Нора. Первая глава

ГЛАВА ПЕРВАЯ


Я сказал: прости-прощай...
От спрошенного уже не ждешь ответов, и если раньше они могли быть разными, то теперь - однозначны. Чаще «нет». Потому что спрашивать, ожидая «да», со временем разучиваешься. Выбор сужается до неприятия всех, кроме одной. Той, которой с тобой все ясно. Той, что не задает вопросов и не звонит первой, дабы не вмешиваться в твою жизнь вслух и когда-нибудь не быть обвиненной в том, что жизнь твоя не удалась. (Хотя, по любому счету, это уже ее жизнь и ее выбор.) Советует: «отдыхай», когда ты не устал, и не лепит к твоим свои проблемы - мол, и так уже... - понимая, как, но не понимая зачем ты себе их создал. Учит говорить правду, которую ты не знаешь; призывает выражать чувства действием, позволяя; и терпеливо молчит, когда тебе не спросить, не сказать уже нечего. Просит тебя разобраться сначала с собой, а потом - с остальным миром. И не верит, что с такой головой этого сделать нельзя, даже если долго спрашивать: чего же ты хочешь?
Живешь, как на вокзале: твой поезд отменили, есть проходящие, но не до конечной, а пересаживаться не хочется. Да и что там может быть, на следующей станции? Тот же вокзал и ожидание. А отпущенного все меньше. И об этом не дает забыть голос сверху, который врывается по «громкой» в твои мозги, объявляя, что вот ушел еще один состав, или прибыл другой, и время стоянки их все короче, а твоей нажитой мудрости хватает лишь на то, чтобы сообразить: вещи свои за этот срок все равно собрать не успеешь. Так что - сиди. Слушай стук. Гляди на людей. Ищи себе в собеседники таких же, как сам: отмененных, отставших, опоздавших. Пособирай за ними, послушай, когда они заговорят о себе. Проникнись, насколько ты скучен. Покимарь под эту трепотню. Пусть тебе приснится твой ушедший - с треплющимися занавесками, мягко покачивающийся, спешащий - дыбы-дын, дыбы-дын! - и пронзительным южным солнцем в забрызганное стекло... Ниже, ниже по карте - на юг...
И не трогай ее, ради Бога! Наверняка ей - в другую сторону. А то, что вы встретились здесь и говорите, и сидите рядом, и спите иногда, и интересуетесь похожим - вовсе не доказательство твоих догадок. Для нее это - не конечная, как, может быть, для тебя. И она когда-нибудь уедет, просто исчезнет, на минуту отойдя в туалет или в буфет, попросив приглядеть за вещами. Вещи ей не нужны...
А тут еще осень... Время прощаний, многоточий дождя, перечеркиваний, незавершенности, смутных тревог... От предков, что ли, крестьянских? От школьных тех волнений? От вечной безысходности, бессилия остановить, продлить тепло, безмятежность лета? Что это? Животный, природный страх? - оглядываться на отмирающее, облетающее, выцветшее; ощупывать себя на реальность существования и судорожно вдыхать поглубже свежесть и чистоту при звенящей прозрачности солнечного неба. Будто в последний раз широко открыть глаза и не моргать долго, сколько выдержишь. Удивиться и застыть. Стряхнуть лишнее живое, как все вокруг. Просветлеть. Выморозить душу до чистоты, до колокольчиков, до ясности. И понять, наконец-то, что и жив-то до той поры, по-ка можешь чему-нибудь удивиться... Нет. Жив настолько, насколько способен еще удивляться... Нет. С каждой осенью ты еще немного умер, так и не определив, чему на сей раз удивиться не смог...

Дама оказалась пастельных тонов: эдакая бежевая, вытянутая, ровная; без граней и теней; сливающаяся с телесного цвета занавесями окна в небольшом страховом офисе. Не сразу поняла, зачем я пришел:
- Да, она работает у нас полгода. Деньги, конечно, смешные, но где бы логопеду-заочнице дали больше?
- Хорошо. Я буду добавлять ей к вашей смешной зарплате с условием, что она не будет знать об этом.
Ноздри на лице дамы дрогнули с брезгливостью.
- Вы - тот самый отчим, - сказала она без вопроса.
- А что вы знаете? - не удивился я, спрашивая.
- Всё, - произнесла дама тише, оглянувшись на двух сотрудников за соседним столом. - Все знают.
- Ясно... Ну, так - что? Вы согласны?
По движению губ видно было, как она перебрала в голове несколько вариантов, не отрывая взгляда от моей переносицы. Мне, все давно решившему и за нее, и за себя, ждать было некогда.
- Раз в месяц. Две сотни баксов. Одна - ваша, - выпалил я.
- Давайте выйдем, - предложила дама, вставая.
В коридоре за дверью она остановила меня за локоть, когда я уже собирался доставать деньги. Тут было сумеречно, и я не разглядел ее лица, когда она медленно произнесла:
- Неужели вы думаете, что кто-нибудь здесь согласится на это?
- Давать или брать? - вырвалось у меня.
- Участвовать в обмане, - выговорила по слогам дама. - И потом: как я объясню не ей, а другим - за что плачу деньги? Узнают ведь когда-никогда...
- Вы предлагаете и это за вас придумать? - огрызнулся я. - Считайте, что я ничего не гово-рил. Забудьте. Найду другой способ.
- Какой же, если не секрет? - дама неподдельно удивилась.
Меня понесло:
- Буду платить ее матери за пару раз в месяц. Хотя мне это будет стоить дороже.
- Она не возьмет.
- Это - как дать... Знаете, где и на что они живут?.. Кроме меня у них в городе никого нет... Если не считать вашего мужа... - неожиданно для себя прибавил я.
- Что вы хотите этим сказать?!
- То, что сказал... И вообще: кто в вашей семье директор? Вы? Так увольте Аню, придумайте, за что... Или платите, сколько он ей платит... Или возьмите мои, чтобы у нее не было повода быть с ним... - нагородил я, понимая, что красивая женщина в праве брать у любого только потому, что он имеет счастье просто знать о ее существовании, как об эталоне в системе мер и весов.
Дама отошла от двери, увлекая меня за собой к окну в небольшой нише коридора, и, вновь полурастворившись на фоне занавесок, спросила, сколько мне лет. Я ответил. Она, не глядя на ме-ня, сказала, что дала бы больше, назвав возраст своего мужа. К этому числительному она явно бы-ла неравнодушна.
