Часть четвёртая. Набеглый Пётр. Глава 28

Содержание

Глава 28. Казачья хитрость
Глава 29. Казнь Скворкина
Глава 30. Поездка к Нурали-хану
Глава 31. Баталия у Яицкого городка
Глава 32. Первый казачий круг
Глава 33. Самозванец ретировался
Глава 34. На тихом Илеке
Глава 35. После бала
Глава 36. Невинные забавы Фике
Глава 37. Степные фортеции


Глава 28. Казачья хитрость

1
По степи, вдоль крутого и обрывистого правого берега Яика-Горыновича, ехало около семи десятков конных воинов, большинство из которых были коренные жители этих мест – яицкие «лыцари». В толпе так же крутилось малость инородцев: татар, башкир, калмыков. Охлюпкой, на неосёдланных крестьянских клячах тряслось семь или восемь мужиков. Всё это и было – войско вновь объявившегося в Российской империи царя Петра Фёдоровича Третьего. Сам царь ехал впереди своей толпы в окружении жалкой свиты, которая – за неимением такового – была одновременно и эскортом. Чуть дальше рысил передовой разъезд – авангард: с десяток плохо вооружённых казаков и татар-степняков, отбившихся от своих кочевий.
Подле царя Петра – бородатого, ничем не отличавшегося по одежде от остальной ватаги, немолодого человека – крутился юркий, черноволосый забулдыга с серебряной серьгой в ухе, отчего сильно смахивал на цыгана-конокрада, – яицкий казак Зарубин Ванька, по-уличному, – Чика. Он нахально скалил белые кипенные зубы и рассказывал самодержцу похабные анекдоты. Тот, благосклонно слушая, то и дело довольно похохатывал, бил себя по бокам широкими разлапистыми ладонями. Укоризненно грозил Чике немытым, с обломанным ногтем, указательным пальцем.
– Горазд ты, Ванька, зубоскалить. Не совестно срамотищу эдакую буровить? Перед царём-то?
– Чего совеститься, батька… Язык – без кости, всё стерпит, – отвечал Зарубин-Чика. – Мели Емеля – твоя неделя!
Впереди замаячили высокая караульная каланча и земляной вал Чаганского форпоста. Человек, называвший себя царём (это был простой донской казак, дослужившийся в последнюю турецкую кампанию до чина хорунжего, Емельян Иванович Пугачёв), подозвал наиболее видных сообщников: Ивана Зарубина, Дмитрия Лысова, Дениса Караваева, Максима Горшкова, Тимофея Мясникова, Толкачёва, Фофанова, молодого яицкого казачка Почиталина, который ходил у него в писарях. Испросил совета.
– Сваргань, батька, указ, – я сам его в фортецию отвезу! – как всегда горячился Чика Зарубин.
Остальные с готовностью поддержали товарища. На свои разрозненные силы не надеялись, – вдруг как гарнизон в отместку взгреет? Первая баталия – не фунт изюму! Боязно супротив законных властей нахрапом переть. Что-то ещё будет?..
– Добро. Садись, Ванюшка, за писанину, – согласился с атаманами Пугачёв. – Принялся косноязычно диктовать именной ампираторский указ к гарнизону степной крепостицы.
Казаки дружно подсказывали Почиталину те или иные заковыристые писарские обороты. Наиболее усердствовал в сем непривычном для казаков-воинов предприятии Максим Горшков. Тоже, как и Почиталин, грамотей незаурядный. Родом с Илека казачок. Безбородый и безусый, словно гладко кинжалов выскобленный. Смахивающий на степняка татарина.
Указ получился зело хорош, любо-дорого посмотреть. Пугачёв не стал его подмахивать пером, не ко времени, мол, сие. Повелел подписаться Горшкову, как императорскому секретарю (тут же и назначил на эту должность!). Иван Зарубин спешно поскакал с указом на Чаганский форпост. Там в дозоре скучало всего несколько десятков казаков. Ни гарнизонных солдат, ни завалящей пушчонки в укреплении не наблюдалось. Услыхав о подходе императорской толпы, чаганцы во главе с походным старшиной тут же дружно сдались, распахнули настежь ворота и выехали вместе с Зарубиным встречать подъезжающее пугачёвское войско.
Емельян Иванович не стал в форпосте останавливаться даже для того, чтобы напоить и покормить притомившихся лошадей. Забрал с собой всех местных казаков и двинулся дальше по направлению к Сластиным хуторам. Тимоха Мясников тянул туда предводителя, говорил, что братья собирают для императора Петра Фёдоровича казачью несметную силу. (Хутора те принадлежали братьям Мясниковым). По пути к Пугачёву то и дело из степи подходили всё новые и новые партии гулящих казаков, татар и калмыков, так что отряд вскоре увеличился до двухсот человек.

2
В Яицком городке внешне пока всё было спокойно. О выступлении самозванца ещё не знали. Бабы по-прежнему выгоняли с утра коров на пастбище, весь день копались в садах и огородах. Казаки готовились к осенней плавне: чинили сети для рыбной ловли, смолили будары. Попутно – заканчивали сенокос, кто ещё не управился. Ездили в степь на охоту, либо несли выпавшую по жребию караульную службу на форпостах и пикетах. Самые предприимчивые подрабатывали извозом: доставляли на своих телегах грузы в Оренбург, Уфу, Гурьев. Не гнушались и попутными пассажирами, – ну это уж как водится.
