Жемчужина в темной воде
Глава I
Я неторопливо потянулась в постели, подняв вверх руку, которую пережал тяжелый золотой браслет. Максим уже ушел, оставив на подушке несколько черных кудрявых волос, древесный запах туалетной воды, и, я была в этом уверена, полную окурками пепельницу на деревянном, блестящем от лака столе в светлой кухне. Обычно он не дожидался, когда я проснусь, частью потому, что не хотел видеть мое недовольное лицо, частью потому, что ему был так приятен образ поглощенного собственной жизнью мужчины, который с утра выходит из квартиры своей любовницы, уже занятый мыслями о работе, о назначенной на вечер встрече с друзьями, о том, что нужно отогнать машину на мойку. Сквозь сон я ощущала, как он чуть прикасаясь губами, целовал меня в щеку. Мне всегда казалось, что это отдает пошлостью малобюджетной комедии о влюбленных. Утренний секс или утренняя ссора гораздо естественней, хотя со временем и они могут приобрести оттенок тривиальности. Ощутив тошнотворную брезгливость от его недавнего присутствия, я присела и несколько минут молча разглядывала себя в зеркале напротив: это помятое краем подушки (ненавистной лечебной подушки с прыгающими в хаотическом порядке медведями) лицо, взъерошенные, вчера завитые волосы, болящие у корня от дешевого, но стойкого лака, и воспаленные глаза. В воздухе вдруг явственно почувствовался запах сигарет, который источало мое уставшее и еще хранившее следы его рук тело. Он брался этими руками за ручку машины, за ключи от квартиры с цветным пластиковым брелком в виде двух дельфинов, выпрыгивающих из воды; он здоровался и прощался, сжимая этими руками десятки таких же грязных рук, а потом прикасался к моему телу. И не было смысла выговаривать что-либо этому внешне тихому и на все сговорчивому Максиму, который все же не выбрасывал из хрустальной пепельницы окурки, зная, как я раздражаюсь, натыкаясь с утра на такое явственное свидетельство его пребывания здесь. Опять забыл. Да-да, прости. Да, помню. Да, понимаю. Да, виноват! Только я. Он говорил натянуто-бодрым голосом, но запинался, прерывался и что-то вспоминал. В ответ слышал мой чуть хрипловатый и насыщенный альт. Каждый раз утром он присылал цветы, слишком дорогие для него и слишком безвкусные для меня. Я всегда говорила ему: «Не нужно благодарности. Я заслужила эти муки». Он шутливо замечал что-то про сложный журналистский характер: мол, у вас не поймешь где всерьез, а где юмор; и про мою, якобы, скромность. Ровно в двенадцать в дверь стучал худенький, с холодными рыбьими глазами, мальчик-посыльный из цветочного магазина на углу, и вручал мне красные розы в нестерпимом обрамлении белых хризантем. Он с явным удивлением всегда смотрел на меня, не понимая, как соотносится эта безумная цветочная романтика со стоящей перед ним женщиной в мятом шелковом халате, претендовавшем когда-то на эротическую экзотику, и с мутными усталыми глазами. Мы вели недолгий и несложный диалог, после которого следовали чаевые, хотя Максим их уже давал, и хлопок дверью. Я всегда в некоторой растерянности стояла у этой захлопнувшейся двери, и всегда вспоминала, сколькие ее закрывали: те, кто жил до меня, радостно и облегченно, переезжая в центр города; мой предыдущий любовник, громко и со скандалом в общем коридоре; мама, притихши, возвращаясь после очередной и безуспешной попытки развода к отцу. Наконец, Максим: утром, по-воровски тихо притворяя.
- До вас тут старушка у них умерла, - шепотом и по большому одолжению сообщили мне в риэлтерском агентстве, - не боитесь?
- Да я таких людей за свою деятельность видела, что призрак старухи рядом меркнет.
И я переехала, без опасений и страхов, потому что тот, кому безразличны все, и он сам в некоторой степени тоже, не притягивает к себе необъяснимое. От прежней квартиры остались только стены. Обои были содраны, старая, оставшаяся от хозяев мебель, вынесена к мусорным бакам, какой-то альбом с фотографиями упитанных и загорелых пионеров занял свое место на одном из выброшенных кресел, и ветер перелистывал его страницы. Я видела это в окно. В квартире две небольшие комнаты. Одна из них - моя спальня, если так можно назвать пространство, служащее скорее складом вещей и кажущееся на первый взгляд совершенно не организованным. Здесь находится вечно разобранная постель и кресло с лежащей на нем стопой книг, которые «я читаю в настоящее время»: пятнадцать – двадцать книг, от альбома с фресками Сикстинской капеллы до неизменной запыленной Камасутры. На спинке кресла всегда высится гора моих вещей. Утром, поднимаясь как всегда с опозданием, я иду к шкафу и достаю чистый костюм, а, возвращаясь вечером с работы, бросаю его поверх уже лежащих. Постепенно шкаф пустеет, и тогда я несу вещи в химчистку, чтобы через день пойти по новому кругу. Совершенная безалаберность, как говорил Максим. Вторая комната – кабинет. Здесь просторно и относительно чисто. В кабинете я не работаю, как можно подумать, а только кружу по нему в поисках идей, сейчас довольно часто. При моей тогдашней работе идеи были не нужны, зато фантазия приветствовалась, поэтому я иногда писала для себя о том, что действительно интересовало, что давало повод отсчитывать шаги от окна до двери. Писала «в стол», без надежды когда-нибудь это опубликовать. В кабинете стоят книжные шкафы, диван и два кресла. Когда ко мне кто-то приходит, я провожу в кабинет. Даже когда этот «кто-то» очень близкий. Спальня – только моя территория и все в ней так, как я привыкла и как отвечает моему характеру. Это слишком интимный мир, чтобы в него впускать.
- Что ты держишься за эти стены?! – спросил однажды Максим. - Засела здесь, как Гитлер в подземном бункере, и только твердишь: «мой мир», «мое личное пространство». Как будто кто-то претендует даже не на эту выстраданную тобой квартиру, а на твою индивидуальность. Опять вечный семейный страх подстроиться под кого-то, подпустить к себе ближе. Нин, ты же журналист! Человек, растворяющийся в толпе. Люди – твоя работа.
- Это не повод пускать всех в мое личное пространство, как ты только что выразился. Да еще и в грязных сапогах, - парировала я его. - «В грязных сапогах», сказано образно. Ты же знаешь, что я, без намека на каннибализм, в человеческом плане не всеядна. Образ рубахи-парня эксплуатируешь у нас ты, так что он занят.
- Так, может, тебе повесить на двери своей квартиры объявление: «Незваных гостей прошу меня не беспокоить, а званных - прошу долго не засиживаться»? – Он обиженно выпятил нижнюю губу. - Радует, что мне ты хоть чуть-чуть приоткрываешь дверь в свой собственный мир. И все равно, очень неприятно жить с пониманием того, что ты постоянно продумываешь пути к отступлению. Крутишь, как заевшую пластинку, мысль: вдруг привяжусь, а он сядет и поедет, подомнет меня под себя.
- Пути к отступлению всегда должны быть.
- А что бы ты сделала, если бы хотела ко мне привязаться? – он лукаво улыбнулся.
- Я бы родила от тебя ребенка. Если у женщины есть ребенок, она уже никогда не будет свободна от мужчины. Даже если расстанется с ним.
- Ты думаешь? - Максим задумчиво посмотрел на свое отражение в зеркале.
- Прикидываешь, на кого он мог бы быть похож? - я положила голову ему на плечо и добавила шепотом, - даже не надейся.
Больше к разговору о детях и моей привязанности мы не возвращались. Максим не хотел детей и рассматривал беременность исключительно как возможность испытать новые ощущения в постели. Откуда-то из подсознания рвалось желание сделать еще не родившегося ребенка невольным соучастником взрослых игр. И при том, рассуждал он, женщина в новой ипостаси – это новая, совершенно не изведанная женщина, в которой любовница сочетается с рождающейся в ней матерью. Мне его фантазии казались кощунственными, и со временем он перестал ими делиться.
Я положила цветы на тумбочку и взъерошила волосы, как будто этот по-детски нелепый жест мог освободить от накативших воспоминаний. Запахнув разъехавшиеся полы шелкового халата, и потуже завязав пояс, я пошаркала к кухне. Резко открыв стеклянную дверь, я сощурилась после приятного полумрака коридора от солнца, поежилась в собственном теле. Максим читал коллекционную историю Карамзина. Она лежала на столе рядом с традиционной пепельницей полной окурков, чашкой с остатками недопитого чая, фантиками из-под конфет. В духе Максима, считавшего себя эрудитом уже потому, что, попадая в чей-то дом, он сразу идет к шкафу с книгами. Найдя что-то до боли знакомое, например, Ильфа и Петрова, он долго говорит о них с хозяевами, берет книгу и минут пятнадцать цитирует то, что при первом беглом взгляде его привлекло, смеется громче всех и пытается декламировать. Благо, мы давно перестали ходить в гости вместе. Я позабыла, каково это, чувствовать на себе сконфуженные взгляды окружающих и всем видом, без слов (как это мучительно для журналиста) говорить: «Между нами только физиология. Он не мой человек, я - не его».
Конечно, у нас были моменты счастья, особенно поначалу, когда мы только узнавали друг друга. Но со временем наши с Максимом отношения все чаще стали напоминать мне жирный, уже остывший суп, который в старые добрые времена готовила мама. И холод разности, легкое с тошнотой презрение по утрам - с моей стороны, и масляные растекающиеся по лицу улыбки - с его. И жалость вылить, и невозможность есть. И усталость от его нерешимости, и от моих решений. Я как вечно жалеющий Понтий Пилат, только походка у меня легкая и плащей с красным подбоем нет. Никакой романтики, прозаика. История была прозаична, я уверена в этом. Та, какой мы ее знаем, история сотворена такими же скандальными журналистами, как я: фактов мало - шуму много. Только они не называли себя так, занимаясь тем же пустословством. Ни какой Пилат - не сын короля-звездочета.
Глава II
Наша редакция располагалась в небольшом дореволюционном особнячке из красного кирпича. Здание это давно хотели снести но, найдя в нем некую историческую ценность, оставили, а потом и просто забыли. Дом этот вызывал во всех нас уныние, которое всегда возбуждает в человеке лицезрение полуразрушенного и неприглядного.
- На ладан дышит, - говорил ежедневно наш редактор, входя с утра на покосившееся крыльцо.
В тот день, как, впрочем, и обычно, я взбежала по витой деревянной лестнице и, свернув направо, попала в полутемный тускло освещенный коридор. По обеим сторонам коридора находились комнаты, я отсчитала третью и открыла дверь. Из комнаты в лицо мне пахнуло смесью аромата кофе и дешевых сигарет, где-то в глубине, в дыму очерчивались силуэты движущихся людей, и гораздо четче слышались их голоса. Я слегка покачнулась, почувствовав, как перехватывает горло, и как подступает ужасный кашель. Такой, когда невозможно сдержаться, и кашляешь громко, до слез, согнувшись пополам. Я задержала дыхание и втиснулась в недружелюбное пространство. В центре композиции стоял главный редактор. Он нервничал, раскачивался как маятник взад-вперед, втягивая живот и угрожающе откашливаясь, вытирал потный лоб темно-серым скомканным носовым платком, и снова опираясь на кулаки, говорил.
- Все, закончили!.. Закончили, говорю. Теперь о другом. Дворина. У нее большие проблемы. Наркотики - это серьезно, и мы должны первыми написать эту заметку. Ее уже обложили,- он отхлебнул остывшего горького кофе, - но поймать за руку не могут, нет сведений. Точнее не было... И первыми, кто все это разворошит, будем... мы.
- Шифруется хорошо, сволочь! - усмехнулся сидевший рядом молодой журналист и, толкнув меня локтем в бок, шепотом продолжил, - Помнишь, я в прошлый номер про мадемуазель N. написал? Ну, понимаешь, о ком я… Так я неделю потратил на то, чтобы ее выследить. Любовник-банкир, каждый день ей новые тачки подгонял. Такая была запара!
Он придвинулся ко мне ближе и, напрочь забыв о редакторе, стал шепотом рассказывать о неизвестной мне мадемуазель N. Я молча смотрела на него, ожидая, когда он сделает паузу в своем, явно приукрашенном по сравнению с действительностью рассказе. Я знала, что скоро его азарт выветрится, и этот вчерашний студент и домашний мальчик поймет, как его надули; жизнь просто посмеялась над ним, позволив поверить, что он в гуще событий. И вот, когда он поймет, на каких задворках он оказался, он наконец-то замолчит, смирившись с тем, что в этом мире шахмат он только пешка.
- Если ты сейчас не захлопнешь свой рот, то будешь на глазах у всех позорно облаян, - сказала я ему, воспользовавшись паузой. - И на будущее запомни: даже если тебя все это мало волнует, делай заинтересованное лицо.
Он замолчал и, явно обиженный моей холодностью, отвернулся в другую сторону, чтобы снова с умным видом рисовать женские профили в своем блокноте.
- С тем, кто займется Двориной, я поговорю отдельно. Пока думаю, кого на это бросить, чей фэйс еще не замылен, - редактор направился к двери и, уже открыв ее, обернулся, - Панин и Мельникова, загляните ко мне. Покумекаем насчет ваших предложений.
По комнате начал разноситься оживленный шепот. В нем мне как будто слышалось: «Грязь, грязь». Это тихо, приблизившись к уху соседа, шуршали, как мыши, старые и молодые журналисты, многие профессионалы, оставшиеся по какой-то причине за бортом большой журналистики, в самом кювете. Грязную работу не любят, и волочащаяся слава после ее исполнения неприятна, и никому из нас не была нужна. Приходилось смиряться с тем, что это - профиль нашей газеты, и поначалу входивший в круг редакции молодой журналист воспринимал вечную погоню за новостями или даже придумывание их и раздувание с восторгом. Потом уставал, так же, как и все, курил прямо в кабинетах, матерился и начинал потихоньку, уткнувшись в компьютер, искать работу. Так было со всеми, кроме меня, которая никогда и не была очарована этой работой. Иногда давали мелкую и неприятную работу. Как говорят старожилы, копание в чьем-то чужом белье. Но, не сильно зарываясь, а, морщась от брезгливости, в белых перчатках. Иногда не было работы, и платили только фиксированную сумму, и было тоскливо без дела сидеть в редакции и слушать недовольство старых журналистов. Так что работу не любили, брезговали вслух, но, втайне от всех и себя, ждали.
Девушки в нашей редакции все были не замужем. Все, кроме тихой Нади с маленькими холодными глазами, в сознании прочно связанной с образом иезуита. Надя писала острые заметки, предавая их «героя» своему суду, и никогда не находя для него оправдания. Удивительно для человека, у которого в жизни все хорошо. Пишут для таких газет в основном те, кто имеет на жизнь зуб и новая «мишень» только повод выплеснуть обиду. Богатые и знаменитые? А где же я?.. Я – в тени, но могу уколоть их. Пусть ненадолго, но это будет больно. Надя колола больно, и делала она это тихо и сосредоточенно, изредка вытягивая голову из-за компьютера и сверкая стеклами очков. «Ваяет», - шутили у нее за спиной. Иногда к ней приходил муж; невероятно красивый молодой человек с насмешливым взглядом светло-карих глаз, которые при появлении Нади становились восхищенными. Низкая, с кривыми ногами, чуть прикрытыми джинсовой, по-молодежному коротенькой юбкой, она выпархивала к нему из-за своего забросанного бумагами стола, всегда опрокидывая розовый стакан с цветными ручками и карандашами. Этот союз вызывал у нас одновременно усмешку и непонимание. Чувствуя это, Надя нас тихо ненавидела. Забравшись в свой угол, она временами молча поглядывала на нас. Надя совершенно официально докладывала начальству обо всем, что происходило в редакции. И, все равно, никто ни на кого не оглядывался, как люди которым, вроде бы, нечего терять.
Большую часть редакции составляла молодежь, но были и люди среднего возраста. Особенный колорит придавали ей женщины, давно знавшие главного редактора и работавшие с ним ни в одном издании, еще в самом первом, публиковавшимся с юношеским размахом. Они постоянно курили в общем коридоре, стряхивая пепел от узких сигарет в банку из-под рыбных консервов. На их лицах уже не читались черты, косметика складывала их образ, потрепанных жизнью роковых дам. С нами они здоровались небрежно, но неизменно оглядывались вслед, откидывая старой рукой с помутневшими золотыми кольцами крашеные, завитые в локоны волосы. Они всегда были на своем месте, словно никуда не уезжали, и жили прямо здесь, ночуя, свернувшись, на стульях. Основная масса сотрудников приезжала только на сходки и верстку или когда нет работы, в надежде ее получить.
Работа на этот раз неожиданно досталась мне, что выбило из жизненной колеи, состоявшей из маленьких и совершенно бесцветных по своей сути заметок. Мы расселись по местам, и затянулась обычная тихая работа, иногда прерывавшаяся шумными разговорами соавторов. Несколько человек подошли и поздравили меня. Я что-то рассеянно им отвечала, отвернувшись к окну, и глядя, как качаются от напора ветра ветки на дереве. Когда решали, кого посадить на это место, выбрали меня, как человека не склонного к меланхолии. И правда, долгое время городской пейзаж за окном не вызывал во мне ничего. Теперь смотреть на него было интересно. Эта привычка сохранилась с детства: когда родители ссорились, я забиралась на кухонную табуретку и концентрировала свое внимание на том, чего раньше не замечала. Это мог быть чахнущий на окне цветок или стройка рядом с домом. Так было легче скоротать время до того момента, когда все утихнет, и за мной придут. Я совершенно не запомнила обстановку той первой коммунальной квартиры, комнату в которой родители получили почти сразу после окончания института. Отчетливо отпечаталась в памяти только белая обшарпанная оконная рама и повешенный на гвоздик перекидной календарь, на первой странице которого была напечатана женщина-змея. Когда я весь день вела себя хорошо, мама рассказывала мне сказку о ней, но я всегда засыпала, не дослушав до конца. Мне вдруг захотелось услышать привычный спокойный тембр ее голоса, найти для этого какой-нибудь глупый предлог, чтобы она сразу поняла, что я звоню без дела. В моей семье никогда не звонят просто так. Неизвестно, когда и кем это было установлено, но, как я в шутку говорю: если видишь на телефоне родительский номер, значит или свадьба или похороны.
- Привет, я тут у тебя хотела спросить… - я замялась, - хотела спросить кладется ли яйцо в кальмаровый салат.
- Нина, у тебя все в порядке? - ее голос звучал обеспокоено. - Какой кальмаровый салат?
- Ах, да, ты же его не готовишь. Это Света готовит кальмаровый салат, и я вспомнила: туда кладется яйцо, - я зажала телефон между ухом и плечом и стала точить карандаш. – А вообще, как у тебя дела?
- Все неплохо. Только что пообедала в ресторане и сейчас возвращаюсь снова на работу. Помнишь, мы с тобой ходили обедать в итальянский ресторан рядом с метро «Проспект мира», а потом гуляли по Зимнему саду. Там еще отлично готовят мясо и «Цезарь», тебе понравилось. Я сегодня тоже зашла на несколько минут в Зимний сад, отключиться от этой нервотрепки. Погода просто замечательная, солнце светит. Мне даже жарко… - она выдохнула в трубку. – Подожди секунду, я перейду улицу. Да, ты еще на проводе? Хорошо. Ты знаешь, я взяла завтрашний день за свой счет, хотим с папой уехать в Подмосковье, к дяде Игорю на дачу. Он и тебя приглашает, но я сказала, что ты занята. Ничего? Если хочешь, поедем вместе, он будет рад тебя видеть.
- Нет, я действительно не могу. Притом, такие совместные поездки идут на пользу вашему браку.
- Старички иногда должны вспоминать молодость… - она сказала это без печали, а как само собой разумеющееся.
- Перестань, какие вы, старички?! Мне иногда кажется, что я намного старше вас. Так складывается, что меня тянет к земле, а вы норовите летать в облаках, - я посмотрела на стоявшую на столе фотографию, где мы были втроем. - Отдыхайте. Пока!
Я хотела добавить: «Не ссорьтесь», но она уже дала отбой. Я еще какое-то время смотрела на дисплей телефона, потом, отложив его в сторону, лениво одной рукой набрала имя: Инна Дворина. Мне выдало официальный сайт, сайт поклонников и поток разных заметок с красноречивыми названиями, вроде «Тайное убежище артистки. Где скрывается ото всех Дворина?» Наклонившись к компьютеру, читаю: «Дворина Инна Сергеевна. 1984 года рождения. Окончила актерский факультет ГИТИСа с отличием. Одна из самых востребованных молодых актрис. Снималась в фильмах…» Дальше просто пробегаю глазами. История стандартная: девочка из небольшого провинциального города с детства мечтает стать актрисой, приезжает в Москву, благополучно проваливается на экзаменах, но не возвращается в родной город, а, храня в душе светлую мечту, устраивается официанткой, мыкается по съемным углам, поступает, а потом – случайный взгляд режиссера, съемки и успех. Очередная надрывающая душу история о тяготах жизни в большом городе, о шипах, которые нужно испытать на себе, прежде чем получить розы. «Все это рассказы для нервических дамочек», - подумала я. Цинично, конечно, но если пропускать чужую жизнь через себя, то можно сгореть. Я не имела привычки смотреть дальше своего носа, как некоторые светские журналисты, знавшие всех или почти всех знаменитостей в лицо, и всегда отпускавшие про них при случае чью-то шутку или свой колкий комментарий. Мой принцип был другим: публичный человек становился интересен мне с того момента, как этот интерес начинал быть связан с работой. Как только работа была выполнена, интерес снова пропадал, так что никаких «расстрельных списков» в голове. Исключительно одна работа и ничего личного. Некоторые из наc специально выискивали жертв, появляясь в местах, где они могут быть, налаживая не самые приятные знакомства, чтобы получить пропуск туда, куда протиснуться человеку с улицы невозможно. Это прожигание себя, попытка заявить о собственной значимости, китч, который может затянуть, если в жизни не все ладится.
Глава III
Редактор собрал нас троих в своем кабинете: меня, и двух фоторепортеров, похожих друг на друга как братья-близнецы. Высокие, худощавые, с тонкими запястьями совсем не мужских рук, сжимавших фотоаппараты.
- Меньше светите аппаратурой, кретины! Нас выставят тут же: там аллергия на вспышки. Маленькие «зажигалки», курите вволю. Там все курят, надо выяснить что... - он тоненько захихикал и прихрюкнул в конце. - Диктофон возьми. Пусть запись будет, может что-то и разберешь потом, но больше запоминай. Работаешь как всегда: сначала находишь ее, присматриваешься с кем она, потом подходишь ближе, и дальше… да что я тебя учу! Все как всегда. Чем больше узнаешь, тем лучше для тебя же. За ценой не постоим!
Он положил влажную полную руку на мое плечо, я ссутулилась, чтобы она соскользнула, и презрительно кинула взгляд на его живот, находившийся на уровне моих глаз. Он явно был доволен, предвкушая удвоенные тиражи и растянутую на несколько номеров красноречивую историю, которая скоро отяжелит его стол, и добавит, конечно, славы пронырливого и удачливого редактора. Этот человек невероятно гордился скандалами, шумевшими вокруг газеты, его самого и журналистов. Тогда как мы старались никаким образом не выдать связи с ним и с этим кругом.
У нашей газеты были свои осведомители: люди вхожие «туда», и кто если не предает (это слишком пафосно), то продает тайны «звезд», их контакты, возможные места интересных встреч. Периодически, в основном под вечер, в коридорах можно было встретить такого человека, мужчину или женщину. Их было легко узнать по тому, что они без стука входили в кабинет главного редактора, долго оставались там и уезжали на его машине. Среди этих людей очень выделялась Она, знавшая больше всех и приезжавшая в редакцию не реже раза в месяц. После приезда этой женщины нас, как правило, собирали в главном и самом презентабельном кабинете, и объявляли о новой работе. В тот раз Она тоже приезжала. Как всегда, на темной дорогой иномарке с запылившимися номерами, которую водит сама. Издали могло показаться, что это совсем молодая девушка, ближайшее рассмотрение несколько разрушало иллюзию. И все же, в голове невольно возникал портрет Дориана Грея. Кроме резко выдающейся вперед груди и чересчур пухлых, для того чтобы быть настоящими, губ, ничего примечательного в ней не было, разве что крупные, раскосые светло-серого цвета глаза, смотревшие отвлеченно из-под густых темных ресниц. И еще удивительный, следующий шлейфом запах, смешавший в себе одновременно дорогие духи, сигареты и легкий аромат коньяка. Из этого следовало, что она сама грешит любовью к алкоголю, и это угадывалось не только в запахе коньяка, но и в глубоких старящих подглазинах, которые уже не скрывала дорогая косметика, и чуть дрожащих руках. Я не могла даже представить, что мы будем когда-то лично знакомы, и одна печальный случай даст прочитать мне эту личность по буквам, как открытую книгу. Все в редакции знали, что эта женщина не берет за информацию денег. Она довольно богата и периодическое выплескивание в мир интимных тайн знакомых ее вселит. Это нечто вроде забавы, которая занимает досуг, и журналисты не жалели красноречия чтобы его разнообразить. В кулуарах шептались, что она часто меняет мужчин, и многие просто сбегают, не в силах выдерживать ее агрессивность и ежедневный натиск неприкрытой искусственной сексуальности. И тогда ее утянутая стройная фигура снова появлялась в дверях нашего покосившегося особнячка.
- Об этой дамочке вышла бы неплохая заметка, - шепнул мне один из знакомых молодых журналистов, провожая ее восторженным взглядом. – Последняя коллекция Armani. Точно. Я недавно от тоски беспросветной листал оставленный сестрой глянцевый журнал, так наткнулся точно на такой же жакетик. Хороша…
- Ты знаешь, мои жизненные наблюдения привели к мысли о том, что люди, постоянно занимающие свою голову навязчивым вопросом «как стать на свете всех милее», обычно бывают полыми внутри. Можешь подойти к ней и проверить. Вдруг, похлопаешь ее по плечу, а внутри гулко отдастся: бум-бум, - я повернулась и мельком увидела, как закрывается за ней дверь кабинета редактора.
- Я бы с удовольствием покопался в ее извращенных фантазиях…
- А с чего ты решил, что они у нее есть?
Он удивленно посмотрел на меня, как будто это было очевидным и не требующим доказательства.
Вечером я долго сидела у телефона, решая набрать или не набрать номер Максима. Это, конечно, возвысило бы его в его собственных глазах, и он снова примчался среди ночи, чтобы на следующий день рано утром уйти. Так сложилось, что чаще всего он звонил мне, и я чаще всего уступала. Наши отношения продолжались уже несколько лет, разнообразие в них вносили редкие ссоры и его командировки. Мой же удел состоял в том, чтобы сидеть в Москве в ожидании работы. Помню как мы, еще в начале нашей связи, на шесть дней поехали в подмосковный санаторий. На улице было пасмурно, и не хотелось вылезать из теплой кровати. Может поэтому, каждый из нас поочередно открывал окно, запуская в комнату холодный воздух. Тогда, желая согреться или возбудить желание, мы придвигались близко друг к другу и прижимались голыми озябшими телами. Это было просто удивительно, как спокойный и даже несколько холодноватый в жизни Максим преображался в такие моменты. Все-таки с ним было хорошо. Один из последних дней был на редкость солнечным, снег подтаял и стал мокрым и липким. Нехотя, еле передвигая уже отвыкшие от ходьбы ноги, мы вышли из красного кирпичного корпуса санатория, и через арку попали на главную аллею. На какой-то момент я смогла убедить себя в том, что рядом идет родной и любимый мной человек. Это счастье любви растеклось теплом по телу и чуть защекотало в животе. Хотелось сделать нечто безрассудное, не поддающееся объяснению, и я не нашла ничего лучше, чем с разбегу прыгнуть в сугроб. Все мое существо душил радостный смех, запрокинув голову к солнцу, я смеялась. То утихала, то начинала вновь, глядя на растерянное лицо Максима.
- Ты ненормальная, и ничего удивительного, - сквозь смех был слышен совершенно равнодушный голос, - пора завязывать с этой работой.
Показалось, что солнце светит тускло, и снег подо мной грязно-желтый. Я вскочила на ноги и, не оборачиваясь, пошла назад в корпус. Боковым зрением было видно, как его фигура становится все меньше, отдаляясь от меня.
В Москву мы возвращались порознь. «К лучшему», - думала я, все еще сжав от раздражения губы. За окном такси проплывали привычные глазу пейзажи: леса и поля, прорезанные электрическими столбами, и выцветшие дачные массивы, огороженные скрипучей железной проволокой. А через день был звонок, и в трубке звучал привычный ровный голос, предлагавший те же, ни к чему не обязывающие отношения. Пришлось согласиться. Теперь, по прошествии этих нескольких лет, позвонить самой было бы еще большей слабостью, чем тогда. Он постарел и нарастил солидное брюшко, которое плотно обтягивали дорогие вюэтоновские сорочки. Максим не стал жестче, просто успокоился на мой счет и не рвался предлагать мне руку и сердце. Где-то на подсознательном уровне сидело понимание того что, как только с легкой руки возникнет этот роковой росчерк, он скинет свою робость как маску. И тогда будет, вальяжно раскинувшись на плюши дивана, давать мне советы по хозяйству и презрительно следить за вспышками моего стремления к утраченной свободе. Есть такие мужчины, которые сначала запрещают ходить в коротких юбках, устраивая забавные и даже трогательные скандалы, а после свадьбы требуют чек от пары купленных для них же носков. С ними живешь, пока любишь и сквозь слезы закрываешь на это глаза, подчиняясь их ласкам. Если не испытываешь ничего, лучше не связывать с таким свою жизнь. Даже когда тебе под тридцать и давно пора бы родить. И все же иногда, особенно когда он долго не звонил, становилось тоскливо без него. Тогда я, подходя к кабинету, представляла, что сейчас открою дверь и увижу его, спящего на диване, привычно положив правую руку под голову. Он часто приезжал поздно вечером, уставший от работы, и я часами ждала, когда он проснется; садилась с книгой в любимое плетеное кресло-качалку и читала, временами останавливаясь, чтобы прислушаться к его размеренному тихому дыханию. Мне было непонятно, почему Максим за эти годы не женился на спокойной и несколько глуповатой девушке, которая закрывала бы на меня глаза, не обзавелся парочкой детей и большой лохматой собакой.
В руке зазвонила трубка телефона. На улице уже была ночь, и за окном включили ядовитый желтый фонарь. Электронные часы показывали полночь. Несколько секунд поколебавшись, я нажала кнопку приема. «Алле» прозвучало не слишком доброжелательно и даже несколько агрессивно; на том конце провода не ответили. Слышались лишь какие-то непонятные звуки, я откашлялась и более мирно повторила: «Алле». На этот раз звуки стали четче, и теперь легко было определить, что это судорожные женские рыдания.
- Света... Что случилось? - я постаралась вложить в голос одновременно удивление, настойчивость и сочувствие.
- Он сегодня просто прошел мимо меня, словно не заметил. Я в ужасе, и это после того, что между нами было на прошлой неделе, - она зарыдала с новой силой.
- Тебя это удивляет?!.. - пытаясь прервать ее, повысила голос я.
-Н-н-нет, - она все еще не справлялась с голосом. - Я делала тест и ребенка опять не будет. Я не могу, не могу, не могу смотреть на детей! Я хочу замуж, я хочу ребенка... Ну, вот, теперь у меня снова начнется эта ужасная депрессия, а завтра нужно подписывать двустороннее соглашение, это драное двустороннее соглашение, которое я готовила всю неделю. И как я приду, с кругами под глазами и красным носом, потому что проревела до утра?.. Не жизнь, а хрен знает что.
- Во-первых, Светлана Сергеевна, не опускайтесь до просторечий. Помните, что вы – дипломированный специалист. И ни кто бы то ни было, а юрист. Людей моей профессии, еще можно понять: у нас в редакции, если не орудуешь внушительным словарем «крепких» выражений, то просто не выживешь. Заплюют и затопчут, а, что самое важное, просто не поймут, что ты хотела сказать. Но тебе это совсем не к лицу, - я говорила ровным ободряющим голосом. – Теперь по поводу внешнего вида: сейчас ты идешь, принимаешь душ и моешь голову, затем подсушиваешь волосы феном и накручиваешь их на крупные бигуди. Проверено мной: увидев море сверкающих соблазнительных кудрей, никто не обратит внимания на твое убитое горем лицо. Кстати, о лице: сделай себе какую-нибудь витаминную масочку и ложись спокойно спать, выпив на ночь валерьянки. Моя мама уже много лет так делает практически каждый день. Приходится с периодичностью раз в неделю ходить в аптеку. У нее однажды спросили, для кого она покупает. Мама ответила, что для кота. У бедняги, видите ли, серьезная форма зависимости, полученная еще в раннем детстве.
- Попробую, - Света рассмеялась, и у меня отлегло от сердца. - И, все-таки мужики порядочные сволочи.
- Не все, – уверенно ответила я, и, чтобы ее успокоить, добавила, - но, большинство.
