Голубой фонарь

Ей было двадцать шесть лет, но иногда она ощущала себя старухой. Именно "старухой", как говорила она, а не просто расставшейся с юностью, вчерашней девочкой и студенткой довольно престижного московского вуза, которой вдруг улыбнулась судьба в лице тоже молодого и привлекательного юриста. Прошло уже три года, как он сидит за незаконные денежные махинации. Конечно, тюрьмой, в полном смысле этого слова, его местопребывание назвать нельзя. Больше похоже на элитный закрытый санаторий, куда попасть не так трудно, а вот выйти невозможно. Три года назад, она сделала все, чтобы его освободили. Даже продала роскошную квартиру в центре города, куда они хотели переехать из этой, тоже вполне неплохой. Потом оказалось, что это было совсем не нужно. Она не жалеет, что так получилось, понимает, что в пустой жалости к себе и обиде на жизнь нет никакого смысла. Тем более, сейчас все уже улажено: на ее имя открыт счет в банке, и она может целыми днями колесить по городу на своем черном Мерседесе в поисках сумочки, которую нашла в каком-то очередном глянцевом журнале чтобы, купив ее, тут же забыть об этом, и снова с набитой продуктами хозяйственной сумкой, ехать в тюрьму. «Что поделаешь-то, ему, как и каждому мужику, хочется домашего. Картошечки тушеной с курицей или бульончика», - она устало смотрит на меня и потирает руки, как будто от холода, хотя в комнате жарко.
Мы говорим о ее мальчиках-близнецах, которым уже по четыре года, и которые до сих пор видели отца только на фотографиях, о новом ремонте в гостиной, который она затеяла, чтобы заполнить чем-нибудь свободное время, когда в голову лезут тяжелые мысли. Она шутит, что для достойной жизни ей не хватает каких-то трехсот тысяч в месяц, хотя, конечно, дело совсем не в этом. Я спрашиваю, что в ее жизни было тяжелее всего. Она, задумавшись, отворачивается к окну и сидит в такой позе несколько минут. Я смотрю на ее золотистый затылок, на забранные в неряшливый пучок ухоженные волосы. За занавесками виден край дома и часть голубого зимнего неба. Я уже жалею, что задала этот, как мне теперь думается, совсем глупый вопрос. Что может ответить на него женщина, оставшаяся одна в не близком ей по духу городе, пусть и богатая женщина, для которой открыто много дверей, но входить в них нет желания. Каждый день ей звонят друзья мужа, те, кто остался на свободе, чтобы спросить, все ли у нее хорошо, или их жены, чтобы пригласить вместе сходить по магазинам или на выставку. Она соглашается, просто для того, чтобы снять с них на какое-то время чувство вины, на пару-тройку месяцев обеспечить им хороший сон. Хотя сама она не расстроилась, если бы они перестали заботиться о ней, и если бы назойливая мысль: "А как она там, бедняжка", оставила их.
- Знаешь, я видела многое, - она повернулась ко мне,- всех этих девочек, которыми пользуются. Страшно... Ты даже не представляешь. Иногда в дорогих магазинах встречаю таких девочек, лет восемнадцати, я тоже в восемнадцать приехала сюда... Действительно в дорогих магазинах. Выбирают по несколько пар обуви за раз, а у самих рты порваны и ногти сломаны. Бывает, пока стоим на кассе и ждем, когда упакуют, рассказывают мне о своей жизни. Мол, у всех этих высокопоставленных людей в личной жизни провал. Но зато им нравиться унижать женщину. Подумать только: нравиться унижать... Но и такса, конечно, от тысячи долларов. Они еще шутят, что ночи напролет стоят у копировальной машинки, деньги печатают. А сами прикрывают волосами синяки на шее. Главное, чтобы за деньги тебя не имели, как хотят. Я не о теле говорю. Что тело? Я о душе. Но, я сейчас не об этом.
Она снова задумалась и провела по волосам рукой.
