Глава 33. Самозванец ретировался

1
Потянуло осенью. По ночам стало прохладно. Кроны деревьев всё сильнее покрывались царской позолотой. Всё чаще из степи задували промозглые северные ветры. В Яицком городке, после отбития пугачёвского приступа мало что изменилось. Гарнизонные солдаты несли службу на многочисленных постах внутри крепости и у ворот. Комендант Симонов не решился с ними преследовать ушедшего вверх по яицкой линии самозванца, хоть у него в команде и насчитывалось вместе с нестроевыми 923 человека нижних чинов с унтер-офицерами, да десятка три обер-офицеров. Для преследования нужна была конница, но на яицких казаков надежды не было ни какой, что показал памятный бой у Чаганского моста, на татар, взятых из ближайших крепостей, тоже полагаться было нельзя, а из более-менее надёжных имелось только 112 оренбургских казаков со старшинами. Но их Симонов берёг, как никого, – это была его единственная реальная кавалерия, – и из крепости зря не выпускал. К тому же, комендант, посоветовавшись с офицерами штаба, здраво рассудил, что даже выйди он со всем своим воинством в поле, преследовать Пугачёва, силы которого, по слухам, были не так уж и велики, – здорово рисковал обратно уж не вернуться. Местные казаки, весьма склонные к бунту, за это время вполне могли захватить городок, запереть ворота, и не пустить их обратно. Так что приходилось отсиживаться за крепостными стенами, посылая мелкие команды по ближайшим форпостам, и заново отбивая их у мятежников.
Хоть вверху по линии шалили пугачёвцы, перехватывая на большой дороге обозы, мелкие солдатские команды и курьеров, почта в городок продолжала поступать. Устинья Кузнецова получила письмо от своего жениха Бориса Атарова, побежала делиться радостью к подруге – сестре Бориса, Любаве.
– Ой, Любка, что скажу!.. – чуть не прыгала она от восторга, помахивая белым конвертом: – От Бори весточка!
– Дай почитать! – так и взвилась с места, бросив возиться с цыплятами, Любава.
Предоставив младшей сестрёнке Прасковье заниматься хозяйством без неё, устремилась к Устинье. Подруги забежали в сады на берегу Чагана, Устинья развернула письмо.
– Только я всего тебе читать не буду, сама понимаешь… – предупредила девушка.
– Что ж не понятного, не маленькая, – вздохнула Любава. – Он о любви, небось, пишет? Так это он врёт всё, Устя, дура, – не верь! Все они, парни, о любви поют, покель на сеновал не затащют…
– Ну что ты, глупая, он не такой, – зарделась от смущения Устинья. – Ты послушай лучше самое главное! Читать не буду, а на словах тебе обскажу… Только, чур, об этом – молчок! Никому…
– Ну!.. Стряслось что-то? – испугалась Любава.
– Стряслось, стряслось, девонька… Борька у Царя Петра Фёдоровича в войске!
– В плену? – ещё пуще испугалась молодая казачка, аж вскрикнула, до крови прикусив губу.
– Нет, не в плену, – сам к царю сбёг… Служит!
– Боже милостивый… – перекрестилась двоеперстно, по старому, Любава, – как же теперь?.. А что, если он – не царь, а самозванец, как комендант Симонов говорит?..
– Вот и я про то… – тяжело вздохнула Устинья. Сразу померкла её радость от полученного письма, как осеннее солнышко, зашедшее за свинцовую грозовую тучу. В груди разлилась звенящая неугомонная боль по суженному. Казачка ненароком всплакнула.
– Он, Борька-то, сватов по весне грозился заслать… Вся улица об том знает, и тятенька, вроде, не против…
– Ну, не убивайся ты, Устя, раньше времени, – нежно прижала её к себе Любава, осторожно провела шершавой, изработавшейся по хозяйству, ладонью по волосам. – Авось всё обойдётся, воссядет царь-государь на престоле… Братишке тогда награда царская выйдет за службу верную. Глядишь, в Москву его Пётр Фёдорович с собой заберёт, большим министром сделает… А ты, значит, Устиньюшка, – при нём: министершей, али губернаторшей!