В хате среднего достатка казака войсковой руки Михайлы Атарова – выпущенного на днях из Оренбургской темницы за недостаточностью улик – семейство собралось к обеду. Жена, Варвара Герасимовна, разливала по тарелкам свежесваренный огненный борщ, бережно передавала тарелки сначала сидевшему во главе стола мужу – по старшинству, – потом сыновьям. Так же, поперёд – двадцатипятилетнему Борису, названному так в честь царя Годунова, посля среднему, двадцатилетнему Стёпке – тоже окрещённому не без тайного умысла. Подразумевал под сим именем старый казак Михайло легендарного донского атамана, предводителя лихой вольницы, Степана Тимофеича Разина. К слову сказать, в городке из поколения в поколение передавалась молва о том, что яицкие удальцы не поддержали мятежного атамана, вместе с царскими стрельцами – гарнизоном Яицкого городка – оказали донцам яростное сопротивление. Не пустили их в городок, и Разину пришлось зимовать со своим войском в другом месте. По весне лишь небольшая группа отчаянных голов с Яика-Горыновича человек в двести последовала за Разиным на Каспий. С ними ушёл и один из далёких родственников Михайлы Атарова, неизвестно где сложив свою буйную голову. В семье Атаровых не любили об этом вспоминать. Донской атаман Степан Тимофеевич почему-то пользовался на Яике дурной славой, и всех, вставших под его бунтарские знамёна, яицких казаков считали предателями и отщепенцами. Наверное, потому, что местное казачество никогда в открытую не поднималось супротив московского царя, строго блюдя данную в старину присягу. Потому – было обласкано троном, и пользовалось немалыми привилегиями. И всё это продолжалось вплоть до воцарения Екатерины II, когда начались необоснованные гонения на войско. Но виновниками тому были в основном старшины.
Младшие дочери Любава с Прасковьей за стол не садилась, помогали у печи матери. Старшая – Нина – вышла замуж за местного казака и жила своим хозяйством.
– Что слыхать на линии? За Яиком всё спокойно? – поинтересовался у среднего сына, только что вернувшегося со степного маяка, Михаил Атаров.
– За Яиком-то, батяня, у диких киргизцев, – тишь да гладь, да Божья благодать, – ответил Борис, неистово, с аппетитом, хлебая дымящийся наваристый борщ – изголодался ночью в степном дозоре. – На самом Яике, слышь, неспокойно! Урядник сказывал: ищут в степи шайку злодеев, атаман которых, Емелька Пугачёв, объявил себя под именем покойного государя Петра Фёдоровича Третьего, и мутит окрестный народ.
– Слыхали мы в городке о том, – кивнул седеющей головой отец семейства. – Ещё прошлым летом у Дениса Пьянова останавливался проезжий купец из России, Емельян Иванов, – тайно подговаривал казаков бежать в Турцию. Каждому на дорогу по двенадцать рублей обещал… Наши баламуты-бездельники, вроде пьяницы Зарубина-Чики, ездили к тому купцу на Таловый умёт, где он квартировал, разговаривали с Ерёминой Курицей – Оболяевым, спрашивали, что к чему… Токмо ничего путного с того не вышло: купец Иванов пропал – как в воду канул, и плакали наши денежки, им войску обещанные. Ерёмину Курицу в острог посадили, а Дениса Пьянова до сих пор ищут – неизвестно где по чужим катухам хоронится…
– И вовсе не так дело было, батя, – подал голос младший Степан. – Умётчика Оболяева не в прошлом году в острог упекли, а в нонешнем, – дед, Максим Григорьевич Шигаев, сказывал. А купец Емельян Иванов, вовсе не купец, а сам государь Пётр Третий! И находится он сейчас где-то в степу, либо на Узенях… А по городку люди говорят, что зовёт он всех войсковых, непослушной стороны казаков, к себе на службу. Обещает вольности прежние возвернуть, а старшинам укорот сделать.
– Это кто ж такое сбрехал? – удивлённо приподнял брови Михаил Родионович. – Уж не старый ли бунтовщик Максим Шигаев – бестия! В прошлом году, во время Яицкой нашей заварушки, ведь энто он, шельма, казаков на бунт подбил! Он первый в немца, – генерала того, Траубенберга, из пистоли выстрелил! И что же? Казаков-дурней, плетюганами перепороли, в Сибирь, в Нерчинские гиблые рудники сослали, других – в солдаты, а Максим Шигаев, вишь, – сухим из воды вышел. Гуляет себе преспокойно по городку и снова бездельникам головы морочит, к какому-то набеглому царю пристать призывает.
– А вдруг он и взаправду – царь? – усомнилась в его словах жена, Варвара Герасимовна. – Помнишь, как в Царицыне-городе тоже как-то царь Пётр Фёдорович объявился? На базаре тогда все только об том и судачили… Посля схватили его, хотели казнить, ан, люди сказывали, – опять ушёл.