- Так вы считаете, что между ними...
- Нет, - перебил я. - Я знаю больше: они не были близки. Но Ане приятно его внимание. Ска-жем, пока... И это обсуждается с матерью... Той, собственно, все равно кто - лишь бы не я...
- Странно, - дама заговорила еще медленнее, словно засыпая.  -  После того, что случилось в вашей семье... Тихая овечка... А ведь как плакалась мне о вас, мать кляла, уехать собиралась... Ссучья порода!.. - вдруг вырвалось у нее.
Это меня успокоило: «возьмет».
- Дайте ей денег - она уедет, - настаивал я.
- Уедет? Куда? К отцу? Она его терпеть не может...
- Она его боготворит!.. А лучше выдайте ее замуж за кого-то похожего. За военнослужащего. Любят они с мамой военных. Они в их проблемы сразу вникают: главное - пить не давать, и карьера готова, если не полный дурак. Есть о чем заботится. Да и работа понятна - служить Отечеству, ко-торое за это платит и все за него решает. Предмет, стало быть, обозначен. Думать не надо.
- А вы злой человек, - дама коротко вздохнула и приняла решение. - Давайте деньги. Черт ее знает: может, приоденется, да клюнет тогда на нее кто-нибудь помоложе. А насчет курсанта или офицерика я подумаю... И чтобы их сослали в какую-нибудь Тьмутаракань... Только - вам это зачем?
- Представляете, я не вижу разницы между мной и вашим мужем... В этом смысле...
- Ну, я-то разницу вижу, - усмехнулась дама. - Бог с вами, идите... Встретимся как-нибудь.
- Позвонить?
- Да... Но аккуратно. У нас с мужем - параллельные, - бросила она на ходу.
Мы встречались, пока Аня не вышла замуж за ее родственника, молодого лейтенанта, и не уехала с ним в Приморье.
Минуло шесть лет.
И вот недавно - телефон: «Надо? Выходи на круг...»
Пиццерия - рукопись, зонтик и роза на столе. Удушливый напиток, похожий на кофе. Вино - легкое, светлое, как девичье дыхание. Разговор о возрасте, когда сомневаться стыдно.
- Ты меня не хочешь. И тогда не хотел...
Пастельные тона потускнели. Появилось ломкое, соломенное, шуршащее - на коже, в воло-сах, в одежде, в голосе. Уверенность в жестах, в точности фразы, где правда - опасно остра, как битое стекло. И - слишком много о прошлом...
- Как видишь, легче всего покончить с собой, а не с другими. Надо только завестись. Во-первых, понять, что ничего не хочешь. Выбрать место, где тепло и сухо, пресытится желаниями: поесть, выпить, сходить в туалет, в душ, помастурбировать - освободиться. После этого хорошо вы-спаться. Позавтракать и не пойти на работу. Закрыть окна, двери, избавиться от посторонних звуков, запахов, движения воздуха. Создать тишину. И изнутри, будто не сам, не отвечая за слова, вы-слушать себя, последовательно перебрав все желания, вспомнить - а не забыл ли чего? Может, по-лить растения? Или отослать деньги детям? Матери позвонить? Кошки кормлены? Долги уплачены? Хочешь ты сделать это? Сделай. И вновь выбери место. Удовлетвори себя. Вновь подумай о своих старых и малых, о незаконченной рукописи, худой крыше, сквозняке из-под двери. Хочешь всем помочь? Помоги. Заверши все, чтобы ничего не хотеть. Придумай так, чтобы хоть на короткое время никому не быть нужным. Чтобы все забыли о тебе. Скажи, что уехал. Это так просто. Рукопись сожги. Шитье порви. На работе возьми отгул. Раздай последние деньги. Ляг. Посмотри в потолок.
Ты сдохнешь сам - без болезни, пули, ножа и веревки; без отравы и падений с этажей, в пропасть, с моста, под поезда и машины. Не нужно будет ни катастроф, ни катаклизмов. Ни случайностей, ни закономерностей. Ты сдохнешь от нежелания жить, от неумения еще чего-то хотеть. Ты выпадешь в прошлое в качестве осадка не растворимого в жизни.
Во-вторых, если этого мало, начни думать о музыке. Не петь, не играть, не слушать. Думать о ней. О разных по высоте и длительности звуках, об их последовательности, сочетании, гармонии. Об их цвете и запахе. Об ассоциациях с прошлым и будущим и иллюзиях счастья. О людях. Об одном человеке. О том, кто расставляет стулья в оркестре. О том, которого никогда не видел и не увидишь. Который ни к тебе, ни к музыке не имеет никакого отношения. Думай о нем. Думай: что он слышит, когда занимается этим, глядя с пустой сцены в пустой зрительный зал. Из пустоты - в пустоту. Следя за расположением стульев перед стульями.
Так небо стоит перед землей. Деревья друг перед другом. Дети...
Ты никогда не думал, что первое, что они созерцают, - это потолок? Обычный, ровный, белый потолок. Совершенно пустой. И кричат от страха. И тогда на них надвигается сверху огромное, несоизмеримое ни с чем в их мире, лицо матери. А следом - грудь и сосок. Они с молоком всасывают в себя жизнь, чтобы уснуть, чтобы погрузиться в первые иллюзии. А, открывая глаза, вновь пред-стают один на один перед белой и плоской пустотой потолка... И в болезни... И в любви... И перед смертью... Не небо, - потолок!..
Она поднимает голову и выискивает что-то наверху. При этом кончики шейной косынки то-порщатся в разные стороны, будто розовые ножницы или открытый клюв заморской птицы. В обоих случаях приближаться к шее опасно. Тогда я беру ее пальцы за коготки и отрываю их от стола:
- Сукровище мое, испостельное ископаемое, сучность натурале, - обращаюсь я к ней про се-бя. - Не на таком потолке собирать тебе звезды и впадать в сладкое забвение. - А вслух произношу: - Я тебя звал не за этим.
- Ты меня не хочешь... - бросает она вверх последнюю фразу и встряхивает головой. - А зачем?
- Я хочу уйти. Как растение осенью. Впасть в анабиоз... Хочу остановиться на время, исчезнуть для всех.
- Долги достали? Тетки? Или дети?.. - дама зевает, но сдержанно, коротко, не успевая дотя-нуться открытой ладонью до рта. - Иди в монастырь.
- Не верю.
- А оно надо?
- Но ведь это опять - врать!