– Да ну тебе шутковать! – с улыбкой отмахнулась казачка, утёрла глаза расписным, вышитым собственной рукой платочком. – Пойду я, что ли… А то отец хватится, – заругает.
– Приходи вечером на Яик, на посиделки, – позвала напоследок Любава. – С девчатами посудачим, песни попоём, а то и хоровод поводим… Придёшь?
– Ежели по хозяйству управлюсь!..

2
Любава в тот же день рассказала отцу, Михаилу Родионовичу, о том, что Борис передался Петру Третьему. Тот встретил эту новость в штыки.
– Я так и знал, что они оба, стервецы – в шайке у самозванца! – вгорячах разорялся старший Атаров в горнице, снуя по ней в нетерпении из угла в угол. – Что Стёпка к Пугачу утёк, мне ещё третьего дня сообщили, когда приступ на городок был. Старшина Иван Акутин сказал. Стёпка у него в сотне был, когда это случилось… От старшего, Евлампия, – тоже ни слуху, ни духу. Как в воду кануд. А всё наши, городские бездельники, воду замутили: Андрюха Овчинников, – каторжная душа, да Яшка Почиталин с дурнем Кузей Фофановым. У того отец – бес ему в рёбра! – к вору ещё загодя, в конце лета смотался, а Почиталин своего грамотея, Ваньку недоделанного, в злодейскую шайку услал. Писарем… Во, слышь, мать, – семейка! – повернулся он к прявшей в углу пряжу супруге, Варваре Герасимовне.
– Им виднее, Михаил, что людей осуждать?.. – смиренно откликнулась пожилая казачка. – Все мы под Богом ходим…
– Нарожала выродков, старая, а мне теперь перед начальством глазами блымкать! – зло процедил Михаил Атаров. – Этому я их в детстве учил? Для этого с пелёнок казачью науку вдалбливал?.. Эх, мать, пропало вконец Яицкое войско, ежели какой-то пьяница, простой донской казак, сумел прельстить их водкою, да разгульной ветреной жизнью по кабакам да воровским притонам! И они, олухи царя небесного, рады стараться: и присягу зараз забыли, и верность кресту и отечеству… И готовы уж променять землю предков, обильно кровью политую, на далёкую горькую Туретчину, или иссохшую Персию, где одни только голые пески, да злые ядовитые змеи между барханами…
– Красиво рассуждаешь, старик, – подала голос Варвара Герасимовна, отрываясь от прялки. – Ан и у нас на Яике жизнь последнее время не мёд… Забыл что в прошлом году было?.. То-то же и оно! Дыма без огня не бывает… Совсем замордовали казаков старшины с генералами. Оттого и бунт!
– Побьют ведь их, дурней, как и в прошлом году побили, – с сожалением воскликнул Михаил Родионович. – Я тогда Борьку, слава Богу, дома удержал. А тоже ведь на майдан рвался, вместе со старшим Евлампием… А там смертоубийство было! Сколь постреляли из пушек казаков – страсть! И меня из за них в Оренбург таскали, спасибо, добрые люди помогли, ослобонили. Вот тебе и добунтовались… Миром надо всё улаживать, слышь, как в священном писании сказано.
В церкви зазвонили к обедне, сзывая прихожан на службу. Звонили долго и убедительно, но старики Атаровы остались к этому безучастны.
– Бог – в душе, – осенив себя крестным знамением, сказала только Варвара Герасимовна, и не сдвинулась с места. А Михаил Родионович и креститься не стал – поленился.
