ой! Куда! – по голосу Блац догадался, что они уже  у ворот.
Он постарался расслабить скованные волнением лицо и тело и затаил дыхание.
–  Да вот, ещё одного везу, –  голос Гелле звучал глуховато, слуга обернул лицо платком, как это делали все могильщики – поди, отличи его от прочих.
–  Ладно, проезжай.
Таблички, показанной у ворот, оказалось достаточно, чтобы усыпить бдительность стражи. Угге услышал над собой гудение и треск огня, скрип дерева и лязганье железа – их выпускали  за пределы Старой Крепости.
–  Полежите еще немного, господин, – прошептал Гелле.
 –  Кого ты везешь, сынок? – внезапно рядом  раздался голос, принадлежавший, по-видимому, старой женщине.
–  Отстань, это мертвец. Ну, прочь, старуха! Язвы не боишься? – грубо крикнул ей мнимый могильщик.
–  Дай поглядеть. Молодой или старый?
–  Тебе-то что! Уйди с дороги, ведьма!
Но женщина сорвала тряпицу с головы Угге и уставилась ему в лицо. Сквозь закрытые веки Блац чувствовал её взгляд и слышал её дыхание.
«Ах, лицо какое чистое!– воскликнула старуха и вдруг схватилась за  Блаца, –  Да ведь это мой муж! Куда ты его везешь, отдай сейчас мне!».       «Безумная!» – с ужасом понял Угге.
Гелле силой  оторвал женщину от тачки,  бесцеремонно швырнув на землю. Она не смогла подняться, верно, сильно ушиблась, так и ползла на коленях,  и выла, пока они не скрылись: «Вернись…. отдай…».

Угге, прислонившись к какому-то дому, силился унять дрожь. Сердце заходилось в нем, тупая боль собралась в груди слева и перекинулась на левое плечо.
–  Пойдем, господин. Мало времени. Я покажу дорогу.
Блац охнул и, держась за сердце, поплелся за слугою Арсидия. Без него Блац ни мало не представлял, куда нужно идти: если его проводник сворачивал влево, он сворачивал следом, если Гелле втискивался в какую-то щель меж домами, Угге  втискивался тоже, чтобы после очутиться на пустой и  чёрной улице, как две капли воды похожей на предыдущую. Иногда свет факела, который зажег и нес слуга Арсидия,  попадал на белые косяки дверей, и  Блац отшатывался с содроганием.
Вдруг кто-то окликнул их из темноты. Они подошли, факел высветил две странные, многоугольные фигуры. За спиной у каждого были мешки, навьюченные один поверх другого.
–  Кто эти люди? – спросил торговец снадобьями у Гелле.
–  Я помогаю им, как и тебе. Им тоже нужно выбраться из города.
 Один из незнакомцев  передал ему кошелек:
–  Как договаривались.
Щир взвесил деньги в руке.
–  Ладно, верю. Держите факел.
Он протянул головню Угге. Свет от нее испуганным зверем прыгнул в сторону. Блацу показалось, что он видит мусор. Бедняки вечно ленятся отнести его подальше от домов, к пустырю, а с появлением бурой язвы вовсе перестали убирать. Однако мгновение спустя он с ужасом осознал, что перед ними труп. Мертвец лежал вниз лицом,  на щеку падали густые волосы...

*«Носящий благодать» - обращение к высшим жрецам  (Прим. авт.).