- Чего же ты хочешь? - спрашивает она совершенно спокойно.
- Сожги меня с домом. Страховку - пополам. Вы же это делали?.. И документы доставали «покойникам», и за кордон их отправляли...
- У тебя нет таких денег.
- Мне туда не надо. Я уеду в Питер или в Крым, там потеряюсь... Кому я нужен? Кто меня будет искать?
Дама откидывается на спинку стула и показательно хохочет:
- Ты серьезно? Ты хорошо подумал? И как считал, что страховки на все хватит? А твои кре-диторы?
Я внимательно наблюдаю за ее лицом: глаза дамы остаются серьезными даже при смехе. Теперь нужно подождать какое-то время, чтобы в деталях обговорить схему, придуманную нами че-тыре года назад под рисковых людей, которые с помощью ее страховой компании уходили якобы в другой мир, оставляя в этой стране в собственных могилах чужие обгоревшие мощи, экспертизой которых занимались доверенные люди.
Наконец, смех стихает. Мы договариваемся о сумме и времени. На прощанье она рекоменду-ет мне беречь здоровье и расплатиться-таки с последним кредитом в банке, чтобы потом он не до-вел дело до суда.
- Лучше займи у кого-нибудь, без расписки. Друзья-то у тебя остались?


«Хочешь завести друзей? - попроси у кого-нибудь взаймы. Хочешь их потерять? - дай другу в долг. Пока должен, с тобой будут поддерживать видимость отношений. А сам, сколько не звони заискивающим голосом должнику, правды не добьешься.
Продать или заложить можно все, что имеешь. Если оно есть. Если оно кому-то еще нужно. Выкупить проданное сложнее (с чужими вещами сживаются прочнее, чем с людьми) - антиквариат обычно стоит втридорога. И чем дороже вещь, тем больше с ней хлопот. Так, чтобы продать душу дьяволу, нужно, как минимум, верить в Бога. Чтобы в него верить, надо бы с бессмертной душой родиться. А если душа бессмертна - чего бояться-то в этой жизни? Для чего занимать да отдавать да рисковать с чертями связываться, когда: помолился и - опять чист как новорожденный?..» - плел я себе, подремывая в кожаном кресле приемной у кабинета бывшего школьного товарища. Он ли отсутствовал, или я пришел раньше - точно не помню. Две озадаченные делопроизводительницы бесшумно водили мышками по столу перед мониторами, коротко и тихо отвечали на звонки и строго вскидывали острые глазки на дверь за моей спиной, когда та мелодично приоткрывалась, чтобы тут же со звуком поцелуя захлопнуться. На беленых стенах красовались многочисленные детские ри-сунки в самодельных рамках, с вершин углов приемной сползали вниз буйные вьющиеся растения, а дубовых столов и кожаных кресел, раскиданных в художественном беспорядке по стометровой площади, хватило бы, пожалуй, для заседания Городской Думы.
Через часок меня пригласили в закованный по периметру в книжные шкафы кабинет с теми же лианами, столами и креслами. Товарища не было. На его рабочем столе на мониторе висела «пулька», ее-то я и разыграл, пока он не явился сам из какой-то боковой двери между шкафами: потный, в оранжевой ковбойской рубахе, мятых бриджах и сланцах на босу ногу. Прежних «Вить» в его одеяния вошло бы четверо.
- Салют! - поздоровался он, взглянув на монитор и хлопнув меня по плечу. - Балуешься?.. Да сиди, сиди... Сейчас водички минеральной организуем... Я - только с тренажеров... Не пьешь-не ку-ришь?
- Курю.
- Значит, и пьешь... Извини, спиртного не держим... Что привело?
Я замялся, досадуя на то, что он мог забыть, как я просил у него вчера вечером по телефону денег, и Витёк сам пригласил меня сюда, к себе в кабинет.
Закурил я машинально.
- Вот зря ты, понимаешь, зря! - сел он напротив, придвинув мне пепельницу. - В нашем воз-расте, старик, все это пора бросить. Беречь себя надо. Мы - сильное звено, на нас все держится. Молодежь - наглая да глупая. Старперы из ума выживают. Кому дела делать?.. Ты вот вчера позво-нил, я книжки твои полистал: ты - гений, старик! А почему не пишешь? Сколько лет не издавался? Десять? Пятнадцать?
- Двенадцать.
- Вот! А почему?.. Своим делом надо заниматься, тогда и попрет... Где твой журнал? Полтора года на него ухлопал, ничего не вышло. Не довел до конца!.. В Москву полгода переезжал. Сейчас уже не приглашают? .Протелился, упустил момент... Зато пару раз женился, пару раз развелся. Или больше?.. Ладно, ладно... Сейчас-то зачем тебе такие деньги? Неужто за свои издаться решил?
- Похоже на то.
- Так принес бы почитать! Тебе мое мнение не интересно? А то ведь явился опять - руки в карманы. Или нечего опять читать-то?
- Есть. Но мало.
- Вот! А денег надо много. Пока дописывать будешь, прокуришь половину. А там: то крыша потечет, то забор сгниет - менять пора. И - кончились они, денежки-то. Снова придешь лет через пять. И уж не писать, не издавать - на лекарства просить будешь!
- Что ты меня хоронишь?
- Видок у тебя такой... шершавый. Не даст тебе никто. Кроме меня... Да и я сейчас не дам. Нету. Строюсь я. Думаешь одним классикам литературы свой дом нужен?..
Я встал и потушил сигарету, собираясь прощаться.
- Ну, ну! - Витек тоже приподнялся с кресла. - Не обижайся. Приходи на следующей неделе. В четверг. Что-нибудь придумаем...
Запустив два пальца в нагрудный карман потной рубашки, он вытащил оттуда стопочку пяти-соток и протянул одну из них мне:
- Вот! Без отдачи... Или пятьсот рублей не спасут отца русской демократии?
- Не спасут, - честно ответил я.
Тогда он сунул купюру назад в карман и, встав, протянул большую пустую ладонь для руко-пожатия:
- До четверга?
- Угу. Будь здоров, - пожелал ему я...
- За собой следи! - порекомендовал мне он.