Глядя на родителей, не пошла в церковь и дочь Любава. Ей итак хватало неотложных дел по дому. Мать послала её на рынок за солью – кончилась. Девке же только того и надо, – побежала вприпрыжку, знала: обязательно встретит на базаре соседок, наболтается досыта. Узнает последние новости в городке, обскажет о своём, наболевшем. Городской рынок был своеобразной изустной газетой, где бабы растрезвонивали разные сплетни, а то и действительно происшедшее. Ещё можно было почесать языком у колодца, полузгать семечки, пока сердито со двора не окликнут. Ну а ввечеру, с парнями, – на игрища! Вот уж где забава… Тут тебе и звонкоголосый девичий хоровод, и весёлые догонялки в саду меж деревьями, и прыжки через костёр на берегу Чагана иль Яика, и поцелуи робкие с молодыми казаками, на сеновале, при молодой луне…
Втайне нравился Любаве соседский парень, – видный молодой казачок Ваня Зайцев, да только не смотрел он совсем на девчонку. Был он из богатеньких, папаня его придерживался старшинской, послушной стороны, и сына такоже приучил. К тому же, не шибкая красавица Любава, – на улице была девки и покрасивее. Та же Устинья Кузнецова, товарка Любина….
При одном упоминании о Ванюше сердечко в груди у Любани враз сладостно замирало, как пойманный в силок чижик. Дыхание учащалось. Всем взял паренёк: и крепкой казачьей статью, и обличьем своим... А уж как наряжался! Простым казакам такой справной одёжи вовек не видать. Сохла по нему молодая казачка, ночей не спала, боялась даже самой себе признаться, что запал он ей в душу не на шутку... Да только дальше-то – что?..
Михаила Атарова вызвали к коменданту. Из канцелярии приехал за ним посыльный казак, – велел, не мешкая, собираться. Через четверть часа он уже стоял на вытяжку перед полковником Симоновым. Помимо нескольких офицеров, среди которых были секунд-майор Наумов и капитан Крылов, в канцелярии толпились и казаки из городских: Мартемьян Бородин, старшина Акутин, сосед Атарова Дементий Зайцев, другие. Двое оренбургских казаков держали за руки связанного пленного татарина, – должно быть, привели на допрос.
Едва увидав Михаила Атарова, Симонов сейчас же набросился на него с упрёками:
– Так-то ты, старик, присягу государыне блюдёшь? За сыном младшим не углядел? В злодейскую шайку он у тебя подался!
– Винюсь, ваше благородие, сплоховал малость! – в расстроенных чувствах упал на колени вконец разбитый и уничтоженный Михаил Родионович. – Своими б руками задушил чертячьего вы****ка!
Дементий Зайцев что-то шепнул на ухо коменданту. У того хмуро поползли вверх седеющие, мохнатые брови.
– А средний, Борис, где? – лукаво подлил масла в огонь Зайцев. – Небось, тоже у Пугача!? Все они у тебя, как волки, – в лес токмо и смотрют…
– Про Борьку ничего не знаю, господин полковник, – деревянным, не своим голосом мямлил, оправдываясь, Михаил Родионович. – Дозвольте самолично искупить… В сотню супротив злодея пишите. Заслужу…
– Придётся повоевать, раз такое дело, – меланхолично посетовал комендант, поманил писаря из нестроевых солдат. – Пиши его, Кузьмич, в сотню войскового старшины Мартемьяна Бородина. Ему сейчас люди как раз нужны, перед рейдом-то…
Дементия Зайцева тоже приписали к той же команде, вслед за ним – и всех остальных яицких старшин и казаков. Затем, тут же в канцелярии, в сенях, принялись допрашивать с пристрастием схваченного в степи татарина. Это был проводник Пугачёва Ураз Аманов. Его живо привязали к длинной и широкой скамье, разорвали цветастый бухарский халат с сатиновой рубахой. Один дюжий оренбуржец уселся ему на шею, другой – на ноги, чтоб не брыкался. Страховидный коренастый детина из бывших каторжан проглотил поднесённый стакан водки, лениво взялся за страшную, трёххвостую плеть с зашитыми на концах маленькими железяками. От первого же сильного – с потягом – удара несчастный татарин дёрнулся всем телом, визгливо закричал. Кожа на его спине лопнула, потекла кровь.