С этими жалобами она звонила мне несколько раз в неделю, и все время получала те же самые советы, начинающиеся с глупого, но успокаивающего: «Светусик». С работой у Светы, довольно неплохого юриста, было все отлично, но неудачная личная жизнь и постоянные безуспешные попытки забеременеть делали ее совершенно несчастным созданием. Свои двадцать семь она воспринимала как трагедию, и все вечера проводила у зеркала, выискивая на лице морщинки. Доведя себя до мыслей о полной безнадежности своей жизни, она набирала мой номер. И снова и снова рассказывала о том, как тот «ей предназначенный» был мил, как подбирал имя для их сына, и как был ласков с ней в первую близость. Теперь он охладел по непонятным, и, конечно, не зависящим от Светы причинам. Мы проговорили около часа. «Битый не битого везет», - думала я сквозь сон, вспоминая почему-то последнюю купленную Светкой сумочку «Burberry».
Глава IV
Следующим утром мы сидели с Максимом в небольшом кафе около моей работы. Это кафе было давно мной облюбовано именно за свою неприметность, скромный и ненавязчивый уют: маленькие столики, удобные кресла, большие окна со светло-синими шторами, через которые можно было смотреть на улицу, но которые подавляли открытые солнечные лучи, и, наоборот, в пасмурную погоду делали небо светлее. В нашем зале не курили, но совмещенность с соседним, курящим залом, полностью сглаживала для меня это преимущество. Я курила немного и старалась не совмещать это с едой. Максим, который курил часто, и всегда по несколько сигарет одну за другой, с завистью заглядывал за угол, в надежде, что кто-то встанет и уйдет. По его нетерпеливому ерзанью было понятно, что он не в настроении и уже жалеет, что приехал сюда ко мне. Я, отвернувшись, смотрела в окно. На этот раз я рассматривала не прохожих на улице, а вглядывалась в свое чуть видное в чисто вымытом окне отражение, которое не скрывало ни отекшее от бессонницы лицо, ни припудренные подглазины. Молчание длилось несколько минут, и каждый, погруженный в свои мысли, не решался начать. Удивительно, но с Максимом было совсем не тяжело молчать, как это бывает со старыми подругами, когда долго не видишься и от недостатка новостей переходишь на чужие сплетни. Или с мамой, которой всегда до себя, до своей злобы на отца за измены и оборты. Наконец, он, вздохнув, слишком заинтересованно спросил: «У тебя новая работа?»
- Работа всегда старая, - я запрокинула голову, чтобы встряхнуть взъерошенные на ветру волосы. Этим отработанным, и теперь ставшим чисто рефлекторным, жестом я когда-то привлекала мужчин, показывая гладкую с матовой кожей шею. Максим посмотрел на мои руки в серебряных кольцах и браслетах, со звоном съехавших вниз по руке. Это несколько задело.
- Когда ты поймешь, что надо расти... Нина, тебе уже не восемнадцать, когда...
- И тебе, - я почувствовала волну раздражения, и потянулась к кофе, чтобы сбить ее в себе этим совершенно естественным и, в тоже время, освобождающим движением. - Мне двадцать восемь и пик, когда можно было куда-то опрометью рвануться, прошел. Я давным-давно оставила свои честолюбивые надежды на то, что в один прекрасный солнечный или не солнечный день…Какая разница, в какой день! Так вот, что однажды мой исключительный талант признают. Конечно, когда мне было восемнадцать, и я была лучшей студенткой на курсе, в это хотелось верить. Теперь я верю в то, что придет весна, что конец света когда-то настанет, что сборная России по футболу выиграет… Хоть что-то выиграет. Я верю во что угодно, только не в себя. Старею, наверное.
- Я же могу меняться, иду на повышение...
- На какое? По причине увольнения бывшего начальника, с пометкой «исполняющий обязанности». Ты еще и во главе компании встанешь, если все, как динозавры, вымрут. Или улетят осваивать Луну, что, конечно, более позитивно. Ты тоже посредственность, просто не хочешь в этом признаваться. Это слабость, - я нервно отодвинула от себя чашку с кофе, несколько капель попали на стол и расплылись на белой скатерти.
- Не всем быть такими стойкими и сильными как ты. И далеко не все люди твоей профессии готовы с таким достоинством покрываться плесенью, сидя в газетенке, зарабатывающей на чужих проблемах, - Максим не повысил голос, но было видно, что он задет моими словами. А это значило лишь одно: они попали в точку. За то время, что мы были вместе, он редко принимал мои замечания близко к сердцу, даже редко слышал их. Максим почти никогда не читал то, что я писала, но был всегда уверен, что мои заметки того не стоят. Поначалу это обижало, потом стало все равно.
Мы снова замолчали. Меня подтачивало чувство неудовлетворения от своей раздражительности и несдержанности. За соседний столик, который до этого пустовал, села пара. Худенькая высокая девушка, с вытянутым бледным лицом и небрежно забранными в хвост светлыми волосами, и молодой человек, чуть выше ее и значительно красивей, из тех, чья внешность легко запоминается. Они ссорились, гораздо громче, чем мы. Девушка утонула в глубоком кресле, и ее было сложно разглядеть. С моей позиции была видна только белая с длинными пальцами рука, нервно теребящая алый вязаный шарф, и иногда профиль, с выдающимся острым носом и плотно сжатыми губами. Ее друг был повернут лицом ко мне, и я без стеснения, зная, что он не обратит внимания, разглядывала его. Это был действительно внешне очень привлекательный молодой человек: с чуть полноватым по-мальчишески лицом, с большими темно-карими, почти вишневыми, глазами и черными ресницами. Пожалуй, самый большой его шарм состоял в том, как он двигался, то наклоняясь к девушке, то, как она, откидываясь в кресле. Это была та самая пластика пантеры, которую было трудно не заметить. Подумалось, что в настоящий момент девушка наверняка не считает его красивым, может даже чувствует отторжение, как это бывает при ссорах с любимым человеком. Тогда кажется, что рядом совершенно чужой человек и уже нет в душе к нему ни тепла, ни той непонятной, всегда с полетом, нежности, с которой кидаешься в объятья, даже когда он выходил только на пятнадцать минут, чтобы купить хлеб в палатке рядом с домом. В остывших отношениях все по-другому, нет глубокой до слез обиды, легкая, быстро проходящая досада, в моем случае даже угрызения совести. Я перевела взгляд на Максима; он наклонился над столом, положив голову на руки и устало прикрыв глаза.
- Ты прости меня, глупую. Конечно, нужно что-то менять. На то она и жизнь, чтобы каждый день приносил новое. Остановился – умер. Умер как личность. Только со мной это, наверное, уже произошло и теперь нужно воскресать. А это уже чудо! Не уверена, что я на него способна, - я примирительно дотронулась до его руки. – Ты знаешь, мне расхотелось заказывать что-то фундаментальное. В другой раз… Если ты не сильно голоден, то, может, пойдем?..
-«Да» пойдем, и «да» прощаю.
Максим положил в папку с чеком деньги и, поднявшись, помог мне надеть пальто. Он всегда был очень внимателен в таких мелочах: подать руку, когда выходишь из машины, пропустить вперед, взять тяжелую сумку. Странно, но за годы нашей близости он так и не приучил меня принимать это и, когда я, распахивая перед собой дверь, выходила на улицу, обиженно пожимал плечами: «Мужланка». А потом, когда мы приезжали ко мне домой, снова заводил бесконечный разговор о том, что меня такой сделала работа, что нужно давать иногда слабинку. Я смотрела на него и думала, что работа здесь ни при чем, и что вряд ли я когда-нибудь смогу положиться на мужчину до такой степени, что буду без оглядки следовать за ним, зная, что он всегда примет за меня правильное решение. Чтобы поскорее закончить этот бесполезный разговор, я хватала его за руку и тащила за собой в кабинет, чтобы найти успокоение на жестком диване, под теплым старым пледом, который я привезла с собой от родителей. Рассуждая о своих привычках, я намеренно не говорю о самом главном факторе, о городе, который сделал меня такой, какая я есть: полагающейся только на себя, бегущей по жизни, как героиня Грина по волнам, чуть замкнутой и совсем чуть-чуть высокомерной, высокомерной не по злому, а от какой-то внутренней стеснительности, заставлявшей опасаться разговоров по душам. Москва, шумная, пестрая, как русский лубок, Москва пропитала всю меня насквозь, вросла в меня. Каждую минуту своей жизни я ощущала себя частью этого живого молодого и, в тоже время, стареющего организма, потому что люди – это кровь, циркулирующая в переплетениях вен – проспектов. Москва во всем – в серых плащах людей в метро, в мерцающих, растиражированных рубиновых звездах над Кремлем, в шуме клубов и шелесте пакетов в магазинах, в бесконечных толпах туристов, приезжающих посмотреть, какая она – столица, даже не посмотреть, а вдохнуть этого воздуха, отравленного выхлопами десятков тысяч машин, и все равно свежего.
Мы вышли из кафе. На улице было неуютно; дул осенний ветер, не холодный, но пронизывающий насквозь. Взяв меня под руку, Максим уверенно вел меня к машине.
- Я подвезу. Садись, - он распахнул дверь новенького Рено, но, почувствовав сомнение во взгляде, закрыл ее снова. - Я не буду подниматься.
- Спасибо, доеду сама. Нужно еще в один магазинчик заглянуть. Созвонимся обязательно завтра.
- Обязательно.
Он еще какое-то время стоял у машины, глядя, как я перехожу улицу, а потом, когда я была уже на другой стороне, сел в нее и резко тронулся с места. Вдалеке был слышен лязг тормозов.
Глава V
Остаток дня был проведен в бесцельных метаниях между комнатой и ванной. Как и всегда в таких случаях, я была готова намного раньше, чем нужно, и собранная ходила каждые пятнадцать минут под какими-то предлогами в ванную комнату, чтобы взглянуть в зеркало. В вечернем макияже и при искусственном свете лицо было совсем другим, и казалось только яркой маской. Нельзя сказать, что оно не нравилось мне, скорее это было просто непривычно. Мое и, в тоже время, чье-то чужое лицо, на которое смотришь со стороны, как на картину. По всей квартире был включен свет, и везде лежали беспорядочно вещи, которые не подошли и о которых теперь, в состоянии волнения, было забыто. «Нужно только наблюдать, - утешала я себя. - Успокойся. Ты же профессионал». И все-таки, я не могла подавить в себе это непонятное, возникшее, как мне казалось, из ниоткуда волнение. Мысленно я попыталась представить эту девушку с монголоидными чертами лица: носом с горбинкой, темными, довольно густыми волосами, одетую как на фотографиях в джинсы и футболку, обтягивающую худое, но хорошо сложенное тело. Такую не спутаешь. Меня внутренне раздражала в женщинах небрежность в одежде и волосы, забранные на скорую руку. Небрежная женщина - не женщина. Она - это нечто среднего пола. Я еще раз утешительно посмотрела в зеркало. Неприметно, но ухоженно и аккуратно. По правде сказать, я приводила себя в порядок только для выхода за пределы квартиры, когда на меня смотрят еще чьи-то глаза, помимо моих собственных. Ну, и глаз Максима, конечно.
- Почему ты не хочешь выглядеть привлекательной для меня?.. – спросил как-то он. - Иногда возникает ощущение, что я встречаюсь с двумя разными женщинами. Одна ухоженная, но немного уставшая от жизни, что даже придает ей некоторый шарм. Она возникает, как только мы куда-нибудь идем. Другая – растрепанная, ходящая по дому в моем вытянувшемся сером свитере с неизменной чашкой кофе. Она, как верная старая жена, которая живет под девизом: «Куда он денется?» Где черное кружевное белье и маленькие подвязки? Раньше ты меня баловала, помнится. Но помнится это уже смутно, потому что было это слишком давно.
- Не все в жизни так постоянно и неизменно, как твои утренние букеты. Ты - джентльмен, а во мне леди просыпается только временами, когда без нее не как. Скажешь, раздвоение личности? Нет. Просто следую своим интересам. Думала, что прошло время, когда ты воспламенялся от мысли об этих дешевых женских трюках, которые мы используем, чтобы привязать к себе нового любовника или хоть на вечер удержать около себя неверного мужа. Пора начинать постигать мою незаурядную личность и любоваться бессмертной душой. Или хотя бы моими глазами. Какого они цвета? – я отвернулась в сторону.
- Что за бред?.. Глупые проверки после стольких лет отношений. Голубые. Твои глаза светло-голубые. В последнее время задаюсь вопросом, что меня держит около тебя? Равнодушной и эгоистичной феминистки, - Максим засмеялся, и в его смехе слышались нотки разочарования.
В одиннадцать вечера заехал издательский водитель.
- Ныряй! - он приоткрыл окно и крикнул это на весь двор, хотя я уже подходила к машине. - Вчера Наташу возил, забирал уже под утро пьяную. Ее всю дорогу рвало, так что запах не выветрился. Одна головная боль, забирать вас после этих светских мероприятий. Располагайся, пора гнать.
Неимоверно согнувшись, я села в машину, о которой в редакции ходило столько слухов. В ее тесном салоне пили, писали заметки, играли на деньги в карты, занимались сексом. Она не раз выручала, когда охранник какой-нибудь звезды, спохватившись, начинал нас преследовать. Эта потрепанная временем и обстоятельствами машиненка представляла собой одновременно и Ноев ковчег и гнездо разврата. «Желтые» журналисты склонны бросаться в омут жизни с головой, питаться только полученным в переделке адреналином. Иногда балансировать на грани. Так легче пишется и беззаботнее живется. Мы резко тронулись и вывернули из двора. Невозможное желание уснуть накатило вдруг, и сквозь эту дремоту злорадно мелькала мысль о том, что моя жертва тоже неизвестно для себя движется к месту нашей встречи. В конце концов, это приятная работа, и когда уходит страх появляется азарт.
Клуб был небольшой, душный и задымленный. Сделав друг другу знаки, наша группа рассеялась в толпе, каждый в надежде, что увидит ее первым и поскорее, выполнив работу, поедет домой. Прикрываясь сумочкой, я протиснулась на танцпол, маленькую светящуюся площадку с множеством людей. Делая вид, что ищу кого-то знакомого, я останавливалась и вглядывалась в колышущуюся толпу. Среди танцующих ее точно не было, как не было и мгновенно исчезнувших из поля зрения фотографов. Только незнакомые лица: какие-то молодые люди с длинными забранными в хвост волосами, и грузины в лаковых лоснящихся ботинках, перекрикивавшие на своем языке монотонную техническую музыку, делавшие одной рукой жесты, а другой обнимавшие за талии девушек, тоже грузинок невысоких с большими бюстами в сверкающих паетками нарядах. Эта бестолковая разношерстная публика начинала злить, и злость поднималась изнутри, вставая комом в горле. Через час безрезультатных поисков я уже чувствовала усталость, как всегда в таких местах. За годы работы было увидено столько клубов, и ничего в них не менялось: дергающаяся под музыку молодежь с блаженно закатившимися толи от музыки, толи от наркотиков глазами, курящая прямо в зале и бросающая окурки себе под ноги.
Я присела за стойку и заказала легкий алкогольный коктейль, который пьют медленно через розовую трубочку с нанизанной на нее клубникой. Стоило растянуть это удовольствие, потому что тратить деньги на еще один коктейль не хотелось, а остающийся во рту неприятный вкус алкоголя заставит купить второй. В тоже время, на высоком стуле было удобно сидеть: все видно и можно положить руки на стойку. Я заметила, как в толпе, то там, то здесь мелькали вспышки фотоаппаратов. От обычных посетителей можно не скрываться: они охотно отзываются, принимая самые разнузданные позы, кривляясь или целуясь друг с другом. Некоторые из этих снимков, если нет лучших, попадают потом в газету с комментариями, которые придумываются всей редакцией под дружный хохот. Я уже перестала искать ее глазами и просто сидела, глядя по сторонам и скучая. Мысли были самые разные: о совершенной пустоте моей жизни, о родителях, работе, страхе утонуть в подступающей депрессии и о Максиме. Было интересно, обиделся ли он. Если нет, то наверняка, не дозвонившись на сотовый телефон, набрал домашний и тогда, конечно, оставил на автоответчике пожелание удачно выполнить работу. За этими рассуждениями я не заметила как рядом со мной села та, кого мы искали. Она неловко отодвинула стул и, забираясь, толкнула меня.
- Извини, - небрежно сказала она.
Я кивнула в ответ, делая вид, что не узнала ее. На самом же деле за один момент все во мне сосредоточилось: расплывавшиеся, как будто в дреме, силуэты стали четкими, мышцы напряглись. Словно где-то внутри щелкнул выключатель. Несколько минут она сидела на стуле, закинув голову и разглаживая распущенные волосы. Это было слышно по шуму поднимающихся и опускающихся рукавов, потом, видимо, поймав на себе взгляд бармена, заказала тот же коктейль, что и я. Голос у нее был совсем не женский, низкий и хриплый, трудно сказать приятный или нет. Просто голос соответствующий молодой, нахальной и мужиковатой девушке.
- Сигареты есть? - прохрипела она над самым моим ухом.
Медленно, не торопясь, я расстегнула сумочку, вынула тонкую белую пачку и щелкнула диктофон. Она доставала сигарету не глядя, подняв на меня глаза и изучая совершенно спокойное, я это знала, лицо. Было понятно, что она здесь одна, и это одновременно разочаровывало и обнадеживало. Если плохо, то выговорится.
- Ты здесь одна? - она словно прочитала мои мысли.
- Нет, с другом. Он пошел поискать что-то посильнее, - я не двусмысленно покрутила в воздухе своей сигаретой, - и пока его нет.
- Увлекаешься?.. - ее глаза растаяли и стали совсем дружескими, словно мы давно были знакомы.
- Балуюсь. Могу бросить в любой момент. Просто бывает так, что хочется расслабиться и...- я замялась, - почувствовать реальность острее. Так просто это не получится.
- Что пробовала?
- Разное...а ты?
Я почувствовала, как внутри появляется холодок, боязнь быть раскрытой, обнаружить себя. Как будто, если это случится, стихнет музыка и все взгляды обратятся на меня. «Только пусть не спрашивает, и пусть не говорит сама», - предательски думала я. Не раскрывайся, иначе будет так трудно устоять перед стремлением выслужиться и продвинуться за счет твоей слабости. Или это слабость моя?! Даже не слабость, а просто это моя работа. Мы не знакомы, но как жаль тебя, уже сейчас жаль, потому что предчувствия не обманывают – фортуна на моей стороне. Самое главное, что эта жалость, вероятнее всего, пройдет, как проходила уже десятки раз до тебя. В этой среде нужно быть хоть немного психологом, чувствовать на какие рычаги человеческого сознания нужно надавить, чтобы открылись «душевные» шлюзы и наружу хлынуло то, что так тщательно скрывалось даже от самых близких. Я знаю их, но ты не поддавайся. Но она не заметила ни очевидного замешательства своей собеседницы, ни пустоты незнания в ее глазах. Сколько раз я сама так обманывалась, говоря себе: «Этот человек понимает, он это тоже прочувствовал на своей шкуре». Когда хочется открыться кому-то, так легко отстраниться от реального человека, заменив его в сознании своим образом, наделенным абсолютным пониманием. Она больше не спрашивала, только говорила сама. К наркотикам она приучилась здесь, в Москве, чтобы убежать от популярности. Она тоже только «балуется» и совсем от них не зависит, просто они открыли то, что дремало и так интересно снова и снова в себе это угадывать. Нет, наперекосяк жизнь идет не поэтому. Просто рассталась с любимым человеком. Банальная история совсем для нашей газеты. Он не понял, крикнул: «Ты - наркоманка», и ушел, оставив ее одну в мокром холодном подъезде. Дальше цеплялась за жизнь. Лечение, лепка из пластилина цветочков на еженедельных занятиях у психоаналитика, поездка в санаторий, где окна с видом на море. И не помогает. Она, не отводя глаз, смотрела мне в лицо, ждала понимания, и я изредка кивала ей.
- Я пнула санитара, который привязывал меня в клинике к кровати, а об этом как-то узнали журналисты... Говорю им: «Я здоровая, гады!» Но они ведь не слышат. Я раньше не думала, что можно так травить. Как волка на охоте. Гнать – гнать, а потом оп…и тупик. Теперь все это прошло. И хорошее тоже. Просто нужно затушеваться, надвинуть шапку пониже на глаза и жить. Думаю, забудут. А как иначе?! Конечно, забудут. Я ведь не одна такая. Не одна на прицеле. Я тебе так скажу: уж если губить жизнь, то без свидетелей. Так, чтобы всякая падаль не тыкала пальцами. Понимаешь? – она, не дождавшись ответа, выпила залпом коктейль и бросила соломинку на пол.
Я, не отрываясь, смотрела, как топчут лаковые ботинки этот маленький розовый символ гламурной беззаботной жизни. Соломинка, надрезанная клубника и лед. Сразу вспыхивает как факел картина: бассейн, обнаженные, ровно загоревшие мускулистые тела, ухоженная женская рука на бокале из тонкого стекла. Я хотела откликнуться на ее откровение, сказать: «Понимаю». Но это было бы слишком сентиментально. Я выключила диктофон. Работа была закончена и больше здесь нечего делать.
- Поищу приятеля, - я спрыгнула со стула. - Как найду, вернусь.
- Буду здесь...
Я вышла из клуба и немного постояла, глубоко вдыхая запах ранней осени, чуть омраченный запахом сигарет, которым пропиталась моя одежда. Интересное сочетание, напоминающее о студенческих годах, когда я одна или с однокурсниками гуляла ночи напролет по Москве, о хот-догах с отвратительным сладким соусом, купленных в палатке, и о первой сигарете со вкусом свободы. Я шла по пустынной улице и, достав из сумочки платок, стирала с губ ярко-красную помаду. Дойдя до перекрестка, я остановилась и набрала номер водителя.
- Алле! Да, привет еще раз. Не разбудила? – я улыбнулась, услышав сонный голос. - Нахожусь в получасе ходьбы до Краснопресненской. Так что, встречай на нашем традиционном месте у остановки.
- О’kei, - он зевнул и дал отбой.
Ровно через полчаса я уже мчалась к дому. За окном мелькали многоэтажки с темными окнами и светящиеся даже ночью рекламные щиты. Я сняла туфли и положила на сиденье нывшие от ходьбы на высоких каблуках ноги.
- Как тебя в таком виде не сняли? – водитель посмотрел в приклеенное к лобовому стеклу зеркальце.
- Сама удивляюсь, я, правда, по дороге стерла помаду, чтобы снизить эффект. Но все же…- я потянулась и закинула руки за голову. – Даже как-то обидно, знаешь ли. Лишний приработок в свободное от работы время.
- Что, главный все кроит на вас? – спросил он, снова взглянув в зеркало.
- Кроит. Это его фирменный почерк: бить рублем. Я вот думаю, какая же у тебя сволочная работа. Не знаешь, когда тебя вытащат из теплой кровати и куда скажут ехать.
- Это у тебя сволочная работа, - усмехнулся он. – Я-то сейчас тебя довезу и обратно к жене под бочок, а ты, небось, до утра писать будешь, сбивая сон литрами горячего кофе. Знаю я, как вы работаете, хуже рабов на галерах. Вот, попробуй меня заставить сначала отплясывать четыре часа, а потом еще все это описывать. Делать мне больше нечего, я лучше баранку крутить буду и не задумываться над тем, какая певица родила от какого бизнесмена. У меня своих проблем выше крыши, чтобы еще чужими голову забивать.
Он стал рассказывать о том, что его сестра вылечилась от бесплодия и теперь успешно забеременела, но в семье все равно волнуются о ее здоровье, что он вместе с мужем сестры копит деньги, чтобы она родила в престижном роддоме, что квартира в центре ему досталась от бабушки, и он не променяет ее ни на одну квартиру, пусть даже в престижном районе.
- У меня бабушка в войну разведчицей была. Боевая женщина… В сорок пятом вернулась из Берлина в целым чемоданом новой одежды и новым мужем, от него она и родила мою маму. Так вот, когда у нас в семье появился мой старший сын Ванька, она с ним играла в игру под названием «Заяц с ружьем». Понимаешь, военное прошлое давало о себе знать. Не с морковью, там, заяц, не с капустой какой-нибудь, а с ружьем. Да, золотая бабулька была…
Он рассказывал, а я улыбалась в темноте, думая, что нужно быть неглупым человеком, чтобы чувствовать моменты, когда нельзя молчать.
Глава VI
За три часа я написала три заметки, которые должны были пойти в следующие номера. Они не были приукрашивающими действительность, и в них не было моих комментариев по поводу опухшего лица и ненормально блестящих глаз. Но все же, прежде чем отослать, я, впервые за годы работы в газете, долго сомневалась. «Фотографии будут точно», - рассуждала я про себя. Один из фотографов пробился на место рядом с нами и постоянно бесцеремонно щелкал «зажигалкой». Это был новенький молодой фотограф, который не понимал, что работать так явно неприлично, что это могут заметить. Но она не видела ничего. Она могла бы сказать все это не мне, но так уж сложилась судьба, что это была я. В конце концов, кто меня пожалеет?! Почему я кого должна жалеть. Рука неуверенно нажала на кнопку мышки, и письмо было отправлено. Только после этого я стянула одежду и пошла в душ, долго стояла под горячими струями, прижавшись спиной к кафелю, и все равно в глубине души сомневалась. Это была самая важная работа за последний год, оставившая осадок неудовлетворенности собой и раздражения на нее.
Мне вспомнилась история, произошедшая со мной восемь лет назад, когда я встречалась с человеком, который был мне дорог. Я не любила его, и он не удовлетворял меня как мужчина, но было в нем что-то заставлявшее оставаться рядом, даже менять себя. Я тогда доучивалась на журфаке и мечтала работать в журнале о животных или путешествиях. Писать заметки, которые несли бы радость. Одним словом, писать о приятном. Мы думали о свадьбе и конечно поженились бы, если не тот факт, что он встречался до меня с девушкой, зависимой от наркотиков. Одна мысль о том, сколько он для нее сделал, приводила в бешенство. Думалось: «Он не сделал бы для меня того же». А потом у нас нашли вирус, из тех, что вылечить невозможно, но с которым можно жить. Помню, как долго мы стояли в больничном коридоре и, стараясь не встречаться взглядами, рассматривали висевшие на стенах фотографии с морскими видами. Мы оба были в непонятном отупении, когда не знаешь, что сказать и куда дальше пойти. И когда человек рядом с тобой становится врагом уже потому, что он рядом и позволил это, и ничем не может помочь. То, что в лаборатории допустили ошибку, стало известно через полгода после нашего расставания. К тому времени все перегорело, и я не жалела о нем. Тогда и возникла мысль, что женщина ревнует не к прошлым связям, а к тому запасу терпения и нежности, которые мужчина истратил на ту, другую. Всегда кажется, что их было потрачено больше, чем на тебя. Столкнувшись с этой девушкой, невероятно похожей на мою обидчицу, я невольно вспомнила обо всем. То, что было вытеснеснено массой воспоминаний, выплыло наружу, и это оказалась злоба, правда с примесью сочувствия, которое и заставляло колебаться...
Днем раздался звонок.
- Работа принята. Сегодня верстка, завтра в печать! - дребезжал в трубке голос редактора. - Как тебе это удалось, не спрашиваю. Как говорится, главное - результат.
- Никаких секретов от коллектива. Просто улыбнулась удача.
Ни я, ни редактор не подозревали, какой резонанс это произведет. На улицах, в магазинах, в метро мне встречались люди читающие заметку. Внутри поселилась некоторая брезгливость, чуть подслащенная тщеславием, что эту гадость написала я. В редакции тоже шумели, что теперь все важные задания будут моими, но скоро утихли и склонились за компьютерами. Победа обернулась апатией, когда бесцельно бродишь по городу, не отвечаешь на звонки и не прослушиваешь автоответчик. Все вечера я проводила в кабинете, устроившись с книгой на диване и закрыв пледом ноги. Я выбрала Ремарка. Сначала, когда родители расстались в первый раз, было «На Западном фронте без перемен», потом, когда расставалась уже я – «Черный обелиск» и «Жизнь взаймы». Я всегда беру Ремарка, когда мне плохо и трудно сказать, почему именно его. Потом я несколько раз перечитывала каждую из этих книг, и всякий раз помогало. Теперь настал черед «Трех товарищей», но чтение шло медленно.
Мы неделю не общались с Максимом, и столкнулись с ним случайно. В тот день я, как обычно ближе к вечеру, ехала в редакцию. С облегчением заметив, что никто в вагоне не читает мою заметку, я села в угол и отрыла книгу. На эскалаторе тоже никто не читал. «Значит, все потихоньку улеглось. А, может, и не было ничего», - решила я. Передо мной стояли две женщины средних лет, одетые в яркие, одинакового покроя плащи. Я не прислушалась бы к их разговору, но говорили они довольно громко и говорили, как это ни странно, обо мне.
- Ты читала статью о Двориной?..
- Да, муж опять принес домой эту желтую прессу.
- Надо же такое вранье придумать. И кто это пишет, и есть у этого человека соображение.
- Небось, какая-нибудь неудовлетворенная в личной жизни тетка...
- А как актриса-то она очень талантливая, - неслось мне вслед, когда я бежал вверх по движущимся ступеням.
На улице лил дождь. Вываливающиеся из метро люди останавливались под козырьком, чтобы открыть зонт или переждать пока дождь утихнет. У меня не было зонта, но я уверенно шагнула на улицу. До издательства пять минут ходьбы, из них большая часть пути через дубовую аллею, потом свернуть, и наш особнячок. Я вся ушла в мысли о том, что скоро уже приду, и что моя халатность останется без последствий, поэтому очень испугалась, когда кто-то хватил меня за руку, сильно сжав локоть.
- Максим, - я меньше удивилась бы незнакомому человеку.
- Заболеть хочешь? - он раскрыл над нами зонт: серый в черную клетку, под которым когда-то мы поцеловались в первый раз. - Пошли к машине.
Только когда мы тронулись, и я открыла пудру, чтобы стереть потекшую тушь, он заговорил.
- Ты написала эту дрянь? - голос звучал холодно и повелительно. - Если так, то ты срочно должна сменить работу, ты перешла все грани.
- Знаешь, я рада тебя видеть, - соврала я, отвернувшись к окну. – Представляешь, меня сегодня назвали неудовлетворенной в жизни теткой.
- Кто назвал? – он на несколько секунд повернулся ко мне, потом снова перевел взгляд на дорогу.
- Две женщины, позади которых я стояла на эскалаторе. Они читали заметку о Двориной и сказали, что это написала неудовлетворенная жизнью тетка, то есть я.
- И ты обиделась? - уголки его губ дрогнули в усмешке.
- Нет, - я постаралась вздохнуть как можно более глубоко. – На правду не обижаются.
Глава VII
Меня разбудил будильник: радостно кукарекающий на фоне монотонного кваканья петух. Я вспомнила о Двориной и, чтобы спрятать пылающее лицо, отвернулась к стене и уткнулась в подушку. Через час, ровно в одиннадцать должна была придти Аня, а еще через два часа предстояла встреча с мамой. Аня уже пять лет занималась уборкой в квартире родителей, и по какой-то негласной договоренности раз в три недели по пятницам приходила убираться у меня. С мамой я встречалась раз в месяц тоже по пятницам. Обе встречи были из разряда тех, что не возможно отменить. Я протянула руку и взяла телефон.
- Сегодня встречаемся, как договорились? - начала я, не утруждая себя длинным вступлением и избежав стандартного вопроса о делах.
- А что могло случиться? - в мамином голосе мне послышались нотки недоброжелательности, из чего я тут же сделала вывод, что она предстоящей встречей тоже тяготится.
- Если у тебя есть более приятная альтернатива на сегодняшний вечер, то не пойдем.
- Ну что, что ты такое говоришь?! – она воскликнула это с неподдельным возмущением, и я, сразу почувствовав себя «неблагодарным ребенком», сдалась.
- Буду ждать тебя на «Площади революции» у собаки. Черт побери, сколько раз, стоя у этой собаки, я терла ей нос, и хоть бы однажды после этого мне повезло. Ты не знаешь, кто это придумал? Ведь кто-то же должен был придумать, чтобы потом это подхватили все остальные? Красноречивый пример коллективного бессознательного: неизвестно кто придумал, зачем, но все повторяют. Похоже какой-то мистический ритуал. Тяга современного человека к архаике…
- Хватит говорить всякие глупости, - она вздохнула, как делала всегда, когда я начинала рассуждать о чем-то непонятном для нее, - увидимся вечером.
- Увидимся, - протянула я и дала отбой.