– Враки, – отмахнулся Михаил Родионович. – Настоящего природного царя казнить бы не стали… Самозванец то был. Как Гришка Отрепьев при царе Годунове.
– Батя, многие казаки из городка к царю уже прилепились, – покончив со щами и принявшись за гречневую кашу с бараниной, сказал Борис. – Денис Пьянов, сказывают, у него, Тимофей Мясников, Иван Зарубин, Дмитрий Лысов, Ванька Почиталин, да всех и не упомнишь… Каждый день бегут в степь казаки. А те, что остаются, ждут только удобного случая, чтоб изменить... Смутные времена настают, батя!

3
В степи на возвышенных местах располагались маяки из деревьев, обвязанные травой и хворостом; здесь дежурили пикеты (реданки) из трех казаков на каждом – если приближался неприятель, то они зажигали маяк, давая знать другим маякам, форпостам и крепостям. Весть о приближении врага быстро доходила таким образом до Яицкого городка, и там принимали меры. Так что, вскоре о пугачёвцах узнали на Бударинском форпосте. Гарнизон его был намного больше Чаганского, правда, пушек тоже было не густо, всего одна. Зато имелись солдаты-инвалиды, – престарелые ветераны многих войн и походов. А обученный солдат с боевым штыковым ружьём представлял немалую угрозу для расхлёстанной, не признающей армейского артикула и элементарной воинской дисциплины, толпищи самозваного императора.
Остановившись в Сластиных хуторах братьев Мясниковых, повстанцы вновь принялись совещаться, как им лучше захватить правительственную фортецию. Кое-кто предлагал вновь направить царский именной указ, надеясь, что и здесь это возымеет действие. Другие спорили, говоря, что регулярных солдат пустыми посулами воли не соблазнишь, и на рыбные промыслы на реке Яике служивые вряд ли позарятся, а уж господа офицеры – и подавно. Зарубин, как всегда горячась, пьяным, заплетающимся языком призывал соратников захватить крепость лихим конным налётом.
– Пики к бою, казаки! Шашки вострые – на голо! И – марш-марш в атаку! – кричал он, яростно разрубая воздух грязной ладонью и то и дело порывался выхватить шашку, но ему не давали.
– Не любо мне людей верных зазря под стенами ложить, – отрицательно качал головой Пугачёв, и с надеждой взглядывал на Толкачёва и Караваева, – казаков пожилых, в летах, мудрых, степенных и рассудительных.
– А что, ежели применить военную хитрость? – лукаво прищурившись, вопрошал один из братьев Толкачёвых, Тимофей. – Обманным манёвром на форпост проникнуть и захватить его изнутри?!
– Как думаешь сотворить сию штуковину? – враз оживился Емельян Иванович.
– А давай, надёжа, сыграем комедь, – принялся растолковывать дотошный Тимофей Толкачёв. – Свяжем тебя, не обессудь за такие словеса, посадим на конь, да и отвезём в таком естестве на форпост. А там коменданту скажем, что, мол, изловили в степу опасного человека, государственного преступника, бежавшего из Казанского острога, самого Омельку Пугачёва, и под крепким конвоем препровождаем его величество в Яицкий городок, коменданту Симонову на расправу.
– Ты что мелешь, казак!? Али беленов с утра объелся? – взбеленился, хватаясь за кинжал, Емельян Иванович – царь Пётр Третий, но сподвижники тут же его урезонили:
– Не гневайся зазря, государь, Тимоха дело говорит. Никто ещё на линии про нашу войнишку не знает. А с таковской хитростью мы враз все крепости и форпосты до самого Яицкого городка заберём!
Пугачёв, пораскинув мыслями, вынужден был согласиться с их доводами. Тут же горнист Назарка просигналил общий сбор, и немногочисленное воинство степного императора Петра Фёдоровича спешно выступило из Сластиных хуторов в дальнейший поход. Быстро преодолев небольшое открытое пространство вдоль крутого, обрывистого берега Яика, остановились в редком байрачном леске верстах в двенадцати от Бударинского форпоста. Стали обмозговывать детали своей хитроумной задумки.

4
Наутро комендант Яицкого городка полковник Симонов вызвал в канцелярию служилого молодого казака Бориса Атарова и послал его со срочным донесением в Бударинский форпост. Коменданту предписывалось быть начеку и ожидать подхода злодейской шайки некоего Емельки Пугачёва – простого донского казака, объявившего себя императором Петром Третьим.
В Бударинском форпосте несли службу около сотни престарелых елизаветинских солдат, пять десятков татар, приписанных к войску, и неполная сотня яицких казаков во главе с урядником. Комендантом крепости был капитан Варфоломеев, в подчинении у коего находилось ещё три офицера: старый хромой поручик и два молодых прапорщика, сосланных в эту глухомань из России за различные провинности. Когда Борис Атаров добрался до форпоста, был уже полдень. Он вручил предписание Симонова коменданту Варфоломееву и пошёл отдохнуть к знакомым казакам из городка, квартировавшим в просторной крестьянской пятистенной избе неподалёку от церкви. В крепости царила ленивая послеобеденная тишина, на улицах – ни души, даже собаки попрятались в тень от невыносимой жары. Лишь на вышке, что у западных ворот, маячил дозорный казачок, да возле единственной пушки, подслеповато смотрящей в степь, изнывал от скуки старик-солдат в седом парике, с тяжёлой фузеей в загрубелых крестьянских руках.