– Всыпь ему хорошенько, Савелий! – скомандовал комендант. – Будет знать, нехристь, как против русской царицы воровать.
Плеть по телу Ураза Аманова заходила быстрее, вся спина вмиг покрылась кровавыми рубцами. Татарин извивался змеёй и орал, как резаный. Михаил Родионович не был большим охотником до подобных зрелищ: он отвернулся к окну, машинально зажмурил глаза и заткнул уши. Когда пленника отвязали, – он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Палач Савелий окатил его ведром холодной воды, оренбургские казаки схватили за руки и – бесчувственного – отволокли в подвал, где была темница.
Полковник Симонов вышел на середину помещения и назидательно произнёс:
– Видели, господа казаки? Слышали? Всё уразумели, как против государыни Екатерины Алексеевны бунтовать? Зарубите себе на носу: так и со всеми вашими будет, кои присягу нарушили и пристали к злодейской шайке самозванца Емельки Пугачёва!
Обернувшись к подручным, комендант скомандовал:
– Давайте следующего!
Оренбуржцы подтащили к страшной, окровавленной скамье Гаврилу Мясникова, младшего брата Тимохи. Положив, стали связывать руки и ноги. Чуть дальше, тут же в сенях, дожидался своей очереди атаман Евлампий Атаров, схваченный в городке казаками старшинской стороны. Это была большая удача. Полковник Симонов довольно потирал руки, глядя на столь именитого пленника, давно бывшего в розыске. Его ловили за прошлогоднее восстание и убийство генерала Траубенберга, но – тщетно. Атаман был неуловим, и ускользал от погони как призрак. И вот, наконец, сам пожаловал в Яицкий городок, – попался как кур во щи!
Казаки и старшины с лёгким недовольным ропотом покидали неприветливые стены комендантской канцелярии. Группами и в одиночку расходились по домам, вполголоса обсуждая случившееся.

3
В городок каждый день привозили из степи найденные в окрестностях трупы убитых мятежниками казаков. Первыми доставили одиннадцать человек, повешенных Пугачёвым у ближнего Чаганского брода. Это были сотники: Яков Витошнов, Пётр Черторогов, Фёдор Райнев, Иван Коновалов; пятидесятники: Иван Ружеников, Яков Толстов, Кузьма Подъячев, Иван Колпаков; рядовые казаки: Василий Сидоровкин, Иван Ларзянов и Пётр Чукалин. Привезли снятого из петли неподалёку от Сластиных хуторов Андрея Скворкина. Ещё одного старшину нашли изрубленным близ разорённого Гниловского укрепления. По городу заголосили бабы, оплакивая мужей, братьев и сыновей, и – специально нанятые бабки-плакальщицы. Они, помимо этого, читали над убиенными молитвы. Гробы в хатах стояли с заколоченными крышками. Под ними, на полу – кадки с густым раствором марганцовки и крупные куски холодной, из ледника, соли, чтобы отбить запах. Покойники долго пролежали на жаре и уже начали разлагаться. Городские попы в церквях затянули заупокойные молитвы, отпевая преставившихся. На кладбище выросли свежие земляные холмики новых могил со старообрядческими крестами в изголовье. На шумных хмельных поминках звучали угрозы в адрес непослушной, войсковой стороны. Старшинская молодёжь горела желанием поквитаться.
Казаки непослушной стороны притихли, выжидая, чем всё это обернётся. Вечерами по улицам городка вышагивали солдатские патрули, задерживая всех подозрительных и препровождая в канцелярию. Днём по степи из конца в конец рыскали стремительные казачьи разъезды, вылавливая отставших от основной толпы пугачёвцев, а заодно и беглых – толпами поваливших с недавних пор на Яик, лишь только разнёсся в губернии слух о появлении самозванца. Не обходилось и без воинских стычек.