Я знала, что на полу, радом с белыми, сделанными из овечьей шерсти, тапочками, лежит сброшенный махровый халат, но протянуть руку было мучительно сложно. «Еще пять минут», - говорила я себе, то скидывая, то натягивая теплое пуховое одеяло. В голове крутилось ритмичное «мама». «Мам-м-м-ма», - повторяла я про себя и, закрыв глаза, почему-то представляла, как мы с Максимом лежим вместе в ванне, в горячей, почти обжигающей воде, которая не настраивает на страсть, а, наоборот, навевает сон. Мы улыбаемся друг другу, и я сбрасываю в воду лежащие на краю ванны розовые лепестки. Это было не воспоминание, просто мне всегда хотелось быть объединенной с близким мне мужчиной по-женски изменчивой стихией воды. Я специально не претворяла это в жизнь и, всякий раз после близости, аккуратно закрывала дверь ванной комнаты на щеколду, чтобы он случайно не зашел и не увидел моей беззащитной и уже не такой привлекательной при свете наготы. Где-то в глубине души я понимаю что, как только исполняешь загаданное, оно сразу теряет свой шарм и новизну. Ему было достаточно сказать: «Потри мне спинку», чтобы разрушить одну из самых любимых моих фантазий. Конечно, потом я бы со смехом вспоминала, как я усиленно терла ему спину розовой, сделанной в виде рукавицы, мочалкой, и как нелепо мы барахтались в маленькой ванне, чтобы я могла занять удобное для этого положение. Нет, «воображаемый Максим» был куда приятнее реального: он нежно и, что самое главное, молча, гладил мою ногу, а потом опускал мою ступню себе на грудь, чтобы я почувствовала биение его сердца.
В дверь долго и протяжно позвонили и я, к своему удивлению, проворно соскочила с кровати. Посмотрев в глазок, я увидела привычную полноватую фигуру в бесформенной коричневой шубе. Сама мысль о том, что придется впустить кого-то в мой дом, где я несколько дней так успешно таилась от всех, казалась кощунственной. «Можно просто не открыть, - рассуждала я, стоя у двери, - вдруг, я крепко сплю или у меня в гостях мужчина. Но Аня позвонит маме, которая меньше часа назад слышала мой бодрый голос, и, конечно, при встрече она не откажет себе в удовольствии заметить, что такие детские проделки мне уже не по возрасту». Я вздохнула и стала отпирать дверь.
- Доброе утро! Как домашние? – я попыталась улыбнуться той дружелюбной и чуть усталой улыбкой, которую переняла от мамы.
- Да, неплохо, - сказала она, подчеркивая «о», - корову зарезали, мясо заморозили, а частью продали. Сейчас приходится цены снижать: мяса много, а покупатель не идет. Скоро поеду, так привезу оттуда домашнюю тушенку, куриные яйца, варенье. Вам пару баночек дам, а то вы уж больно похудели.
Я многозначительно кивнула, бросив взгляд на большое зеркало, висящее в коридоре. По сравнению с Аней, выросшей и до приезда в Москву жившей в деревне, я выглядела худой, бледной и измученной. «Ей всего тридцать, - подумала я, - и мы вполне могли бы стать подругами. Но что-то держит… Не столичный снобизм, а разница в жизненном опыте. Да нет, просто разница. Ее простота и мой цинизм. Для меня пять последних лет – это просто отдельная жизнь, а для нее…»
- Аня, за пять лет ты совсем не изменилась, - продолжила я вслух свою мысль.
- Да и вы не постарели! Нам это рано еще, - она поправила тугой пучок волос, - у нас в деревне…
Она что-то рассказывала, но я не слушала ее. Только вздрагивала, когда раздавался ее заливистый громкий смех, и отвечала смущенной улыбкой человека, который уже упустил нить разговора и не особенно пытается это скрыть. Аня наивно считала, что попала в настоящую богемную семью и с гордостью говорила своим подругам, с которыми снимала на троих комнатку на окраине Москвы, что она в курсе всех событий мировой культуры. Я всегда оставляла для нее на столике в прихожей свежие выпуски газеты. Она их хранила, чтобы потом отвезти в деревню вырезки с моими интервью и заметками. Мне казалось это трогательным и немного наивным, и сразу вспоминался потертый ковер, который висит у нее над кроватью. Она приносила нам фотографии.
- Аня, а у тебя было много мужчин? – вдруг спросила я и, поймав ее обескураженный взгляд, тут же сменила тему. - Вымой сегодня мою спальню последней. Я еще немного подремлю и уеду. Сегодня договорились встретиться с мамой.
Переступив порог спальни, я упала на кровать и долго смеялась, прикрыв руками рот, чтобы не было слышно. Я успокаивалась, но смех снова накатывал на меня, как только я вспоминала удивленное Анино лицо. Вот уж действительно, что для одного суровые будни, то для другого праздник, который случается раз в жизни и о котором не то что говорить, а даже думать неприлично.
В редакции, в свободное от работы время девушки только и обсуждали, что трудности с деньгами, шоппинг и секс. Стоило только двум подружкам уединиться за чашкой кофе, как скоро вокруг них собирался кружок интересующихся и очередная история о том «как это было в самолете» становилась достоянием доброй половины редакции. Ближе к концу рассказа кто-нибудь, с грохотом отставляя свой бокал, говорил: «Это ерунда, а вот у меня было в такси». Просто поразительно, как люди, стесняющиеся своей профессии и в силу ее относящиеся к окружающим с сомнением и выискивающие в них «второе дно», способны раскрываться в обществе себе подобных и без тени смущения рассказывать такие подробности, которыми даже с любовником делиться не станешь. Может быть, это тяга к душевному эксгибиционизму или желание представить свою жизнь как можно более красочно, хотя, я бы не назвала красочной жизнь, которая состоит из подглядывания за другими и секса со случайными знакомыми в самых не предназначенных для этого местах. Вполне вероятно, что многое из того, что рассказывалось за чашкой кофе, никогда не происходило, а только являлось работой изощренного ума. Это просто возможность убить время. Я содрогаюсь от этой фразы не потому, что понятие времени не материально, а потому что в ней нет законченности: так можно сказать про убитые пять минут, а можно про сорок лет. Лежа на кровати и глядя на белый, аккуратно оштукатуренный потолок, я размышлала о том, что вся жизнь может вылететь в трубу, и, возможно, уже летит, просто я этого не замечаю.
Я узнала ее сразу, как только она вышла из поезда на платформу в своем ярко-голубом приталенном пальто, светящемся как фонарик среди однообразной серой массы курток и плащей. Увидев меня, она кивнула и откинула назад волны мягких черных кудрей.
- Какая же ты все-таки кокетка!- я подошла к ней и аккуратно приобняла.
- Ничего подобного, - она слегка дотронулась до моей щеки липкими, накрашенными помадой губами. - Что, маршрут обычный?
Я кивнула и взяла ее под руку. Мы всегда сначала шли в Александровский сад, потом по переходу к библиотеке имени Ленина, в простонародье - к Ленинке, и к храму Христа Спасителя. В Александровском саду шумно и публика здесь самая разношерстная: от гламурных столичных девушек, вылетающих из Охотного ряда с большими, только из бутиков, пакетами, до приезжих, которые фотографируются на каждом шагу. Стоящие здесь скамейки всегда заняты молодежью, сидящей на спинках и ставящей ноги на сиденье. От осознания, что скоро придется столкнуться лицом к лицу с большим городом, меня передернуло.
- В конце концов, давай в следующий раз выберем другой маршрут, - не выдержала я, - Согласна на тихие Арбатские переулки, на Замоскворечье. Да, честно говоря, согласна на что угодно.
- Ты знаешь, что в Александровском саду я познакомилась с папой? Сохранилась даже фотография, которую он сделал на нашем первом свидании. Где я еще с короткими волосами, подстриженная под Мерей Матье... Помнишь?.. - она не дождалась моего ответа, потому что знала, что я десятки раз видела эту фотографию и слышала историю их знакомства. - Он подошел ко мне и подарил три розовые гвоздики. Тогда с цветами было напряженно, не то, что сейчас: цветочный лоток на каждом углу. Эти гвоздики потом долго стояли в той самой вазе, которую мой дедушка привез из Франции...
- Мама, я понимаю, что тебе вспоминать это - бальзам на душу, но, может, поговорим о чем-нибудь другом. Обо мне, к примеру, или о том, что происходит сейчас в вашей жизни. Я не видела вас вместе уже четыре месяца с тех пор, как ты в очередной раз переехала от меня к папе. Иногда я думаю, что ты до сих пор живешь с ним только потому, что он когда-то, тридцать лет назад, подарил тебе эти несчастные три гвоздики. Он даже не подозревал, что воспоминания о них будут неоднократно возвращать тебя ему.
- Ты знаешь, очень многих держат друг около друга воспоминания. Даже не общие дети, не налаженный быт, а какие-то минуты счастья, которые запали в память, - она поправила съехавший с плеча ремешок сумки. - Думаешь, что ни с одним мужчиной так больше не будет. И потом, сильное плечо...
Поймав на себе мой взгляд, она замолчала. Мы обе знали, что она говорит все это ради красивых слов. Мне до сих пор кажется, что она живет в своем бело-розовом мире, и не известно как она перенесет, если вдруг этот мир рухнет как карточный домик. Я представила отца: холеного, расслаблено лежащего на диване в полной уверенности, что в этом месяце, как впрочем, и в предыдущем, ему принесут деньги в конверте, пусть небольшие, но стабильные, которые он получает как совладелец маленького, работающего на грани банкротства предприятия, созданного в девяностых его младшим братом. Два раза в неделю он облачается в строгий костюм и, выпив с утра традиционную чашку кофе с коньяком, сообщает: «Иду на работу».
- Да, папа у нас трудоголик. Работает один за всю семью. Кует, как говорится, светлое будущее, - я вложила в эти слова весь накопившийся яд, но, посмотрев в расстроенное мамино лицо, тут же пожалела о сказанном. - По сути, он хороший человек и это здорово, что вы сохранили брак. Сколько твоих подруг сейчас в разводе: и тетя Лена, и тетя Наташа... Да, вспомнить страшно, почти все. Ну, и чего они добились? Сидят у разбитого семейного очага, кушают пирожные, не боясь располнеть, и жалеют о потерянных годах.
Она ничего не ответила мне, только застегнула доверху мою кожаную куртку. Мы вышли на улицу. Она глубоко вдохнула свежий воздух и потерла руки. Мне стало легче: не сердится.
- Как твоя работа? - она оглядывалась по сторонам, стараясь не столкнуться с идущими нам наперерез людьми.
- Ты хотела узнать, как моя чертова работа? - я зевнула и прикрыла на несколько секунд глаза.
- Не утрируй, и не имей привычки приписывать людям то, что они не говорили и, может, даже не думают. Хотя тебе трудно, при твоей работе отказаться от этой привычки, - у нее в глазах засветилось знакомое мне лукавство.
- Вот, за что люблю тебя, так это за то, что ты мне спуска не даешь! С работой трудности, точнее не с работой, а со мной... Написала мерзкую заметку про одну молодую актрису. Просто она похожа... Даже не важно, на кого она похожа, дело прошлое. Хорошо, что ты это не читала. Ты никогда не читаешь то, что я пишу. Как ты говоришь: «Мне некогда...»
- Даже классику читать, - продолжила она. - Знаешь, сколько я ни просматривала твою газету, ни разу не видела ни одной приличной заметки. Оставаясь там, ты принимаешь правила игры. Если бы тебя это не устраивало, ты бы ушла. Пусть даже в никуда, на улицу. А тебе просто страшно, ты хватаешься за эту работу, как будто ваша газета последняя на всей планете.
- Может, ты и права, но сама знаешь: привычка - вторая натура. Трудно изменить свою жизнь, повернуть ее на девяносто градусов и начать двигаться в противоположном направлении. У меня этот, гуляющий в крови страх перемен, наверное, от папы.
Спускаясь в переход, я натолкнулась на шедшую мне навстречу девушку. Я подняла выпавшую у нее из рук книгу и мельком взглянула на белую обложку. Это был «Маятник Фуко». Я тоже когда-то, еще в университете, запоем прочитала ее, сидя на лестнице в главном корпусе, пока шли пары, которые были мне не интересны. И девушка, может потому, что у нее в руках оказалась именно эта книга, напоминала меня: темные волосы, голубые глаза, большие махровые наушники и короткая легкомысленная юбка. Вспомнилось, как я бежала по этому переходу в кафе, чтобы успеть пообедать, пока в расписании есть окно.
- Ты знаешь, у меня с Александровским садом тоже многое связано. Я только сейчас подумала об этом, - сказала я, когда мы оказались на другой стороне улицы. - Ну что, подкрепим свои истощившиеся после трудной беседы силы?
-Нет, - мама помялась, - я поужинала, перед тем как выехать из дома.
- Очередная диета... Есть такой анекдот: «Хотите похудеть, следуйте схеме: утром кекс - вечером секс, на следующий день: утром секс - вечером секс. Если не помогает, отмените мучное».
- Не люблю пошлости, - она поморщилась. - Ты же имеешь право на очередную депрессию, почему я не имею право на очередную диету?!
- Не устаю повторять, что больше всего ценю тебя за то, что ты не даешь мне спуска.
Глава VIII
Редактор хотел видеть меня в понедельник с самого утра, и нужно было приложить массу усилий, чтобы не опоздать. Минут пять он смотрел на меня, гладя белой пухлой ладонью подлокотники потрепанного кожаного кресла, потом, наконец, заговорил.
- Тебе надо отдохнуть.
- Увольняете? - пришлось внутренне собраться, чтобы это звучало спокойно.
- Нет, - он помедлил, не зная, как продолжить, - словом, одна не самая маленькая компания попросила у меня направить к ним на работу журналиста сроком на один месяц. Я решил, что это будешь ты.
- Глупость какая. С каких пор, не самые маленькие московские компании обращаются к редакторам желтых газет с просьбой направить к ним журналиста. Разве мало талантливых журналистов выпускают ежегодно ВУЗы, и какой процент из них находят соответствующую своим способностям работу, - я перевела дух, - и вопрос даже не в этом. Вопрос в том, почему я. Я за последние годы не написала ничего, что могло привлечь ко мне внимание как к профессионалу. Поэтому совершенно искренне не понимаю, за какие заслуги такой подарок.
- У тебя нет знакомых в компании...
Он назвал компанию, о которой я слышала и даже неоднократно, но не могла вспомнить от кого.
- Нет. По-моему, нет.
- Но ты съезди, там все объяснят... - он повернулся спиной ко мне и стал кормить плавающих в аквариуме золотых рыбок.
- Я могу идти?- я поднялась со стула, не дожидаясь ответа.
- Можешь, - он не повернулся ко мне, а откинулся на спинку скрипнувшего под ним кресла, и провел ладонью по лбу, вытирая испарину. – Тебя ждут в среду, в два часа дня. Водителя дам, чтобы ты не помяла свои перышки, разъезжая по метро.
У редактора была привычка ничего нам не объяснять, это позволяло держать всех сотрудников на коротком поводке. Мы саркастически усмехались: вечная интрига, но, тем не менее, не было в редакции человека, который бы не испытал этого скребущегося внутри ощущения неизвестности. Сравнить с чем-либо это ощущение сложно, похожее возникает при чтении хорошего детектива, когда весь день можешь не отрываться от книги ради того, чтобы узнать, кто же в итоге окажется убийцей. Стоит признать, что испытывать это даже приятно, но только иногда. Я надеялась, что, он, подумав, решит раскрыть мне карты, поэтому не поехала домой, а пошла в кабинет. «Кофе и горький шоколад», - я улыбнулась, представляя, как через несколько минут, сидя в удобном кресле, буду пить обжигающе горячий сладковатый напиток и чувствовать во рту приятную терпкость шоколада.
- Лиля, привет, - я поздоровалась с сидящей рядом со входом в кабинет журналисткой и прошла на свое место. - Представляешь, сегодня он мне устроил дрожь в коленках... Лиля, что-то не так?
Сначала я решила, что она тихо смеется над чем-то, глядя в компьютер и только теперь, присмотревшись, увидела слезы.
- Что-то с Сергеем? - я встала с кресла и подошла к тумбочке, чтобы налить воды: в такие минуты всегда пересыхает в горле. - Если что-то случилось, то ты поплачь. Я сейчас запру дверь.
Я совсем не умею утешать, потому что в детстве редко утешали меня. Со временем я привыкла не плакать при ком-то и даже наедине с самой собой сдерживать слезы. Я подходила к зеркалу и улыбалась своему отражению, словно убеждая: «Вот, видишь, я держусь! Все в жизни all right».
- Лилечка, все пройдет, - растерянно уговаривала я ее, гладя по плечу. - Правда, пройдет. Что бы там ни было.
- До меня все дошло, наконец! Понятно. Плевать он на меня хотел, - от привычной лилиной сдержанности не осталось и следа. - Нина, я не понимаю, куда все катится?.. Он думает, что я не человек, что об меня можно свои грязные лапы вытирать. Я тоже хочу чувствовать себя нужной, особенно когда приползаю с этой сволочной работы. Нин, как надоело рыться в грязи... своей и чужой. Мы все здесь просто неудачники.
- Знаешь, я уверена, что все пройдет. Сережа тебя любит, просто вы живете вместе уже три года. Кризис отношений - обычное дело, все через это проходят. У некоторых брак одни сплошные синусоиды, вверх-вниз от обожания до апатии, - я присела на край стола, показывая всем своим видом, что говорю со знанием дела. - Выкарабкиваются же люди. Взять хотя бы моих родителей: то живут порознь и видеть друг друга не могут, то мечтают быть неразлучными как два волнистых попугайчика, Чук и Гек или сиамские близнецы, у которых одна печень на двоих.
- Нин, - протянула Лиля, уткнувшись мокрым лицом в мой рукав, - у нас отношения как у старых, очень старых друзей, которые общаются не потому, что им интересно друг с другом, а по инерции. У нас секса нет уже шесть месяцев. Он не имеет меня, значит, он имеет кого-то другого. Это очевидно и не требует доказательств, как аксиома. Я, конечно, могу найти с кем переспать...
Она разрыдалась, и я, чтобы успокоить бившую ее дрожь, положила руку ей на голову. Я не знала их ситуацию, и больше мне было нечего сказать.
- Лиля, давай уйдем отсюда, погуляем немного. Если не хочешь ехать домой, можешь переночевать у меня. Недавно купила бутылку мартини, как раз для таких случаев. Сейчас припудрим тебя и айда.
Лиля, неожиданно для меня, согласилась и прогуляться и переночевать у меня дома. «Может, завтра все уже уляжется, и я смогу вернуться домой», - сказала она, закрывая дверь кабинета. «Надеюсь», - подумала я. Я вдруг почувствовала сильную усталость, когда голова кажется тяжелой и хочется только одного: заснуть. Промелькнула мысль о том, что я не знаю о чем говорить с этой малознакомой мне девушкой, хотя, отношения с мужчинами как раз та тема, которую можно обсуждать часами даже с неизвестным человеком. Разговоры по душам о тяжелой бабьей доле не раз вытягивали меня из состояний, близких к депрессии. Мы вышли на перекресток, переглянулись и, не сговариваясь, повернули налево.
- А как у тебя с личным?- спросила Лиля, когда мы вечером сидели в моей квартире за бутылкой мартини, заедая его сладким кишмишем.
- Любовница,- протянула я, чувствуя как горло, после сделанного глотка, обволакивает приятной теплотой.
- Он женат?- она села по-турецки, подогнув ноги.
-Нет,- я на секунду задумалась. - Точнее, он никогда об этом не говорил, но, скорее всего, не женат. Я бы заметила, что у него не одна. Женщина всегда чувствует такие вещи, но, честно говоря, я не особенно интересуюсь его жизнью. Нам бывает неплохо в постели, и еще есть привычка видеть человека, пусть не часто, но видеть. Часто я не смогла бы, он меня слишком раздражает. Он, знаешь, нудноват.
- Этакий заумный кролик с большим достоинством? - Лиля налила себе еще мартини и бросила два кубика льда.
- Не то, и не другое, - мне стало неловко, что я так говорю о Максиме. - Вообще, он довольно милый, просто раздражают какие-то мелочи, которые не можешь принять. Вроде того, что он кладет свои носки на батарею или не выбрасывает за собой пепельницу.
Лиля расхохоталась совершенно особенным смехом, который бывает у опьяневших, но еще способных мыслить людей. Я подумала, что ей хватит пить и лучше остаться на этой ступени безобидного, еще не ставшего навязчиво-истеричным веселья, когда все кажется смешным.
- Что тебя рассмешило? - я улыбнулась ей, закручивая крышку бутылки.
- Представила, как наш редактор, приходя к любовнице, снимает прямо у порога носки, торжественно проносит их в спальню и кладет на батарею со словами: «Порядки здесь, милочка, устанавливаю я». Помнишь, как на последнем обсуждении он Марину отчитывал?.. Глаза на выкате, слюной брызжет во все стороны: «Я порядки устанавливаю. Я, я, я!» Могу спорить, что у него от этого напряженного крика даже ладони вспотели,- она вдруг помрачнела, видимо вспомнив о Сергее. - А ты могла бы простить человеку измену?
- Трудно сказать. Если это случайная измена, и нас многое связывает, то могла бы. Конечно, могла... Тем более, мужчина, если он не дурак, так повернет ситуацию, что ты себя еще и виноватой при этом чувствовать будешь. Мол, ухаживаешь за мной плохо, мало внимания уделяешь. Как будто он старушка девяностолетняя, которая ходит под себя?! Мы, женщины, в основном, существа мнительные...
- И что же делать?! - Лиля, широко раскрыв глаза, смотрела на меня.
- Держать его в постоянном напряжении, чтобы не знал, что дальше: кнут или пряник. Сохранять, так сказать, интригу, не выдавать нагара все свои женские тайны. Пусть сам разгадывает, включает мозги. Если это, конечно, ему нужно. Мудрая женщина умеет заставить мужчину поступать так, как хочет она, и делает это незаметно, - закончив, я выдохнула.
- Холодновато тут у тебя, - Лиля, зевнув, потерла ноги.
- Да, окна пора ставить новые, из этих сифонит. Сейчас принесу одеяло, - я бросила ей одну из лежавших на спинке дивана подушек.
Когда я вернулась из спальни, держа в руках скомканное шерстяное одеяло, Лиля уже спала. Я потрясла ее за плечо: «Может, хочешь душ принять, а я пока тебе постелю в кабинете?» Она что-то пробормотала в ответ, отвернулась к стенке и закрыла лицо рукой. Решив, что ее лучше не трогать, я взяла бутылку мартини, тарелку, на которой лежали сыр и виноград и пошла в кабинет. В кресле-качалке лежали «Три товарища». Подняв книгу, я села в кресло, вынула закладку и начала читать, но прочитанное совсем не откладывалось в голове. Приходилось несколько раз пробегать глазами один абзац, и скоро я сунула закладку на ту же страницу и положила книгу себе на колени. Раскачиваясь в кресле, я думала о том, что не мне давать советы, и что среди моих знакомых нет ни одной девушки, которая была бы в праве это делать. Я начала считать: Лиза замужем, уже больше года сохраняет видимость успешного брака частью ради сына, частью потому, что за это муж отдает ей каждый месяц фиксированную сумму денег. Они даже называют друг друга «мамочка» и «папочка» и никому, кто не посвящен в специфику их семейной жизни, даже в голову не придет, что эта приторная, похожая на вязкую карамель нежность, оплачивается. А на самом деле все просто: богатый парень, небогатая девочка, росшая без отца, она - его любимая кукла, он - неплохой кукловод. Дальше Ира, которая уже четыре года живет с мужчиной на десять с лишним лет ее старше. Лечит его (он наблюдается в онкологическом центре из-за опухоли в мозгу), стирает, убирает, накрывает на ночь пуховым одеялом и, конечно, не травмирует его вопросами замужества. Вдруг, бедняжке, недолго осталось, зачем ему эти формальности. Она совершенно искренне радуется каждому дню, проведенному около него, сидит дома и полнеет на гормональных контрацептивах. Светка меняет мужчин как перчатки в поисках того, кто станет для нее хорошим мужем и отцом их пятерых детей, на меньшее она не согласна. Говорит о своих планах на жизнь на первом, максимум на втором свидании, после чего очередной поклонник, как правило, испаряется. Лиля чем-то напоминает мне Свету: тоже стройная сероглазая брюнетка, с неискоренимой привычкой не обдумав говорить то, что секунду назад пришло в голову. История Наташи похожа на мою: любовник, который, продержит ее около себя до тридцати лет и оставит, увидев первые морщины. Мне не хотелось себе признаваться в этой жестокой очевидности. Потом, после многолетних, но не оставивших пресловутого штампа в паспорте отношений, трудно перевернуть страницу и начать с нового листа. Конечно, не было бы тех изматывающих бракоразводных формальностей, но были бы другие мелочи: вроде забытого им галстука или случайно найденной открытки, которую он подарил на день рождения. Мелочи, которые выбивают из колеи на весь день, поселяют внутри острое желание узнать, где он и с кем.
Я открыла бутылку, налила мартини, и, подняв фужер, посмотрела через стекло. «Пить в одиночестве - опасный симптом», - полушутя полусерьезно сказала я шепотом и аккуратно поставила фужер.
Глава IX
Во вторник пришел Максим. Я позвонила ему и сказала, что хочу устроить ужин при свечах и поделиться с ним последними новостями. Он колебался, говорил, что сейчас сложности на работе, но в итоге согласился приехать к восьми. Максим, и правда, выглядел устало и неопрятно, со старящей его грубой черной щетиной на подбородке, в сером пуловере из-под которого выглядывал мятый ворот сорочки. Он поцеловал меня в лоб и, протянув конфеты и букет из маленьких темно-красных роз, прошел в кабинет. Он знал, что «ужины при свечах» я обычно накрываю в кабинете, там чище и уютнее, чем на кухне.
- Докатились, - протянула я, глядя сверху вниз на севшего в кресло Максима, - ты мне даришь конфеты, словно ты пришел в гости к коллеге по работе или навестил свою старую тетушку. Я не вполне понимаю...
- Брось, Нина, - он тяжело вздохнул, - это все твои женские фантазии, которые к жизни не имеют никакого отношения. Сейчас ты, по сидящему в голове у всех женщин сценарию, начнешь допрашивать: «Неужели ты меня разлюбил».
- «Мой милый, что тебе я сделала?» Не угадал. Просто в следующий раз, когда придешь ко мне как мой любовник, купи, пожалуйста, палку сырокопченой колбасы. В отличие от конфет, мне можно ее есть, - я постаралась расслабленно улыбнуться. - А теперь, открой бутылку красного вина, и будем ужинать.
Я смотрела, как он ловко вкручивает штопор в деревянную пробку, и думала о том, что в последний год мы стали реже видеться. Я думала об этом без обиды и привычных для женщин подозрений. В конце концов, мне действительно было с ним нелегко и, возможно, ему тоже нелегко со мной. Прежде мне это не приходило на ум, и теперь я с удовольствием мысленно препарировала свой внутренний мир.
- Что притихла? - Максим взял мой фужер и стал наливать насыщенно-красное вино.
- Думаю, что со мной тоже, наверное, бывает трудно. Со мной трудно? - я чувствовала себя беспомощной перед ним, как будто, если он скажет, что со мной невыносимо, то подпишет мне тем самым смертный приговор.
- С тобой не трудно, а, как бы это выразиться, напряженно иногда бывает, - он протянул руку и погладил меня по щеке. - Ну же, Нина, отгони от себя тревожные мысли. После этой истории с Двориной, ты сама не своя. Конечно, не стоило так топтать бедную девочку, но ты же не будешь себя казнить за это всю жизнь? Уволилась бы ты оттуда и спокойно работала в каком-нибудь журнале. Я уже не раз говорил и снова повторю тоже самое: увольняйся.
Он снова, как и в нашу последнюю встречу, плотно сжал губы, и лицо от этого стало чужим и отталкивающе некрасивым.
- Жизнь Двориной меня мало интересует, - буркнула я. - Ты мое отношение к работе знаешь: вышел - забыл.
- Нина, не строй из себя твердокаменную бизнес леди, - он с сочувствием посмотрел на меня. - Признайся, хотя бы сама себе, что ты не такая. Просто легче станет жить. На самом деле ты очень ранимый в душе человек, но прикрываешься своим деланным равнодушием. Следствие психологической детской травмы.
- Максим, угостись салатиком,- перевела тему я.
- Салатик с креветками, фаршированные помидоры. А здесь что?- он приоткрыл крышку стоящего рядом с ним глиняного горшочка. - Тушеная с мясом и грибами картошка. Какой аромат! Нина, ты просто искусница. Серьезно, говорю, бросай свою работу и устраивайся шеф-поваром в ресторан, тебя точно возьмут.
Мы ели молча, каждый, глядя в свою тарелку. Только когда мы принялись за горячее, я вспомнила, что свечи не зажжены. «Может, к лучшему, - усмехнулась я, - выглядело бы глупо». Сама идея этого ужина внезапно показалась мне глупой. Со стороны можно было подумать, что этим ужином я пытаюсь удержать рядом с собой старого любовника, интерес которого потихоньку ослабевает. Старый женский прием, который я всегда считала унизительным и, самое главное, безрезультатным.
- Что за новость ты хотела мне рассказать? - он отложил вилку и промокнул отглаженной льняной салфеткой губы.
- Торжествуй! Ближайший месяц я отхожу от работы в газете и поступаю журналистом на одну, по рассказам довольно крупную, компанию. Подробностей я не знаю. Странно, конечно, что они обратились к нам. Ты знаешь, что кузницей кадров нашу газету не назовешь. Хвастаться многолетним стажем работы в ней не будешь, - я тоже отложила приборы и подняла глаза на него. - В общем, дело темное, но будет интересно.
- Здорово! - Максим, казалось, был рад за меня. - А у меня командировка, недели на три.
- Опять за границу?
- Да, за границу. Измотался я с этими командировками, но что поделаешь. С другой стороны, лучше сейчас осенью, чем потом зимой, отправят. Ты даже не заметишь моего отсутствия, будешь увлечена новой работой и три недели пролетят незаметно, тем более, что мы будем на связи.
Фраза «на связи» означала, что Максим будет раз в день присылать мне на телефон сообщение вроде: «Привет! У меня все хорошо, работа идет. Как ты? Что погода? У нас здесь пасмурно». Я буду отвечать ему в этом же духе и специально стараться забить день делами, чтобы не ощущать образовавшегося пустого пространства.
- Когда летишь?
- Ориентировочно через два дня, но соберусь уже сегодня. Поживу денек на чемоданах, это даже приятно, - он встал с кресла, подошел к окну и открыл форточку.
Он смотрел в окно, а я сидела на диване, обхватив руками колени. Я ощутила, что невидимая связывавшая нас с Максимом ниточка, почему-то выскальзывает из рук. Раньше я никогда не чувствовала этой связи и вот теперь, когда отношения начали исчерпывать себя, я поняла, что, сама того не желая, привязана к нему. Привязана, как говорит мама воспоминаниями, минутами, когда мы, лежа на этом диване, смеялись над чем-то до боли в животе, когда ехали за город на машине Максима, чтобы покататься на лыжах, или когда сидели в кино, потягивая через трубочку Pepsi. Изнутри начинало разъедать, что сейчас, когда за ним закроется дверь, я разом постарею и, возможно, больше не буду никому нужна. К этой мысли подспудно, незаметно, меня приучил Максим, а еще он приучил к самому главному - ничего не ждать от наших отношений.
Он словно почувствовал мое замешательство и, отвернувшись от окна, задорно улыбнулся.
- Какой-то у нас получается с тобой печальный ужин при свечах. Как будто не на три недели, а на всю жизнь прощаемся. Может, добавим огоньку, - он подлетел ко мне и, подхватив меня как перышко, стал кружить, напевая,- па-па-па-пам-па-па-па-пам.
Устав и запыхавшись, он снова положил меня на диван и, приблизившись к моему лицу, несколько минут смотрел мне в глаза, а потом поцеловал неожиданно нежно, словно в первый раз, когда поцелуй становиться чем-то сакральным. Приподнявшись, он стянул свитер и долго расстегивал рубашку. Сняв свои вещи, он начал не спеша, аккуратно раздевать меня.
- Ну, что ты обомлела?- он провел рукой по волосам. - Нинка-картинка. Какая же ты все-таки складненькая, гладенькая, только худенькая. Но я люблю худеньких.
Через час я сидела, обернутая в белую простыню, с бокалом вина в руке. Я не была удовлетворена, но была спокойна, как женщина, которая еще недавно сомневалась в своей привлекательности, но теперь снова уверена в себе. Я смотрела, как Максим одевается, медленно и не торопясь, отходя от недавней близости и возвращаясь к реальности.
- Ну, все, я готов. Проводи меня. Эх, Нинка-картинка!- он поцеловал меня в сгиб у локтя и добавил. - давно нас так не захлестывало. Будет о чем вспоминать, сидя в самолете.
- Может, все-таки выпьешь чай или кофе, перед тем, как уйти? – я встала с дивана и, скинув простыню, надела теплый махровый халат.
- Непростительная оплошность с твоей стороны, - Максим потеребил себя за ухо. – Я могу и согласиться.
- Если бы я не хотела этого, то не пригласила бы.
- Ни секунды в этом не сомневаюсь. Тогда кофе, - он поднял простыню и поднес ее к лицу. – Пахнет тобой. Я очень люблю запах твоего тела. Он напоминает мне запах новогодней елки. Видишь, ты у меня не девушка, а праздник.
Максиму нравилось наблюдать за тем, как я готовлю кофе: ложка растворимого кофе и две ложки сахара чуть разводятся кипятком и смешиваются до образования однородной массы. Когда заливаешь ее, то сверху получается пена. Приходя ко мне, Максим всегда просил приготовить мой фирменный кофе, хотя ничего фирменного в нем не было.
- Нина, а ты когда-нибудь верила в любовь? – он внимательно следил за моими руками.