Тем же вечером зашел ко мне на огонек Сергей Львович Бандуренко, местный музыкант. Он преподавал в соседнем интернате для сирот, ему было по дороге к автобусу - мимо моего дома. Как всякий одинокий человек, решивший для себя, что таким он навсегда и останется, Львович никогда не знал с кем, где и по какому поводу заночует, а потому всю нехитрую холостяцкую наличку таскал с собой в паспорте в правом кармане потертого пиджака. Помимо очевидных достоинств по организации мужского быта, а именно: сооружение закуски из ничего; взятие спиртного у соседей или в ма-газине в долг; нахождение в пепельницах и кустах вполне пригодных для пары затяжек бычков от сигарет, - Бандуренко неплохо владел игрой на фортепиано, даже сочинял изредка, а также перед авансом и получкой много читал. Читал все подряд: газеты, журналы, книги, афиши, объявления, вывески - и запоминал прочитанное в том же порядке, в каком тексты попадали в его поле зрения. Еще он писал пейзажи и натюрморты школьной акварелью, слагал слегка рифмованную чушь на русском и тусовался везде, где происходило любое шевеление в полусонных рядах творческой интеллигенции города.
Ростом он был высок, обликом - сер и кудлат. Носил рыженькие усики щеточкой. На солид-ном носу между пропадающих желтых глаз горбинка была вскользь перебита еще в молодости. А в правой штанине с недавнего времени всюду волочил он за собой вывалившуюся паховую грыжу, которая часто приводила в смущение не знакомых с ним женщин. По сему в белых штанах и светлых туфлях в октябре Сергей Львович выглядел весьма импозантно.
- Привет, Владимирыч, я к тебе с новостью!
И через полчаса, после чайных возлияний и бестолковых разговоров, согревшись до цветущего румянца у скул, он выложил на стол ностальгически зеленую пачку сигарет «Новость», поде-лившись открытием, что их-то и курил покойный Леонид Ильич.
- Ты попробуй, Владимирыч, не табак - чистый мед!
Я отказался от угощения.
На этот случай в кармане у него была припасена еще и початая бутылка пива. Зная, что после хорошего чая без последствий перейти на местное пиво может только его закаленный организм, Сергей Львович сделал обиженное лицо и глотнул из горлышка, не предложив мне выпить.
- Как хочешь, - сказал он. - Но тут ты принципиально не прав. К власти трепетно относиться нужно. Даже с восторгом. Я вот недавно гимн создал. Жалко инструмент у тебя расстроен, держи кассету, на досуге послушаешь... И подумай о тексте: чтобы просто, запоминаемо и бессмысленно... Чтобы звучало как одно общее место...
- Типа сортир, - подсказал я.
- Не ерничай! Такое большое, как сама Россия! Та, еще!.. Помнишь?
Бандуренко посмотрел мне прямо в глаза, выискивая в них гармонические созвучия, и здесь же начисто забыл, что его отец был первой скрипкой в симфоническом оркестре, а мой всю жизнь проработал в шахте крепильщиком.
- Плохо помню, - отвечал я. - У меня та Совдепия в памяти осталась, как битком набитый людьми автобус: старый, лязгающий, вонючий. Прёт он меня по ухабам, а вокруг - спины, воротники и затылки. Окон - не видно, водителя - тем паче, кондуктор где-то орет, позади - пыль клубами, впереди - грязь непролазная. Сядешь: сразу - «уступите место»; встанешь: «не мешайся, что раскорячился?»; захочешь выйти: к двери не продерешься - надо по головам лезть. Потому стоишь молча и скрипишь зубами, ждешь своей очереди... Очередь помнишь?
- Очередь была местом и средством общения! Она объединяла как бесплатный клуб по интересам! - возмущался Сергей Львович, которому тогда хватало зарплаты на месяц. - Не хочешь - не стой!.. Кто заставлял?.. И потом: причем здесь материальное?! Я о духовном единстве нации, о причастности к великой державе музыку пишу, а у тебя все сводится к пыли да грязи!
Бандуренко отвернулся. Но и в профиль на автора нового гимна он не тянул.
Пока я заваривал свежий чай, он, наконец-то, перешел к главной теме разговора:
- Как у тебя с деньгами?
- Никак, - честно ответил я. - Одни долги.
- И ста рублей нет? - сказал он, аргументируя показательной для него суммой.
- Сто есть.
- Дай до завтра. Вечером пойду мимо - отдам.
- Зачем? - поинтересовался я. - Все равно у меня заночуешь. Утром - на работу. Вечером где будешь? Не знаешь?.. Значит, завтра не отдашь.
- У меня дома есть, - соврал Бандуренко.
- Вот их и береги, - посоветовал я. - Не бери никогда с собой на работу, не дай Бог - в мага-зин... Кончится могут. Лучше занять по мелочи и отдать через год-полтора. Здесь существование от количества знакомых зависит. Лучший вариант: иметь ровно 365 кредиторов. Занимаешь сотню, на пятьдесят живешь, пятьдесят отдаешь предыдущему. Потом занимаешь 150, на 50 живешь, сотню - следующему, и так далее. Понял?
Бандуренко посмотрел на меня с любопытством.
- И если в конце года найдется дурак, который даст тебе двадцать тысяч и умрет, считай, что прожил год бесплатно в клубе по интересам. Без очереди.
- Считал?
- На бумаге. Все точно. Но сначала найди дурака, который на это пойдет.
- Никто не пойдет.
- Уже есть. Одно нехорошо - умирать не собирается. Не поможешь?
У Львовича что-то екнуло внутри и он отставил бутылку.
- Нет, убивать не надо, - успокоил я его. - С женщиной надо познакомить. Она знает, что де-лать.
- А сам - никак?
- Мне - зачем? Деньги тебе нужны.
- Давай в деталях, - взор Бандуренко стал ясен и остер.
- Уже - дело... Знакомая у меня в банке работает, на кредитах сидит. Тебе, мне - не дадут, доходы не потянут. А у него - производство расширяется, оборудование надо закупать, а свои тратить он не привык. Даст она ему, сколько тот попросит под какой-нибудь договор с поставщиком. Проценты на счету застрахует. И пока он оборудование частями выкупать будет да кредит возвра-щать, она те проценты на другой счет переведет, накопительный. Там уже проценты на проценты побегут, с плюсом от банка. Вот этот счет ты себе и откроешь. Положишь на него для начала получку, скажем, а она тебе сама добавлять будет. К концу года, глядишь, и перепадет тысяч двадцать, чтобы долги покрыть.
- И больше ничего делать не надо? - засомневался Сергей Львович.
- Ничего. Ты клиента ей приведи и счет открой. Дальше - сама разберется. Ты у нее, дума-ешь, один такой?
- И как же я их сведу?