Вдруг на дороге, идущей с запада, со стороны Чаганского укрепления, показалась группа примерно из трёх десятков всадников. Дозорный казак быстро среагировал и, свистнув в два пальца, вызвал урядника. Тот залез на вышку, долго вглядывался в степь из-под ладони, пытаясь определить, что за люди приближаются к крепости, ничего не разглядел и послал казака за дежурным прапорщиком. Между тем, всадники вплотную приблизились к воротам. Это были в основном яицкие казаки, но было среди них и несколько инородцев: татар и башкир.
– Кто такие? – грозно прокричал с вышки казачий урядник.
– Свои, Максимыч! Неужто земляков не признал? – ответил из толпы Иван Фофанов, знавший урядника.
– Ты, Иван? А кто ещё с тобой?
– Всё наши, яицкие, из городка, – отвечал казак Фофанов. – Важную птицу в степи поймали, самого Пугача – во! – Иван указал на связанного чернобородого детину, сидевшего на коне подле него. С другого боку его придерживал под локоть Дмитрий Лысов.
– Это не того ли вора, что в Яицком городке покойным императором Петром Третьим назвался? – спросил Максимыч.
– Его самого, – самодовольно хмыкнул Фофанов. – Будет нам теперя от коменданта Симонова награда.
«Наградил бы я тебя… нагайкою промеж глаз!» – про себя злобно подумал урядник. Он был казак войсковой, народной стороны, недолюбливал старшин и коменданта городка Симонова, и был не рад своей службе на форпосте, исполняя её спустя рукава.
Пришёл дежурный прапорщик в сопровождении посыльного казака. Переговорив с Максимычем и разузнав, что к чему, велел двум инвалидам, дежурившим у ворот, впустить в крепость приезжих. Ворота со скрипом отворились, и группа верхоконных въехала на территорию форпоста. Прапорщик, подойдя к скучавшему на лошади Пугачёву, стал внимательно вглядываться тому в лицо.
– Что, ваше благородие, смотришь? Чай не признал? – растянув губы в дружелюбной улыбке, проговорил Пугачёв. – Да и верно, много воды утекло с тех пор, зима была в ту пору, метель… Заплутали вы малость в степу с ямщиком да с холопом вашим, вот уж не вспомяну, как звать-то его… Микитич?.. Нет. Поликарпыч?.. Тоже, вроде, не того… Да и Бог с ним. Вывел я вас в ту пору к умёту, постоялому двору Ерёминой Курицы, есть в здешних краях человек такой, отставной солдат Степан Оболяев… И за то добро, что я вам сделал, пожаловали вы меня щедро полуштофом водки и шубой со своего барского плеча…
– Заячьей? – всё вспомнив, радостно вскрикнул прапорщик (звали его Михаил Александрович Шванвич).
– Точно, заячьей, как сейчас помню! – обрадовался и Пугачёв. – Дядька ещё ваш жмотился, не давал шубу, жаловался, что пропью, мол… Ан я и верно, пропил её в шинке за ваше здоровье!
– Как же ты так, дружище… Покойным императором назвался?.. В государственном воровстве уличён… – растерянно произнёс Шванвич. Ему было жалко старого знакомого, можно сказать, спасшего ему жизнь. И вот сейчас, собственной рукой, он должен препроводить его на виселицу (самозванцам меньшего наказания не присуждали!).
– Бес попутал, ваше благородие, – смиренно покаялся Пугачёв. – Вы уж замолвите за меня, грешного, словечко перед комендантом.
– Да что я могу? – в растерянности вскрикнул прапорщик.
Тут сподвижники Пугачёва, видя, что никчёмный разговор сильно затянулся, грубо прервали речь своего вожака, и потребовали препроводить их к коменданту Варфоломееву. Тот встретил приезжих у крыльца канцелярии, осведомился – кто руководит отрядом. Командиром назвался Дмитрий Лысов, которого не знали в крепости. К нему подъехали Максим Горшков и Иван Фофанов, придерживавшие связанного Пугачёва. Капитан Варфоломеев пригласил их в канцелярию, туда же прошли оба прапорщика и хромой престарелый поручик. Урядник Максимыч с несколькими гарнизонными казаками стали разводить приезжих по избам и определять на постой. Двух татар, Аманыча и Барына Мустаева, приехавших с Лысовым, отправили к соплеменникам, крепостным служилым татарам. Ими командовал крещёный татарин Идыркей. Аманыч с Мустаевым быстро столковались со своими. Шныряя из избы в избу, из юрты в юрту, они вскоре подговорили всех мусульман пристать к бачке-осударю, Петру Фёдоровичу Третьему. Те ждали только условленного сигнала к выступлению, который должен был подать Митька Лысов. Непосвящённым оставался один Идыркей, потому что комендант вызвал его в канцелярию.