- Нет, Максим. Я всегда верила в то, что, если ты дорожишь человеком, то он будет топтать тебя ногами. Если ты прощаешь его, то рано или поздно, когда он позабудет свои ошибки, он будет топтать тебя ногами. Если ты, что самое отвратительное, начнешь себя для него менять, то он просто тебя затопчет… - я с остервенением смешивала кофе с сахаром.
- Твои родители…
- Нет, не только они. И работа в редакции тоже, и судьбы тех, с кем когда-то общалась, - я отвернулась, потому что к глазам подошли слезы. – Я не отрицаю, что любовь, или комплекс чувств, который люди назвали этим словом, существует. Я никогда не завидую тем, кто любит друг друга, просто радуюсь за них. Люди, которые сами по себе вселенная. Есть такие, которые, даже если всех нас сотрет с лица земли, все равно будут счастливы. Любящие пары всегда видно, потому что их мало.
- А я много таких пар знаю, - Максим сделал глоток и закрыл от удовольствия глаза.
Мы проговорили час, и впервые за последний год мне не хотелось его отпускать. Я знала, что именно подобные данному моменты и держат меня около этого мужчины. Мне был дорог Максим-друг, который способен убедить, что мир не так плох, как кажется мне. Пессимист и оптимист. Для него – свет в конце тоннеля, для меня – несущийся на всех порах поезд. Я отодвинула занавеску и смотрела, как он выходит из подъезда и, увидев меня в окне, машет рукой, садится в машину и трогается. Я почувствовала тихую печаль, которая совсем не была похожа на торжествующее спокойствие, которое я испытала при последних содроганиях его тела внутри меня. Я отошла от окна и еще несколько минут, растерянно улыбаясь сама себе, стояла посередине комнаты.
Глава X
По заторенной пробками Москве мы ехали к главному офису компании. Водитель временами так резко тормозил, чтобы не въехать в хвост впереди стоящего автомобиля, что меня кидало вперед и вдавливало в спинку кресла. Через двадцать минут начала кружиться голова, еще через пять я ощутила, как поднимается тошнота, с каждой минутой все ближе подходивщая к горлу. Я открыла окно и достала из сумочки упаковку жевательной резинки. Салон машины сразу заполнился спертым, техническим запахом мегаполиса, смешивающимся с легким, чуть приторным запахом арбуза.
- Не гони! - крикнула я, перегибаясь вперед, но водитель только посмотрел в зеркало над головой и не ответил.
Прошло почти три недели с тех пор, как мы также мчались на этой машине в клуб, и он оживленно говорил. Теперь дорога проходила в тишине. «Кажется, у него что-то случилось в семье, - я усиленно напрягала память. - Толи отец тяжело заболел, толи жена ушла. Или это не от него ушла?» Я тоже думала о своем. С утра, пока я мылась в душе, позвонила мама. Включив автоответчик, я услышала ее усталый, расстроенный голос: «Нина, мы немного повздорили с папой. Не расстраивайся, совсем немного… Я думаю, что поживу какое-то время у тети Наташи. Просто неприлично обременять тебя своим присутствием. Тем более, она давно звала меня к себе погостить, еще в прошлый раз, когда… когда я уехала от него. Знаешь, я думаю, что все наладиться. Целую. Пока». В памяти вдруг озарялись полузабытые сцены из детства и внезапно прерывались то появлявшимся лицом Максима, озлобленным и почти презрительным лицом, каким оно было, когда мы встретились под дождем, то лицом этой девушки-актрисы, напомнившей мне старую незнакомую обидчицу. Было непонятно, почему вокруг этой «почиркушки» поднялась такая шумиха, и все-таки во мне сидело, притаившись, понимание того, что можно писать про человека гадости, но не писать их с такой достоверной хладнокровностью, не упуская ни одного слова. Наверное, поэтому были такие плотно сжатые губы у Максима, каких не было даже в минуты самых сильных ссор, когда мы совершенно искренне ненавидели друг друга, а потом совершенно внезапно оказывались вместе на большом диване в кабинете. Губы Максима привычно видеть улыбающимися или близко, полураскрытыми, готовыми для поцелуя. А эта презрительная полоска вместо губ на его лице неожиданно больно задевает и подсказывает, что повод их так складывать есть.
В этих размышлениях и борьбе с тошнотой прошла долгая утомительная дорога. Мы остановились у большого стеклянного здания, отражающего в своих окнах серое небо и плывущие по нему облака. День был ветреный, и пока я бежала от двери машины до двери здания, его резкие, накидывающиеся на меня потоки растрепали прическу: аккуратные, безвкусно сверкающие локоны. Я не стала поправлять их, потому что, увидев свое отражение в окне одной из припаркованных машин, осталась довольна собой. Образ задиристой, с легкомысленно растрепанными волосами, девчонки, которой везет по жизни, не соответствовал действительности, но очень нравился. Он заставил скрыть за собой и усталость, и неприятные, но навязчивые мысли. «Вхожу в образ», - решила я, переступая порог огромного стеклянного лифта.
С моим попутчиком мы ехали на один этаж. Это был молодой человек, лет двадцати, с гладким чистым лицом и красивыми, но совершенно ничего не выражающими зелеными глазами, которые были похожи на блестящие стеклянные шарики. Он украдкой косился меня, я разглядывала его более открыто, как покупательница разглядывает вещь в магазине, думая купить или нет.
«Близость с незнакомым человеком в подвешенном посредине здания прозрачном лифте. Прямо на глазах чопорных сотрудников крупных компаний, арендующих здесь офисы, - представляла я. - Но он, конечно, испугался бы…Он, наверное, многого боится, судя по застегнутой на все пуговицы белой офисной сорочке. Этакий мальчик-зайчик. Напуганный и исполнительный стажер. Какая глупость об этом думать, когда сама многого боишься. Напускная развязность мыслей и непристойные желания, которых стыдишься и которые никогда все равно не реализуешь». У меня была однажды случайная связь. Однодневный курортный роман перед отлетом в Москву. Море на закате и песчинки, прилипшие к телу. Все слишком страстно и быстро, как у двух подростков, которые не могут остановиться и, одновременно, боятся быть застигнутыми родителями. Азарт, а не томное расплывающееся удовольствие, которое в какой-то момент накрывает, как будто смотришь на яркое солнце и не видишь ни облаков, ни неба, только ослепляющее теплое сияние. Я потом долго пыталась понять, нравятся ли мне мужчины с длинными волосами. Его кудри так забавно щекотали мою загорелую шею, что хотелось рассмеяться, а потом оттолкнуть его и убежать, оставив его наедине с его мимолетной страстью.
Меня приняли сразу. Секретарь - аккуратная приглаженная девушка, всем видом подчеркивающая свое значительное положение в компании, усадила меня в черное кресло, предложив дежурную чашку кофе. Когда она степенно выплыла из кабинета, я, предоставленная сама себе, стала лениво оглядываться по сторонам. Все привычно: длинный стол со стоящими по обеим сторонам стульями, «офисные» сорта цветов в кадках, регулярно поливаемые заботливой рукой за отдельную плату, абстракции на однотонных, нейтрального цвета стенах. Мне приходилось и раньше бывать в таких офисах, где все дышит респектабельностью и отутюженные сотрудники, с деловыми лицами молча снуют, стараясь неслышно ступать по мягкому ковру. Трудно представить, чтобы в таких светлых кабинетах было шумно, люди кричали или о чем-то спорили, чтобы кто-то присел на краешек стола и курил, стряхивая пепел прямо на пол. Это безликие офисы со странными, и кажущимися в этом пространстве тоже безликими, людьми. «Удивительно, что это здание находится на одной планете с нашим маленьким полуразрушенным и прокуренным особнячком, - я улыбнулась, чуть осев в кресле и закинув ногу на ногу. – Забавно».
-Ну, привет!- голос, доносившийся с другого конца кабинета, заставил вздрогнуть.
Я с трудом сдержала себя чтобы ни сказать что-нибудь грубое человеку, который напугал меня, притаившись в огромном кресле, повернутом ко мне спинкой.
- Ну, привет! - повторил голос, - надеюсь, не сильно напугалась. Ты ведь никогда особо пугливой не была. Помнишь, учебная работа: «Обитатели московских трущоб»?.. Где ты только не лазала, чтобы написать ее.
Кресло медленно повернулось ко мне.
- Николай, - я ошарашенно смотрела на него, - сколько лет мы не виделись. Ты изменился.
- Семь лет, с выпускного после окончания журфака. Ты тоже изменилась, - он внимательно, с жалостью, смотрел на меня.
Я инстинктивно приподнялась в кресле, чтобы прикрыть свои обтянутые узкой юбкой ноги, на которых уже наметились синеватые вены, и также инстинктивно стала приглаживать растрепавшиеся волосы. А он все еще упорно, не моргая, смотрел на меня пронизывающим, понимающим взглядом.
- Я совершенно случайно наткнулся на твою последнюю заметку. Ни за что бы не подумал, что это ты, но фамилия и имя совпадали. Мда... - он потянулся, заложил руки за голову и замолчал, обдумывая, что сказать дальше. - Я не читаю подобную прессу. И уж точно не мог предположить, что ты можешь писать для желтых газетенок. Ты ведь была у нас лучшей. Странно складывается жизнь. Тебя многие, в том числе и я, потом разыскивали. Не знали, где ты работаешь. И вот теперь, спустя годы, ко мне в руки попала газета с твоей заметкой. Ты сейчас общаешься с кем-то из наших ребят?
- Нет и, честно говоря, не хочу. На человека, растратившего впустую годы, наверное, неприятно смотреть. Я бы не знала, что сказать такому человеку. Только глупые слова утешения, которые не утешают, а, наоборот, бьют еще больнее тем, что тебя считают неудачником. Хотя сам, где-то в душе понимаешь это, все равно оправдываешь себя. Знаешь ли, журналисты нынче не нарасхват, но, что можно об этом знать, сидя в кожаном кресле и сверкая бриллиантовыми запонками. Кстати, это по поводу или на каждый день?..
- Это на каждый день, - Николай сдержанно улыбнулся. - Так вот, ты понимаешь, что после твоих заметок лучше на некоторое время уйти в тень. А из этой газетенки лучше даже навсегда. Через месяц все уляжется, и ты сможешь снова писать. Я хочу порекомендовать тебя в один довольно известный журнал, специализирующийся на моде и искусстве. Вот список заметок, которые ты должна за месяц написать.
Он подошел ко мне и протянул листок, исписанный мелким круглым почерком.
- Здесь мои собственные размышления. Может они что-то смогут дать тебе. Хотя, я уверен, что нет. Ты никого никогда не слушала. Как адепт высшего разума, ты видишь суть вещей лучше, чем мы - простые смертные. Поэтому, свои мысли не навязываю, но все-таки прочти, - он снова сел в свое кресло во главе стола и добавил совсем другим, деловым с явным оттенком превосходства, тоном. - Этот месяц ты будешь работать на меня...
- Петь дифирамбы твоему предприятию?.. Честно говоря, это не лучше чем писать выдумки про чужую личную жизнь. Тем более, что я не смогу льстить. Слишком уж претит характеру.
- Нет, петь ты как раз ничего не будешь, и за этим проследят. Все, что ты увидишь должно остаться при тебе. Скоро приезжает мой дядя из Германии, мы с ним и его сыном ведем совместно бизнес, - он помедлил. - Я хочу, чтобы ты поработала моей невестой.
-В твоей среде мало тех, кто может оказать эту услугу наравне с другими, более интимными? - обида за последние слова заглушила, появившееся чувство робости, и я снова опустилась в кресле так, что узкая юбка открыла колени.
Николай не обратил внимания на прорывавшийся в моем голосе сарказм, и спокойно продолжал разговор, одновременно просматривая бумаги и откладывая их в сторону.
- Мы будем вместе только на людях. А тебя я выбрал потому, что у нас когда-то могло сложиться, ты ведь нравилась мне. И потому, что ты все еще подписываешься девичьей фамилией. Подумал, что ты до сих пор одна и… - он лукаво взглянул на меня, - сможешь полностью отдаться поставленной задаче. Ты проживешь у меня месяц. Оплата в пять раз больше, чем была у тебя в редакции. Внизу ждет твой черный Кадиллак с водителем и личным стилистом. Купи себе все новое.
- Я не одна, - сказала я, уже стоя в дверях и так и не вспомнив, когда ответила ему «да».
Глава XI
К Николаю домой мы приехали поздно ночью.
- Он уже спит, - сообщила одна из горничных, солидная полная женщина, смотрящая с достоинством и даже несколько высокомерно.
Черт побери, вокруг него видимо все такие. Усталость и бесконечные магазины, а еще самоуверенность его стилиста и небрежность водителя, который неохотно выпрыгивал из машины чтобы открыть мне дверь: все это начинало выводить из себя, поднимая во мне стремление к бунту. Было очевидно, что эти люди не только не собираются, но даже не представляют себе, что нужно относиться ко мне с неким пиететом. «Хотя, собственно, о каком пиетете идет речь, - говорил мой внутренний голос, - ты такая же наемная работница, как и они, только круг обязанностей еще не понятен и только смутно прорисовываются его контуры». «Быть невестой», что этот значит? Смотреть на него с наигранной оплаченной любовью, брать за руку, как будто это прикосновение поддержит между нами связь, войти в доверие к его родственникам? Или все это сразу, поданное под гламурным соусом роскошной жизни. Если так, то гораздо легче было взять на эту роль хорошенькую молодую блондинку, совсем девочку, которая не просто бы захотела его физически, как хочет множество женщин, а влюбилась без памяти и млела, глядя, как Николай указательным пальцем отгибает манжет сорочки, чтобы взглянуть на часы. Ее было просто найти и, конечно, она понравилась бы всем своей красотой и совершенно неподдельным глупым обожанием, которое льстит мужчинам.
- Не соизволите ли вы показать мне мои апартаменты? - я изо всех сил старалась скрыть свое раздражение, и все-таки сама формулировка выдавала меня.
Она, молча, некоторое время смотрела на меня из-за толстых стекол очков, потом, словно очнувшись, показала рукой.
- Вдоль по коридору и направо.
- А где спит Николай?
- В другой части дома. Это две совмещенные четырехкомнатные квартиры. Одну полностью занимает он, в другой - гостиная, две спальни для гостей с отдельными ванными комнатами и туалетами, кинозал.
Комната была довольно просторной еще и за счет выступающего эркера. Я не запомнила ее детально, потому что уже на следующий день переехала в другую комнату для гостей, более строгую и явно рассчитанную на мужчину. В эту первую ночь в доме Николая я долго не спала. Погасила свет и лежала, угадывая очертания лепнины на высоких потолках, которая слабо освещалась горящими в коридоре неяркими лампами. Я специально не закрыла дверь, оставив небольшую щелку. Было тихо, и только если хорошо прислушаться, можно было уловить звуки шагов в гостиной и слабое дребезжание посуды, которую доставали из посудомоечной машины и ставили в шкаф. Я мысленно воскрешала нашу с Николаем встречу, не то, что мы говорили, и не то, как смотрели друг на друга, а его движения и тембр его голоса. Его сильная мускулистая фигура, только подчеркнутая дорогим костюмом, ухоженные гладкие руки и чистое (без этой бороды или неопрятной колючей поросли) лицо будили желание, но не такое сильное, чтобы самой пробираться к нему. Это было притупленное, только теплящееся желание, которое чуть покалывает тем, что все может случиться. Было приятно представлять себе его властные объятия, в которых, наверное, сладко спать и хочется быть покорной. Николай не пришел ни в эту ночь, ни в последующие. А окутавший под утро мучительный сон не принес облегчения, и весь день ужасно болела голова. Мне снилось, как мы с ним идем ночью по пустой дороге, по обеим сторонам которой лес. Вокруг темно, и только полная луна чуть освещает верхушки деревьев. Николай идет впереди, и сколько я не пытаюсь его догнать, он всегда на шаг опережает меня.
- Николай, подожди меня. Неужели, трудно остановиться и дать мне отдышаться. Я ведь женщина все-таки. Хоть ты об этом и забыл, - я пытаюсь дотронуться до его плеча и не могу. - Николай!
- Шевелись быстрее, и догонишь. И не трать силы на разговор, - он говорит глухо, не поворачиваясь ко мне. - Какая ты женщина?!.. Ты – обыкновенный мужик.
Завтракала я одна, за большим, рассчитанным на двадцать человек, столом в гостиной. Казалось, что в гостиной очень душно, и предметы на столе пахнут дешевым хозяйственным мылом. Меня обслуживала молчаливая тихая девушка в такой же, как у всех форменной серой одежде с белым воротником и в белом переднике. Я хотела поподробнее расспросить ее о том, как она устроилась сюда на работу, нравится ли ей здесь, и что она думает о Николае. Она отвечала односложно и, в конце концов, я потеряла надежду втянуть ее в разговор, который отвлек бы меня от непрерывных внутренних диалогов с самой собой. Чем больше я думала, тем непонятнее становилось, почему он выбрал меня. Единственное оправдание, которое я смогла найти этому поступку – жалость, унизительная для меня жалость. «Она ведь была лучшей», - думает он. И самое горькое в этом – уточнение «была». Возможно, им отчасти двигало желание отомстить мне за годы безответной любви, которую он питал ко мне, когда мы учились в университете; желание показать, как он живет, и что я потеряла, не связав с ним свою судьбу; наконец, просто желание купить себе то, что было недоступно.
Николай позвонил под вечер. Я лежала на кровати, перевернувшись на живот, и изучала рисунок штор, обрамлявших окно. На подоконнике сидел плюшевый медведь в костюме Пьеро.
- Это ты купил?
- Что купил?.. - он выдохнул, и в телефоне послышалось шипение.
- Я разве не сказала?.. Этого медведя, в костюме Пьеро. Я уже полчаса смотрю то на него, то на шторы. Забавный, но ты, кажется, его перерос.
- Это авторская игрушка. Мне ее подарила двоюродная сестра. Говорит, что он очень похож на меня, такого, каким я был лет десять назад. Неприметный на первый взгляд герой, тоскующий об утраченной любви. Скучноватый экспонат.
- Лет десять назад, пожалуй… Сейчас я бы тебе подарила скорее плюшевого Тарзана. Гора мышц и чуть прикрытая нагота. Правда, он несколько не впишется в помпезные интерьеры этого дворца...
- Тебе не нравится? - он спросил это равнодушно и, вроде бы, только из вежливости, но мне ярко представилось, как он улыбается, крутясь в своем огромном кресле.
- Я всегда была твердо убеждена, что перебор с позолотой и хрусталем волшебно может превратить изысканность в безвкусие. Если бы я не знала тебя, то подумала, что ты - хозяин золотых приисков, и все добытое тащишь в дом.
Он расхохотался, и я с остро, почти физически, словно только что дотронулась рукой, почувствовала его мягкий, глубокий голос.
- Я приеду примерно через час, попроси поставить ужин. Хотя они знают, когда начинать готовить, но ты все равно скажи. Нужно начинать тебя потихоньку эксплуатировать. До встречи.
Вечером, сидя на мягком заваленном подушками диване, мы пили белое вино. Николай облокотился на спинку и запрокинул голову вверх, положив под нее одну из подушек. Он был совершенно расслаблен и напомнил мне большого вальяжного кота, который прилег у батареи и, вытянувшись всем телом, наслаждается идущим от нее теплом. Гибкий быстрый кот, который может наброситься, но не хочет этого делать.
- Да, ты изменился, - я смотрела, как он четкими движениями ослабил и снял галстук, и расстегнул сорочку так, что на груди были видны светлые волосы, - ты стал очень ухоженным. Но ты, нужно отдать тебе должное, и раньше был. Нет. Что-то изменилось в повадках, манере себя держать. Появилось то, чего раньше не было, только не могу понять что…
- Раньше я был мальчик на содержании у родителей, теперь я содержу их. Появилась ответственность за них, за фирму, за тех людей, которые на ней работают. Внезапная болезнь отца и его отстранение от дел заставили повзрослеть. Я не предполагал, что когда-то будет нужно вникать в бизнес, думал, что буду всю жизнь писать, и не для денег, а просто для себя. И вот уже пять лет, как я беру ручку только чтобы завизировать документы. Не скажу, что это неприятно, но не то, что я хотел. Мы часто в жизни получаем не то, что хотим, ты ведь, наверняка, знаешь.
- Разница в том, что ты от этого выиграл, - я перехватила его взгляд, и он опустил глаза. - Как говорится, иногда надо проиграть, чтобы выиграть.
Мы много говорили об университетской жизни, и он со смехом признался, что, как всякий влюбленный, торчал когда-то у моих окон, спрятавшись за дерево.
- Значит, это был ты?! А мама очень волновалась и хотела вызывать милицию. Думала, что это вор, который приглядывается к чьей-то квартире.
- Это был я, - он снова рассмеялся и провел по густым вьющимся волосам. – А помнишь, кто-то восьмого марта приносил тебе к порогу букет орхидей. Тоже я. Если бы ты знала, как я каждый раз истошно бегал по магазинам, пытаясь достать приличный букет.
- Я думала, это Паша, - я сделала глоток вина.
- Н-е-е -т, - протянул он и поставил свой бокал на пол.
Нежно-розовые с прожилками орхидеи на сером, местами протертом коврике у входной двери. Самые чувственные цветы, напоминающие по форме линии женского тела. Я любила только эти цветы и, по иронии судьбы, только Николай дарил мне их. Папа, поздравляя меня, всегда дарил белые лилии, которые я сразу же выставляла на балкон, чтобы не чувствовать резкого запаха, от которого начинала болеть голова. Лилии нравятся маме, в их квартире всегда стоит свежий букет. Максим покупал розы – самое банальное, подходящее для пошлой, заурядной связи, иногда весной – тюльпаны, но ни разу орхидеи. Пять лет назад, на свой двадцать третий день рождения, я купила точно такую же розовую орхидею, как те, которые дарил Николай. Она была упакована в маленькую пластиковую коробочку. Придя домой, я открыла ее и долго смотрела на цветок, а потом смяла и выбросила его в окно. Бессмысленный акт вандализма, от которого не стало легче. Тогда я впервые задумалась о том, что пропустила что-то важное, то, что уже не вернуть. Я решила оставить свое прошлое в покое, исключить то, что напоминало о нем, что заставляло жалеть. Странно, что прошлое все-таки нашло меня в лице Николая. Что ж, вполне привлекательное лицо, знакомое и, в тоже время, совершенно новое. Раньше любившее, теперь равнодушное, которое хочется покорить. Он без капли смущения сказал о том, что временами вспоминал обо мне, хотел узнать, как я устроилась и нравиться ли мне работа, сколько там платят. Я кратко и без особого энтузиазма поведала ему об этих годах, проведенных в редакции, о том, что родители все также на грани развода, и к этому все уже привыкли. Николай видел их однажды, на вручении университетских дипломов, и потом, когда мы сидели в ресторане, улучив минуту, шепнул, что я очень похожа на мать. «Просто прически одинаковые. На самом деле, мы день и ночь», - невесело усмехнулась я. Он не знал, что всегда, с самого детства, я мечтала быть похожей на мать, но, наверное, чувствовал это. Когда стало очевидно, что мы с ней внешне и внутренне не имеем ничего общего, я предпочла отдалиться, чтобы не мучить себя разностью с ней и не видеть разочарования в глазах отца. Он-то надеялся, что я буду маленькой копией его любимой и бесконечно терзавшей его жены, любимицей мужчин, этакой Дианой-охотницей на высоких изящных шпильках, которой изменяешь сам и прощаешь ее измены, брезгуешь и все равно боишься потерять. Да, и Максим совершенно не был похож на отца, красиво старевшего в компании старых друзей, новых подруг, дорогого коньяка. Максим ненавидел праздность и избегал мелких ссор и, тем более, крупных скандалов, которые с заядлой периодичностью вспыхивали в моей семье. Николай не спрашивал о личной жизни, а я не говорила о Максиме. Называть его любовником пошло, по-новомодному бой-френдом - уже не по годам. И потом, было тяжело признаваться самой себе, что неловкий толстеющий Максим с его редеющей шевелюрой стал блеклым силуэтом по сравнению с Николаем, роскошным и раскованным, вкладывающим в себя уйму денег и говорящим об этом, как о само собой разумеющемся. Максим был в моей жизни некоей неизменной константой, Николай появился вдруг, из ниоткуда, и стал свежей струей в тихой реке, которая начинала напоминать болото. Постепенно прошла неловкость, и мы просто весело болтали ни о чем, уйдя от пустых вопросов, какие задают давно не видевшие друг друга люди, чтобы поддержать тягостный для обоих разговор. Конечно, сказывалось белое вино, которое опьяняло, разливаясь по телу теплом, и от этого возникало времянами жедание весело рассмеяться. Я отставила еще недавно мучившие меня страхи, и стало неважно, зачем он нанял меня, и зачем я на это согласилась. Николай сидел рядом, наливал в фужер вино и улыбался нежной и немного утомленной улыбкой. Наконец, он, посмотрел на часы и глубоко, как будто освобождаясь от чего-то, вздохнул.
- Я очень устал сегодня. Но день принес большие прибыли, - он поднялся с дивана и поставил фужер на стол. - Спокойной ночи.
Ночь не была спокойной в жаркой постели и на влажных простынях. Провертевшись час, я поднялась и, накинув пеньюар, вышла в гостиную. Я достала себе из холодильника вино и персики и включила телевизор, но вскоре выключила его, с раздражением отбросив пульт в сторону. В комнате Николая горел ночник, это было видно по светящейся между дверью и полом полоске. Я постояла несколько минут около двери, прислушиваясь к легкой латиноамериканской музыке, доносившейся из его комнаты, потом развернулась и на цыпочках пошла к себе. В коридоре, уже рядом гостиной, мне повстречалась та же горничная, которую я видела вчера. В полумраке поблескивали толстые стекла ее очков и фужеры в руках.
- Вот так, под беспечную южную музыку куются миллионы, - попыталась оправдывающе пошутить я, а про себя тут же подумала, что эти оправдания звучат глупо. Разозленная и недовольная собой я шла в свою душную постель. В гостиной на одной из книжных полок стояла фотография Николая. Снимок был сделан на чьей-то белоснежной яхте, и Николай на нем был похож на капитана дальнего плавания. Я видела таких на американских открытках пятидесятых годов. С силой перевернув фотографию изображением вниз, я услышала как звонко ударилась серебряная рамка о деревянную полку, потом, подумав, подняла ее и долго, пока не замерзли ноги, смотрела на снимок.
- Спокойной ночи, черт бы его побрал! Он начинает мне мешать…- буркнула я и хлопнула дверью комнаты.
Глава XII
- Сегодня вечером поедешь со мной, - сказал Николай, не отрываясь от газеты. - В семь часов спускайся вниз, я буду тебя ждать.
Я специально завела будильник, чтобы подняться раньше и позавтракать вместе с ним и тут же, столкнувшись с ним в гостиной, пожалела об этом. Николай был удивлен, но не обрадован. Только сказал, что привык завтракать один и раскрыл газету. Нам подали горячий кофе, круассаны и тосты с поджаренной ветчиной. Он ел с аппетитом, а я, не выспавшаяся и раздосадованная, давилась кофе и закрывала лицо от яркого утреннего солнца. «В конце концов, это только твоя работа, - уговаривала я себя, - подойди к этому как профессионал. Интерес и больше ничего». Я взяла тост, но, уловив запах жареной ветчины, поморщилась и отложила его в сторону. Николай поднял на меня глаза и чуть улыбнулся уголками губ.
- Мне кажется, что тебе здесь немного непривычно. Может, ты что-нибудь другое предпочитаешь есть на завтрак. Что-нибудь безумно эротичное. Клубнику со сливками, например. Так я попрошу подать.
- Нет, предпочитаю ананасы в шампанском и рябчика, - я встала из-за стола и, подойдя к окну, дернула занавеску. - Прости, что хозяйничаю, просто солнце невозможно слепит. Неужели тебе это нравится?
- Я как правило не замечаю таких мелочей, - он подал пустую чашку подошедшей домработнице.
- Сколько их у тебя? - спросила я, когда за ней закрылась дверь кухни.
- Две девушки наводят порядок в квартирах, одна помогает повару готовить, одна накрывает на стол и одна следит за тем, чтобы все в доме было так, как я привык. Есть еще повар и шофер, - он поднял руку и загибал пальцы.
- Значит, семь человек, - подвела я итог, - и зачем они тебе все?
- Чтобы создавать мне условия для комфортной жизни. Тем более, иногда здесь живут родители, а летом мы переезжаем в загородный дом, за которым тоже нужно кому-то следить, - он помял в руках атласную салфетку и отложил ее на край стола.
Мне все показалось логичным, и все же было не по себе видеть столько незнакомых людей, снующих по квартире. Они все делали тихо, ограничиваясь в разговоре односложными фразами вроде, «можно убирать» или «Вам чай-кофе»? Смущала и эта совсем не жилая, мертвая чистота, которая была в доме Николая. На присутствие людей указывали только просветы в книжном шкафу и сдвинутые в сторону фарфоровые фигурки, которые мешали достать нужную книгу.
- Можно узнать, куда мы сегодня поедем?
- Можно. Поедем к моему знакомому артдиллеру, - Николай встал из-за стола и, повернувшись к вошедшей c серебряным подносом в руках домработнице, добавил, - Ветчина пережарена, моя невеста не смогла ее есть. Завтра недолго подержите на сковородке, пусть только слегка подрумянится. Так вот, Нина, о чем я говорил? Об артдиллере. Дядя Алекс коллекционирует русский и европейский фарфор, нужно купить ему подарок. Самое главное, чтобы такой вещи не было в его коллекции.
- Можно поступить гораздо проще и экономнее. Поехать в какой-нибудь небольшой подмосковный городок, зайти в универмаг и купить в подарок дяде Алексу весь представленный ассортимент. Подозреваю, что такого фарфора точно нет в его коллекции, - я облокотилась на стоящее в коридоре трюмо и скользила взглядом по фигуре, как Николая, одевавшего замшевые ботинки. - А если серьезно, я абсолютно ничем не могу тебе помочь в этом вопросе. Кузнецова я еще хоть как-то отличу, листала его каталоги, а вот дальше...
- От тебя будет требоваться только одно: твое присутствие. Не люблю покупать подарки в одиночестве. Не скучай. До вечера, - Николай подмигнул мне и закрыл дверь.
Спустившись на десять минут раньше, чем мы договорились, я увидела Николая, который стоял, прислонившись к боковой дверце серебристого джипа, и разговаривал по телефону. Он не заметил меня, и я, замерев на месте, любовалась им. Я подумала, что никогда не встречала таких мужчин, что тот Николай, который был знаком мне, давно не существует, а, возможно, никогда и не существовал, что в этом сильном и притягательном мужчине нет ничего от бледного, зажатого студента. Я вспомнила о Максиме, и мне стало неприятно, что новые впечатления так быстро вытеснили его из моей жизни. Николай заметил меня и, все еще разговаривая, кивнул и открыл дверь.
- Ну что, поехали? - он завел машину.
- Да, - я достала телефон.
Не долго раздумывая, я написала: «Максим, привет! Как твои дела и твое самочувствие? У меня все неплохо, хотя несколько странновато. В общем, приедешь, расскажу. Ответь, как сможешь. Целую. Нина». Это Максим приучил меня всегда подписывать свои сообщения. Cначала мы, в шутку, подписывались «Мас» и «Нин», потом это прошло, и было привычно набирать свое имя, которое я не любила. «Нина! Это же красиво звучит, нежно и очень необычно, - убеждал меня Максим, - мне нравиться, Нина!»
- Кому пишешь? - Николай махнул рукой охраннику и нам открыли ворота.
- Любовнику, - я повернулась и стала искать глазами окна его квартиры.
- Правильно, любовник должен знать, что ты работаешь, а не просто завела шашни с богатым ветреным бизнесменом, - он добавил газ и машина, разогнавшись, вылетела на почти пустое шоссе.
Николай вел машину уверенно, положив одну руку на руль, а другую высунув в приоткрытое окно. Он не осведомился, не дует ли на меня, я заметила это с обидой и облегчением одновременно. Воздух был теплый, и я распахнула легкое шерстяное пальто, которое купила в день нашей с ним встречи. «Теперь точно, Нинка-картинка», - цокнула языком я. За окном автомобиля мелькали высотные дома, которые, по мере того, как мы приближались к центру города, стали сменяться сохранившимися городскими дворянскими особняками. Я не раз видела их, но уже не помнила, кто их построил и когда. Меня кольнуло досадой, что я совершенно не помню Москву, что просто принимаю ее, как родного человека, забывая факты его биографии и не замечая, как он стареет. Захотелось попросить Николая остановить машину и выйти, чтобы вспомнить все, что я когда-то знала, чтобы лететь по ней, стуча каблуками легких туфель, а когда устану - сесть на скамейку в парке, курить и наблюдать за прохожими.
Машина остановилась у высокого кирпичного, сталинской постройки, дома с башенками и выходящими на здание Белого дома смотровыми площадками. Чуть впереди виднелся Киевский вокзал и площадь, по которой куда-то спешили приезжающие и уезжающие, толкаясь у входа в метро и задевая друг друга дорожными сумками и тележками.