- Музыку они любят. Возьми билеты на концерт, пригласи даму. А я вам того мужика постав-лю. Сядем рядом, познакомим. Они сами друг за друга зацепятся. Только не тяни. А то он другой банк найдет.
- Послушай, Владимирыч, - сказал Бандуренко после долгой паузы. - Я, пожалуй, у тебя за-ночую...
Я постелил ему в комнате младшего сына.

Дома, как и люди, помимо внешнего вида, отличаются, что не секрет, внутренним содержанием. И если они схожи типовым фасадом (в меру запущенности), нутро их может сообщить о владельце вещи весьма неожиданные. Причем самому хозяину особенно.
Лет десять назад я заходил в освещенный дом, спотыкаясь о детскую обувь. Навстречу с визгом летела собака, за ней - вторая. По углам жались кошки, пахло варевом. Из комнат слышались обрывки разговоров, смех, музыка. Незамеченным можно было пройти к себе в комнату, переодеть-ся и выйти в сад. До меня никому не было дела, все были заняты собой. Мое существование было направлено на жизнеобеспечение, а потому нужда во мне возникала обычно тогда, когда кончались деньги или что-то в доме выпадало из общего порядка, возникала необходимость разбираться, ремонтировать, добывать. У меня никогда не спрашивали, могу ли я, и вообще нравится ли мне, кем я работаю, где живу, во что меня одевают, чем кормят, чему мне хочется посвящать время, чему - нет; - и когда я немного сдавал, всё заканчивалось разговорами о здоровье: выпей то, съешь это, не спи на левом боку. Спать удавалось все реже, чаще - после хорошего стакана водки. Состоявшееся одиночество устаканивалось во сне прочно и безнадежно. Жизнь приобретала оттенок выцветшей занавески. Смерть пахла жухлыми листьями и полупустым погребом. К лету что-то просыпалось внутри, но с осенью отмирало больше, чем успевало нарастать, превращаясь в неорганическое: камни, песок, пепел.
Дети уехали, ушли женщины, оставили этот мир собаки, кошки и попугаи. Зарос огород. Об-ветшал забор и сад.
Дом оставался таким же.
Опять незамеченным я проходил к себе в комнату. И теперь уже некому было спрашивать могу ли я. Но когда я сам себе задавал этот вопрос, отвечать на него выходило жутковато. Срывалось с языка: а для кого? Потому что делать что-то для себя - уже разучился. Одиночество было распределено по настоящему и будущему тусклым равномерным слоем, без ям и кочек. Видимость и слышимость собственной жизни вкрадывались в сознание иллюзорно. Прошлое становилось по-нятнее и насыщеннее, чем реальность, с той лишь разницей, что прошедшее представлялось ярко  фрагментарным, а сегодняшнее - длительно-вязким, трясинно-болотистым, никаким. Хотелось, как прежде, чтобы решение о действии принимал не я, а кто-нибудь другой, все равно кто. И когда все равно уже стало, что это будет за решение, дом начал рушится.
Сначала потекла крыша. Ни с того, ни с сего. И дождя-то не было. Следом по осени упал за-бор и к утру вмерз в лужу. По ночам самопроизвольно начали открываться и закрываться двери внутри дома. Половицы перестали скрипеть, но прогибались с таким тяжелым стоном, что казалось, будто ты проходишь по телам смертельно раненых. А газовый котел на отопление мог загораться и гаснуть вообще как ему заблагорассудится.
Перед тем, как отыскать нужную вещь в пяти пустых комнатах, я долго сидел на диване, ста-раясь в подробностях восстановить пути ее перемещения по дому. Как-то хотел пришить пуговицу и не нашел нитку с иголкой. Вспомнил, что последний раз пользовался ими после того, как в гостях побывал Махалов, художник, делавший иллюстрации к моей книге. Кстати, о книге: она так и не ро-дилась, не выродилась за четыре года работы, перебродила, прогоркла, шлепнулась мозговым сгу-стком на бумагу и валяется до сих пор где-то попахивая, скисая отдельно от меня, от читателя, пре-вращаясь в слежавшуюся до полена целлюлозу. Иллюстрации вышли у Махалова сомнительные. Он не то чтобы не понял сути (ее там и не было), а вывернул все наоборот - просто прокомментиро-вал моим текстом свои нехитрые фантазии, бывшие у него еще до прочтения рукописи. Возможно, он ее и не читал: полистал, да увлекся собой. Но зарисовок принес много. Выполнены они были на засвеченной фотографической бумаге фломастером и тушью. Водоросли, плавники, лепестки цве-тов, дождь, тучи, звезды и чьи-то гривы. Людей за этим почти не угадывалось, не считая нескольких отражений лиц на сильно обволненной поверхности луж. Я еще подумал тогда: попадись мне эти рисунки раньше, я бы сумел к ним подобрать газетные заголовки из «Коммерсанта». Но причем здесь книга? Мы беседовали об этом с Махаловым за домашним вином двое суток кряду, так и не придя к общему мнению. За это время я прочитал ему книгу вслух, а он сделал еще не меньше сот-ни иллюстраций, которые и развесил по всему дому на нитках и иголках, втыкая их прямо в обои. Коллаж из «сохнущих фотографий с натуры» болтался у меня перед носом дня три, пока я, отчаяв-шись что-то понять, не позвал на помощь соседа-пенсионера, бывшего бульдозериста. Тот, войдя, поводил глазами вслед за трепетавшими рисунками и вынес вердикт: «Высохли уже. Снимай.» Я оборвал нитки  и торжественно вложил иллюстрации соседу в руки. Сказал, что это работы извест-ного художника и каждая из них стоит не меньше его пенсии. Экс-бульдозерист с сомнением по-морщился, но дар принял. А через полгода, когда я узнал, что махаловская выставка  прошла с невиданным успехом в одном из парижских салонов, спросил у соседа, куда он подевал подаренные мною каракули. «Продал, - невозмутимо ответил сосед. - Зятю машину купил, дочке - киоск. Там еще осталось... А что?» - «Так. Поинтересовался,» - ответил я. Сосед пожал плечами и прошагал к сво-ему старому забору, вихляя коленками в обвисшем трико. А я пошел в магазин за иголками...