Пугачёва заперли в чулане, возле которого на часах встали Максим Горшков с Ванькой Почиталиным. Как писарских дел мастера, они не годились к драке, и Лысов нарочно назначил их в караул. Сам он с Фофановым присутствовали на совещании, которое оперативно устроил Варфоломеев ввиду такого необычного случая. Никогда ещё, за всю долгую службу в степных гарнизонах, не приходилось бывалому армейскому капитану встречать самозванцев, претендующих на Российский престол.

5
Между тем, Тимоха Мясников и трубач Назарка обрабатывали за церковью урядника Максимыча, а точнее Василия Максимовича Плотникова, открывая ему глаза на предстоящие события. Того долго уговаривать не пришлось. Едва услыхав, что привезённый в крепость пленник – и есть настоящий император Пётр Фёдорович, урядник сразу же дал согласие присягнуть государю и пустился подбивать на бунт своих подчинённых – гарнизонных казаков. То же самое проделывали по избам и остальные пугачёвцы, так что к вечеру почти все яицкие казаки из гарнизона были на стороне Пугачёва. Присоединился к заговорщикам и Борис Атаров. Дело оставалось за малым: ночью связать по избам коменданта и трёх офицеров, перебить охрану у ворот и впустить в форпост остальных повстанцев во главе с Иваном Зарубиным, которые довершат начатое, расправившись с солдатнёй.
Но так гладко не получилось. У ворот караульные не дремали, несли службу зорко, и как только двое пугачёвцев попытались на них наброситься, – подняли сполох. Сразу же по всей крепости загремели выстрелы. Гарнизонные казаки и татары, приняв это за сигнал к началу восстания, дружно схватились за ружья и сайдаки и весёлыми толпами вывалили на улицу. Урядник Максимыч с Тимохой Мясниковым и горнистом Назаркой смело повели их на штурм канцелярии. Вместе со всеми казаками бежал и Борис Атаров. Он успел один раз выстрелить из ружья в темноту на площади, и взялся за шашку. С другой стороны комендантский штаб окружали, дико визжа, и натягивая луки, татары, которых вели пугачёвцы Аман Закиров и Барын Мустаев.
Гарнизонные офицеры всполошились. Капитан Варфоломеев поднял солдат в ружьё и послал одного офицера к воротам, где находилась единственная крепостная пушка. Её необходимо было спешно развернуть внутрь форпоста и стрелять по взбунтовавшимся казакам и татарам. В это время крепостные солдаты под сердитые окрики капралов уже выстраивались на площади во фрунт, готовили ружья к бою.
Видя, что план внезапного захвата крепости провалился, Дмитрий Лысов в отчаянии выхватил пистолет и выстрелил почти в упор в капитана Варфоломеева. Тот упал, обливаясь кровью. Из канцелярии на подмогу Лысову выскочили Пугачёв с Горшковым и Почиталиным. От их метких выстрелов пал ещё один офицер – престарелый хромой поручик, – и два капрала. Через площадь к ним на подмогу бежало более двух десятков повстанцев во главе с Иваном Фофановым, которые яростно кричали солдатам:
– Братцы, не стреляй, сам император Пётр Фёдорович в крепости! Бросай ружья, вяжи ахвицеров!
Солдаты оцепенели в замешательстве, не зная кого слушать. Единственный, оставшийся в строю офицер, прапорщик Шванвич, тоже растерялся, и не подавал никаких команд. В это время, визжа и размахивая саблями, на шеренгу солдат набежала жиденькая толпа татар. Солдаты машинально дали залп в гущу атакующего неприятеля, но прапорщик Шванвич взмахнул белым платком и зычно крикнул своим:
– Отставить огонь! Ребята, слушай мою команду: ружья к ноге! Раз-два… На землю положь! Налево – кругом! Три шага назад. Стой. Кругом.
Пугачёв с товарищами недоумённо следили за манипуляциями гарнизона. Но поняли, что стрелять те больше не собираются, и потому – сами опустили ружья и пистолеты.
Михаил Шванвич быстро приблизился к Пугачёву, отстегнул шпагу, вытащил из чехла пистолет и торжественно вручил самозванцу.
– Ваше величество, гарнизон Бударинского форпоста переходит на вашу сторону!
На этом стычка у канцелярии закончилась. На земле остались лежать убитые капитан Варфоломеев, хромой поручик, капралы, несколько солдат и татар. Стонали раненые, которым местные бабы спешно делали перевязку. По земле стлался пороховой дым от ружейных выстрелов, постепенно рассеиваясь.
У ворот дела обстояли не столь гладко. Последнему, оставшемуся в живых офицеру с немногими солдатами удалось развернуть чугунную пушку. Спешно зарядив картечью, они пальнули в набегавшую волну взбунтовавшихся казаков. Те – как будто напоролись на огромный огненный кулак – стремительно отхлынули назад. Правда, никого из командиров не задело, но в проулке осталось лежать с дюжину мёртвых и покалеченных тел. Притихшие крепостные улицы огласились громкими стонами и криками раненых и умирающих.