Квартира артдиллера находилась на пятом этаже. Не дожидаясь пока приедет лифт, мы стали подниматься по лестнице. В детстве, гуляя с мамой по набережной, я мечтала войти в этот дом, который был подобен роскошному лайнеру, плывущему над городом. Я закрывала глаза и представляла, что внутри, на лестнице, должно быть, постелена красная дорожка, а в пролетах между этажами стоят кадки с живыми цветами. Во мне сидела непоколебимая уверенность, что здесь непременно должны жить дипломаты и артисты. Теперь детские воспоминания претворились в назойливо нашептываемую подсознанием сумму в шесть миллионов долларов, которую просят за квартиру в этом доме. Мне сказала это одна коллега, и я, поднимаясь по лестнице, монотонно повторяла про себя: «Шесть миллионов». Астрономическая сумма, которая не укладывалась в голове. Впрочем, за последнюю неделю произошло много того, что не укладывалось в голове.
Дверь нам открыл сам артдиллер: плотный мужчина, лет тридцати пяти, в шортах грязно-розового цвета и застиранной серой футболке.
- За чем-нибудь новеньким? - он потер рукой небритый подбородок.
- Артур, здорово! - Николай протянул ему руку. - Познакомься. Это Нина.
- Ага, понятно,- он скользнул по мне взглядом и снова обратился к Николаю. - Так что за дело? Ты просто чайку попить не приезжаешь в мой музей. Кстати, чай, кофе, сок, минералка, вино, водка?
- Спасибо, пока я пока ничего не хочу, - Николай повернулся ко мне и, увидев, что я усиленно качаю головой, добавил, - дама тоже ничего будет. Артур, нам нужен коллекционный фарфор, Россия, а еще лучше Европа.
Артур повернулся к стоящему в коридоре шкафу со стеклянными прозрачными дверцами, полки которого были уставлены статуэтками. Мы с Николаем наблюдали за ним, переводя взгляд, то на статуэтки в шкафу, то на Артура. Мне понравилась маленькая пастушка, которая, чуть повернув головку, кокетливо улыбалась. Видимо, парная статуэтка, которая теперь, потеряв своего пастушка, стояла рядом с балериной. Николай купил мне эту пастушку и сейчас, когда я беру ее в руки, в моей памяти снова, как негатив, проявляется тот день, и вспоминается резной шкаф со статуэтками, и светлая просторная квартира с высокими потолками и видом из окна на Белый дом, где старина так забавно сочеталась с огромными плазменными телевизорами, висевшими в каждой комнате. Я никогда не видела столько предметов «c историей», собранных в одной квартире, и вместо привычной брезгливости к вещам, которыми кто-то уже пользовался, восприминала кожей идущее от них тепло, как будто они смогли сохранить тепло прикасавшихся к ним рук. Я подумала, что многие, в том числе и сам Артур, воспринимают эти вещи как вложение денег, используют их в банальной капиталистической цепочке «купил-продал». Что касается Николая, то он плохо разбирался в антиквариате, но искренне его любил, не только потому, что ему нравилось окружать себя красивыми вещами, но и потому, что ему нравилось выигрывать, перебивая ставки ценителей и коллекционеров. Он ночи напролет мог проводить в Интернете, чтобы делать бесконечные ставки, ломать голову над тем, сколько могут дать за тот или иной лот. А потом, в коридоре его квартиры появлялись привезенные шофером пакеты с логотипом антикварного дома. «Крестьянское движение в Германии... Бред, - он пожимал плечами, - Хотя, наверное, я чем-то руководствовался… Нет, все равно не помню. Может быть, они что-то перепутали». Он брал телефон, набирал номер антикварного дома, где ему сообщали, что он действительно купил на предыдущем аукционе книгу по крестьянскому движению в Германии. Это была игра взрослого мальчика, который имеет возможность сорить деньгами и, тем не менее, мне было приятно видеть как он, сидя на корточках посередине гостиной, разбирает привезенные пакеты и радуется покупкам так, как будто видит эти вещи впервые. Не раз, за тот месяц, который я провела в доме Николая, я задумывалась о том, что это похоже на зависимость, особенно когда я находила в его глазах удивление, и когда он озадаченно начинал искать свой телефон, чтобы убедиться его ли это покупка. Николай не считал себя коллекционером, он покупал все, что нравилось, потом раздаривал это друзьям и снова находил повод купить. Я иногда натыкалась на аккуратно сложенные чеки, которые он оплачивал, прежде чем получить вещи. Двести, пятьсот тысяч, шестьсот… Я вздыхала и складывала их в верхний ящик трюмо.
- Нет, здесь ничего не предложу. Давай пройдем в комнату. Есть у меня один Гарднер, - Артур положил руку на спину Николая. – По цене сойдемся.
Он обернулся ко мне и добавил: «Деньги - вопрос не дамский, поэтому предлагаю тебе пройти в кабинет. Вдруг что-нибудь присмотришь для себя. Николай любит делать дамам подарки. А, Николай?»
Николай снисходительно улыбнулся мне, не заметив, что собеседник перешел со мной на «ты»: «Правда, Нина, посмотри». Я покорно прошла в кабинет и, чуть облокотившись о край резного стола, который занимал почти все пространство кабинета, стала рассматривать стоявшие на полках книги и немецкие статуэтки двадцатых годов, сделанные в стиле арт-деко: полуобнаженные девушки, играющие в мяч или просто разнежено лежащие, дети с лицами, сделанными из слоновой кости, по которым шли маленькие оставленные временем трещины. Или наивная простота или навязчивый культ тела, который, наверное, заставлял респектабельных и внешне холодных немецких мужчин, покупать эти пробуждающие фантазию произведения искусства, чтобы потом, запершись в кабинете, в одиночестве любоваться ими. Я протянула руку и взяла первую попавшуюся книгу, большой альбом с глянцевой сверкающей обложкой. Вошел Николай, и я положила альбом на стол, так и не посмотрев его названия.
- Гарднер отличный! – он поднял вверх пакет с лежащей в нем картонной коробкой, - Артур молодец, всегда может достать хорошую вещь. Но хитрец ужасный! Обегает всю Москву, найдет в каком-нибудь антикварном или у другого дилера нужную вещь по приемлемой цене, потом накрутит ее в три раза и сам продаст. Все это знают, но он каждый раз чуть ли перед иконой готов клясться, что продает по той цене, за которую взял. Мол, Николай-брат, только для тебя… Чудаковатый товарищ. У него дядя, тоже дилер, занимается живописью. Известный в Москве человек.
Мы покинули кабинет и хотели уже выйти в общий коридор через случайно оставленную открытой железную дверь, как на пороге комнаты появился Артур. Он разговаривал по телефону и, прикрыв трубку рукой, шепнул Николаю: «Подождите».
- Да, на проводе, - он говорил громко, несколько раздраженным тоном, - Вань, Айвазовский не нужен! Да никакой не нужен. Их уже сейчас столько, что даже если бы он рисовал по картине в день, то должен был протянуть лет сто, как кавказский долгожитель. Я понимаю, что подлинный. Все так говорят. А я тебе говорю, что он был когда-то подлинный, но весь вышел. Будем на связи, салют. Ну что, может все-таки кофейку?
- Нет, мы поедем. Спасибо, - Николай долго пожимал Артуру руку.
Спускались мы на лифте, который ехал медленно, со скрипом. Через решетку были видны этажи и пролеты между ними. Я задумалась о том, что сейчас почти не осталось таких лифтов и поездка в нем похожа на удивительный аттракцион, такое маленькое, всего на минуту, путешествие в прошлое; что в домах с такими лифтами обязательно должны быть квартиры, забитые антиквариатом, пыльные с налетом кажущейся спокойной интеллигентности, похожие на маленькие музеи; что будет хорошо сейчас выбежать на улицу и посмотреть на вечернее небо и почти спокойную, как это бывает иногда в безветренную погоду, гладь реки. Небо было глубокое, синее, с прорезывающими его розовыми полосами. Я пожалела, что выложила из сумки свой фотоаппарат, который несколько последних лет был всегда со мной. Николай запретил фотографировать, и я, почему-то без боя, согласилась не оставлять никаких, даже косвенных свидетельств того, что этот месяц мы были вместе. Вряд ли им руководил страх быть в чем-либо раскрытым, просто ему было привычно давать указания, мягко обволакивая собеседника своим бархатным голосом, когда создается впечатление, что тебе ничего не навязывают, но поступить по-другому ты не можешь.
- Как тебе показался Артур? – спросил Николай, когда мы сели в машину и тронулись.
- Верткий, себе на уме, - я зевнула, - А вообще не знаю. Я не человек-рентген, не могу сразу определить, что у другого внутри.
- Я расскажу тебе о нем, как-нибудь. А сейчас, если устала, подремли.
Я закрыла глаза и тут же уснула, а проснулась только тогда, когда машина свернула во двор дома, и у меня в сумке зазвонил телефон. Максим писал, что у него все хорошо, и погода сегодня на удивление теплая, поэтому он ходит без куртки. Как обычно, ничего личного. Я потянулась и снова прикрыла глаза.
Глава XIII
Прошло больше недели, но про приезд дяди никто не вспоминал. Николай приходил только поздно вечером, в основном тогда, когда я уже лежала в постели. Было слышно, как он давал какие-то указания горничной и потом аккуратно, не хлопая, до щелчка прикрывал дверь своей комнаты. Несколько раз в день мы созванивались, но разговор не шел. После первого, откровенного разговора нам обоим было неловко. Часто во мне появлялась уверенность, что между нами нет даже той неосязаемой и незаметной со стороны душевной теплоты, возникающей между чужими людьми, которых столкнула жизнь, и которая помогала бы мне и ему легче играть поставленные роли.
- Я мало уделяю тебе внимания, ведь ты здесь гостья. Но не сердись, у меня даже на себя самого не хватает времени. Вот, например, костюм, который сейчас на мне. Ты думаешь, я его покупал?.. Нет, его, как и всю мою одежду, покупал стилист. В моем шкафу уже висят подобранные на все случаи жизни комплекты. О существовании многих из них я даже не подозреваю. Там, думаю, и свадебный смокинг найдется. Вдруг внезапно решу жениться?!.. - он со вздохом сел на мягкий, обтянутый плотным однотонным шелком, стул и опустил руки на слишком изящные для них подлокотники. - Возникли некоторые проблемы. Нужно срочно подготовить и отправить в Германию документы по работе фирмы.
- Все будет хорошо?
- Все будет хорошо, - растягивая слова, повторил он. - Чем ты занимаешься весь день?
- Сегодня ездила по магазинам с твоим стилистом, купили кое-какие вещи, - я разглядывала изящные блестевшие на ногах сабо.
За эту неделю было потрачено неимоверное количество денег, и все равно, пополняя банковскую карту, он говорил стилисту, что тратим мы мало, и нужно обязательно покупать еще. Николай не был жадным и никогда не смотрел, на что уходят его деньги. Для меня же покупка дорогих вещей выливалась в целое приключение. Скользя по мраморным полам или ступая по мягкому ковру магазинов, я находила в себе знакомое чувство азарта, такое, как иногда на работе. Я научилась бесстрастно смотреть на молоденьких, чуть пренебрежительных продавщиц, которые внимательно следят за тем, как ты передвигаешь вешалки. Со стилистом Николая, которая, не понравилась мне при первой встрече, мы довольно скоро нашли общий язык. Это была ухоженная стройная женщина тридцати четырех или тридцати пяти лет, не красивая, но с прекрасными длинными, редкого медно-рыжего цвета, волосами. Она говорила тихо, не задавая лишних вопросов и не навязывая свое мнение. Мы часами колесили по магазинам, а когда уставали, заходили в кафе, чтобы отдохнуть и поговорить о моде и косметике. Она научила меня, как сделать соответствующий случаю макияж, как выработать соблазнительную, но не вульгарную походку, и как держаться на каблуках. Словом, она научила меня тем мелочам, которые и делают женщину женщиной, и о которых должна рассказать девочке мать. Мы сформировали для меня совершенно новый гардероб, в котором не было места вытертым джинсам и бесформенным свитерам. Глядя в зеркало, я не узнавала себя: на меня смотрела девушка из высшего общества, разнеженная жизнью, которая состоит в смене приятных ощущений и ожидании нового. Конечно, это была только внешняя оболочка, которую складывала дорогая одежда и лучшая косметика, новая прическа и непривычный для меня светло-ореховый цвет волос. Каждая купленная вещь давала иллюзию, что она, именно она принесет мне удачу, что, увидев меня в ней, Николай посмотрит другими глазами. Но, видя что-то новое, он только бросал беглый взгляд и говорил однообразное и не утешительное «красиво». Возвращаясь в комнату, я распахивала дверцы гардероба и заново пересматривала вещи, то невесомый шелк, то деликатный кашемир, и пожимала плечами: «Что же тебе еще нужно?» Он по-прежнему занимал мою голову, но его спокойствие потихоньку гасило страсть, и уже было стыдно перед собой за еще вспыхивавшие временами желания, когда он ослаблял галстук или потягивался в кресле, откидывал назад голову или поводил мускулистыми плечами. Я спала теперь хорошо, без снов, и просыпалась с утра со свежей головой. Встав однажды обнаженной перед большим, во весь рост, зеркалом в ванной комнате, я с удовольствием заметила, что кожа стала гладкой и начала приобретать приятную упругость.
Наконец, стало точно известно, когда прилетит дядя Алекс, и устроенная жизнь потекла совсем в иное русло. В доме вдруг стало шумно, все находились в состоянии приятного возбуждения, которое передалось и мне. Наняли еще одну горничную и повара, готовившего только блюда восточной кухни. В антикварных вазах появились цветы и все, взятые с полок книги, снова заняли свое место среди одинаковых кожаных корешков коллекционных изданий. Николай стал чаще улыбаться и даже пытался шутить с горничными, которые поначалу стеснялись, а потом стали, тоже шутливо, отвечать ему, невинно хлопая длинными черными ресницами. Николай по-прежнему был очень занят, но теперь, приходя домой, он всегда находил время для меня. Он рассказал мне, что дядя Алекс уже хотел отменить приезд, потому что возникли проблемы с поставкой автомобилей из Германии, но в последний момент все решилось, и теперь он, как и планировал, вместе с сыном прилетит в Москву. После совместного ужина мы обычно шли в комнату, обустроенную под кинозал и там, расположившись на мягких креслах, смотрели интеллектуальное кино. Николай любил Феллини, а мне больше нравился Висконти, мы потом несколько раз пересматривали «Смерть в Венеции». «Висконти очень поэтичный, он совсем не сложный. Просто абсолютная эстетическая созерцательность. А Феллини нужно смотреть внимательно и не пытаться искать какие-то логические связи, - рассуждал Николай. - Феллини нужно просто принимать». Николай иногда курил кальян, лежа на ковре и положив под локоть расшитую турецкую подушку с кистями, и тогда по комнате распространялся пряный запах. Эти дни я не вспоминала о Максиме, только перед сном, взяв телефон и увидев новое, пришедшее от него сообщение, ругала себя за невнимание к нему. «Нужно подробно ответить как у меня дела и его расспросить. А еще лучше позвонить. Интересно, он улетел в Германию, а дядя Алекс скоро прилетит из Германии, - я сонно зевала, - сейчас напишу». Я закрывала глаза и засыпала с телефоном в руке.
Наступил последний вечер перед приездом гостей. Накануне я купила себе платье из тонкого серо-голубого, выгодно оттеняющего цвет глаз, трикотажа, в меру декольтированное и очень женственное в своем кажущемся на первый взгляд аскетизме. К нему тоже серые, но темнее, атласные туфли, украшенные маленькими кристалликами хрусталя на высоких каблуках. Я не показала его Николаю, потому что реакция его была заранее известна.
- Я решил сделать праздничный ужин в офисе. Там привычнее, чем здесь в квартире. Бажена уже вовсю хлопочет. Я познакомлю тебя с Баженой. Она моя правая рука в таких вещах, - он переступил порог, отделяющий комнату и балкон, и подошел к окну; от этого голос звучал глуше, как будто он стоит не рядом со мной, а шагах в десяти. - Ты купила себе что-то на завтрашний вечер?
- Купила. И, как всегда, красивое, ты же знаешь.
Мы смотрели через стекло на улицу. Впереди, за несколько километров от нас, шла гроза. Вечернее небо, затянутое тяжелыми темно-синими тучами, с редкими просветами между ними, прорезали молнии. Четкие извивающиеся змейки. Иногда были видны вспышки освещавшие небо и прорисовывавшие контуры высотных зданий, этаких самодельных бетонных фаллосов, устремленных к небу. Символы вечного превосходства мужчин. «У людей, живущих на последних этажах, наверное, настоящее светопреставление», - предположила я, а вслух сказала, кивая на высотки: «Все-таки, старик Фрейд был прав. Могу спорить, что эти дома проектировали мужчины».
- Или неудовлетворенные женщины.
Я улыбнулась, но Николай не ответил на улыбку. Раньше он часто «подыгрывал», не считая это чем-то недостойным, проявлением слабости. За это его не любили. В любом коллективе найдется человек, который молчит, со всем соглашается, боясь кого-то поставить в неудобное положение, и в итоге только раздражает этим других. Его не спасали даже родительские деньги, которые он усиленно скрывал от нас и о которых все знали, хотя бы благодаря сверкающим на руке золотым часам. Теперь этот человек изучающе и без улыбки разглядывал меня в свете молний, слегка прищурившись и поджав пухлые губы, и я ощущала исходившую от него уверенность, которой не хватало мне самой.
- Родители знают, где ты?
- Нет, а зачем. Девочка выросла. Я давно живу своей жизнью, даже имею любовника, представь себе. И им необязательно быть в курсе всего, что со мной происходит, - я подошла вплотную к окну и дыхнула на стекло. - У каждого человека должен быть свой личный сундучок, который он не откроет ни перед кем. В чем, думаешь, проблема их брака? В том, что об их личной жизни знают все. Они устроили из нее ток-шоу, когда люди постоянно обсуждают их друг с другом и с ними самими. Даже я привыкла рассказывать о них отстраненно, словно они не мои родители, приводить в пример, как не нужно поступать в жизни. Они совершенно запутались в своих чувствах, в тех советах, которые им дают. Но, что самое странное, бывают дни, когда они ослепительно счастливы, как дети. За такие дни можно простить недели скандалов. Я на них не похожа, совершенно не такая. При том, я на работе, ведь наши отношения - это работа.
- Ты должна позвонить им, - твердо сказал он, положив руку мне на плечо и приблизив свое лицо к моему.
- Я давно никому ничего не должна, - я почувствовала, как напряжение отпускает, и отвернулась, чтобы он не видел моих глаз.
Боже мой, неужели, расплачусь?! Стало совсем по-детски обидно, что прошли дни, когда Николай был занят мной, что на самом деле в его отношении ко мне ничего не изменилось и теперь, когда я начну играть роль его невесты, мы будем отдаляться, потому что пустая игра, когда люди заняты тем, что убеждают окружающих в своем счастье, не может сближать. Нет, еще есть силы не показать свою слабость и не признаться в том, что я просто женщина. Сладкий запах его туалетной воды напомнил мне первый курс журфака, когда у родителей только начинались проблемы и нашу поездку в Швейцарию на Новый год. Это были десять дней совершенно невозможного счастья среди гор и сверкающего снега. Мы вместе катались на санях, в конце спуска специально выпрыгивали из них в сугроб и, барахтаясь в снегу, смеялись. Отчетливо, так, словно это было вчера, помню картину: папа растирает шерстяной перчаткой замерзшие мамины щеки и потом целует ее, а я делаю вид, что смотрю проезжающие мимо повозки, запряженные собаками. Потом, вдоволь накатавшись, усталые и промокшие, мы шли в маленькую, срубленную из массивных сосновых стволов хижину, грелись у огня и пили горячий глинтвейн, который подавал похожий на Санта Клауса старик с густой седой бородой. В первый учебный день второго семестра Николай признался мне в любви. Мы столкнулись на лестнице и он, также положив мне руку на плечо, сказал, что давно думает только обо мне и хочет всегда быть рядом. «Можно, Нина?» - он смотрел на меня снизу вверх, стоя на две ступени ниже, я протянула руку и погладила его вьющиеся густые волосы: «Ну, что ты придумал, дурачок?» «Какой глупый. Глупенький! – думала я, перескакивая через ступеньку. - Задержал меня, а там полным ходом идет верстка университетской газеты». Тогда не стоял вопрос выбора «да» или «нет», никаких сомнений, все было очевидно и просто. Мне было восемнадцать лет. Николай ни только не вызывал во мне чувств, он не существовал для меня как мужчина. Меня забавили его пестрые сорочки и запах туалетной воды, сладковатый, даже чуть приторный. Спустя семь лет, случайно найдя между подушками дивана выпавший из верхнего кармана его пиджака белый шелковый платок, я долго, с жадностью вдыхала запах, пытаясь ощутить сквозь него запах тела. Но чувствовала только запах туалетной воды. Есть в этом что-то глубинно женское, как и в том, чтобы после нескольких часов страсти, надеть еще чистую, но уже впитавшую аромат мужчины рубашку. Наверное, это проявление внутреннего душевного стремления соединиться с ним еще раз, в соприкосновении с вещью, которая была на его теле.
- Я позвоню завтра перед ужином, - пообещала я. - Сегодня уже поздно. Они либо спят, либо скандалят. И, в любом случае, не стоит им мешать.
- Смотри. Проконтролирую, - Николай погрозил мне пальцем. - Слушай, приходи сегодня, посмотрим «Гибель богов». Висконти. Тебе понравиться. С завтрашнего дня нам будет не до спокойного досуга. Фильм о семье промышленников…
- Да, я знаю, - прервала я его, - смотрела не один раз. Но дело не в этом. Сегодня мне хочется почитать. У тебя есть Сенкевич?
- «Камо грядеши», конечно? Есть. Коллекционное издание, - Николай вышел с балкона.
- Разумеется, коллекционное. А как же иначе?.. – с ехидностью спросила я, выходя вслед за ним и закрывая дверь.
Глава XIV
Следующий день тянулся невозможно долго. Я проснулась рано, но не стала вставать с постели, а повернулась на бок и, взяв книгу, начала читать. На улице шел дождь, и было слышно, как тяжелые капли стучали по карнизу. Чтение продвигалось медленно, я постоянно прерывалась и прислушивалась к стуку дождя: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Раньше я бы, не думая, променяла душную мятую постель на прогулку по Москве под дождем, на неприятное ощущение сырости, когда дождевая вода капает с зонтика зашиворот, на серых, тоже промокших москвичей, которые торопятся домой или в метро. Я вспомнила, как мы с Максимом стояли под дождем, внутри было отвратительное чувство поражения и уверенность в том, что все хорошее осталось позади, теперь казалось, что это произошло давно, а, может, просто не со мной, а с кем-то знакомым. Безотчетная и неуправляемая тяга к Николаю, которую я пыталась затоптать в себе, тоже не принесла удовлетворения, но заставила, пробив какой-то внутренний барьер моего равнодушия, интересоваться окружающим миром. Я злилась на его спокойствие, на деловую сдержанность, которую он временами менял на дружеский тон, чтобы вселить надежду, а потом отобрать, на то, что он богато живет, и многого сумел достичь, в отличие от меня. Но в душе я была благодарна ему за это странное, и даже в чем-то унизительное предложение. Сделав его, Николай, сам того не зная, вытянул меня из чего-то серого и липкого, из бесконечный телефонных разговоров с подругами, жалоб на мужчин, встреч с мамой, работы, секса с Максимом, который больше не приносил ощутимого физического удовольствия, зато, давал возможность в подробностях изучить потолок. Николай не думал обо мне, он думал о себе, не потому, что он закостенелый эгоцентрист, а потому, что он относится к породе мужчин, которые, вроде бы, ничего не хотят для себя и одновременно хотят все. Им ничего не стоит быть с женщиной жестоким и потом, когда она все-таки разрыдается, встать перед ней на колени. Но самое удобное – оставаться к ней ровным, давать деньги, но не унижаться до принесения кофе в постель. Николай способен любить, и сейчас ничто меня не может переубедить в этом, но себя он всегда будет любить больше, и даже не себя, а свое положение, выпавшее ему как счастливый билетик. Такие, как Николай, становятся прекрасными семьянинами, которые проводят вечера, играя с детьми и общаясь с женой, но при условии, что она полностью примет его правила игры, забыв о своих собственных интересах. Это не значит, что она будет не счастлива, просто, не каждый готов ради завидного для многих благополучия отказаться от себя. «Пусть ищет другую, которая продаст бессмертную душу за тряпки и побрякушки», - сказала одна моя подруга, отсылая бывшему мужу подаренные за три года совместной жизни бриллианты.
В одиннадцать часов в дверь моей комнаты постучали. «Войдите», - я опустила глаза в книгу. Вошла горничная с подносом, на котором стояли маленькие тосты, чай с молоком и клубника со сливками. Она поздоровалась и поставила поднос на прикроватную тумбочку.
- Но я не просила… - я неодобрительно посмотрела на нее.
- Николай Александрович распорядился, - она остановилась у двери, ожидая моего ответа.
- Ну, если сам Николай Александрович, то конечно, - я улыбнулась ей, и она, выходя, аккуратно прикрыла дверь.
На подносе лежала записка от Николая. Я не меньше пяти минут разбирала его крупный размашистый почерк и, наконец, прочитала: «Нина, позавтракай, не мори себя голодом. День предстоит насыщенный, ты должна светиться здоровьем, быть бодрой и веселой. Помнишь, как в фильме «В джазе только девушки»: «Гони обаяние на всю катушку». Я приеду за тобой к шести, жди меня дома. И обязательно позвони родителям». После «обязательно» в скобках три восклицательных знака. Поняв, что он не оставляет мне выбора, я вынула из стоявшей радом с кроватью сумочки телефон и набрала домашний номер. Никто не ответил, и я с чистой совестью принялась за принесенный завтрак.
В гостиной шесть раз пробили часы. Я сидела в комнате и ждала, когда он придет. Было тихо, как и всегда, когда Николая нет дома. Полчаса назад я проводила визажиста и, посмотрев в зеркало, осталась довольна ее работой, потом достала из шкафа платье и аккуратно, чтобы не испортить прическу, надела его. Наконец, щелкнул дверной замок, и я услышала его возбужденный радостный голос.
- Ну, и где моя дама? - спросил он у вышедшей из кухни домработницы и крикнул, так, чтобы я услышала, - Нина, выходи! Машина подана к парадному.
- Иду, - ответила я, приоткрыв дверь, - Сейчас туфли надену.
Я с трудом засунула ноги в узкие лодочки и потопталась на месте, чтобы привыкнуть к колодке. Пора было выходить, и Николай ждал, но я еще несколько раз прошлась туда-сюда по комнате, чтобы унять волнение и предстать перед ним царственно спокойной.
- Нина, ты…- Николай запнулся и добавил, - ты прекрасно выглядишь. Просто преобразилась!
Я повернулась к нему спиной, и он надел на меня легкий приталенный плащ. Мы вышли из квартиры и спустились к лифту. Николай, видимо, потрясенный моим преображением, молчал, и только когда мы сели в машину, он сказал, что два часа назад был в офисе и остался удовлетворен тем, как подготовлен прием. Действительно, все было сделано со вкусом. Длинный вытянутый стол и стулья убрали. Вместо них теперь стояли небольшие круглые столики с закуской и фужерами шампанского, в тонком стекле которых отражались маленькие розовые букеты в плетеных корзиночках. Негромко, так чтобы не мешать разговорам, играл джаз. Гости лениво потягивали вино и коктейли, специально заказанные в ресторане, находящемся этажом ниже.
- Это мой дядя, - Николай легким кивком головы показал в сторону грузного мужчины, нанизывающего на вилку большую розовую креветку.
- Вы совсем непохожи, - я внимательно разглядывала этого неприятного мне человека с потным красным лицом и вторым подбородком, который упирался в жесткий воротник сорочки. В его маленьких, слезящихся глазах, мне виделось презрение и раздражение на все вокруг. Рядом с ним толпились незнакомые мне люди: какие-то девушки в сверкающих атласных нарядах с неуместными к ним сумками Birkin, перекинутыми через руку и сдавливающими до синевы сгиб у локтя. Или их спутники, толкущиеся тут же, напускающие на себя солидность и только для вида показывающие, что им скучно. Я прислушалась. Разговоры были самые банальные: о том, что происходит на мировом рынке, о ценах на новые автомобили, об отдыхе на Кипре и Мальдивах. Все приглашенные разделились на небольшие кружки, и Николай подводил меня то к одной, то к другой группе. Я улыбалась и кивала на его представление, чувствуя пустоту и разочарование от только что начавшегося вечера, к которому я так долго готовилась, и ради которого Николай нанял меня. Я совершенно не запоминала лица и имена тех, кого он представлял, и ничего кроме банального «очень приятно» не могла из себя выдавить. Радовало, что Николай был слишком занят, чтобы заметить мое замешательство, а я была слишком неприметной по сравнению с ярко накрашенными длинноногими блондинками, чтобы притягивать к себе взгляды. Я читала в глазах его коллег и знакомых мимолетную заинтересованность: значит, вот она какая, невеста Николая, но эта заинтересованность быстро проходила, уступая место лоснящейся светской доброжелательности. Да, Нина журналист?! Как интересно! Знакомы еще с университета?.. Как мило, как романтично!..
- Николай, а к дяде Алексу мы подойдем? Ты, кажется, представил меня уже всем присутствующим, - я взяла фужер шампанского у проходившего мимо нас официанта.
- Мы подойдем к нему позже, сейчас нужно поздороваться в Баженой. Она организовывает корпоративы и презентации для нашей фирмы, - Николай взял меня за локоть и наклонил голову почти к самому моему виску, как будто хотел прошептать что-то откровенное. – Стерва она, конечно, еще та. Но деловую хватку у нее не отнимешь. Да, я доволен.
Рука у него была сухая и теплая, не давящая, а только слегка деликатно придерживавшая и направлявшая в нужную сторону. Настоящая мужская рука. Я повернулась к нему, посмотрела в открытое красивое лицо и поправила узел фиолетового с тонкими розовыми полосками галстука. Николай улыбнулся и одобряюще кивнул. Он думал, что я работаю, а я просто хотела дотронуться до него.
- Бажена, добрый день. Организация, как всегда на высоте...
Мы остановились у высокой девушки, внешне похожей на модель: бледную, худую, с ярко выраженными скулами, каких море в каждом глянцевом журнале. С Николая она перевела взгляд своих светлых, подведенных по всему контуру черным карандашом, глаз на меня. Мы с открытой неприязнью разглядывали друг друга. Она с усмешкой похвалила мое, слишком утонченное, как она выразилась, платье. Я ответила, что образ роковой женщины всегда считала недостойным себя. Наконец, она отвела взгляд, и стала смотреть на кого-то, кто сидел за моей спиной.
-Ты пригласил ее? - она сощурила глаза.
- Я пригласил Влада. Было очевидно, что он придет с ней. Он ведь без нее никуда теперь не ходит, - в голосе Николая послышались незнакомые мне оправдательные ноты.
Я обернулась. У стенки, на большом замшевом диване сидела девушка с беспрестанно вертящейся у нее на коленях тонконогой маленькой собачкой с выпученными круглыми глазами. Она негромко смеялась, наблюдая, как собачка пытается поймать ее руку, но скользит по шелковому платью маленькими лапками, и в итоге еле удерживается от того, чтобы кубарем не слететь на пол. «Зося, какая же ты егоза! Перестань!» - и девушка снова смеялась, щекоча собачку за ухом. У нее было странное лицо, на первый взгляд некрасивое, но улыбка и большие, удивительного василькового цвета глаза делали его очень живым и постоянно меняющимся, так, что за ее ничем не скованной мимикой хотелось наблюдать. Она была в ярко-синем шелковом платье с тонкими бриделями, усыпанном сверкающими кристаллами хрусталя. Совершенно неподходившее для нее платье, открывающее и слишком тонкие ноги и плосковатую для такого декольте грудь. Сразу становилось понятно, что к собравшемуся кругу людей она не имела никакого отношения, и также очевидно, что ей было совершенно все равно, что о ней думают, и собачка занимает ее гораздо больше. Я сразу ощутила симпатию к этой девушке, еще меньше вписывавшейся в атмосферу вечера, чем я. «Интересно, она сама это купила или кто-то оказал медвежью услугу», - подумала я, и эта мысль отдалась жалостью к тому, что ее как котенка бросили здесь, на этом большом диване, к ее безвкусию или к тому, что над ней посмеялись, так одев ее, и что она этого не понимает. Бажена с Николаем, так же как и я, все еще смотрели в сторону девушки.
- Познакомь меня с ней! - я несколько раз дернула Николая за рукав и он, обернувшись, с удивлением посмотрел на меня. - Познакомь!