 Да и не только деньги не задерживались в этом доме. Проходили его насквозь люди, мертвые и живые; снашивались тряпки на них, на окнах и на полу; менялись лица, привычки, вкусы; в сотый раз переставлялась траченная молью старая мебель; даже запахи изменяли себе - и то, что не-когда веяло съедобным, становилось приторным до тошноты, а то, что считалось водой, могло об-ратится в вино.  Каждая вещь, обойдя углы и стены дома по третьему, четвертому кругу, разваливалась под действием центробежных сил, мертвея, просясь на свалку, прихватывая за собой и новые вещи. Реставрации, как витаминов, просил весь его обветшавший под бременем семейных неразберих, безденежья и явлений природы нестойкий организм. Мне казалось иногда, что ко мне дом испытывает чувство жалости, смешанное с легким презрением и снисхождением даже: мол, постою еще зиму, а дальше-то что будешь делать? А я только смущенно отводил глаза в сторону, обещая ему про себя, что вот на следующий год - точно, подкоплю немного, выберу время, соберу людей, материалы - починю, подмажу, подклею, прибью, выправлю, отремонтирую и переделаю. Он мне не верил. Держался из последних сил, натужась, выкатывая, как глаза, окна, изогнув, как спину, крышу, ощерившись прикушенной наискось дверью. С недавних пор дом надеялся только на самого себя. И если я приходил в него, то приходил не к себе, а к нему в гости.
Он не переставал удивлять. Отбирая людей по своему, только ему ведомому, образцу, дом выделял им конкретное место, в котором у  тех проявлялись качества, вне его людям не присущие. Так в комнате младшего сына улегшиеся на его кровать гости вряд ли могли предполагать, что очнутся лишь к вечеру следующего дня, увидев во сне все, что могло бы сними случиться за эти часы, проснись они вовремя. Потому, отправляя туда на ночь Бандуренко, я был уверен: дом за ночь до-вершит начатое мной мероприятие, уложив в его музыкальных мозгах по нотам чисто коммерческие дела, и, встав утром, на работу я его будить не стал.

Было ветрено. Накрапывало еще с ночи. Разбитую желтую щебенку по дороге развезло на кусочки плавленого сыра, и мне подумалось, что день предстоит долгий и надо бы хоть чем-то по-завтракать. Выйдя к автобусной остановке, я не встал под козырек, где жалось с десяток озябших людей, а спрятался за стеной киоска по ремонту обуви. Внутри его жужжал станок и весело переговаривались двое мужчин на одном из тюркских наречий. По-русски озвучивались только имена, среди которых чаще упоминались «люся» и «наташа». Причем на «наташу» реакция мужчин была оживленней, а на «люсю» - гортанней и глуше. Скоро, подтолкнув меня дверью, один из них, совсем крохотного росточка, вышел наружу. Извинился. А когда пожурчал за углом, извинился еще раз и вернулся в киоск. Я отошел подальше от двери. Через минуту вышел второй, повыше и потемнее. Не обращая, казалось, на меня ни малейшего внимания, он спросил у пространства над моим ле-вым плечом:
- Одну или две?
- Одну, - смело ответил я, не понимая о чем речь.
Тогда он протянул мне на ладони крохотный полиэтиленовый пакетик с упакованной дрянью.
- Сотня баксов.
Я поморщился. Парень издал утробный рык, сунул пакетик в карман и прыгнул за дверь, поливая напарника таким отборным русским матом, что я искренне пожалел провинившегося.
Из-за поворота показался покачивающийся, неравномерно набитый пассажирами автобус. Притормозив у остановки, он выгнал продрогших людей из-под козырька, подразнил с минуту так и не открывшимися дверями и не спеша тронулся дальше. Я пешком последовал вслед за ним. По дороге я понял, за что не люблю ни весну, ни осень. Весной обычно с меня спрашивали больше, чем я мог дать; осенью предлагали лишнее или не нужное. Весенняя востребованность легко объяснялась всеобщей усталостью от зимы, когда, торопясь за природой, люди искали во мне помощ-ника, чтобы успеть к лету завершить начатые дела, на которые собственных сил часто не хватало. А осенью я сам предлагал им себя, но они, провитаминенные, уверенные в своих силах, склонные к скорым решениям, снисходительно отнекивались и выбирали других, загорелых, удачливых, с кото-рыми можно было нескучно провести время. Выдыхаясь за праздничную зиму, знакомые вновь оты-скивали мой номер телефона, и - все повторялось: они придумывали, как жить дальше, с тем чтобы я придумал, как это сделать.  Опять - деньги. Осенью я искал кредиторов, чтобы прожить зиму, ко-гда все ее праздновали. Весной я брал авансы под работу для тех, кто летом уже отдыхал, пока я продолжал за себя отрабатывать.
С возрастом соображаешь медленнее, чем меняется время, хотя работаешь столько же. И платят за ту же работу приблизительно так же, как в молодости. Однако, если в молодости недоста-ток средств звал на трудовые подвиги как спортивные, то после сорока безденежье заставляет суе-титься попусту, и чаще бежишь не рядом, а навстречу победителю с его же скоростью, понимая, за что тот получит на финише медаль. Тут дело в направлении, а не в возможностях. Тут надобно угадать.
Место, куда я направлялся, называлось «Площадью героев». Вот так. Всех скопом. Тут в ряд стояли обелиски и «борцам революции», и павшим в ВОВ, и «афганцам», и «чеченцам», и жертвам сталинского террора. Палачи, приговоренные, обманутые, обманувшиеся и вовсе не виновные ни в чем, кроме времени, в которое им суждено было жить,  пофамильно присутствовали каждый на своем камне вокруг теплящегося огня, символизирующего для меня с детства насильственную смерть. За этим гранитным мемориалом начинался парк с детскими площадками и сонными аттракционами. Через овраг от них чернели огороды частного сектора. С другой стороны площади стоял Банк.
Встречу мы назначали обычно у Вечного огня. Я позвонил. Римма была занята, но обещала подойти минут через сорок в ближайшее кафе. Слоняясь по парку, я окончательно продрог, насмот-ревшись на чужих детей, их упакованных в кожу и теплые шарфы мам, не поднимавших глаз выше моих грязных ботинок; встретил мало знакомого гражданина, который задал мне пару бессмысленных вопросов о моем теперешнем положении; я ответил на них пространно и содержательно, не сказав ни слова правды, и, удовлетворенный (скорее тем, что кончился дождь), гражданин ушел в противоположную сторону, будто именно за этим сюда и забрел.