Войсковой старшина Мартемьян Бородин повёл однажды свою вновь сформированную сотню в дальний рейд по верхне-яицкой линии. В отряде служили вперемежку казаки разных возрастов и партий: были сторонники старшин, но попадались и войсковые, непослушные. Впрочем, большого веса они не имели, потому как все видные  главари их уже перебежали к Пугачёву, и бунтовать было некому, да и незачем. Такого мнения и придерживался Михаил Родионович Атаров, мерно покачивавшийся в седле рядом с соседом Дементием Зайцевым. Казаки курили свои любимые трубки-носогрейки и мирно беседовали как старые друзья, делить которым было нечего. Рассуждали о своём, казачьем: о насущных хозяйских делах, о ценах на соль и на остальные продукты, о предстоящей в начале октября рыбной ловле.
– Как думаешь, Дементий Иванович, справимся с самозванцем до осенней плавни? – спрашивал Михаил Атаров. – Ведь гляди – чуть больше недели осталось… Что как не поспеем?
– Справимся, не справимся – какая разница, – небрежно отмахнулся Дементий Зайцев. – Плавня всё одно будет, а коль основная городская голутва ушла с Пугачём, – нам лучшие места достанутся, и рыбы больше наловим.
– Хорошо бы так… Да вдруг Симонов домой не отпустит, на службе всю плавню продержит? – усомнился Атаров.
– Это уж как Бог даст, – подытожил сосед, докуривая последний табак в трубке и выбивая её о каблук сапога.
Не доезжая Генварцовского форпоста казачий разъезд, посланный Бородиным далеко вперёд по дороге, заметил в степи каких-то всадников. Один из разведчиков проворно поворотил коня и мигом домчался до основного отряда, доложил обо всём командиру.
– Сотня, к бою! – громко скомандовал Бородин. – Он правильно рассудил, что в степи вполне может двигаться неприятель, и потому не помешает на всякий случай приготовиться к отражению нападения. Так оно и произошло.
Неизвестные всадники собрались в группу у небольшого холма, тоже видимо совещаясь. Их было примерно столько же, что и казаков. На головах – остроконечные шапки, за спинами луки и колчаны со стрелами, из чего Мартемьян Бородин определил, что это – башкиры.
Не успел казачий разъезд вернуться к отряду, как степь наполнилась дробным стуком копыт, диким гортанным повизгиваньем, свистом и улюлюканьем. Башкиры быстро развернулись в лаву и стремительно бросились на протитвника.
– Ну, теперь, Дементий Иванович, не зевай! – весело вскрикнул, хватаясь за ружьё, Михаил Атаров. – Сейчас пойдёт потеха, – только держись!
Подпустив вражеских всадников на ружейный выстрел, он пальнул в них вместе со всеми, закинул бесполезное уже ружьё за спину, торопливо снял с плеча длинную казачью пику с красным флажком на конце. Несколько башкир, задетых пулями, свалились с коней, – остальные продолжали храбро скакать на казаков. На ходу они ловко натягивали луки и, низко свешиваясь с коня на левую сторону, чтобы не мешала голова коня, метко пускали стрелы. Многие достигли цели, и казаки, со стонами стали валиться с коней. Мартемьян Бородин подал команду к атаке, и казаки, с не менее яростным криком и гиканьем, дружно устремились на врага.