Я с силой тянула ничего не понимавшего Николая, даже не попрощавшись с оставленной где-то позади Баженой. Во мне проснулась давно дремавшая искорка, когда интуитивно чувствуешь "твоего" человека. Она просыпалась, когда я лазала по московскому подземелью, знакомилась с местными маргиналами, присаживалась в новеньких джинсах рядом с ними на землю, совершенно забывая о том, в чем я. Я слушала их мат и ругань на жизнь, постепенно проникая за стенки плотной скорлупы их непонимания нас и нашего непонимания их, в истинное. В то, что еще заставляло их оставаться людьми. Мне встречались мальчики в грязных плотно обтягивающих голову вязаных шапках, надвинутых на воспаленные глаза, с карманами, в которых всегда клей, нож и сигареты; женщины с отекшими пропитыми лицами, видимо, когда-то довольно красивые, теперь потерявшие всякий человеческий облик, и их «гражданские» мужья, которые делили с ними объедки. Тогда вышла серия заметок в студенческой газете, которой я очень гордилась. А потом затихла. Я еще ничего не знала об этой девушке, но на уровне инстинкта, больше как журналист, чувствовала, что на этом респектабельном сверкающем вечере героиня – она. В кричаще пошлом платье с броским макияжем она была похожа на тех, в рваных провонявших лохмотьях. Меня было не удивить ни пошлостью, ни утонченным вкусом, работая в газете, я видела и то и другое, хотя первое, конечно, чаще. Я давно уяснила, что внешняя достойная оболочка может скрывать что угодно: от действительной внутренней чистоты до гнили, когда сбиты все нормы, когда ценности, кроме чисто материальных, становятся только ничего не значащим дымом. Сталкиваясь с этим становишься циником, поэтому «желтые» журналисты не жалеют никого. Они привыкли отличать лица от масок, тех, кто искренен от тех, кто играет. Правда, дело, в основном, приходилось иметь с теми, кто играет. Хотя не всегда… Я представила лицо Двориной. Эта девушка задела меня тем, что ничего не хотела скрывать, и что не пришлось следить за ней, подслушивать, придумывать ее жизнь. Незнакомка с васильковыми глазами тоже не из тех, кто скрывает, я знала это. Ей было совсем не сложно оставаться собой, потому что она не вполне понимала, куда попала, не была затравлена, как была затравлена еще до меня Дворина.
- Откуда она взялась?..
- Мой друг и хозяин PR-фирмы Влад познакомился с ней в одном из московских стрип клубов, - Николай помялся, - она там работала. Теперь они вместе.
- А кто ее родители?
- Мать - алкоголичка, живет на окраине Москвы. Отец умер два года назад от того же самого. Брат, кажется, тоже умер. Не знаю точно... - Николай почти до боли сжал мою руку и, отвернувшись на минуту от меня, кивнул какому-то мужчине, в таком же, как у него, черном костюме. - Слушай, не лезь в это. Она здесь ненадолго, у него это скоро пройдет. Ты – не девочка и, наверняка, уже поняла, что в этом обществе такие люди не задерживаются. Месяц-два, а потом они просто исчезают, и про них забывают.
- Неужели, ты сноб?.. – я спросила это довольно резко, потому что его слова задели и меня, тоже, в некотором роде не соответствующую этому обществу. - Разве не помнишь, как нам говорили: в центре внимания должен быть человек. Не припомню, чтобы там добавляли эпитеты «богатый» или «привилегированный». Или человек с высоким социальным статусом. Ты знаешь, я заметила, что снобами чаще всего становятся те, кто ничего не сделал в своей жизни, кто получил свое высокое положение «по наследству» и теперь рулит папиной фирмой или лежит на диване с глянцевым журналом, разглядывая фотографии новых коллекций. Посмотри на этих девочек. Это ведь не люди, это – манекены, демонстрирующие последний писк моды. Ты разочаровываешь меня…
- Я не это имел в виду, - Николай, не ожидавший, что я пойду в атаку, выглядел беспомощно, - она замечательный человек, на самом деле. Очень естественный и приятный в общении. Просто, я не уверен, что Влад относится к ней серьезно, и не уверен, что она…хм, что она соответствует его интеллектуальному уровню. Но это только мое мнение, и я могу ошибаться. Дай Бог, чтобы я ошибался. Идем, я вас познакомлю.
- По крайней мере, она живой человек. Я, конечно, отвратительный журналист, но все же мало-мальски разбираюсь в людях.
Николай подвел меня к девушке и, желая исправить мое впечатление от нашего разговора, стал расспрашивать ее о делах. Повернув к нему лицо, она с улыбкой отвечала, и никто бы в этот момент не назвал ее некрасивой. Я люблю людей, которых преображает улыбка. Такой мой отец, таким был Максим, и такой когда-то хотела быть я. Это люди, улыбающиеся душой, для которых улыбка не работа или необходимость, когда на тебя направлены объективы фотокамер, и ты идешь по красной дорожке или садишься в роскошный лимузин, поправляя слетающий легкий шарф.
- Ника, хочу тебе представить, моя невеста – Нина, - Николай обнял меня за талию. - Нина, познакомься, Ника - самая непосредственная девушка в этом зале.
- Да, мы с Зосей веселимся от души, - Ника пристегнула к ошейнику розовый поводок и спустила собачку на пол. - А ты любишь собак?
- Предпочитаю им мужчин, - ответила я, когда Николай, одарив нас рассеянной светской улыбкой, отошел, и, кивнув на собачку, спросила, - Давно она у тебя?
- Только сегодня с утра привезли из питомника. Так что она, как говорится, попала с корабля на бал. Ее мне Влад подарил. Влад мой замечательный друг, - она осмотрелась по сторонам, желая найти его среди толпы, - только этот друг кинул меня тут, и сам куда-то исчез. Но, ничего, отыщется. Зато мы сможем пообщаться. По-моему здесь публика слишком…
- Слишком чопорная? - продолжила я.
- Да, не привычно. Я гораздо проще, наверное. Конечно, я знаю, какой вилкой есть, когда приходишь в ресторан. Но тут не в этом дело, - она вопросительно посмотрела на меня. - По-моему, за версту видно, что я тут ни пришей, ни пристегни. Хоть и одета, не хуже чем все. Ты вот другое дело! Сразу видно…
- Я тоже не этого поля ягодка, - поспешила разубедить ее я. - Внешняя простота не говорит о том, что человек пустой внутри, и наоборот. Такое жизненное наблюдение.
Мы проговорили не больше десяти минут, и потом весь вечер, весь оставшийся утомительный вечер, у меня не было ни минуты, чтобы вернуться к ней. Оказалось, что она живет в такой же совмещенной восьмикомнатной квартире, что и Николай, только этажом ниже, и мы договорились часто приходить друг к другу. Они уехали раньше: Ника, Влад - высокий кареглазый брюнет с совсем мальчишеским выражением лица, и его сестра, в которой я сразу узнала ту самую женщину, приезжавшую к нашему редактору. Она как будто тоже узнала меня, прощаясь, долго смотрела, но ничего не сказала. И мне, и Николаю она только слегка кивнула, но о чем-то оживленно говорила в дверях с Баженой. А мы остались и еще долго ходили между гостями, принимая похвалы за прекрасный вечер. Я ближе познакомилась с дядей Николая. Он оказался прекрасным человеком, много и оживленно говорил, целовал мне руки и шутил, что не любит, когда подают креветок: они всегда выскальзывают, не желая попадаться на вилку, и можно просто умереть от голода, пока проткнешь хоть одну. Я не ела морепродукты и он, узнав об этом, тут же начал мне говорить о том, как это вкусно и полезно для организма.
- В центре есть ресторан, где роскошно готовят мидий и осьминогов. Я просто обязан тебя туда пригласить. С бумагами пусть разбирается молодежь, у них вся жизнь впереди, а мне уже осталось не так много времени, чтобы тратить его впустую. Хотя, пока я еще не так стар и могу позволить себе пригласить в ресторан молодую привлекательную девушку. Да и поесть я, как видишь, люблю, - он похлопал себя по внушительному животу.
- В жизни не так много радостей, чтобы отказывать себе в этом.
- И правда, - он задумчиво посмотрел на меня. - А ты себе во многом отказываешь?
- Ни в чем, - не задумываясь, солгала я, - особенно, когда от меня этого требуют.
- Правильно, вот это настоящая женщина, - он рассмеялся так громко, что двое стоявших рядом мужчин вздрогнули.
Мы уходили последними: Бажена, Николай и я. Одолевавший меня последние полтора часа сон, тут же слетел, как только мы сели в машину. Николай сразу уснул, придвинувшись ко мне так близко, что пряди его волос щекотали мою щеку. Было приятно, что он сел рядом со мной в огромном салоне автомобиля, и что его голова непроизвольно клонится к моему плечу, еще чуть-чуть и ляжет на него. Проснувшись, он немного смутился, но на измятом моим платьем лице появилась улыбка, и я улыбнулась ему в ответ.
Глава XV
На следующее утро я мчалась через всю Москву, непривычно пустую и серую, в офис Николая. В голове крутился «Арбат» Окуджавы. Эта песня всегда возникала в памяти, когда стояла пасмурная погода, и я куда-то ехала, наблюдая город из окна машины. «Ах, Арбат, мой Арбат…» - потихоньку мурлыкала я себе под нос. Я прижалась лбом к холодному стеклу машины, которое чуть запотело от моего дыхания и стало влажным. Мы поворачивали в переулки, а потом снова выезжали на шоссе, пристраиваясь в ряды несущихся машин. Хотелось, чтобы мы весь день кружили вот так по городу, и чтобы Николай ждал нас, постоянно заказывая кофе и крутясь в своем кресле. Хотелось не мучить его, а пошалить, чтобы он подумал: «Где она?», поймал себя на том, что меня рядом нет, а не вспомнил о нашей встрече, когда я уже вошла в кабинет. Еще в коридоре, на подходе к кабинету, я почувствовала терпкий запах кофе. Внутри как будто проснулся дар предвиденья, и как будто это значило, что он ждал, и что все остальное, загаданное, сбудется. Я вошла в его кабинет как победительница, со следовавшими за мной запахами духов и большого города, прошла весь длинный стол с поднятой головой, беспокоясь, как бы не оступиться, но, глядя не под ноги, а прямо перед собой. Я не опустилась в кресло, как сделала это в первый приезд, а присела на край стола, прямо перед ним, чуть наклонившись, чтобы его лицо было ближе.
- Николай, поделитесь с нашей газетой своими дальнейшими планами. Ходят слухи, что после вчерашнего грандиозного фуршета вы планируете поощрить некоторую особу... - я схватила со стола ручку и приставила к его губам так, словно это был диктофон.
- Я взял билеты в театр, - он тоже придвинул ко мне лицо и оно, выглядело серьезным и даже чуть грустным.
- Представляешь, после окончания университета я ни разу не была в театре. Ни разу. Как такое могло произойти?.. А ты был?
- Кажется, был пару раз, - он вглядывался в мое лицо, словно что-то искал в нем и не знал, нашел или нет. - Как сегодня думаешь провести день?
- Поеду в галерею. Надеюсь, что писать про искусство я еще не разучилась. Это ведь не постельные дела... они гораздо проще и понятнее. Все, в основном, вдоль и редко поперек. Кто подбирал картины для этого кабинета? Конечно, не ты.
- Как это ни удивительно прозвучит, но я. Есть вещи, которые я люблю делать сам. Их нарисовал мой старый друг – художник.
- Не знала, что ты так активно вращаешься в богемной среде…помнится, когда-то ты с трудом отличал Рембрандта от Рубенса, - я поднялась и пошла вдоль стены, иногда останавливаясь у понравившейся мне картины.
- Вот уж неправда. Такого никогда не было, - Николай заметил брошенный мной лукавый взгляд. - Хорошо, было-было. Может, ты и отвратительный журналист, как сказала вчера, но в исключительной памяти тебе не откажешь. Надеюсь, факт, что во время лекций, я рассматривал некую особу, а не слайды, несколько смягчит тебя. Что касается богемной среды, то в ней я не вращаюсь. Это просто художник-одиночка, для которого искусство – смысл жизни. Он не стремиться ни общаться с себе подобными, ни продавать то, что рисует. Именно эта ненавязчивость и полнейшее равнодушие к материальным благам меня в нем и подкупили. Люблю людей, которые не заинтересованы в общении, и ты сам ищешь повод пообщаться с ними.
- Последний вывод я запомню, - я посмотрела на висящие над выходом из кабинета часы. - Пора мне ехать. В двенадцать часов у меня встреча с директором музея.
- Я провожу тебя до машины.
- Какая галантность. Тем более приятная, что неожиданная.
Мы вышли в коридор. На душе было легко, и молчание не тяготило. Николай тоже не стал продолжать разговор, может потому, что был смущен переменой во мне или потому, что просто не знал, что сказать. Все это было неважно. Он взял меня под руку, как накануне вечером, когда представлял гостям. В конце коридора у самого лифта мы столкнулись с Максимом. Острое как игла осознание поразило меня. Ведь это он говорил, сто раз говорил, что работает в этой фирме. Как удивительно, что я не запомнила. Как равнодушно. Он был не один, но я не сразу обратила внимание на его спутницу, только когда ничего не подозревавший Николай представил мне их.
- Сотрудник нашей фирмы Максим Дмитриевич с женой...
- Ларисой, - голос Максима звучал незнакомо. Он весь словно одеревенел, и на высоком лбу выступили капли пота.
- Очень приятно. Мы не видели вас на приеме, - мне не составило труда сделать вид, что мы не знакомы. Я приветливо улыбалась той улыбкой, которую мой отец, не без оснований, называет «улыбкой подколодной змеи».
- Жена в положении. Беременность нелегкая, - он показал на округлившийся живот своей спутницы.
Все с той же улыбкой я перевела взгляд его спутницу: невысокую и болезненно худую с круглым, выпирающим вперед, уже большим животом, который почему-то тоже казался следствием не здоровой полноценной жизни, а болезни. Было видно, что ей неловко за свое положение, и что она понимает всю свою непривлекательность. Она то переминалась с ноги на ногу, то терла одну балетку носком другой. Можно было раскрыть Максима. Жестоко и легкомысленно сказать его жене, что каких-то две с небольшим недели назад ее муж был со мной, забыв о ней. Он был спокоен, потому что выдумал новую командировку, выдумывая их и для меня тоже. Теперь он потерял весь свой шарм и стоял жалкий и напуганный; он взмок от страха, но не перед тем, что все раскроется, а перед тем, что это узнает Николай. Мне стало жаль Максима, который, скорее всего, мучился, живя двойной жизнью. Он не мог не мучиться, осознавая, как расходится он с образом благородного рыцаря, который сам для себя придумал. Нас всегда губит желание выглядеть лучше, чем мы есть, но со временем вольно или невольно мы показываем свое истинное лицо, и все образы и благородные позы перестают что-либо значить. Что остается? Правда жизни. Измотанная, подурневшая жена, которая ждет не запланированного ребенка, и обманутая любовница, которая не любит, но которая уязвлена тем, что ей так ловко пользовались, и она ничего не поняла. Я была обижена на себя, на свою полнейшую слепоту, на сотни «Нин» и «Мас», которые ставились в конце сообщений. «Хотя, - размышляла я, - если бы он честно сказал о женитьбе, что бы это изменило. Той Нине было все равно, та Нина, вероятнее всего, закрыла бы на это глаза просто из эгоистических соображений. Ей был нужен тот, кто хотел бы ее тело, изредка спорил с ней, пропадал на недели, позволяя отдохнуть от себя. У той Нины не могло быть другого. И все-таки, даже понимая это, тяжело».
- Чем он занимается? - я смотрела через стекло лифта как внизу, в главном холле суетились люди, обгоняли друг друга, иногда сталкивались и, не оглядываясь, извинившись на ходу, шли дальше.
- На побегушках, - Николай сказал это, не отрываясь от книги. Вчера он хотел процитировать Ницше, но не мог дословно вспомнить, и теперь пробегал глазами по страницам, пытаясь найти понравившееся ему высказывание.
- Как ты думаешь, есть ли смысл долгие годы связывать себя с человеком, который тебя не любит и не уважает, и который просто коротает с тобой время?
- А ты его любишь? – он все еще смотрел в книгу.
- Нет, я тоже его не люблю.
- По-моему ответ очевиден. Почему ты спросила? А…вот, нашел!
Перешагнув порог квартиры Николая, я скинула туфли и пальто и сразу же бросилась в ванную комнату. Одна из горничных, что-то хотела сказать мне, но я жестом остановила ее, кинув на ходу: «Позже». Только встав под душ, я стала сознавать себя, выходя из состояния оцепенения, когда понимаешь: что-то в жизни надломилось. Что-то, что должно было рано или поздно надломиться, и это хорошо. Такие состояния стали приходить после первой крупной ссоры между родителями, когда отец громко и с ненавистью кричал: «Закрой свой рот», а потом ушел, хлопнув дверью, и вернулся только через два дня, уставший в пропахшей потом, мятой рубашке. Эта рубашка как-то утешала, вселяя надежду, даже уверенность, что он был не у женщины. После того случая жизнь потекла по-новому: с частым выяснением отношений и хлопками дверью, но это было уже не страшно. С тех пор, когда вихрь непонимания накрывал на меня, я становилась под душ и долго стояла под горячими, почти обжигающими струями воды, иногда проводя руками по распаренному телу и снова безвольно опуская их вниз.
Через полчаса я вышла из ванной, чистая, источающая запах иланг-иланга, но по-прежнему разбитая. Я зашла в комнату и, откинув в сторону покрывало, присела на кровать. Я размышляла о том, чем можно себя занять, чтобы забыть о встрече с Максимом, и не нашла ничего лучше, чем закурить. Первый раз я взяла в руки сигарету на втором курсе университета, и с тех пор ни разу не пыталась бросить, хотя всегда, открывая белую вытянутую пачку, испытываю чувство вины, как непослушный, доставляющий неприятности взрослым, ребенок. Мама не курит и, обнимая меня, всегда морщится от въевшегося в одежду и волосы запаха.
- Сергей, объясни наконец-то своей дочери, что когда девушка дымит как паровоз, это не красиво, - сказала она однажды отцу.
- Малыш, ты куришь? Ай-ай-ай! – он хотел свести все к шутке, но, увидев недовольный мамин взгляд, добавил серьезно. - Ты понимаешь, что это потянет за собой проблемы со здоровьем. Тем более, что ты еще не рожала и неизвестно, когда родишь. Побереги себя. Тебе ведь ничего не стоит отказаться от этой привычки.
- Стоит! – я решительно посмотрела ему в глаза. – Во-первых, стоит. А во-вторых, я выкуриваю всего две-три сигареты за день, иногда четыре. По-моему, это не катастрофа.
- Вот, видишь, она выкуривает всего две-три сигареты, это же не пачку в день, - отец удовлетворенно вздохнул и снова принялся за чтение газеты.
Он не любит долго концентрироваться на моих проблемах, такой исход дела его вполне устроил, и все же, я всякий раз перебарываю себя, щелкая зажигалкой и поднося тонкую дамскую сигарету к огню. Я затянулась и выпустила струйку дыма. Максим говорил, что я становлюсь красивой, когда курю. Максим… Опять Максим. У меня не укладывалось в голове, как такое могло произойти со мной, где была моя наблюдательность и пресловутое, свойственное журналистам, знание человеческой натуры. Я погасила не выкуренную до конца сигарету и вышла в гостиную.
Глава XVI
За час до моего приезда из офиса, заходила Ника. Она хотела увидеть меня и, не застав, оставила номер телефона. Горничная протянула мне серый клочок бумаги c неровно написанными цифрами.
- Просила позвонить, как приедете.
По ее лицу было понятно, что она знает о том, как Ника попала сюда. Я чувствовала, что она знает даже больше этого, что-то, о чем умолчал Николай. Этот прищуренный, с презрением взгляд бесстыжих и глупых глаз вдруг взбесил меня.
- Что вы так смотрите?! Ваше место на кухне, вам за это платят. Если еще раз услышу, как шушукаетесь по вечерам, вышвырну отсюда!
Девушка отступила на три шага назад, ее глаза еще больше округлились, и в глубине их появился страх. Мы стояли так несколько секунд, потом она развернулась и быстро зашагала в кухню, что-то бормоча. Я с удивлением ощутила, что уже полностью, незаметно для себя, вжилась в роль хозяйки дома. Меня покоробил тон, в котором я разговаривала с ней, с отчетливыми нотками ненавистного мне снобизма. Самое неприятное заключалось в том, что такое обращение с людьми доставляет удовольствие, особенно когда на душе кошки скребут, как это было у меня, и хочется сорвать на ком-то неповинном злость за свои неудачи.
- Хочу пригласить тебя на чашку чая, - я прижала телефон к уху, чтобы лучше слышать сбивавшийся помехами голос. - Спускайся лучше ты ко мне. Я не совсем в форме для того, чтобы наносить визиты.
- Ладно. Только пригласи лучше на кофе, я чай не пью...
- Кофе так кофе...
Теперь я понимаю, что Ника была человеком, который буквально заставил меня быть самой собой, не принять правила игры, чтобы остаться в этом мире грез. Есть такие люди, которые ровно и уверенно плывут в нужном им направлении, не важно правильном или нет; они не замечают общего течения, потому что точно знают, что решать свою судьбу будут они сами. Гладя ей в глаза, было невозможно обманывать, говоря на белое черное. Можно было убедить ее в том, что мир, в который мы попали, прекрасен, и он отчасти действительно таким был, что нам сказочно повезло и осталось только отдать себя в руки вечному жизненному круговороту. Можно было приоткрыть ей другую сторону, ту, с которой я сталкивалась не раз, и нарисовать красочную картину неискренности и порока. Я сознательно не сделала ни того, ни другого, да и кто я есть, чтобы судить. Этот мир не белый и не черный, он просто другой, непонятный и иногда неприятный нам. Мы узнаем о нем из желтых газет, разглядывая размытые, случайные снимки, которые в них печатают, но это только верхняя часть айсберга. Ника могла все видеть сама, но не хотела этого. Ей был нужен Влад. Нужен не потому, что он дал бы ей какой-то пропуск в жизнь, а потому, что он был ее человеком. Она искренне не понимала, что мешает ему окончательно сблизиться с ней.
История ее жизни десятки, наверное, сотни раз перематывалась внутри, как затертая до мелочей знакомая пленка. Мы не искали общий язык, не приглядывались друг к другу, как это бывает в начале дружеских отношений. Она раскрылась сразу, не утаивая ничего, и этого поразило, настолько необычно это было для той среды, где мы обе так неожиданно оказались и той среды, где последние несколько лет находилась я.
- Я не сплю с клиентами. Только танцую, получаю деньги и по домам, - она замешкалась, чуть подумав, и потом уверенно продолжила. - Бывало, конечно, иногда. Но не всегда. Стало чаще после того, как Дима приучил к «дури»... Когда денег нет, подрабатывала немного. Только чтобы на траву хватило. Но я не постоянно хочу, только когда паршиво совсем. Помогало... Но это в прошлом.
- Кто такой Дима?
- Один знакомый, случайный, - она отпила из бокала кофе, - в клубе всякие крутятся. Он и Лизе, тоже танцовщице, дал. Теперь всю зарплату у нее гребет. А у вас тут курят?
Она не дала ответить и, вынув из пачки сигарету, закурила.
- Она совсем еще ребенок, и из семьи получше моей. Выкарабкаться будет труднее.
- А почему кофе? - я внимательно следила за ней.
- Чтобы взбодриться. Я пью его всегда перед выступлением и после, когда валюсь с ног, а надо еще доковылять до дома.
Ника была из хорошей, по советским меркам, довольно обеспеченной семьи. Отец работал в НИИ физиком, был кандидатом наук, мама преподавала в музыкальном училище. Такая хрупкая девушка с пачкой нот, в летящей юбке и маленьких туфельках-лодочках. Ника уже не застала ее такой, но, неизвестно почему, носила с собой эту ее молодую фотографию. Она была поздним ребенком и не видела светлой с высокими потолками квартиры в центре Москвы, и только откуда-то из недр подсознания иногда долетала мелодия, которую она, вроде, слышала, но давным-давно. В девяностые отец прогорел: начал совместно с другом дело и потерял все, залез в долги. Они уехали из оставленной бабушкой трехкомнатной квартиры в малогабаритную двухкомнатную на окраине Москвы. Отец начал стремительно спиваться, сначала со скандалами, потом с одобрения матери и брата.
- Это со мной тоже может произойти, - она прервала рассказ. - Брат спился. И мать спивается. Знаешь, я ее ненавижу, наверное. Потому что она должна была не брякать на своем пианино, а разуть глаза. Я думаю, что когда-то все можно было прекратить. Она эгоистка, всегда веселая, и всегда думает только о себе. Когда брат разбился на мотоцикле, она отпустила его пьяного, сидела на полу и перерывала свои старые ноты.
В тринадцать ее изнасиловали. Друг брата, который пообещал дать деньги на бутылку водки. Она прекрасно помнила это день и рассказывала спокойно и подробно, без злости, с которой минуту назад говорила о матери. Ее васильковые глаза потухли. «Интересно, тогда, в тринадцать, они были такие же», - подумала я. Мне отчетливо представилась серая комната с грязными, покрытыми сальными пятнами, обоями, брошенный на пол, тоже грязный, матрас. И эти глаза, только испуганные перед непонятной, пахнущей неприятно резко, необузданной мужской плотью. Наверное, это было отвратительно, унизительно для нее, с привкусом тошноты, но она не пыталась забыть и не таила зла. Моя память давно заблокировала эти воспоминания и, сколько я ни копалась в себе, это прощание с детством рисовалось почему-то в радужных тонах, хотя я знаю, что были и слезы, и укоры, и стыд перед своим обнаженным телом и брезгливость перед вязкой теплой жидкостью, стекающей на простыню с гладкого живота.
-Виктор не виноват, - несколько раз повторила она, - Виктор ни в чем не виноват... Представляешь, он разбился с тем парнем, который изнасиловал меня. Мне казалось, что за то, что он сделал со мной, он должен сдохнуть. Но когда это случилось, стало жаль и его тоже.
Она приподнялась и подогнула под себя ногу, а сама развернулась к окну и долго смотрела на высотки за окном. Потом мы говорили о Владе, об их знакомстве, и она много смеялась, показывая ровные, чуть пожелтевшие от постоянно питья кофе зубы. Он увидел Нику на сцене, и она сразу увидела его, потому что никто так не смотрел на нее. Влад сидел за столиком с тремя друзьями, лица которых она не запомнила. Она танцевала в тот вечер только для него, но, уйдя со сцены, сразу позабыла о необычном посетителе, не сводившем с нее восторженного взгляда.
- Он с друзьями дожидался меня у выхода, потому что в гримерку никого не пускают. Предложил поехать к нему в гости. Я предупредила: возьму дорого. Он только кивнул. Люблю я щедрых мужиков. Не таких, которые, получив свое, потом как бабы на рынке торгуются. Жена, мол, проверяет деньги. Как объясню ей? А то, что тебе жрать не на что и надо во что-то себя одеть каждый день, их не колышет, - она перевела дыхание. – А Влад, он замечательный. Я сазу поняла.
- И ты с тех пор живешь здесь?
- Да... Мать выставила меня из дома, и некуда было идти. Думала, поеду на вокзал, но вариант лучше подвернулся. Здесь ведь лучше, чем на вокзале. Но ты знаешь, - она понизила голос, - у нас с ним нет ничего. В смысле...
- У нас тоже, - перебила я и, наклонившись, увидела свое отражение в блестящей, посеребренной сахарнице: чуть искривленные в усмешке губы и влажные глаза
- Спасибо тебе за беседу! Мне пора, сегодня подруга обещала перед работой заехать, - она поднялась со стула и размяла ноги. - Будем с тобой на связи.
После ухода Ники я сразу легла в кровать. Этот разговор и опустошил и, в тоже время, дал успокоение. Я поняла, что глупо переживать из-за того, что произошло с Максимом. Я предчувствовала, нет, даже знала, что так будет. Но мне хотелось верить, что я с легкостью отпущу его, одним взмахом вычеркнув годы, которые мы провели вместе и, как теперь выяснилось, не одни. Если бы я была в этот момент дома, то достала из шкафа бутылку мартини, ту самую, которую мы не допили с Лилей, и просидела до утра, глядя на ярко-желтый фонарь за окном и вспоминая самое лучшее. Это был давно придуманный мной рецепт избавления от привязанности к мужчине. Я назвала его «освобождение от воспоминаний», когда, растравляя душу, поднимаешь изнутри самое сокровенное, чтобы снова пережить это наедине с собой и двигаться дальше. В доме Николая под бдительными взглядами его домработниц это было невозможно; меня вряд ли бы поняли или, что еще хуже, приняли бы за алкоголичку, которая пьет в тайне от ничего не подозревающего жениха. Давать им повод для обсуждений было нельзя, поэтому я тихо лежала. Одна из горничных, увидев меня входящей в комнату, спросила, дождусь ли я Николая, и сказала, что он звонил, когда здесь была Ника, и не стал отвлекать, но просил подождать его. Я ответила, что устала, и встану раньше, чтобы увидеться с ним утром. На лице девушки отразилось удивление, и я поймала себя на том, что они, видимо, не понимают холодности наших отношений, считая нас практически молодоженами. Разумеется, их не могло не удивлять, что мы спим в разных комнатах и ведем пусть и долгие, но отвлеченные беседы по вечерам. Кто-то из них всегда крутился рядом, чтобы потом, когда мы благоразумно разойдемся по своим комнатам, передать услышанное, когда все работающие в квартире соберутся на кухне. Николай не любил ночевать один, поэтому для прислуги на техническом этаже было выделено отдельное помещение, по сути, сделана квартира, куда они уходили уже поздно ночью, когда все в доме будет прибрано.
Я ощущала, как медленно погружаюсь в сон, как ослабевает мое тело, становясь мягким и безвольным и, словно, тонет в пуховом одеяле. Снилось, что я качаюсь в плетеном гамаке, положив руки под голову и глядя в небо, с которого падают одна за другой звезды. Я не загадываю желания, я просто считаю их, потому что всю меня пронизывает счастье, такое, когда больше ничего не нужно, и нет ничего тайного. Я слышала шум моря, совсем рядом от меня и хотела рассмеяться оттого, что веревки гамака впиваются мне в спину и от просоленного ветра. Я проснулась среди ночи, неожиданно, как будто меня вытолкнуло из сна. Из коридора доносился шум, крики чьих-то незнакомых для меня голосов, среди которых я, даже спросонья, отчетливо слышала голос Николая. Не чувствуя ног, шатаясь, как пьяная, я прямо в ночной рубашке без халата вышла в общий коридор перед квартирой. В сознании, еще мутном и не отошедшем ото сна возникали десятки версий, забавных и страшных. У входа в квартиру толпились люди, и я стала искать глазами Николая, не замечая, что все стоящие образовали круг, и все смотрели на что-то, что двигалось в темноте, в углу лестничной клетки. Он был в синем костюме, строгий и элегантный, единственный, кто молчал. Встретившись со мной взглядом, Николай стал протискиваться ко мне, но так и не смог подойти близко. Отведя от него взгляд, я увидела, что все смотрят на девушку, скорчившуюся на полу, и дрожавшую, как будто ее бил озноб.
- Передайте, ей пиджак и расходитесь, - Николай крикнул это громко, и в его голосе мне послышалась скорее мольба, чем раздражение, но все стояли на месте.
Какой-то мужчина, тоже выбежавший в пижаме, с помятым лицом, еще сохранившем следы от подушки, накинул на девушку поданный Николаем пиджак.
- Кто это?!- спросила я Николая, перегнувшись через плечо стоявшей рядом женщины.
- Подруга Ники.
- Лиза?!
- Не знаю, - он пожал плечами и тяжело вздохнул. - Хватит смотреть, расходитесь.
Удивительно, но все услышали его тихий голос и стали расходиться по своим квартирам. Я повисла на кованой решетке лестницы и смотрела вниз, на спираль ступеней. До моего слуха доносились голоса этих людей, возмущенных тем, что кому-то постороннему могло стать плохо в их доме и, более того, в их общем коридоре. Я с трудом подавила в себе стремление плюнуть вниз и попасть в кого-нибудь из них, ворваться своей нелепой и глупой выходкой в обеспеченную жизнь.
- Совершенное равнодушие и пустота. Как на аттракцион пришли посмотреть, - я подошла к Николаю сзади и уперлась головой в его спину между лопатками. – Некоторые даже были недовольны.
- А ты хочешь, чтобы они были довольны тем, что их среди ночи будят нечеловеческими криками? Или, что они будут жалеть человека, который сам выбрал этот путь? – Николай повернулся ко мне и, взяв в ладони мое лицо, поднял его. - Нина, где же в тебе раньше был борец за справедливость? Ты, помнится, тоже никогда и никого не жалела.
- Я жалею тех, кто в этом нуждается, - я потерла руками озябшие плечи, - Кого есть за что жалеть. Эта девочка по неопытности попала в переделку, теперь не может выкарабкаться. Такое могло произойти с каждым, с тобой, со мной. Хотя, с тобой, конечно, не могло. А со мной вполне. Раньше меня ничто не пугало, и я ни за что не держалась. Теперь держусь, но не сильно.
Девушку подняли. С одной стороны ее придерживал под руку повар, седой благообразный мужчина в совершенно не идущем ему спортивном костюме с белыми полосами на боку, с другой - водитель Николая, молоденький смешливый мальчик. Проходя мимо меня, она повернула голову и посмотрела стеклянными глазами, в которых не было ничего.
- Куда ее везут, Николай? - я резко повернула его к себе и вцепилась в рукава белой сорочки. - Куда?!
- Ее везут домой. Мне позвонил Влад и продиктовал ее адрес. Ника сказала, - он взял меня под руку и повел в квартиру. - Давай ложиться спать.
- Я так замерзла, стоя в коридоре.