В кафе я появился, когда Римма уже сидела за столиком и пила вторую чашку кофе. Скорее всего мою. Глаза на ее отретушированном, как для фотографического снимка, лице располагались несимметрично: угол правого глаза был чуть опущен, левый глаз сам по себе был больше и поднят выше. Всячески подчеркивая эту особенность косметикой, Римма словно заявляла другим: и скрывать тут нечего, уж какая есть, не подавитесь. Ее внешность помогала в работе с клиентами: окинув взглядом зал с банковскими служащими, новичок непременно направлялся к ней. И я в свое время выбрал ее, объяснив это тем, что женщина с такими глазами в принципе не способна лгать. Даже в интересах дела. Не своего, конечно.
Поняла она меня с полуслова. Умница. Ей уже откуда-то было известно, что у отца Бандуренко в отличном состоянии сохранился кабинетный «Стейнвей», две мастерских скрипки и еще что-то жутко дорогое, эксклюзивное, чему названия не знала ни она, ни я. После энергичных потираний висков и переносицы, отчего лицо ее время от времени приходило в нестойкое равновесие, Римма отбросила попытки вспомнить, что бы еще являлось гарантом сделки, и предложила выпить.
- Не жалко тебе их? - резонно спросила она, пока мы ждали заказ. - Друзья же.
- Друзья, - согласился я.
- Друзьям помогают.
- Я и помогаю.
- Избавиться от последнего?
Я взглянул на нее с упреком:
- На то они и друзья... Вот ты мне друг?
- Теперь уж и не знаю... Ты в этом деле  вообще в стороне остаешься, а просишь полста про-центов.
- Много? Так мне больше всех и надо. Разве не справедливо?
- Банковская логика. А отношения как же?
- С тобой?
- Хоть и со мной.
- Отношения у нас с тобой кредитные. Кредит закроешь?
Римма посмотрела мимо меня, что-то подсчитывая. При этом правый ее глаз моргал раз в десять реже левого, превращая сотни в тысячи. Наконец, калькуляция закончилась, и она перевела взгляд на меня.
- Закрою. При одном условии.
- Не сегодня, - догадался я. - У меня Бандуренко будет дрыхнуть до вечера... Давай выпьем.
К этому времени принесли заказ. Римме - приличную порцию коньяка, теперь уж и ненужного. Мне - стакан пива.
Усмехнувшись, она поменяла посуду местами.
- Сволочь ты! - сказала она громко, в качестве тоста.
- За нас! - поддержал я ее, обобщая.
Ланч затянулся еще на полчаса, в течение которого она коротко, четко и правдиво рассказала мне о всей своей жизни со времени нашей последней встречи год назад. Ничего нового я о ней не узнал. Муж так же месяцами пропадает на своей строительной фирме, свекровь мучает ее и детей придирками, заставляя  убирать и готовить самим; любится она периодически то с бывшим директором банка, которому за шестьдесят, то с молодым перспективным менеджером, который имеет ее, как хочет, во всех смыслах, но до сих пор говорит «обои» о двух ее дочерях. Читать ей некогда, зарабатывать - в лом. Ну, не для свекрови же?
- Хоть бы в филармонию кто сводил...
Мне нравилась эта ее манера любую сделку подвести к тому, что, мол, «а куда теперь денешься? Жизнь есть жизнь. Не ты, так другой. Надо значит надо».
Когда я уходил, она заказала себе еще пива и попросила включить телевизор. Передавали финансовые новости.

Сегодня должно было состояться собрание Союза местных писателей. Выборы Секретаря, Ревизионной комиссии, Координационного совета. Приятно кому-то в протоколе будет писать такие названия с большой буквы, когда знаешь, что вас всего семь человек на область и каждому достанется по креслу в Союзе. Эх, непотопляемый демократический централизм! И все его четыре принципа! Жить вам вечно!
За малочисленность и беспартийность помещение у Союза давно отняли: некому было пла-тить за аренду. Областная администрация подошла к этому по-философски: привыкайте к рыноч-ным отношениям! И заселила туда свой очередной Комитет. То ли регистрационный, то ли строительный. Потому, когда мне сообщили, что собрание пройдет в помещении Общества по борьбе с наркотиками, я с улыбкой вспомнил заскорузлую ладонь мастера по ремонту обуви и его непереводимую речь. Отметив про себя, что по совпадениям день удался, я смело шагнул навстречу судьбе, твердо решив выдвинуться на самую высокую должность. В этом было даже что-то мистическое: стать Секретарем над семью, как и ты, заблудшими в графомании литературными овцами.
Несмотря на грязный линолеум в коридоре Общества, всем приказали разуться. Я отнесся к этому с восхищением: святые, даже карманы не проверяют на предмет наркотиков. Усадили всех в кресла. Но чай не подали. И обозначили время ухода: следующие придут. «Инженерам человеческих душ» отвели ровно два часа на решения.
Расселись: бывший слесарь, теперешний слесарь,  два ответ. секретаря местных газет (одна из них - дама), журналист, зав. литературной частью театра, я. Предлагают считать открытым. Считаем, открыли. Предлагают выбрать президиум. Выбираем. Слушаем сообщение о замене членских билетов. Выслушали, заменили... Стоп! Я спрашиваю: а зачем меняем? Отвечают: ну, как... кто-то помер, кто-то в другой Союз перешел, кто-то потерял, - перерегистрация... Спрашиваю: и что после этого будет? - Да ничего не будет, - говорят, - будет, как было.
Мне это начинало нравиться. Впечатления детства: школьное комсомольское собрание. Ностальгия. С тою лишь разницей, что выйти из этого Союза по возрасту нельзя. И тут же, не потеряв еще мысль, я предложил внести в повестку дня свой доклад об изменениях в Уставе организации. Записали в протокол.
 Выборы секретаря прошли на ура. Им единогласно стал завлит, при том, что я выдвинул себя и за себя же один голосовал. Дама, ведущая протокол, затравленно фиксировала мои поражения на бумаге, иногда вскидывая на меня сочувствующий взор.
  Так как старый секретарь не явился, на него свалили развал организации, потерю помещения и все грехи, которые числились за каждым. Оказывается, что за это время и саму организацию прикрыли местным судом за то, что она не перерегистрировалась.
Я спросил: а зачем это, если ничего нет, а если и будет, то «будет, как было»?
Мне ответили: вы не понимаете. Будет новый секретарь.
Я спросил: что, у него есть деньги на помещение, на издания?
Мне ответили: нет у него денег. Но будут.
Я спросил: кто их ему даст, если он даже себя издать не может?