– Пушку развернули, суки! Теперь к ним не подступишься, – с досадой крикнул своим урядник Максимыч.
Борис Атаров носился среди мятежников как угорелый: воинственно кричал, с азартом махал обнажённой шашкой, а то – кинув её в ножны – стрелял в солдат из ружья. Попадал ли, нет в кого – Бог его знает, в сумятице боя разве разглядишь. В ответ по нему тоже стреляли, меткой пулей сбили шапку. Казак в пылу сражения даже не заметил того, хватился только позже, когда всё закончилось.
Мясников с Назаркой сетовали, что теперь основные силы во главе с Иваном Зарубиным не смогут войти в крепость и справляться придётся собственными силами.
К воротам на коне подъехал татарин Идыркей. Он только проснулся и ещё не знал, что происходит в крепости. Искал своих людей.
– Взбунтовались твои гололобые, Баймеков, – крикнул ему прапорщик.
Канониры вновь зарядили пушку и выстрелили. Из степи послышался гулкий топот нескольких сот конских копыт и грозный гул голосов. Это приближались основные силы повстанцев, ведомые Чикой Зарубиным.
– Никак орда из степи прёт, господин прапорщик? – тревожно вскрикнул Идыркей.
Солдаты тоже внимательно прислушивались, обречённо покачивали головами. Прапорщик отрядил полтора десятка к частоколу – встречать непрошенных гостей. Из темноты, со стороны центра крепости, вынырнула ещё одна небольшая группа солдат во главе с раненным, с перевязанной головой, капралом.
– Ваше благородие, господин прапорщик, капитан Варфоломеев убиты, прапорщик Шванвич изменил, весь гарнизон побросал ружья и передался злодеям, – выпалил старый служака, поминутно морщась от боли и дотрагиваясь до окровавленной марлевой повязки.
Уцелевшие защитники крепости пали духом. Некоторые стали негромко молиться, готовясь к неминучей смерти. Помолился и крещёный татарин Идыркей.
Гул в степи нарастал. Вскоре множество всадников лихо закрутилось перед крепостными воротами. В частокол с силой воткнулось несколько татарских стрел. Прогремели ружейные выстрелы. Кто-то из гарнизонных солдат упал. Капрал зычно подал команду и солдаты дали реденький залп в толпу всадников перед воротами. Те смешались, многие попадали с коней, остальные, яростно нахлёстывая коней, устремились в темноту, в степь. Напрасно Иван Зарубин с Караваевым и Толкачёвым, матерясь, пытались их остановить и бросить на приступ. Среди нападавших быстро распространился нелепый слух, что будто бы царь-батюшка в крепости взят в полон, все его сподвижники перебиты, а – всем им тоже не избежать жестокой кары. Подтверждение было налицо: ворота форпоста – на запоре, со стен в них стреляют солдаты, а во внутрь крепости картечью бьёт пушка, уничтожая остатки заговорщиков.
Ситуация сложилась критическая. Растерялся и сам Пугачёв, но тут на помощь пришёл офицер Шванвич:
– Государь, прикажи скорее послать людей к восточным воротам, там нет пушки и солдат негусто. Откроешь ворота, и подмога прорвётся в крепость!
– Добро, ваше благородие! – гаркнул довольный Пугачёв. – Жалую тебя чином полковника! Служи мне верой и правдой, а я тебя не оставлю.
Он тут же, заложив в рот четыре грязных пальца, залихватски, по-разбойничьи свистнул. К вожаку сбежались сподвижники с горящими от возбуждения очами с остро отточенными шашками.
– Митька, Ванька, – живо на конь и с казаками – до восточных ворот! Отпирайте их к чёрту и впускайте в крепость Чику с остальной громадой, не то пушкари долбанные нам тут всем решку наведут. Живо, казаки!
Лысов с Фофановым чертями взлетели в сёдла застоявшихся во время рукопашного боя рысаков и, кликнув с собой дюжину яицких удальцов-пугачёвцев, быстрокрылыми птицами понеслись к восточным крепостным воротам. У ворот завязалась короткая кровавая сеча, немногие солдаты были изрублены в капусту. Даже попавшегося под горячую казачью руку мужика, церковного сторожа, не пощадили. Настежь отворили ворота, вымахнули на простор и, крутясь возле крепости, на дороге, неистово палили в воздух из ружей и громко горланили, призывая из степи сподвижников. Но те, видно, были далеко отсель и не отзывались.
– Тьфу, пропасть! – с досадой чертыхнулся, хлебнувший уже водки, Лысов. Послал одного казака в объезд всей крепости на западную сторону с устной депешей Зарубину – срочно идти со всем войском сюда!
Многие казаки Лысова тоже то и дело прикладывались к баклажкам, прихваченным в крепости, в избах крестьян и казаков. Некоторые уже еле держались в сёдлах, а два человека – упали. Фофанов укоризненно покачивал головой, но Митька Лысов, наоборот, поощрял пьяниц.
– Гуляй, братцы! За что кровь проливаем?