- Не удивительно…
Он только теперь заметил, что я стою в одной тонкой сорочке, и стал бесцеремонно, взглядом собственника, изучать мое тело. Николай все еще крепко держал меня за руку, словно сомневаясь, стоит ли отпускать. Наконец, он убрал руку и, не пожелав спокойной ночи, проскользнул в свою комнату и тут же выключил в ней свет. Это был самый эротичный момент в нашем общении и, начни я форсировать события, он, скорее всего, сдался бы. Этот знакомый мне по другим мужчинам обволакивающий взгляд говорил больше чем слова, и у каждой увидевшей его женщины словно лампочка включалось: «Он хочет меня». Но я не могла ответить тем же, я, тупо глядя на него, ждала, когда будет можно пойти к себе в комнату. Максим и его жена, история жизни, которую мне рассказала Ника, теперь эта бедная девочка с измученным лицом, всего было слишком много для одного дня, много даже для одного месяца, который я должна была провести рядом с Николаем. Между тем, это было только самое начало.
Я уткнулась лицом в подушку и чувствовала, как слезы пропитывают тонкую ткань наволочки. Они текли сами по себе, без моего желания. Лицо долго горело, я ощущала это сквозь тяжелый и беспокойный сон и иногда, облизывая пересохшие губы, тоже сквозь сон, чувствовала соленый вкус.
Глава XVII
Я приоткрыла глаза, вздохнула, и снова закрыла их. В комнате было светло, и этот утренний свет раздражал, предвещая неприятную встречу с отражением в зеркале. В такие солнечные дни я испытываю особенное недовольство собой, подолгу смотрю в зеркало на лицо, которое при свете выглядит стареющим. На лбу видны складки от привычки морщить его, когда я о чем-то напряженно думаю. И в уголках глаз тоже маленькие, но уже заметные следы возраста. В комнате прибирались две девушки. Они почти каждый день делали это по утрам, пока я спала, обычно я не просыпалась раньше, чем они уйдут. Выдавать себя не хотелось. Я натянула на лицо одеяло, как будто из страха, что кто-то из них наклонится и станет рассматривать его. Но они стояли в другом конце комнаты, протирали на шкафу пыль и вполголоса переговаривались между собой. Они говорили о том, что случилось накануне. Я подумала, что эти серенькие по своему самоощущению девочки живут жизнью тех, на кого работают. Не обращая на себя внимания, они сливаются с мебелью, врастают в эту обстановку, чтобы незаметно дышать миром богатства. Наверное, близость к этому миру, делает их очень весомыми в глазах своих подруг, таких же сереньких и мечтающих о многом девочек. Я тоже раньше предпочитала жить не своей жизнью, потому что в ней не было ничего, как мне думалось, исключительного. Теперь я была уже по другую сторону баррикад, но, все же, еще одной ногой в прошлом. Поэтому прекрасно помнила, как мы, сидя в редакции газеты, часами обсуждали произошедшие с кем-то скандалы. Мы тянули время, выпивая «еще по одной чашке чая», чтобы не идти домой.
О том, что произошло в тот вечер, мне потом рассказала Ника. Так же обыденно и просто, как и о своей жизни. Эта она вызвала Лизу, попросив взять у их общего знакомого гандж (авт. – сленговое название марихуаны). Она затащила подругу в ванную, где их, сидящих на корточках в дыму, застал Влад, который вытолкал ничего не соображавшую Лизу из квартиры.
- Он схватил меня за волосы и подставил мою голову под холодный душ. Наверное, это выглядело забавно!.. - она скривила губы в ухмылке и добавила. - Лизу положили в клинику, наняли для нее лучших докторов. Влад позаботился обо всем. На следующий день мы приехали к ней домой и поговорили с родителями. Они хоть и не пьют оба, но денег на ее лечение нет. Конечно же, они изобразили удивление на лицах. Мол, не знали ничего. Хотя, думаю, догадывались. Лиза все-таки им дочь родная. Влад взял на себя все расходы. Ему очень неловко, что он тогда вспылил.
После этого случая прошло несколько дней, и мы гуляли с ней по парку одной из подмосковных усадеб. Мы хотели поехать вдвоем: сначала на метро, потом на рейсовом автобусе, но Николай был против, и пришлось вызывать водителя. «Вам что, делать нечего?! Разнообразия в жизни захотелось, - он захлопнул крышку телефона и бросил его на стол. - Ну и что, что суббота?! Доплачу ему в конце месяца, это уже моя проблема». Бывали минуты, когда Николай становился очень жестким, и всякое желание поступить по-своему, вызывало в нем бурю негодования: «Нина! Я лучше знаю. Нина, не спорь со мной!» Нина, Нина, Нина. В конце концов, я соглашалась, и он снова становился удовлетворенным и даже ласковым по отношению ко мне. «Нин, надень шарф. На улице холодно, - он протянул мне фиолетового цвета шарф из тонкой шерсти, - Ты мне здоровая нужна! Невестушка!» Я кивнула и, взяв шарф, выбежала из квартиры.
Мы вышли на дорогу, ведущую к центральным воротам усадьбы. Было промозгло, и я ежилась в теплом пальто, опустив рукава свитера и прикрыв подбородок шарфом. Ника шла рядом, распахнув легкую спортивную куртку. Кожа на ее лице уже неестественно побледнела, но она все не застегивалась и не предлагала мне зайти в кафе, чтобы выпить свой большой бокал кофе. Я тоже не предлагала и шла, глядя себе под ноги и осторожно ступая в дорогой замше по мокрым прелым листьям парка. Все рассказанное ей вызывало негодование, которое было невозможно ни скрыть, ни выразить. Это было похоже на глупую, детскую игру с судьбой, да Ника, по сути своей, и была ребенок.
- Не понимаю твоего отношения к своей собственной судьбе. Влад, как мне кажется, любит тебя. Так зачем провоцировать его?.. Ты прекрасно знаешь, что твое положение здесь не устойчиво. И нет, чтобы притаиться, притихнуть. Ты, наоборот, показываешь себя во всей красе, - я недовольно посмотрела на нее и, не дождавшись ответа, продолжала. - Мужчины, в основной своей массе, не любят трудности; они не скаковые лошади, чтобы всю жизнь преодолевать барьеры, которые мы им выстраиваем. В конце концов, ты услышишь: «Ну, и фиг с тобой, золотая рыбка». И вернешься к своему шесту. Или уже не сможешь?.. И что тогда, будешь пить с мамой на брудершафт и водить мужиков, чтобы кто-то был третьим?
- Какой смысл таиться? Как говорится, от себя не уйдешь. Если нужна, то нужна. А нет, пусть проваливает, - она подняла голову и выпустила в морозный воздух струю пара.
- А ты сама готова проваливать? Или ты никогда не думала, что он может в какой-то момент предложить это тебе? Случается, что, отказываясь меняться ради другого, люди ошибаются. Они горланят: «Я – личность! Пусть меня любят таким, какой я есть. Я уж подумаю, снизойду ли до этой любви». А потом, однажды взглянув на себя в зеркало, они могут не увидеть ничего. Иногда шаг на встречу…
- К черту нотации! – она закрыла руками уши.
Мы снова пошли ничего не говоря. Ника была серьезна, словно решала для себя что-то важное. Плотно сжав губы и прищурив глаза, она вглядывалась вдаль, на линию горизонта с тонкой темной полосой леса. Выглядела она плохо: бледная с фиолетово-синими подглазинами, покрасневшим от холода и казавшимся слишком большим на худом лице носом с горбинкой. Было видно, что она не выспалась и сама себя чувствует разбитой и некрасивой, жалеющей о том, что произошло. Я хотела сказать ей что-то ободряющее, посмеяться над чем-нибудь. Но на ум ничего не приходило. Мы обе понимали, что этот случай не был просто ссорой, пусть даже сильной, он приоткрыл для них обоих очевидную истину, что они очень разные, возможно, даже слишком.
- Если бы ты решилась на суицид, ты как бы это сделала? - она прервала затянувшуюся паузу и, подняв худые, с тонкими посиневшими пальцами руки, подула на них, желая согреть.
- Я не думала об этом, - я тоже сосредоточенно стала смотреть в даль, до боли напрягая глаза, как будто в ожидании чего-то, что должно оттуда появиться, - об этом вообще не надо думать.
- Я тоже. Просто попыталась представить, а как это могло бы случиться. Я бы хотела без крови, например, утонуть. Я ведь плавать не умею. Можно просто войти в море, когда штормит, и все. Привет! Мама однажды хотела... Так она просто включила газ и ждала когда задохнется. Но кто-то из нас забыл дома вещи и вернулся.
- Ты общаешься с ней сейчас?
- Нет. А зачем? Мы с ней просто чужие. Я никогда ее не прощу за все ее гадости. И за ее грязь, и за мужиков... Влад хочет, чтобы я к ней съездила. Ему тоже говорю: за-чем.
Она пожала мне руку и заговорщицким тоном добавила: «Он мне сегодня презент кинул. Ожерелье с такими прозрачными камнями. Красивое. Я долго-долго смотрела, а потом позвонила ты и предложила приехать сюда. Это здорово, что ты придумала. Я почти не бываю на улице. Влад всегда занят, и я, дожидаясь его с работы, сижу дома».
Я знала об этом подарке. Накануне вечером Влад зашел к Николаю и, между прочим, показал купленное ожерелье. Одиннадцать сапфиров, по форме напоминавшие капельки, светились в обрамлении маленьких бриллиантов. Я посмотрела из-за спины Николая и, восхищенная красотой ожерелья, сказала стоящему рядом Владу: «Просто великолепное. Как будто создано специально для Ники». Он смущенно улыбнулся и поднес коробку с украшением ближе ко мне, чтобы можно было в полной мере оценить его: «Правда нравиться? А я сомневался брать или не брать. Мне бы хотелось чем-нибудь порадовать ее». Я тоже улыбнулась: «Конечно, брать! Никаких сомнений. Оно действительно восхитительное, очень изящное». Влад еще долго рассказывал о том, как он выбирал ожерелье и о своих сомнениях. Но я не слушала его, а иногда, поднимая на него глаза, видела в его взгляде тревогу и усталость, каких не было в нашу первую встречу, когда он подошел к нам с Никой и, обняв ее за плечи, чуть прикоснулся губами к виску. Его любовь к ней раньше не доставляла беспокойства, он даже гордился тем, что полюбил девочку из низов, отмыл ее и бесстрашно, даже с некоторым вызовом, ввел в общество. Теперь это чувство отдавало для него болью, чуть сладковатой, с оттенком обреченности. Девочка из низов осталась девочкой из низов, с ее привычками, ее зависимостью, случайными связями и друзьями. Влад тешил себя мыслью, что поможет переписать все это заново, но видел и, более того, принимал возможность другого исхода их отношений. Я и Николай прекрасно понимали, что он купил это ожерелье не для того, чтобы загладить вину или потешить свою подругу новой дорогой игрушкой, цену которой она даже не может себе представить. Он купил его, чтобы обезопасить Нику, зная, что такие украшения – выгодное вложение денег. Она сможет легко продать его и потом долго жить на полученные деньги. Влад также знал, что если Ника уйдет, то не возьмет от него ничего другого, из врожденной гордости отвергнет его помощь. Как бы там ни было, сапфировое ожерелье стало ее любимым, хотя Ника надела его только один раз. Потом его следы затерялись, но по странным, даже мистическим обстоятельствам, оно позже опять появилось у Влада. Тогда, когда ее уже не было рядом с ним. Помню, как она подолгу смотрела на эти камни, всякий раз говоря мне: «Нина, они просто как слезинки». Затем она аккуратно, без хлопка закрывала бархатную коробку и ставила ее в шкаф.
Глава XVII
Мы несколько дней не созванивались c Никой. Все это время я вспоминала о ней урывками, когда ехала куда-нибудь на машине, развалившись на заднем сидении, или перед сном, когда за Николаем закрывалась дверь. Он стал заходить в мою комнату под «благовидными предлогами», чтобы взять срочно понадобившийся диск с фильмом или проверить, работает ли подогрев полов. Николай присаживался на край кровати, на теплое меховое одеяло, и смотрел, как я расчесываю волосы.
- Как прошел день? - спрашивала я, откладывая расческу на тумбочку.
И он начинал рассказывать о сотрудниках компании, с которыми сталкивался за день по каким-то вопросам, пародировал их голоса и вспоминал случаи из их жизни. Я смеялась до слез, потом в изнеможении откидывалась на подушку, держась за живот, мышцы которого ныли от постоянного напряжения. Николай никогда раньше не проявлял своих актерских способностей, и они стали для меня еще одним открытием, таким же приятным, как пряный запах его тела, который я улавливала, когда он наклонялся близко ко мне.
- Для них ты белый отглаженный воротничок с уймой денег и отсутствием всяких эмоций. Железная воля и стальные нервы...
- Так и должно быть, - он поджимал красиво очерченные губы, и лицо становилось снова официально-холодным, но все равно родным.
- Поле для осмысления сложностей человеческой натуры у тебя огромное. С первого взгляда можно подумать, что они тебе совершенно не интересны, а, на самом деле, ты их прекрасно изучил. Даже удивительно, ведь большинство из них ты видишь минут десять в неделю. Когда мы учились, ты так же наблюдал и за нами?
- Конечно, - он перевернул мою ладонь, и стал разглядывать линии. - Замуж ты выйдешь два раза. Первый брак закончится разводом, видишь, линия сначала ровная, а потом расходится, образуя вилку. А со вторым мужем, как ни странно, будешь жить долго и счастливо и умрешь в один день. Так что придется кому-то уступить место, в этой ситуации я лучше буду вторым.
- Ты еще и по руке умеешь читать? Просто кладезь талантов, какой-то, - я аккуратно высвободила свою руку. - Неужели ты веришь в эту ерунду?..
- Кто знает. Иногда легче жить с уверенностью, что все предопределено и, сколько не бейся головой, только шишку набьешь… - Николай легко постучал пальцем мне по лбу. - Звонил дядя Алекс, он приглашает тебя завтра в ресторан. Я спросил в какой, но он ответил, что ты знаешь. Значит, у вас уже появились маленькие тайны. Что ж, это неплохо! Но смотри, тайны у тебя должны быть только с дядей Алексом.
Я кивнула и потянулась. Было поздно, но Николай не уходил. Я точно знала, что он все равно рано или поздно встанет, поцелует меня в щеку и пойдет к себе в комнату, но всякий раз надеялась, что он останется. Он все чаще стал смотреть на меня долгим, изучающим взглядом, которым смотрят, когда хотят узнать человека в наслаждении, и представляют, как это будет. Но потом, он словно стряхивал с себя эти фантазии и начинал что-то мне рассказывать, чтобы я не заметила его замешательства. Я не пыталась его соблазнить, заранее понимая, что это будет выглядеть глупо и унизительно для меня. Николай не из тех мужчин, которые соглашаются на подобные предложения, когда не желают женщину так же сильно, как она их. Я видела много женщин гораздо красивее меня, которые хотели сделать его своим любовником. Они, не стесняясь, говорили о своих желаниях прямо при мне. Николай был любезен, но непоколебим, и это заставляло их убираться восвояси. Поэтому я просто ждала. Я давно приучила себя не думать о нем, когда засыпаю и просыпаюсь. Так что, когда Николай поцеловал меня, и за ним закрылась дверь, я стала думать о дядя Алексе и представлять, как он, с видом специалиста, будет советовать мне, какое блюдо заказать.
Мы пришли в небольшой уютный ресторан в самом центре города. Высокие окна с тяжелыми занавесками, маленькие столики и мягкие удобные стулья, спокойная классическая музыка – все очень презентабельно и со вкусом, впрочем, то, что дядя Алекс выбрал именно этот ресторан, уже говорило о многом. Я еще при первой встрече заметила, что он щепетилен в вопросах еды, не даром Николай, готовясь к фуршету в его честь, лично проверял, чтобы все было приготовлено в лучшем виде. Мы присели за столик, стоявший в углу, у окна, и молоденький официант подал нам меню в кожаной обложке. Названия блюд ни о чем не говорили мне, я перевела взгляд на дядю Алекса, который, мельком пролистав меню, отложил его в сторону и тоже внимательно, с легкой усмешкой на губах, наблюдал за мной.
- Вы могли бы что-то заказать на свой вкус? – Я тоже отложила меню и поправила рукой чуть съехавший край скатерти. - Поручение ответственное, от него зависит судьба моих дальнейших отношений с этим рестораном. И при том, так приятно оставить иногда право выбора за мужчиной.
Он просиял и, кивнув мне, подозвал официанта.
- Ну вот, теперь мы отлично пообедаем, - он удовлетворенно вздохнул, когда официант, записав заказ, отошел. - Я всегда чувствую себя не в своей тарелке, пока не определюсь с заказом. А потом успокаиваюсь и даже способен вести разговор, не касаясь такой болезненной для меня темы, как еда. Я очень люблю московские рестораны. Конечно, в Берлине тоже можно отлично поесть, но здесь, в городе детства кажется, что все вкуснее. Ты тоже родилась в Москве? Тогда ты меня поймешь!
Он говорил о том, как тоскует по Москве, прилетая в Берлин, как ждет, когда снова сможет приехать сюда, вырвавшись из круговорота дел, как прирос всем своим существом к этому городу и как, спускаясь с трапа самолета, вдыхает полной грудью совершенно другой воздух, какого нет ни в одной другой стране. Я понимала его, и наша беседа не прекращалась ни на минуту до того момента, пока не принесли заказ.
Оказалось, дядя Алекс, как и я, больше всего любит район Замоскворечья с его старыми купеческими особняками. Мы договорились, что до его отъезда совершим несколько прогулок по Москве. Эти прогулки очень сблизили нас, добавили чего-то сокровенного в отношения, чего не было, к примеру, у меня с Николаем. Мы целый день, до вечера, бродили по городу, одетые как туристы в удобные кроссовки и джинсы, а потом, голодные, но довольные, ели в маленьких шумных кафе. Дядя Алекс брал с собой фотоаппарат, а я шла, развернув карту города. Он потом выслал мне эти фотографии и я, такая обычно ленивая и не дисциплинированная, решила сделать отдельный альбом, чтобы всегда можно было протянуть руку и, взяв его с полки, вспомнить наши прогулки. Теперь, когда я думаю об этом времени, передо мной встают три лица, разных, но похожих в своей безусловной открытости: лицо Ники, Влада и дяди Алекса, и отдельно, в полутени, лицо Николая, поразительно красивое, но что-то скрывающее от меня.
После неожиданной и выбившей из колеи встречи с Максимом, ничто прошлое не врывалось в мою жизнь. Я больше не дозванивалась до родителей, а они не звонили мне. Они делали это не потому, что, растворяясь друг в друге, забывали обо мне, а просто мы давно и негласно решили, что, если возникнет необходимость, позвоню я сама. Исключение составляли какие-то неординарные события, о которых я должна была знать. Тогда папа набирал мой номер и, не здороваясь, начинал рассказывать суть дела: «Ты знаешь, котенок, тут у нас проблема…» Им было проще так жить: любить на расстоянии, не лезть в душу и поддерживать имидж дружной семьи редкими семейными праздниками и моими традиционными встречами с мамой по пятницам, которые давали ей право говорить, что мы с ней лучшие подруги. Пару раз я думала позвонить в редакцию, узнать новости, но в последний момент всегда находилось что-то, что не давало мне это сделать. Сама не осознавая, я искала повод, чтобы не звонить, потому что боялась снова оказаться в курсе всех сплетен. Это дало бы шанс «старой» Нине, язвительной и бесталанно растрачивающей свою жизнь, которая сидела внутри меня, чуть сдав свои позиции, но не исчезнув окончательно. Наконец, я взяла себя в руки, и набрала номер Лили.
- Лиля, добрый вечер, - я зевнула и, открыв пудру, стала разглядывать в зеркальце свое лицо.
- Hi, Нинок! Здорово, что ты объявилась. Ты знаешь, я выхожу замуж. Оказалось, что он никогда мне не изменял, просто задерживался на работе, чтобы получить повышение и поскорей заработать деньги на свадьбу. Может, даже в «Прагу» пойдем. У меня родители играли свадьбу тоже в «Праге». Скажешь дорого?.. Конечно, но он все предусмотрел. А я уже купила платье. С глубоким декольте и шлейфом сзади. Испанское кружево. Выложили уйму денег, - Лиле не хватило дыхания, и она замолчала, чтобы набрать в легкие воздух. - А в редакции все о тебе спрашивают, думают, что ты уволилась.
- Я близка к этому. Поздравляю со свадьбой. Что нового в редакции? «И вечный бой, покой нам только сниться?»
- Как всегда грызня, но я не лезу. Сижу в своем углу, крашу ногти. Бывают такие ситуации в жизни, когда совершенно нет дела до этого подковерного копошения. Ты меня понимаешь, Нинусик… - Лиля видимо решила, что выпитые вместе полбутылки мартини сделали нас закадычными подругами. - Кстати, говорят, что Дворина в сумасшедшем доме лежит. Это после тех заметок ее отказались снимать, и понесло. Слушай Нинусик...
Я перестала слушать наивное щебетание Лили, на минуту затаив дыхание. То, что было самым главным в нашем разговоре, она сказала между прочим, как будто это не касается меня. Хотя какие могут быть претензии?!.. Я также звонила коллегам и также в конце беседы, невзначай, говорила о тех, кто был когда-то их мишенью. Главный, непреложный закон: не принимай ничего на свой счет. Если после твоей заметки какой-нибудь актер выпьет с горя, а потом сядет за руль и разобьется, то виноват не ты, а скользкая дорога, которую не посыпали песком, кошка, которая по ней бежала, бармен, который наливал ему. В общем, что и кто угодно, только не ты. И это не повод лишать себя здорового сна и, что еще глупее, впадать в депрессию. Теперь восторженность Лили, ее увлеченность только своими проблемами выводила меня из себя. Меня так и тянуло сказать ей что-нибудь резкое, что сразу положит между нами границу. Но, подумав, я успокоилась. В конце концов, можно ли винить хирурга, который видит каждую неделю десятки смертей, в том, что он не ходит постоянно в трауре. Для Лили это так и осталось повседневностью, а я уже смотрела со стороны.
- Спасибо за информацию. Удачи. Пока, - я нажала на отбой и тут же набрала номер редактора.
В трубке, на фоне гремевшей музыки слышался веселый, уже чуть измененный алкоголем голос. Как и всегда в таких случаях, он говорил со мной фамильярно, называя не по имени, а коротко и обезличенно «пупс». В редакции все привыкли к тому, что он иногда, как мы это называли, уходил в загул. Это были стратегические загулы, которые позволяли свести короткое знакомство с нужными людьми. Сначала ресторан, потом сауна со спиртным и девочками, потом пара дней восстановления сил, и снова на работу. Если в это время звонил кто-то из сотрудников, то он мог услышать в свой адрес все, что угодно, от предложения провести вместе ночь до угрозы быть уволенным. Мы не обижались и не боялись этого, потому что знали, что на следующее утро он не будет помнить сказанного, а если и будет, то постарается замять инцидент, подкинув хорошую работу. Так что, попасть под горячую редакторскую руку было временами выгодно. Он не сказал мне о Двориной ничего нового, только добавил, что она сама добровольно пришла в клинику. «Не напрягайся ты на эту тему, пупс. Таким, как она, самое место в клинике, - он тяжело дышал в трубку, и мне казалось, что я чувствую запах винных паров. - Подлатают там ее. Будет как, новенькая. Что там твоя работа? Небось, как сыр в масле катаешься? То-то… А где благодарность? Правда, какая там благодарность…Все вы, свиньи неблагодарные. Эх, пупс!» Я сказала, что все хорошо, и в самых теплых выражениях попрощалась с ним, думая про себя: «Иди к черту! Какой я тебе пупс?!»
В тот вечер я не могла дождаться прихода Николая. Сначала бесцельно ходила по квартире из одной комнаты в другую, потом пошла в кинозал и включила старую советскую комедию, но, посмотрев половину, заснула. Спала я недолго и чутко, вздрагивая от каждого шороха. Николай пришел в одиннадцать, необычно веселый и довольный. За последний год фирма принесла огромные прибыли, и теперь они смогут арендовать новые площади, чтобы открыть еще один автосалон. Он рассказывал мне об этом, пока мы пили чай, сидя на кухне. Я не прерывала его восторженный, с оттенком самодовольства, монолог, а молча смотрела на него и иногда, чтобы создать иллюзию моего участия в разговоре, кивала.
- Николай, я сегодня случайно узнала, что у Двориной возникли проблемы. Она лежит в психиатрической клинике. Инна Дворина, ну, помнишь. Та девушка, о которой я написала заметку, - я секунду поколебалась. – Так вот, я бы хотела узнать о ее состоянии. Может, нужно чем-то помочь. Я подумала, вдруг ты смог бы как-нибудь достать информацию.
- Нина, скажи на милость, я похож на человека, который имеет широкий круг знакомых в этой области? – Он с сарказмом смотрел на меня. - И, при том, что сделано, то сделано… Ты сама так раньше любила говорить.
- Слушай, я чувствую себя неловко перед ней. Ее хотели снимать, а теперь… Да, о чем мы говорим, тебе все это мало интересно, - я с грохотом отодвинула стул.
- Ладно, не кипятись ты. Вот завелась, - он взял меня за руку. - Так и быть, попробую тебе как-нибудь помочь. Что бы ты без меня делала, а?
Глава XIX
В торговом центре почти никого не было. На улице с самого утра лил дождь, и мы промочили ноги, пока бежали по лужам от машины до дверей центра. Мы не меньше полутора часов ходили по магазинам, но моя кофта еще не высохла. Я чувствовала ее холодное неприятное прикосновение, прижимаясь к спинке стула в дорогом кафе. Мы обе, я и Ника, минуту назад оживленно разговаривавшие, теперь погрузились каждая в свои мысли. Она сидела, подняв голову, и смотрела на верхние этажи с неприметными, но многое говорящими вывесками магазинов, словно ей хотелось врезать навсегда в свою память эту картину спокойной роскоши, которой не нужно сверкать. Я разглядывала ее заворожено застывшую фигуру, с чуть шевелящимися губами, читающими вывески. Когда очередь доходила до магазинов, где мы что-то купили, она кивала.
- Я думала, нас оттуда попросят, - она, наконец, опустила сияющее от детского счастья лицо. - Мне кажется, что от счастья я сейчас взорвусь изнутри. Хочется смеяться...
И она рассмеялась. Это был заливистый, беспричинный смех, оттого что жизнь неожиданно сделала поворот и за темнотой, совершенно безнадежной темнотой прошлого, наступил вдруг яркий, ослепляющий свет настоящего, совершенно новой неизведанной жизни. Она опустила руку в карман приталенного замшевого пальто и нащупала пластиковую карточку.
- Такие деньжищи держу в кармане первый раз, - Ника сделала большой глоток кофе.
- Как у тебя отношения с сестрой Влада? - я решила сменить тему, заметив, что сидящие за соседним столиком девушки, стандартные платиновые блондинки похожие друг на друга как сестры-близнецы, обернулись и смотрят на нас долгими с презрением взглядами, скользящими вверх-вниз по нашим невысоким мальчишеским фигурам, совсем не подходящим под модельные стандарты. Я тоже бросила на них долгий взгляд, но в нем не было презрения, только спокойное превосходство и жалость: сколько было таких девушек, с которыми сталкиваешься случайно в клубах, с видным в свете софитов небрежным и слишком ярким макияжем, и с ощущающейся пустотой в каждом движении. Такие же девушки бывали и в офисе у Николая, глупо и слишком навязчиво предлагающие себя ему. Они, как будто случайно, находили своими худыми ногами под столом его ногу и скользили вверх по дорогому материалу брюк, краснели от этого и, невинно глядя в глаза, объясняли, что не хотят кабриолет потому, что носят легкие шелковые платья, которые так бесстыдно раздувает ветер, а на них нет белья. Разве что иногда, ажурные трусики с пикантной ниточной сзади. И Николай ослаблял галстук, откидывал с гладкого загорелого лба тяжелые пряди волос, словно это задевало его за живое, ворошилось в сетях спрятанного под деловым костюмом мужского вожделения. Он играл, чтобы потом со смехом рассказывать мне об этом вечером, гордясь, что так повышает показатели продаж. На дорогие немецкие машины всегда высокий спрос, но, чтобы купили именно у тебя, приходится хитрить, и с женщиной это сделать легче, нужно только показать, что она желанна, что еще секунда и ты бросишься к ней, не в силах сдерживать себя, позабыв о том, что в незапертую дверь могут войти. Все-таки, Николай прекрасный психолог, умеющий быть любезным снаружи и призирающий доступность внутри. Он никогда не пользовался тем, что само плыло в руки.
- Могу спорить, что они приехали на BMW последней модели. По-моему, я видела их у Николая, - шепнула я Нике, повернувшись к нашему столику. - Так что сестра Влада?
- Она не бывает дома почти, - Ника задумчиво потягивала через соломинку свежевыжатый сок. - Она не отговаривает Влада быть со мной и не хамит, как некоторые ее подруги. Не знаю. Ей, вроде бы, все равно.
- Думаешь? - осторожно спросила я.
- А почему, ей дожно быть не все равно?..
- Да нет, вполне может быть. Может быть, - повторила я.
- Ты была с ней знакома раньше?
- Мы встречались в редакции, но знакомы не были, - я выдохнула и отняла от лица руку. - Она не производит впечатление человека милосердного. И, насколько я помню, ее интересовали не только ближние, но и дальние, поэтому непонятно, с чего вдруг такая благожелательность по отношению к тебе. Это она помогала выбирать то платье, в котором ты была на приеме в офисе?
- Она. Правда, роскошная вещь?! Мне и в голову не могло придти, что когда-нибудь я смогу надеть на себя такую красоту, - Ника болтала соломинкой в стакане, - у меня самой плохой вкус. Наверное.
Я представила это вульгарное сверкающее платье-вызов, которое так умело, без слов, выдавало его хозяйку. «Она не хочет ссориться с братом, но не остановиться пока ее не уберет со своего пути», - решила я, а вслух сказала: «Костюм, который мы выбрали сегодня, идет тебе больше».
- Да, через два дня день рождения Влада. Внутри такое ощущение, что в этот вечер что-то произойдет. Что-то приятное, конечно.
К нам подошел Влад, в строгом костюме, очень похожем на костюм Николая, жемчужно-серый, который так будоражил мое воображение. Костюм не шел к его, выглядевшей еще не сформированной до конца, фигуре. Я провожала их взглядом до тех пор, пока они не скрылись за стеклянными дверьми. Она под пиджаком обнимала его за талию, он положил ей руку плечо. Ника что-то оживленно рассказывала Владу, а тот только кивал головой и иногда легко, незаметно для нее проводил губами по волосам. Допив остывший чай, я вышла на улицу и еще долго бродила по небольшим переулкам, избегая выходить на шумные улицы. Я белой завистью завидовала им, потому что понимала, что история их любви, может быть, самое захватывающее и необъяснимое, что мне предстоит увидеть в жизни, хотя, сами они этого не понимают. Они пошли вместе навстречу спокойному осеннему вечеру и, конечно, он прошел замечательно: с тихим разговором ни о чем, какой бывает только между любящими людьми, с шелестом листьев под ногами и иногда остановками, чтобы дать отдых усталым ногам и поцеловаться. Мне оставались прогулки в одиночестве, потом такси с желтыми шашечками на крыше и ожидание, когда Николай вернется домой. Я была недовольна собой, чувствуя, что я меняю себя ради этого человека и ничего не получаю взамен. Я не брала в расчет купленные вещи, такие, которых я, возможно, никогда не смогу себе позволить, деньги и работу, обещанную Николаем. Я бы легко променяла все это на совсем другое. В то время, как я только и делала, что подстраиваясь под его желания, Николай ни сколько не поменял себя. Само собой, он ничего и не обещал, но бывали минуты, когда я замечала, что ему явно доставляет удовольствие наблюдать за тем, как я постепенно превращаюсь в стандартную жену обеспеченного мужчины, голова которой занята магазинами, ресторанами, салонами красоты, совершенно не обременительной учебой в каком-нибудь ВУЗе на романтичную профессию искусствоведа. Так жили многие из тех, с кем знакомил меня Николай. С годами эти женщины полностью отстранялись от реального мира и уходили в свой собственный. Жизнь они видели из окна машины, и становилось одинаково легко закрывать глаза на то, что растет безработица, и что у мужа роман с новой секретаршей. Были, конечно, и совсем другие: ухоженные, интересующиеся политикой и занимающиеся благотворительностью. Но мне, с моей природной склонностью к лени, больше был близок первый вариант, как бы я ни старалась соответствовать второму. Список тем, на которые я должна была написать заметки для журнала, так и остался лежать в моей сумке. Случалось, что я доставала его, несколько минут смотрела, но никаких мыслей не возникало, и сложенный пополам листок снова убирался в сумку.
- А ты меняешься, - сказал Николай, увидев меня в новом домашнем платье из тонкого полупрозрачного шелка. - Купила со стилистом?
- Нет, мы сегодня ездили по магазинам с Никой, - я подошла ближе и взяла снятую Николаем куртку.