Две лавы сшиблись в середине поля, за бугром поросшим низкорослым кустарником. Передние казаки, сбив пиками нападавших башкир, бросили пики и потянули из ножен шашки. Башкиры, как дикие звери, набросились на них, по волчьи выскалив хищные острые зубы, стали рубить направо и налево. Яицкие молодцы не уступали, тоже добре полосовали замысловатыми казацкими ударами косоглазых. Так что те, под ударами их безжалостных клинков, в замешательстве отпрянули в стороны. Немало башкир корчилось и стонало под копытами своих и чужих лошадей. Кони наступали им на руки, переламывая хрупкие кости, давили тяжёлыми копытами черепа, так что те, хрустнув, как переспелый арбуз, лопались, обрызгивая лошадиные ноги красной кровавой мякотью. Кровью были забрызганы и вошедшие в раж казаки.
– Давай, давай, земляки! Режь их под такую мать… Руби! – подбадривающее орал своим Михаил Атаров и с потягом разваливал почти до седла очередного «басурманина». Пришлась к месту суровая отцовская наука и воинская казачья выучка, когда в юности до умопомрачения гонял на плацу зелёную молодёжь суровый служака-урядник. До боли в суставах заставлял рубить шашкой лозу или подвешенные к перекладине соломенные чучела. Повторял известную Суворовскую присказку: «Тяжело в учении, легко в бою!», которую здесь, впрочем, знали ещё задолго до прославленного генерала.
Башкиры, не выдержав железного натиска яицких лыцарей, спешно рассыпались в разные стороны. Начали отступать. Отъехав на безопасное расстояние, вновь взялись за сайдаки, посылая в казаков меткие стрелы. Те ответили дружным ружейным залпом, который вышиб из сёдел ещё несколько всадников. Начальник башкирской партии, седобородый пожилой старшина, решил больше не терять понапрасну людей и скомандовал отступление. Его люди послушно спрятали луки, издали погрозили гяурам нагайками и ретировались в степь, откуда пришли. Так что вскоре на месте недавнего боя остались только тела мёртвых башкир вперемешку с казаками, да туши лошадей.
Мартемьян Бородин послал разъезд в Генварцовский форпост на разведку, а другой – по ближайшим казачьим зимовьям за подводами. Раненым казакам перевязали раны, дали хлебнуть первача, уложили в тень под деревьями. Убитых товарищей тоже собрали кучно, прикрыли лица покрывалами – от мух. Трупы башкир оттащили к берегу Яика и небрежно покидали с обрыва. Вскоре вернулись посланцы с телегами, на две из которых сложили мёртвые тела казаков, на третью уселись раненые, и отряд, с победной залихватской песней, тронулся в обратный путь.

4
Любава Атарова прибежала в сумерках к Яику, на излюбленное место молодёжных посиделок, когда там уже было – не протолкнуться. Играло несколько разухабистых казачьих тальянок, весело наяривала балалайка. Кто-то плясал вприсядку, вздымая пыль каблуками, несколько казачек пели. Устинья Кузнецова, приметив подругу, опрометью метнулась к ней.
– Любка! Наконец-то… Я уж тебя заждалась.
– Маманя бурёнку доить велела, а её с пастбища всё нет и нет, – крикнула на ходу Атарова, крепко обнимая Устинью. – Ты давно здесь? Наших не было?
– Все здесь… Пойдём скорей к девчатам, – потянула Кузнецова.
– Ой, сколько народу! Как весело, – захлопав восторженно в ладоши, аж подпрыгнула Люба. Со всех ног пустилась за Устиньей.
– Ещё бы… Почти весь городок – здесь, как на праздник, – молвила на ходу та.
Девки водили хоровод у самого берега. Чуть поодаль пылал яркий костёр, возле которого на бревне сидело несколько парней. Они, смеясь, передавали друг другу полуштоф водки, сделав пару добрых глотков, – загрызали семечками. К ним то и дело подсаживались другие, выныривая из темноты. Так что посудина вскоре опустела и парни, забавляясь, зашвырнули её далеко в воду: «Пущай плывёт в Каспий!»