6
В самой крепости бой не утихал ни на минуту. Идыркей, смекнув, что на открытом месте им не устоять, посоветовал офицеру затащить пушку в ближайшую избу и там забаррикадироваться. Тот так и поступил. Солдаты с канонирами и высыпавшие на подмогу местные жители закатили пушку сначала на крыльцо, потом, выбив дверь с косяком – в помещение. Нацелили чугунное дуло грозного орудия из окна на площадь, по которой то и дело перебегали по одиночке и группами восставшие казаки и татары, грабившие обывателей. Зарядили картечью и стали ждать приступа. Двери с косяком прапорщик велел водворить на прежнее место и наглухо забить досками. Изнутри ещё навалили всякого домашнего скарба, а окна забаррикадировали мешками с картошкой, найденными в погребе. Крепость получилась – хоть куда.
Прапорщик решил держаться в ней, пока не подойдёт подмога из соседних форпостов, а что там уже знают о постигшей Бударинский форпост беде, – он не сомневался. Казаки на степных «маяках», верно, уже известили о том всю нижне-яицкую линию. Надеялся на это и татарин Идыркей. И даже в мыслях представлял награду, которую получит за верность императрице и за геройство в отражении воровской шайки. Правда, немного жалко было несмышленых татар, его подчинённых, опрометчиво передавшихся мятежникам. Ждёт их теперь верная виселица за измену присяге! Ан, сами в том повинны, не слушай изменников и воров! И Максимыч со Шванвичем хороши – командиры, а какой пример показали… Да и где это видано, чтобы господин офицер и господин казачий урядник мятежным сборищам передавались? Такого Идыркей никогда не слыхивал. Он был твёрд в государственной службе, свято чтил присягу, и не пристал четыре года назад даже к своим, кочевым татарам из заяицкой орды, когда взбунтовались они против правительства и коварно напали на Яицкий городок. А когда, года два тому назад, откочевали в Китай, на поклон к тамошнему императору, десятки тысяч калмыков, Идыркей Баймеков одним из первых вызвался их преследовать. И хотя непослушная сторона Яицкого войска отказалась принимать участие в этом походе, Идыркей добровольно вызвался преследовать беглецов и ездил с группой яицких казаков старшинской «послушной» стороны в город Моздок, где назначался сбор экспедиционного корпуса. Из гиблых киргиз-кайсцких степей Баймеков вернулся не один, – подобрал в походе, в одном из разорённых калмыцких кочевий, малолетнего сироту, туркменчёнка Балтая, усыновил его и стал растить и воспитывать. Сейчас Балтай подрос и Идыркей отправил его на лето в татарскую слободу Каргалы, что неподалёку от Оренбурга, – погостить у двоюродной сестры.
С улицы вдруг послышались громкие крики и повизгивания нападающих, загремели выстрелы, над головами осаждённых засвистели пули и калёные стрелы из сайдаков. Но они не причиняли вреда осаждённым. Прапорщик подал команду, и пушка рявкнула в наступающую толпу мятежников огненным смертоносным гостинцем. Грозные, львиные рыки атакующих сменил жалобный щенячий вой побитых шакалов, отпрянувших, поджав хвост, в кусты зализывать раны. Вслед им – довеском – протрещало несколько десятков ружейных выстрелов, и щенячий вой, перешёл в негромкий скулёж псов, на животе подползающих к пыльному сапогу хозяина, чтобы лизнуть.
Пугачёв на дворе рвал и метал, гоня своих на решающий штурм остатков крепостного гарнизона, но те умело отбивали одну отчаянную атаку за другой. Уже и Зарубин-Чика привёл в крепость всё остальное пугачёвское воинство, уже и хмельной в дымину Митька Лысов, два раза свалившись с коня и едва не поломав шею, лично водил на приступ казаков и татар, а из проклятой избы всё стреляли и стреляли. Вся площадка перед ней была густо усеяна трупами атакующих. Картечь для пушки всё не кончалась и пороха в пороховницах солдат, видимо, ещё хватало.
Мудрый Денис Караваев нашёптывал на ухо Пугачёву, что надобно попросту поджечь дом – и вся недолга. Пускай ослушники государевы жарятся заживо, как раки в костре! Туда им и дорога!
– Дело гуторишь, Денис Константинович, – ухватился за спасительную идею Пугачёв и кликнул Барына Мустаева:
– А ну-ка, Мустаев, прикажи степнякам намотать на стрелы поболе пакли, обмакнуть её в водке, зажечь, да и метать в избу. Авось загорится!
Те так и сделали. Вскоре осаждённый дом, из которого не прекращали греметь пушечные и ружейные выстрелы, весь был объят жарким пламенем. Повстанцы вкруг дома притихли, с интересом ожидая, что будет: все сгорят или, может, кто-то не выдержит, сдастся? Из осаждённой избы отстреливались, пока не начали рваться пушечные заряды и – обваливаться крыша. Потом всё прекратилось, дверь избы с треском рухнула на крыльцо, искры фейерверком разлетелись в разные стороны. На улицу выскочило несколько обгорелых израненных солдат в дымящихся кафтанах, пошатывавшийся от удушья прапорщик и татарин Идыркей Баймеков. Горящий дом за их спинами покачнулся и начал медленно заваливаться на сторону. Вышедшие с опаской отскочили в сторону. Их тут же взяли в плотное кольцо пугачёвцы и повели на расправу к своему предводителю.