- У меня в жизни были ситуации, которые цепляли. Даже не ситуации, а какие-то моменты. Раз, и всколыхнет, отдастся внутри. Вдруг понимаешь, что это открыло перед тобой новую мудрость. Иногда даже кажется, что немного проникаешь в тайну мироздания. Совсем чуть-чуть, потому что до конца понять все это невозможно и страшно. Я не говорила тебе, что после восьмого класса, я переехала к бабушке в Подмосковье. Есть в Подмосковье такой город - Истра. Не была там?.. Вот и я не была, до тринадцати лет. До этого момента я с бабушкой созванивалась раз в месяц, по праздникам. У нас ведь каждый месяц какие-нибудь праздники... Слышала от родителей, что она очень моложаво выглядит и давно хочет познакомиться со мной лично. Отчетливо, словно это было вчера, помню, как меня посадили в поезд, как я щурилась от яркого, еще греющего солнца и пила крепко заваренный чай, который принесли в стеклянном стакане, установленном в подстаканник. Потом родители написали, что их переводят на работу в другой город, рядом с которым открыли новое месторождение, и что мне придется остаться у бабушки на полгода. Я осталась на три... Это время вместило в себя все лучшее, что должно было произойти в моей жизни: и первый поцелуй, и слезы из-за первой сложной влюбленности и торжествующий взгляд, когда он все-таки влюбился в меня. Я впервые обратила внимание, что у меня ровные длинные ноги, и вдруг поняла, что это красиво. Сейчас это кажется нелепым, а тогда каждое такое открытие было целой вселенной. Да, было много всего... Шла вторая четверть одиннадцатого класса. Понедельник. Звонок на урок. Вдруг в класс влетает Димка Семенов. Да, точно, это был Димка, и говорит: «В 9 «Б» новенькую перевели, странная какая-то». «А что, - спрашиваю, - странная?» Он мне: «Да увидишь». Ты не удивляйся, просто школа у нас была небольшая, все друг друга знали. Встретилась я с ней через несколько дней. Пришла в школу раньше: смотрю, сидит у раздевалки на скамейке. Вроде девочка как девочка: одета аккуратно, волосы длинные, русые в косу заплетены, глаза большие, глубокие, серые. Я еще подумала, что она похожа на маленького олененка. Сидит в углу, осторожно смотрит по сторонам, руки послушно на колени положены. Иногда оглядывается, словно ждет кого-то. Я тоже села, тоже присматриваюсь. Подошла к ней, бабушка, протягивает номерок от пальто. Я отвернулась, думаю: «Вот, барыня. В девятом классе учится, а в школу провожают. Боится что ли, что побьют?.. А и побьют разок - ничего страшного. Меня, вот, девчонки целый месяц за школой караулили, хотели побить за то, что в меня Максим Серебрин влюбился. Подумаешь! Выкрутилась же как-то». Оборачиваюсь, а она уже по коридору идет, одной рукой на бабушкину руку опирается. Смотрю, а у нее одна нога подворачивается. Паралич, значит. С того самого дня, как встречу ее, обязательно улыбаюсь. Если вижу, что она стоит у лестницы бабушку ждет, говорю «привет», но помочь спуститься я не предлагала. Думала, вдруг откажется. Я бы отказалась на ее месте, хотя, может быть, и нет. Я, наверное, была единственная в школе, кто обращал на нее внимание. Считалось, что позорно дружить  с "юродивой", как ее называли. Но я не стеснялась здороваться с ней, меня прощали и не смеялись над этим. Девчонки из ее класса, как закончится урок, выпархивали, подхватив книги и накинув на плечи легкие цветастые рюкзаки. Загляну, она сидит. Ждет. Смотрит в окно или на часы. Я еще при первой встрече заметила, что часы у нее совсем детские: маленькие на розовом ремешке со стрелкой в виде улыбающейся мордашки. Мне на первый Новый год, после переезда к бабушке, родители подарили позолоченные часики, которые нужно было заводить. Я, конечно, постоянно забывала это делать, но это не суть... Так вот, иногда загляну в класс, а она сидит за партой: на первом ряду четвертая, и смотрит в окно. Еще помню, что за окном, прямо вплотную к стене росла береза, к верхушке которой кто-то привязал пакет, и когда дул сильный ветер, даже в классе было слышно, как он шуршит. Пакет несколько раз снимали, но на следующий день он чудесным образом появлялся снова. Ребята у нас любили пошутить. На втором этаже