Казачки заметили Любаву. Призывно замахали руками, приглашая к себе. Атарова с Кузнецовой с готовностью присоединились к общему веселью. Парни, разглядывая девчат, отпускали в их адрес циничные шуточки – действовала выпитая водка. Девки за словом в карман не лезли, тоже зубоскалили в ответ. На непристойности отвечали тем же. Среди них это было запросто, всё равно как: «здравствуй». Мало того, если надо, – девки могли и вздуть зазевавшегося казачка, отбившегося от компании. Не зря ведь жили на Яике-Горыновиче, вблизи гиблых киргиз-кайсацких степей… Девчата были по всем статьям боевые – палец в рот не клади!
Подошёл лихой чубатый балалаечник в обнимку с товарищем. С силой ударил по струнам, загорланил матерные частушки:
Эх, по Яику мы пройдём, –
Чего-нибудь наделаем…
Кому всю морду разобьём,
Кому дитятю сделаем.
Девки в хороводе не остались в долгу – зачастили в несколько молодых голосов – ответную:
С неба звёздочка упала,
Да прямо милому в штаны…
Пусть горит там что попало, –
Лишь бы не было войны!
Берег взорвался заливистым многоголосым смехом, заглушив следующую частушку балалаечника, так что тот смешался и с досадой умолк. Языкастые девки набросились на него визжащей оравой, отобрали балалайку, самому наподдавали подзатыльников и с позором прогнали. Его дружок попробовал было заступиться, но не тут-то было. Неугомонная Устя Кузнецова кликнула своих уличных товарок, те дружно навалились на храбреца, с позором стащили с него шаровары и изваляли голой задницей в крапиве.
Смех, громкие выкрики девчат, поросячий визг растелешенного казака, шум, сутолока, толкотня и незлобная перебранка… Любава Атарова оглохла от всего этого невообразимого хаоса звуков, притомилась от спазматических приступов истерического хохота. Про себя успела подумать: «Не к добру энто, – быть беде! Видать плакать скоро придётся…»
Казаки в свою очередь поймали у берега девку, со смехом задрав ей подол выше головы, – раскачали и бросили в реку. Вновь резаный девичий визг, пацанячий утробный хохот, шутки и прибаутки.
– Что, Настёна, хороша водичка? – веселились озорники-казачата, подтрунивая над выбежавшей на берег казачкой. – Со святым крещением тебя!.. Исподники не замочила?
– У-у, бесстыжие ваши зенки… Вот ужо пожалуюсь на вас коменданту, он вас живо взгреет! – грозилась незлобно Настёна, отжимая насквозь промокшую юбку, и лукаво улыбалась подшутившим над ней казакам.
Другая группа девчат сгуртовалась в тесный кружок и одна принялась рассказывать страшные истории про мертвяков, вампиров, летающие домовины и кладбище. Казачки стучали зубами от страха, поминутно крестились, но слушали, раскрыв рты. Появились рассказчики и среди казаков. Один начал было занимательную повесть о Стеньке Разине, но его перебили:
– А ну его, этого разбойника и байбака донского, – к лешему! Что нам тот Стенька, – у нас свои атаманы были. Чего один батька Нечай стоит!
– Да послухайте, что расскажу, байстрюки, – интересно! – не унимался, лез со своим, нетерпеливый рассказчик. – Про клад Стенькин слыхали, что он насупротив нашего городка зарыл? До сих пор его казаки по сыртам ищут, все курганы перекопали, а клад – как сквозь землю!..
– Ну и в глотку ему – полено, Разину тому с его кладом, – вновь заволновались парни и пригрозили поколотить искателя разбойничьего золота, ежели не угомонится.
– У нас теперя свой Разин, – Емеля Пугач, – скептически хмыкнул один чернявый казачок в высокой отцовской шапке. – Наши городские – многие к нему утекли… в ватагу.
– То не Пугач, а сам государь Пётр Фёдорыч Третий! – поправил его сосед, бедно одетый молодец с разбойной искринкой в узких азиатских глазах, – сразу видно, из войсковой, непослушной партии.