Была глубокая ночь, но от пожара на площади было видно как днём. По приказу Пугачёва казаки и крепостные плотники, спешно поднятые с постелей, наспех сооружали у комендантской канцелярии импровизированную виселицу. Самозваный царь уселся неподалёку в кресло, которое ему услужливо вынесли из канцелярии. Рядом с ним стояли сподвижники и Шванвич с крепостным урядником Плотниковым (Максимычем). К Пугачёву подтащили сдавшегося офицера.
– Присягать мне будешь? – грозно впился в него злым взглядом самозванец. – Хотя, наперёд говорю, – это тебе не поможет, всё одно вздёрну! Досадил ты мне больно, ваше благородие, людишек верных много побил. Так что, заранее предупреждаю, – не прощу! Покаешься – хоть один грех с себя перед смертью спишешь… Так будешь присягать, чи так вздёрнуть?
– Вешай, кат! Палач! Всех не перевешаешь! – тяжело дыша, патетически провозгласил офицер. – Скоро государыня тебя самого вздёрнет, и весь твой сброд, что присягу нарушил.
Пугачёв, как будто отмахиваясь от мухи, уронил вниз руку с белым офицерским шарфом, снятым с убитого капитана Варфоломеева. Обречённого прапорщика подхватило несколько человек казаков и грубо поволокло к виселице. Вскоре он уже качался высоко над землёй, под самой перекладиной. К Пугачёву подтащили связанного капрала с кровавой повязкой на голове и – болтающейся плетью вдоль туловища – перебитой правой рукой. Самозваный царь, даже не спросив его о присяге, сразу махнул шарфом. Капрала вздёрнули на той же перекладине, вынув из петли тело прапорщика и бросив у забора – собакам. Подошла очередь Идыркея.
– Будешь присягать, нехристь? – вновь повторил вопрос Пугачёв. – Токмо и тебе наперёд гуторю, как прапорщику, – не прощу!
– Я не нехристь, а православный, – смело глянул в очи грозного набеглого царя татарин Идыркей Баймеков. В голосе его не было страха, в позе – раболепия и подобострастия. Татарин чем-то приглянулся Емельяну Ивановичу.
– Почто супротивничал, моих людей бил? – устало спросил предводитель повстанцев.
– А ты бы, государь, присягу нарушил? – вопросом на вопрос ответил Идыркей.
– Молодец! – неожиданно вырвалось у Пугачёва. – Что присяги не нарушил – молодец, казак. Но я тебя от прежней присяги освобождаю! У меня служить будешь?
– Я человек служивый… Ни отца, ни матери… – замялся калмык. – Если ты своей царской волей меня прощаешь и на службу зовёшь, что ж, – я согласен! Твоя присяга, бачка-осударь, главнее присяги государыни: ты – муж, она – жена, баба…
– Здорово рассудил гололобый, рассмеялись его бывшие сослуживцы, гарнизонные казаки.
Пришлись по душе слова Идыркея и Емельяну Ивановичу. Он встал с кресла, величаво протянул калмыку руку для лобызания.
– Прощаю тебя, казак Баймеков. Ты не враг мне… Что верность присяге, единожды данной, соблюдал до конца, не щадя живота своего, – ценю! Не предашь, значит, и меня, как супружницу мою, Катьку бессовестную, не предал. Верный ты человек, даром что – инородец… В штабе у меня будешь служить, в личной охране и по совместительству – толмачом.
Пугачёв оборотился к сподвижникам и простым казакам и татарам с башкирами:
– Любо вам, казаки, чтобы Идыркей Баймеков  неотлучно при моей ампираторской особе обретался? Покой мой царский стерёг? От измены и крамолы оберегал, а заодно и толмачил?.. Любо?
– Любо!!! царь-государь! Любо, бачка!!! Веди нас на Яицкий городок, всем супротивникам твоим секим башка будет! – громко и восторженно зарокотала в ночи людская многоголосица. Вместе со всеми кричал и молодой яицкий казачок Борис Атаров. Он рад был бунту, рад тому, что оказался в самом его эпицентре, верил, что человек, называвший себя Петром Третьим – и есть доподлинный царь. И Борис, в благородном порыве, готов был отдать за него жизнь.
Казачий император Емельян Иванович гордо приосанился под сотнями устремлённых на него глаз верных сподвижников, и понял, что отныне волен казнить и миловать, посылать всех этих людей на смерть, и – они рады положить за него свои животы! И не только Яицкий городок захотелось ему брать, но и Оренбург, Казань, а там, глядишь, – и первопрестольная сама, как спелое наливное яблоко, к ногам упадёт… Вот только до Питера – далеко! Видит око, да зуб неймёт… Ну, да пока суд да дело, – может, и до царицыной опочивальни казачьи руки дотянуться. Чем чёрт не шутит? Ведь царствовал же в старину на Москве Гришка Отрепьев, а чем он, Емельян, хуже!?