Мне ответили: вы не понимаете. Чтобы получить деньги, надо перерегистрироваться.
Я спросил: для того, чтобы ему издать себя и тех, кто за него проголосовал? Разве я не этого же хотел?
Этот вопрос никого не поставил в тупик, а вызвал еще одну сочувствующую улыбку у дамы.
Когда все выбрали друг друга в ревизионные и координирующие органы и стали назначать консультантов по жанрам, оказалось, что из присутствующих прозаик-то я один. Консультировать самого себя по прозе я отказался и попросил выслушать лучше мой доклад. Оставалось минут десять. Дело было сделано. Народ мне позволил. Попробую воспроизвести речь почти дословно.
- Вы знаете, почему у нас нет денег? Потому что у нас есть вот такая Организация. Почитай-те Устав. Он предполагает, что у нас уже есть деньги, чтобы быть членами Организации и что-то там на них организовывать, устраивать, издавать и т.д. А у нас их нет. Что толку в такой Организации?
Деньги нужно достать. Но кто их даст? Подо что? Под вашу интеллектуальную собствен-ность? А что мы имеем? Где ваши книги? Кто и когда их издавал? При царе Горохе «То березка, то рябина»? Кому сейчас это надо?
Положим, что у каждого есть рукописи. Но кто их будет читать? Оценивать? Рекомендовать к изданию? Чиновник из областной администрации, у которого жена от безделья читает бульварную литературу? И кто ему даст гарантии, что эти деньги мы не профукаем в очередной раз?
Значит, с ним нужно делиться. Что-то - ему, что-то - себе. А что же тогда оставлять на издания, если и так жить не на что? Зачем издавать? Зачем платить за аренду помещения? Ведь и жить еще хочется. А собраться раз в месяц можно у кого-нибудь на кухне. Чайку выпить. Посудачить о вреде теперь уже капитализма и всех его свобод, за которые все вместе боролись. Боже мой, а с кем?..
Поэтому рекомендую.
Первое: предложить главе администрации области стать нашим секретарем как самому печатаемому автору.
Второе: назначить казначея в лице директора областного отделения Госбанка России.
Третье: председателем ревизионной комиссии выбрать Начальника налоговой службы области.
Четвертое: создать координационный совет из мэров, глав администраций районов, промышленников и предпринимателей.
Пятое: ограничить срок членства в организации до 55 лет для женщин и до 60 лет для мужчин.
- А это еще зачем? - вырвалось у кого-то.
- Для того, чтобы писатели учились смолоду зарабатывать себе на старость. Или подыхали вовремя, как Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин...
- Так их убили всех... - опомнилась протокольная дама.
- А мы чем хуже? - возразил я. - Получается, нас и убить уже не за что?.. А если не за что, то и грош нам цена! Правильно, что денег не дают. И не дадут никогда...  Живем мы долго, а пишем мало... Ладно, пошутили...
Вздохнув, я сел и сказал тихо:
- Я знаю, кто даст денег. Я дам. Много, на всех хватит. И еще на пенсию каждому останется.
- У вас есть? - осторожно спросил завлит. - Откуда?
- Заработал, - сказал я. - Но для этого я должен стать секретарем. Согласны?
В креслах зашевелились, но как-то вяло.
- Вам показать? - спросил я громче, кладя на колени свой кейс.
- Не стоит, - положил руку на крышку завлит, сидящий рядом.
- Почему? - возмущенно переспросил бывший слесарь.
- Действительно, почему бы не показать? - поддержал его слесарь работающий.
Поняв, что мнения разделились, я предложил поставить вопрос на голосование.
Проголосовали три на три, я воздержался. Кейс все еще оставался закрытым.
- Хорошо, - сказал тогда я. - Раз вас так пугает даже вид моих денег и возможность моего секретарства, я подаю заявление о выходе из Союза и организовываю свой, скажем, Городской Союз писателей. Условия приема те же. Прошу желающих подавать заявления...
- Постойте-постойте, - попридержал меня за колено завлит, голосовавший, как ни странно, за мою кандидатуру. - Неужели нельзя разойтись по-мирному? И потом, что вы подразумевали под да-чей денег? Вот так, просто бросить кусок? Позвольте вам не поверить...
- Хороший вопрос, - согласился я. - Отвечаю вопросом: если я выпущу ваши книги, кто их ку-пит? Никто, кроме вас самих. Что нужно сделать для того, чтобы их купили? Организовать кампанию по продаже: рекламу, аннотации, встречи. То есть нужно периодическое печатное издание. Лучше журнал или альманах. Чтобы его купили, следует печатать там то, что будет пользоваться спросом. Для этого нужны другие авторы. Им следует платить. Кто будет платить? Вы, я. У вас есть на это деньги?
- Нет, - честно признался за всех завлит.
- А какое-нибудь имущество, недвижимость, машины? Есть, есть... - ответил я за всех, пробежав взглядом по лицам. - Вы верите в свои силы, в свой профессионализм, в будущее? Верите. Иначе бы не собрались... А теперь конкретное предложение. Все, уже нами заработанное, может стать залогом создания новой организации: Литературно-художественного издания. Я, например, закладываю свой особняк, который одновременно будет служить и помещением и юридическим адресом. Это около миллиона рублей. Что можете предложить вы? 
При самом беглом опросе оказалось, что у каждого нашлось бы движимости и недвижимости тысяч по двести, триста. В результате выходило, что основные фонды будущей организации тянули за два с половиной миллиона, на которые вполне можно было издать альманах , а, продав тираж, получить еще и зарплату.
Писательский народ оживился настолько, что не заметил, как в комнату начали заходить посторонние люди. Тогда завлит громко объявил перерыв.
Обувшись и выйдя на улицу, подельщики долго донимали меня вопросами, пока я не предложил им всем сходить к нотариусу и составить доверенности на меня в качестве юридического ли-ца, выступающего от их имени. Паспорта, как и членские билеты, были у всех. Не теряя времени, они тут же переписали протокол, выбрав меня в секретари, и через два часа, заверив у нотариуса все необходимые документы, я позвонил Римме.
- Не может быть! - ахнула она.
- В городе еще 45 членов Союза художников и не меньше - Союза журналистов, - подсказал ей я. - А филармония, краеведческий, Союз театральных деятелей?.. Понимаешь?
После долгой паузы, во время которой она скорее всего моргала не в такт разными глазами, Римма отчеканила:
- Наберешь миллионов десять, позвони.