– Поди, цалуйся со своим каторжным государем, – возразил паренёк из старшинского послушного лагеря. – Вор он, и дети его – воровского роду-племени!.. Он самозванец, а ты, Мишка, – дурень, и слухаешь таких же, как сам, бездельников…
– За дурня получишь, Егорка! – пригрозил Мишка.
– А ну спробуй, – полез тот в бутылку.
– И пробовать неча, – ощерился враз Мишка и с силой ткнул Егорку крепким кулаком в плечо.
– Ах, ты драться? – удивился тот и в ответ ткнул Мишку.
Через минуту казаки, крепко сцепившись, кубарем покатились по земле. Яростно тузили друг дружку кулаками, кормили до сыта землёй с травою, сердито сопели и матерились как взрослые. Казачата еле их растащили и увели каждого в свою партию. Мишка с Егоркой снова то и дело бросались в драку, но их вовремя перехватывали и водворяли на место.
Постепенно молодёжь, парами, разбредалась вдоль берега. Наступала следующая фаза игрищ – любовная. Кто ещё не был знаком, тут же и находил себе друга или дружку, примеченных загодя в хороводе. Для того его девки и водили, чтоб во всей красе предстать перед казаками. Те, хлебнув для храбрости и куражу водочки, смелели на глазах, лезли с любезностями к девчатам, – куда их не просили… Жадно, с голодной молодой напористостью, лапали в кустах, а то и того… Но это уж, как водится в таких случаях. Дело неугомонное, молодое…
У реки появилась новая группа парней, среди которых и Ванька Зайцев. Увидев его, Любава насторожилась.
– Мой папашка Пугача побил, – хвастался Иван приятелям. – Надысь из степи казак от Бородина приехал, сказывал: самозванцу крышка! Всех бунтовщиков под Генварцовской крепостью положили… Там одних мертвяков – тысяча душ, а то и поболее!
Любава, услыхав, испугалась за судьбу братьев. Сразу помрачнела, вышла из девичьего хоровода.
– Любка, ты куда? – окликнула её Устинья.
– Гуляйте, я сейчас, – рассеянно отмахнулась та.
Кузнецова не стала настаивать, неправильно истолковав её поступок. Понимающе подмигнула девчатам, многозначительно указала глазами на Ваню Зайцева. Те её поняли. Давно догадывались своим безошибочным девичьим чутьём, что Люба сохнет по Ванюшке.
Тот догнал Атарову возле вербы, перегородил путь.
– Здравствуй, соседка! Что-то, гляжу, – не весела? Али по непутёвым братцам скучаешь? Так по ним теперя перекладина плачет! Допрыгались, клятвопреступники…
Любава со страхом глянула на Ивана, судорожно проглотив подкативший к горлу ком, спросила:
– Про Пугача правду сказывал? Что побили его казаки… Чи сбрехал?
– А тебе бы как больше хотелось?
– Чтобы Борис со Стёпкой вернулися…
– Вернутся, как же, – зловеще хмыкнул Зайцев. – Под конвоем – и в кандалах!
– Не говори так, Ванька! – с досадой вскрикнула молодая казачка и закрыла ладонью глаза. – Злой ты… А они какие-никакие – мне братья кровные… Злой! Злой! Не люблю тебя! Так и знай, не люблю…
Любава разрыдалась и бросилась от стыда в темноту, но Зайцев быстро настиг её, зажал рот горячим поцелуем, заломил руки за спину… Девка замычала, вырываясь, задёргалась всем телом, но парень не отпускал. Повалил добычу на траву, тут же, в кустах у речки, вздёрнул подол… Казачка почувствовала на своём голом теле чужие горячие руки, ещё раз попробовала вырваться, изогнулась дугой и – обмякла. Перестав сопротивляться, покорно легла на траву… Вскрикнула, до крови закусив губу, когда стало особенно больно… И – как будто провалилась в какую-то глубокую чёрную яму, из которой уж нет возврата…