рядом с учительской висел пейзаж: бурное море и полоска неба. С эстетической точки зрения он, понятно, вообще ничего из себя не представлял. Что может висеть в рядовой подмосковной школе?.. Ежедневно, к концу уроков, этот пейзаж оказывался перевернутым, и так было до тех пор, пока его не сняли от греха подальше. Но этого было мало: через некоторое время, на гвоздик, где висела картина, прикрепили черную траурную ленточку. Вот такие у нас учились ребята... Она, конечно, была совсем не похожа на нас. Всегда молчаливая, чистенькая. Сколько ни приглядывайся, непонятно, что она думает. Кажется, что она не замечает никого вокруг себя: медленно идет по коридору, волоча за собой ногу, останавливается у лестницы, снимает рюкзак и кладет руки на перила. И я вскоре после выпускного забыла бы о ней, если бы не один случай. Не знаю как у тебя, а у нас в школе по праздникам проводились дискотеки. «Дискотека» - слишком громкое название. Танцы до девяти вечера и фуршет, сделанный усилиями школьной столовой на предварительно собранные родительские деньги. Не могу точно сказать, что мы праздновали тогда: двадцать третье февраля или восьмое марта, но в школе была дискотека. Свет погасили, включили два установленных на сцене фонаря, которые приходилось крутить вручную. Вроде как светомузыка. Один из фонарей был постоянно на нас направлен, куда не пойдем, лучик за нами. А мы еще, нарочно, не стояли на месте. Одну песню танцуем здесь, а на следующую перебегаем. Пусть ищут... И так нам было весело, хотелось танцевать и смеяться, а перед тем как включат свет, схватить куртки и выбежать на улицу, словно нас и не было. «А давай по пустой школе прогуляемся!» - говорю подруге, повышая голос, чтобы она услышала. Она пожимает плечами, а я хватаю ее за руку и тащу к выходу. Проталкиваемся сквозь толпу, наступаем кому-то на ноги, извиняемся. У самого выхода из зала вижу ее. «Красивая, - думаю, - и платье новое. И завитые в локоны волосы хорошо на голове уложены». И так мне стало ее жаль, даже не потому, что она пришла, и не потому, что вокруг нее пусто, хотя в самом зале толкучка, и когда включат свет ее могут затоптать рвущиеся к раздевалке ученики. Больно было смотреть, как она подгибает под себя ногу, пытаясь танцевать и как улыбается, все равно понимая, что получается у нее плохо. Это не объяснить словами. Что-то перевернулось внутри. Я хотела поменяться с ней местами, чтобы это она, а не я, ходила по темным школьным коридорам, а потом целовалась во дворе, с мальчиком который нравится. Жизнь лишила ее этих совсем еще детских поцелуев, когда к твоим губам робко прикасаются чьи-то другие губы, и ты с острым, срывающимся удовольствием, чувствуешь легкий сладковатый запах от его волос.
Мы вдвоем вышли из школы. Я и подруга. Я специально попросила ее задержаться дольше, чтобы все ушли, и никто не навязался, как обычно, нас провожать. Она недоумевала, зачем я это сделала. Ей хотелось идти с кем-то за руку, и чтобы он накинул ей на плечи свою куртку, увидев, что она замерзла. Дойдя до развилки, мы остановились. Ей нужно было свернуть направо, а мне - налево. Она подняла голову, стоит и смотрит на голубой фонарь. Это был единственный голубой фонарь на всей улице, остальные - обычные, желтые. Вдруг она говорит мне: «Давай, глядя на этот фонарь, загадаем желание. Вдруг, сбудется, а?» Я еще усмехнулась, чтобы не показать, что приняла все это всерьез. А вслух говорю таким безразличным тоном: «Ну, давай». Она загадала выйти замуж за Диму Бакина, а я, долго думала, а потом уверенно про себя произнесла: «Хочу, чтобы та девочка, больная параличом, была счастлива». Самое интересно, что через год моя подруга действительно вышла замуж за свою первую любовь. Сейчас у них двое детей, и думают о третьем. А я, вот видишь...
Она не договорила фразу и поднялась из-за стола, чтобы налить мне чай.
- А что стало с той девочкой? - спросила ее я.
- Не знаю, но надеюсь, что она счастлива, - она сцепила руки и заложила их за голову. - Вдруг, этот голубой фонарь и, правда, исполнял желания. Интересно, что на следующий день в нем заменили лампочку, и он стал таким же желтым, как  все.