- Нина, я тут вот о чем вспомнил, - он отстраненно смотрел мимо меня. - Когда я учился в школе, у нас в столовой стоял аппарат для чистки картошки. Он и представлял собой небольшой бак, стенки которого сделаны из точильного камня. Когда этот аппарат включали, он начинал крутиться, и картофелины, прыгая от стенки к стенке, очищались от шкурки. Если его вовремя не выключить, картошка получалась одинаковой круглой формы, как шарик для пинг-понга.
- Ты хочешь сказать, что я становлюсь потихоньку картофельным шариком? – я бросила на него уничтожающий взгляд.
- А что, это даже неплохо, - у Николая в глазах засветилась улыбка, - ты становишься лучше.
Глава XIX
- Сегодня дядя и брат ужинают у нас, - голос Николая, разбудивший меня, звучал очень ласково и напомнил мне мурлыканье кота.
- Наконец-то я принимаюсь за то, что, собственно, является целью пребывания в твоем доме. Иными словами, отрабатываю зарплату, - прохрипела в ответ я.
- Покажи себя во всей красе. Не скупись на средства. Повара и обслуживающий персонал в твоем распоряжении.
- Есть мой король, - с немецким акцентом прогнусавила я.
Я потянулась и медленно приподнялась на кровати. За последнюю неделю это был первый солнечный день. Окна комнаты как раз выходили на солнечную сторону и, оглядевшись, я с удовольствием заметила, что все вокруг залито светом. Форточка была чуть приоткрыта, поэтому было тепло, но не душно. Накануне, расставшись с Николаем, я долго обдумывала это задевшее мое самолюбие сравнение с очищенным в машине картофелем. Но, проснувшись и увидев неяркое осеннее солнце, я успокоилась и весь вчерашний разговор, мои мучения и копание в себе показались мелочью, на которую не стоило даже обращать внимание. Я подошла к окну, ступая босыми ногами по разогретому солнцем полу. «Все хорошо, просто замечательно! – сказала я себе, - Глупость, что Николай меняет меня. Я же не говорю Нике, что все здесь бело-розовое, но и не черню. Я вообще ничего не говорю. Если я и уступаю ему, то только до поры до времени. Пока это не начнет мне претить. Кстати, желание видеть во всех угрозу для своей свободы попахивает патологией». Где-то позади осталась квартирка на окраине Москвы с дешевыми обоями, не заправленной кроватью и стеклянной пепельницей, об отколотый край которой Максим тушил едкие сигареты, вкручивая их, и, не глядя, бросал на гору таких же искореженных окурков. Я провела рукой по спиралям кудрей и распахнула настежь окно. Это просто старая привычка искать проблемы там, где их нет. И больше ничего.
Вечер прошел тихо и совсем по-семейному, за круглым дубовым столом в гостиной, который Николай купил в каком-то антикварном магазине в Париже. По всему столу в маленьких серебряных подсвечниках стояли свечи, верхний свет был приглушен, и мы смотрели то друг на друга, то на колыхающиеся огоньки. Дядя Алекс много шутил и постоянно обращался ко мне с какими-то каверзными, казавшимися на первый взгляд совершенно наивными, вопросами. Я с легкостью раскрывала заготовленные мне ловушки, и мы вместе смеялись над тем, что ему не удалось меня поймать. Говорили за ужином в основном мы вдвоем, Николай, у которого неожиданно перед приходом гостей разболелась голова, был немногословен, но старался не выпадать из общего разговора. Сын дяди Алекса, красивый молодой человек, молча сидел в углу так, что лицо его было почти всегда в тени. При первой встрече в офисе я заметила, что он неуловимо похож на двоюродного брата, похож в мелочах - в том, как он складывает губы и во взгляде, приветливом, но по-европейски отстраненном. Теперь я не смотрела на него, только слышала обрывки фраз, которые говорил ему Николай. Мое внимание было сосредоточенно на Николае, и я снова остро ощущала приятную теплоту внутри, когда мы случайно прикасались друг к другу локтями, или когда он поворачивался ко мне и внимательно с интересом смотрел мне в лицо. Прощаясь, дядя Алекс обнял меня, а молчаливый двоюродный брат, оттаявшим, совсем другим, чем он был за столом, голосом пригласил приехать к ним в Германию зимой на Новый год или весной, когда в Берлине все расцветает, и можно остановиться в их старом загородном особняке с видом на озеро.
- Мы приедем, - решительно сказал Николай, и его теплая рука легла на мою талию.
Мы стояли, обнявшись, в дверном проеме, говоря перед прощанием то, что не успели сказать или спросить, рядовые фразы, которые все хозяева говорят всем гостям. Дядя Алекс оставался еще на неделю, чтобы окончательно уладить дела, брат Дэвид уезжал в аэропорт сразу из дома Николая. Лифт долго не приезжал, или это просто время тянулось для меня, уступая желанию дольше стоять в коридоре, положив руку на спину Николая, вдыхая запах его мягких волос, и говорить с его дядей и братом, улыбаться им так, как будто мы и вправду с ним вместе.
- Спасибо тебе за вечер, - сказал он, закрывая входную деревянную дверь с вырезанными гроздьями винограда по углам.
В гостиной пахло вином, твердыми сырами, воском свечей и розами. Это был странный, но приятный аромат, который можно почувствовать только когда выйдешь на некоторое время и снова войдешь. Я знала, что скоро он сотрется и станет обыденным и, чтобы запомнить этот запах, присела на диван в гору мягких подушек и закрыла глаза.
- Тебе идет это платье, - голос Николая звучал близко у моего уха, и его дыхание щекотало кожу. - Цвет благородного красного вина, какое мы пили сегодня.
- Не зови домработницу, я сама уберу со стола, только переоденусь.
- Не буду...
Он наклонился над самым моим лицом. Я опустила глаза и увидела его губы, мягкие и не сжатые напряженно, как обычно. «Красивые», - подумала я.
- У тебя звонит телефон, - прошептали эти губы, - ответишь?
- Надо, - я встала с дивана и уверенно направилась в свою комнату.
Я не включила свет, а подошла к окну, взяв на ходу со стола мобильный телефон и даже не взглянув, кто звонит. Это была игра, когда не знаешь, чей голос услышишь, и стараешься не выдать радости или разочарования, сразу смириться с тем, что звонит именно этот человек, а не кто-то другой. Звонил Максим, и было непривычно слышать его голос, насильно задвинутый мной на самую дальнюю полку, пылиться, чтобы вдруг, когда-нибудь случайно вспомнить, проезжая мимо какого-то места: «Здесь я гуляла с ним, и он рассказывал мне о том-то». Я подумала о его беременной жене, неловко переминающейся с ноги на ногу. И самом Максиме, стоявшем рядом с ней и вспотевшем от страха, что он будет раскрыт и, наверное, еще долго с облегчением вздыхавшем, вытирая с лица пот, когда за ними закрылась дверь лифта. Остался осадок, который со временем бы исчез. В конце концов, кем я была? Всего лишь любовницей, которая закрывала на многое глаза ради этого неприглядного для женщины статуса. Слово «жена» звучит гораздо приятнее и, даже если замужество неудачное, женщина все равно видит в этой связи свое преимущество перед подругами. Случается так, что уйти от мужа, пусть нелюбимого, гораздо больнее, чем от любовника, которого любишь. Вот такой абсурд.
- Хотел извиниться перед тобой. Неловко вышло, - его голос был искажен и забивался помехами на линии, - мы ведь не перестанем общаться только потому... А я не знал... у тебя такой... хорошо ты пристроилась.
- Если ты еще раз позвонишь мне или вообще хоть как-то напомнишь о себе, - я повысила голос почти до крика, специально, чтобы он мог расслышать все, - обо этом узнает Николай. Я добьюсь, чтобы тебя уволили из фирмы. Ты меня хорошо понял?
- Понял, - он тоже повысил голос, и от этого ответ звучал как угроза.
Я нажала отбой и глубоко вздохнула, словно у меня с плеч свалился невидимый, но тяжелый груз. Я минуту постояла, прислушиваясь к себе, но дыхание было ровным и сердце не билось учащенно. Этот разговор дался мне легко. Я скинула платье, надела легкий домашний костюм и вышла в гостиную.
- Кто звонил? – спросил Николай.
Он лежал на диване, закинув правую руку за голову и закрыв глаза.
- Моя старая, очень старая подруга, - я подошла к нему и присела рядом на корточки.
- Ну, и как у нее дела? – он говорил, по-прежнему не открывая глаз.
- Лучше чем я могла себе представить, - я откинула с лица прядь волос и тихо позвала его, - Николай.
Николай повернул голову и приоткрыл глаза. Мы, не мигая, смотрели друг на друга, потом он протянул руку, привлек меня к себе и поцеловал. Он целовал долго, не прижимаясь крепко своими губами к моим, а легко скользя по ним. В этом поцелуе не было страсти, когда, остановившись, люди снова бросаются друг к другу, в нем была сокрушающая нежность. Я зарылась рукой в его волосы, густые и мягкие, вьющиеся волнами. Какое это было удовольствие, острое как лезвие ножа и, одновременно, бесплотное, не имеющее ничего общего с обычной похотью.
- И многие тебя целовали? – спросил он потом, смутившись, и без обычной самоуверенности.
- Не важно. Так, только ты один, - я провела рукой по его гладкому, аккуратно выбритому лицу.
Это была чистая правда.
Глава XX
День рождения Влада решили отмечать дома. Первый день рождения, когда он никуда не захотел пойти и даже приглашал на него с неохотой, потому что «не пригласить нельзя». Влад хотел быть только с Никой и, когда она находилась рядом, он светился от счастья. Николая раздражала эта беззаботность друга, и он часто говорил мне, что привычка жить одним днем не доведет Влада до добра. «Хорошо, что хоть бизнес налажен, а то у него сейчас ветер в голове свищет, и так легко пустить все по этому ветру, - вздыхал он и качал головой. - Я за него беспокоюсь». Я, молча, пожимала плечами. В страстном, неуемном стремлении Влада жить здесь и сейчас мне виделось совсем другое: желание насытиться Никой, как будто впереди их ждет расставание. Так бывает или в начале отношений, когда только узнаешь человека, полностью поглощен этим и даже разлуку на несколько часов воспринимаешь как трагедию, или когда все катится к зениту, и пытаешься ухватиться за свои чувства как за соломинку, хотя исход уже понятен. В день его рождения я проснулась рано и, выглянув в окно, выходящее во двор, увидела, как Влад спускается по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и бежит через весь двор ко входу в подземный гараж. Я смотрела на худенькую, нелепую и милую фигуру, шлепающую по лужам, пока она не скрылась из вида. «Может, оно случилось, то неизбежное, что бывает между женщиной и мужчиной, когда их тянет друг к другу», - предположила я.
- Нет, он просто как всегда зашел ко мне, чтобы поцеловать, и погладил волосы, - голос Ники звучал сонно, и было слышно, как шуршит одеяло.
-Это удивительно...
-Что удивительно?
-Что ему просто хорошо, когда ты рядом. В одной квартире с ним. Понимаешь?..
Ровно в восемь мы спустились вниз, в квартиру Влада: я в брючном атласном костюме, и Николай в черном поло и джинсах, сразу помолодевший и похожий на выпускника престижного американского университета. Такой чистенький умница и капитан футбольной команды, которым, конечно же, гордятся папа и мама. Я сказала ему о своих ассоциациях, когда мы уже стояли у двери, перед тем как выйти в коридор. Он расчесывал волосы и, посмотрев на меня в зеркало, подмигнул. Я подошла сзади, запустила руку в эту соломенную копну, подхватывала и отпускала пряди волос.
- Львиная грива, - шепнула я ему на ухо.
Кроме нас было приглашено еще около двадцати человек. Лица некоторых я помнила, потому что видела их на приеме, устроенном Николаем. Я нашла глазами Нику и улыбнулась ей, чуть кивая в сторону Николая. И она тоже улыбнулась мне, понимающе и радостно. Так улыбаются подруги, почти одновременно встретившие своих спутников, и даже без слов делящиеся своими открытиями. «Я знаю, что у тебя с ним все будет хорошо», - говорил ее взгляд. И у тебя... у тебя тоже. Меня охватила непонятная эйфория, в слепящем свете которой все видится идеальным, и думаешь, что все барьеры, которые еще вчера представлялись непреодолимыми, на самом деле можно легко переступить. Такое чувство последний раз я испытала, когда увидела себя в списках зачисленных в ВУЗ. Потом началась учеба, наступила усталость и, да, самое главное, я освободилась от детства и начала понимать, что брак моих родителей давно уже трещит по швам и когда-нибудь не выдержит. Тогда я запретила себе испытывать это чувство, потому что потом, когда спускаешься на землю, еще долго помнишь его и даже можешь вернуть, но удовольствия уже не получишь. Это как фантомная боль в руке, которую ампутировали. Теперь я снова отпустила вожжи и позволила этой радости захлестнуть себя. Хотелось крикнуть это сквозь толпу, разбить своим счастьем атмосферу сдержанности, когда все внешне одинаково спокойны и усиленно подчеркивают, что хорошо расположены друг к другу. Мы не знали, что скоро начнется финальное действие этого спектакля, который для нас был жизнью.
- Видишь того парня?.. - я взглядом показала на невысокого шатена, стоящего в стороне от всех, - он постоянно смотрит на тебя.
- Друг Влада. Когда мы только начали с Владом узнавать друг друга, он предложил мне переехать жить к нему. А когда я отказала, попросил Владу ничего не говорить, - Ника поправила заколку в волосах.
- И ты...
- Конечно, не заложила. Зачем мне это?..
- Я рада, что все наладилось, после того случая…с Лизой. Все-таки признайся, что жизнью ты еще пока дорожишь. И это приятно, - я говорила шепотом, внимательно следя за тем, как Николай разговаривает с Баженой. - Я уверена, что человек, которого не интересует собственная судьба, не совсем психически здоров. Со мной было такое до встречи с Николаем. Пакостное состояние, когда жизнь не особо нужна, а покончить с ней не хватает смелости. Но, это разговор не подходящий для праздника. Просто хотела сказать, что я рада за тебя и за себя тоже.
- За себя, конечно, больше! – она лукаво посмотрела мне в глаза. - Да, все налаживается. И я даже иногда думаю о том, чтобы стать леди. Черт их всех побери! Видишь, получается с трудом…
- Он не отводит от тебя глаз. Странные у Влада друзья.
Во взгляде шатена было что-то звериное, совсем не то, что читалось во взгляде Влада, когда он смотрел на Нику. Здесь была страсть, заметная всем, кто хотел бы ее заметить. Я поймала себя на том, что уже не меньше минуты внимательно, профессионально разглядываю молодого человека: темные, почти черные глаза, тонкий нос с горбинкой, как клюв хищной птицы, четко очерченные чувственные губы, по которым он иногда проводил холеными пальцами. Стало неловко, что он оказался среди приглашенных, что я заметила этот взгляд, что он заметил мой, и атмосфера чуда вдруг улетучилась. Показалось, что в комнате на эту минуту стало тихо, и люди двигаются как в замедленной съемке. Постепенно звук стал возвращаться, и я услышала, как поздравляют Влада, и как кто-то глухо хлопает ладонью по спине, обнимая его. Одни говорили кратко и очень серьезно, другие, те, кто входил в ближний круг, шутливо и ласково, их поздравления вызывали дружный хохот.
- Пойдем, присядем куда-нибудь, - сказала я Нике и взяла ее под локоть, сама удивившись этому совершенно светскому жесту, который родился во мне.
«Становлюсь шариком для пинг-понга», - отдалось внутри.
Мы сели на диван, твердый и по-офисному строгий, совсем не подходящий для дома, где хочется упасть в мягкое, закинуть ноги на спинку и грызть яблоко или читать журнал. К нам подошел Николай и, присев на подлокотник, обнял меня за плечи.
-Что?.. Ты что-то спросила, - он наклонился близко, - очень шумно, я не расслышал.
-Нет, я ничего не говорила, - я по-прежнему разглядывала присутствующих. - Хорошо все утроено. Тоже работа Бажены, так понимаю?..
- Да, ее рук дело. Я порекомендовал ее Владу. Отлично все организовывает, просто отлично. Но стерва…
- Ты мне об этом уже говорил как-то.
- Да?.. Не помню, может, и говорил. По-моему, что здесь душновато и слишком резко пахнет духами. Давай выйдем на балкон, - Николай взял меня за руку. - Ника, ты тоже хочешь проветриться?
- Нет, я посижу, - Ника рассеянно посмотрела на нас и отвела взгляд в сторону.
Я заметила, что она тоже смотрела на молчаливого загадочного шатена. Она была смущена. Через прозрачное стекло балкона было видно, как она повернулась к нему, и то опускала, то вдруг резко поднимала глаза. Ее четкий профиль оттенялся светом горевших на стене бра, и этот насыщенно-оранжевый свет создавал иллюзию, что кожа загорелая и гладкая. Никогда Ника не казалась мне такой необыкновенно женственной.
- А ней что-то есть, - задумчиво сказал Николай, открывая одну из оконных створок, - привлекательная дурнушка. Все-таки Влада можно понять.
Осенний ветер ворвался в распахнутое окно запахом прелой листвы. Свежий ветер с легким оттенком зимней прохлады. В квартире было тепло, и мы оба немного замерзли, но никто не хотел прерывать паузу и предложить уйти отсюда. Мы смотрели вперед на горящие огнями новостройки и слушали гудевший шум машин, рассекающих ночной город. Я вспомнила о сестре Влада, которой не было среди гостей, и подумала, что если бы она захотела испортить вечер, то пришла бы не в начале, а именно сейчас. Пришла бы в разгар веселья, когда все уже расслабились, поздравив Влада и обменявшись друг с другом парой-тройкой фраз. Она появилась в черном атласном платье со струящимся за ним шлейфом, в свете сверкающих на шее и узких кистях бриллиантов. Влад подошел и поцеловал ее, она ничего не сказала ему, собирая взгляды замолкавших гостей.
- Я опоздала, но успела к кульминации. Сейчас вы увидите главный подарок сегодняшнего вечера.
- О чем ты? – Влад, недоумевая, смотрел на сестру.
Все затихли в ожидании чего-то неожиданно приятного.
- Этим подарком будет танец, который подарит Владу и всем нам Ника. У нее была прекрасная трехлетняя практика в ночном клубе. К сожалению, шеста мы не смогли достать, но подойдет и стул, - она острым носком туфли вытолкнула на середину комнаты деревянный стул с обтянутым коричневой замшей сиденьем. – Я думаю, что мы поддержим ее бурными аплодисментами. Она уже четыре месяца не выступала и теперь, наверное, волнуется. Ника, просим.
Она захлопала и несколько человек, видимо, думая, что это шутка, поддержали ее. Я рванула дверь балкона, разъяренная, стиснувшая зубы. В плечи, больно вцепились ногти Николая и знакомый, но тихий и, вместе с тем, удивительно властный голос прошептал: «Молчи. Не открывай рот». Я обессилела под напором этого голоса, от щемящего, давящего на затылок осознания, что это моя работа - подчиняться ему, от понимания, что я, может быть, первый раз в жизни, не могу поступить так, как считаю нужным. Сквозь дымку еще не отхлынувшей ярости было видно, как метнулась в сторону двери Ника. В комнате стояла гробовая тишина. Вскоре все стали приходить в себя и начали расходиться, хлопая оторопевшего и сгорбившегося Влада по плечу, как делали, поздравляя его. Это было похоже на некий ритуал, как будто ему соболезнуют, как человеку, потерявшему близкого. Женщины в темных вечерних платьях и мужчины в строгих темных костюмах, и правда, отдаленно напоминали похоронную процессию. От этого стало не по себе. Я увидела в этом предзнаменование беды.
Мы вчетвером поднялись в квартиру Николая. Влад, его сестра, Николай и я - люди смотревшие друг на друга со злобой, но уже взявшие себя в руки ради прихоти сохранить лицо, загнавшие свою злость в глубину, так чтобы она, как притихший зверек, робко сверкала глазами. Плечи ломило, просовывая руку под одежду и дотрагиваясь до них, я чувствовала жар и ощупывала изогнутые полоски от впившихся в кожу ногтей Николая.
- Будем с ними. Так нужно, - также шепотом, но теперь ласково-умиротворительным, сказал Николай, когда мы поднимались по лестнице, держась за витые кованые перила.
Я обернулась к нему и, посмотрев в его красивое лицо, поняла, что уже не поверю ему, но все равно нуждаюсь в нем и хочу его, даже сильнее чем раньше. Хочу именно потому, что на душе кошки скребут и близость с ним, бездумное интуитивное познавание чьего-то тела, подарят покой. Пусть только на час.
«Одна, две, три...» - я считала ступени, потом минуты, которые проходили в ожидании звонка в дверь и попытках уловить шаги на лестнице, звук тонких шпилек о мрамор.
Влад с сестрой ушли на кухню и закрыли за собой створки деревянной двери, украшенной витражами: бледно-фиолетовые ирисы на белом матовом стекле. Я до сих пор не могу понять, почему они не остались дома и зачем так смехотворно, и по-деловитому прикрыли дверь, когда мы, сидя в гостиной, все прекрасно слышали.
- Если ты не расстанешься с этой потаскухой, тебя лишат доли в предприятии. Ты закончишь жизнь в бараке, где она живет. На окраине Москвы, - ее голос то спускался до хрипа, то, прорезываясь, повышался до визга.
- Какая же ты гадина, - только повторял Влад.
Его сутулая фигура колыхалась как маятник из стороны в сторону, то увеличивая, то снижая амплитуду, но не останавливаясь ни на минуту.
- Она не имеет ничего общего с тем кругом, к которому принадлежим мы. Мало этого постыдного мезальянса. Тебе простили бы его. Но она принимает наркотики и спит с клиентами. Ты сам это знаешь, но я могу дать тебе наглядное подтверждение этому. Если ей перед носом поводить дозой, она, не думая, ляжет с кем угодно с постель.
-Гадина...гадина...гадина! - он крикнул это так громко, что я и Николай вскочили со своих мест.
Николай вбежал в кухню, схватил сзади Влада, трясущего сестру за плечи со всей силой прорвавшегося отчаяния, ненависти и понимания, что она победила.
-Дрянь, сука... - он кричал это приблизив свое лицо к ее лисичьей мордашке, показывающей в оскале белые ровные зубы. Влад уже рыдал, опустившись на стул, и закрыв лицо руками, а она все стояла неподвижно и спокойно.
- Я еду к родителям в Рим. Через две недели мы вместе прилетим в Москву. Выбор за тобой.
Шурша шлейфом платья, она вышла из квартиры, не попрощавшись c нами. Это не удивило. Она столько раз, также молча, выходила из редакции, не замечая никого перед собой, холодная в своей искусственной и притягательной безупречности. «Ice Queen», снежная королева, замораживающая взглядом, она рассчитала эту партию, как потом оказалось, до тонкостей.
-Успокойся, она просто сорвалась, - неловко успокаивал Николай. - Все, что она могла сделать, она сделала. Это было бы странно, если бы она смирилась с Никой. Даже смешно. Посиди здесь минуту. Слышишь, ничего не делай, ничего не думай. Я сейчас приду.
Он подошел ко мне сзади и положил руку на плечо. Она была тяжелой, или это просто казалось.
- Ты знаешь, Нина, не кипятись насчет того, что я тебя не пустил. Так было лучше, ты поверь мне. Нам с тобой эти скандалы ни к чему. А Ника вернется. Она, наверняка пошла к кому-нибудь из подруг. Даже к лучшему, что все так. Завтра она придет, и Влад поговорит с ней, успокоит. Чего в жизни не бывает… правда? - он наклонился и поцеловал меня в плотно сжатые губы. - Ну, что ты молчишь, Нина?.. Скажи хоть, как ты?
- Как корабль, который потерпел кораблекрушение, - я посмотрела на него исподлобья. - Поразительно, как у тебя все просто! Ушла, придет, в жизни всякое бывает… А если она не придет. Ты тоже будешь петь соловьем, что так для всех лучше: для Влада, для нее самой?..
- Не поддавайся упадническому настроению! Ника обязательно вернется. Она не из тех, кто ставит крест на отношениях из-за глупого инцидента. Тем более, что Влад здесь ни при чем. - Николай погладил мои все еще болевшие плечи. - Забыл тебе сказать, я узнал на счет Двориной. Ее положили на полтора месяца привести в порядок нервы. Клиника хорошая, специалисты отличные. У нее нашлись друзья, которые оплачивают все это, так что помощь не нужна. Какие-то полтора месяца, и выйдет оттуда здоровым человеком!
- Спасибо, что озаботился…
- Представляешь, ты оказалась права. Нику приняли. Если бы не сестра Влада, она вполне вписалась бы в этот круг. Она очень открытый человек, без второго дна. Это многие оценили, - он взял мою руки и стал поочередно целовать каждый палец.
- Не понимаю, почему это тебя так удивляет…
- Меня это не удивляет, - он отпустил мою руку. – Сейчас поздно, иди-ка ты спать. Я буду здесь, с Владом. Он все равно не заснет. Слишком много эмоций.
Я покорно встала и пошла в свою комнату. Спокойно, и с особой тщательностью я развесила снятый костюм на вешалке, несколько раз разгладив складки руками. Как приятно рухнуть на кровать от усталости, совершенно вымотанной физически и духовно. Это была последняя мысль, которая возникла в голове, прежде чем я провалилась в сон, абсолютно пустой, без сновидений. Когда я проснулась, было все еще темно. В гостиной раскладывали большой диван, было слышно, как скрипят новенькие, не отработанные пружины. Я приоткрыла дверь и увидела, как Николай ведет Влада, обхватив его за спину одной рукой, и придерживая другой за подбородок голову. Можно было решить, что ведут тяжело больного, который еле передвигает ногами. Влад был пьян.
После дня рождения время, которое до этого шло медленно, стало лететь. Я была крайне собрана и натянута как струна. Что-то оборвалось в слаженном механизме нашей жизни, и оставалось только наблюдать за происходящим со стороны. И я стала наблюдать. Я буквально по минутам запомнила следующие дни, хотя не вела записей и не ставила перед собой этой цели. Все было слишком ярко, чтобы это забыть.
Глава XXI
Ника спала у нашей двери, сидя на коврике и прислонившись спиной к стене. Она приехала под утро и, когда ей никто не открыл в квартире Влада, поднялась к нам. Около девяти утра пришла горничная и пустила ее внутрь. Так мы и увидели ее, опустившуюся около дивана, положившую растрепанную голову на одеяло рядом с рукой Влада. Ника была в том же костюме, что и накануне, только измятом и смотревшимся выцветшим, и совсем не напоминала блистательную молодую девушку, красота которой так выгодно подчеркивалась светом бра. Она не объяснила, у кого провела ночь, и как туда добралась. Я отчетливо помнила, что ее атласный кланч остался лежать на столике. Мы все чувствовали себя не в своей тарелке, как люди, мучающиеся каким-то вопросом и не решающиеся поставить его, поэтому за столом много говорили и шутили на отвлеченные темы. Влад не спрашивал ни о чем, не уходил с ней на кухню, как с сестрой, оставляя нас с Николаем перед створками, украшенными витражами. Создавалось впечатление, что ему совершенно неинтересно, где она была. Он был просто счастлив, что она вернулась и даже теперь, когда Ника сидела, опустив голову ему на плечо, держал ее ладонь.
- Я поехала к маме, и мы проговорили всю ночь. Она не такая уж дура, - Ника говорила громко и быстро, словно кто-то, из сидящих рядом, мог не расслышать или не поверить. – А еще я колесила по ночной Москве. Очень красиво...
Она осеклась и посмотрела на меня, долго и с надеждой прочитать в моем взгляде доверие. Но этот усталый взгляд говорил только одно: «Ты раскрыла себя». Я заметила, как она сжалась под этим взглядом, стала меньше и беспомощно прижалась к Владу, уткнувшись в ямочку на его шее. Николай тоже понял все и тихо улыбался, смотрел в окно на играющих во дворе детей.
- Будет дождь... - сказал он, помешивая остывший кофе серебряной ложкой, которая утомительно звенела о край фарфорового бокала.
- Давайте проведем день и вечер вместе. Посмотрим какие-нибудь комедии, - предложил Влад, приглаживавший рукой непослушные волосы Ники.
- Я ближе к вечеру поеду в офис, - Николай по-прежнему смотрел в окно, - но время еще есть. Один фильм мы точно успеем посмотреть.
Мы почти одновременно встали из-за стола и направились в домашний кинозал. Когда мы заходили, я слышала, как Николай шепотом сказал идущему рядом с ним Владу: «И ты это будешь терпеть?!» Влад что-то ответил, но я не слышала что. Я была уверена, что история с Лизой стала переломом, но теперь внезапно поняла, что Рубикон был перейден только сейчас, когда Ника неловко и слишком откровенно изменила Владу. Я решила не расспрашивать ее ни о чем, дать ей возможность самой придти или не придти ко мне.
Влад и Ника сели на постеленный на полу ковер, она позади, обхватив его ногами и положив руки ему на плечи. Мы с Николаем опустились в кресла. Я выбрала то, которое стояло за их спинами, Николай сел в другое, из которого можно было незаметно смотреть на них. Выбрали комедию «В джазе только девушки» с Мэрилин Монро в главной роли. Ника, в отличие от нас троих, никогда не видела этот фильм и смотрела внимательно, не отрываясь от экрана. Влад иногда оборачивался к ней и целовал ее в шею. Мы с Николаем были заняты своими мыслями и только временами, очнувшись, поднимали глаза на экран. Николай думал о том, что все оказалось сложнее, чем ему представлялось раньше: Ника, не просто увлечение, с которым легко порвать, она даже не любимая женщина, а какая-то опасная болезнь. Может, ей прекрасно болеть. Может, даже он, Николай, завидует этому чувству. Но настанет момент, когда Влад поймет всю нелепость своего положения, перестанет терпеть унижения от нее, и тогда они расстанутся. Влад останется в фирме, она вернется на работу, и все потечет по-старому. Тогда они снова, как в старые добрые времена, будут ездить по выходным кататься на лыжах, а летом полетят на отдых за границу. Может, Испания…Мадрид и знаменитые корриды. Но сначала будет горечь от расставания и случайно найденные вещи, которые она не взяла с собой, и которые рождают в голове целый рой ассоциаций и воспоминаний: ее фотография, туфли с замшевым ремешком, которые он помогал ей застегивать в последний раз, шпильки для волос, брошенные ей на тумбочку и так далее. Все это мелочи, но они так больно задевают, когда еще любишь. Конечно, рядом будет он, Николай, всегда готовый пропустить вместе по рюмочке-другой коньяку и поговорить о том, что все женщины одинаковы по своей сути: обижаются на глупости и прощают с легкостью то, что нельзя прощать. Мужская дружба и существует как раз для таких случаев.
Прощаясь, мы вчетвером долго стояли в коридоре. Николай, расплывшись в улыбке, приглашал их приходить в любой момент, когда станет тоскливо, и когда мы с ним будем дома. Влад сказал, что нужно куда-нибудь сходить вместе, на оперу, к примеру, и обещал на следующий день съездить и купить билеты. Мы с Никой горячо поддержали его идею, и предложение было единодушно принято. Николай закрыл за ними дверь, помахав на прощание рукой, когда они спускались с лестницы.
- А где доброжелательная улыбка хлебосольного хозяина дома? – я посмотрела в его мрачное лицо.
- Я пригласил тебя сюда не для того, чтобы еще и перед тобой что-то изображать, - он метнул на меня недовольный взгляд. - Сказал бы я все, что думаю по этому поводу, если бы… если бы…
- Если бы не привычка играть в увлекательную, но опасную игру под названием «Хамелеон», - я усмехнулась. - А, правда, похож.
- А ты похожа на язвительную, неудачливую журналистку из желтой газеты, - спокойно и твердо, делая удар на слово «неудачливая», проговорил он. - Хотя, почему, собственно, похожа?
- После этого по сценарию нужно удалиться, - я повернулась и пошла в свою комнату.
Я села на кровать, подогнув под себя ноги, и стала перебирать четки. Это были старые турецкие четки с маленькими, вырезанными из светлого прочного камня, обезьянками, у которых непохожие друг на друга, но одинаково жалостливые мордашки. Четки остались от прабабушки, дед которой воевал в Турции и привез эту милую безделушку на память. «Не понимаю», - повторяла я каждый раз, перекидывая на другую сторону следующую фигурку. Было неясно, к кому относились эти слова, но они успокаивали и наводили сон. В пасмурные дни, такие, каким был тот день, обычно хочется спать, и я или ложусь в кровать или иду гулять по городу, чтобы сбить сонливость.
Николай зашел ко мне, перед тем как ехать в офис. Он уже был одет и, как только он вошел в комнату, воздух сразу наполнился ароматом его туалетной воды.
- А я думал, что ты уж пакуешь вещи, - он переступил порог и остановился.
- Я еще не закончила свою работу. Остается не так много времени, думаю, продержусь. Тем более, что нам ничего не будет стоить не общаться. Ты поздно возвращаешься, я рано ложусь, - ответила я, все еще смотря на четки. – Но если ты попросишь меня уехать, то я, конечно, уеду. И тоже без особых сожалений.
- Не попрошу, - он прижался спиной к дверному косяку. - Ты извини меня, я сказал, наверное, лишнее. По сути, какое мне дело до всей этой истории. Влад взрослый мальчик и хватит мне его опекать. Ну, что мир?
- Мир, - я подняла на него глаза и отложила четки, - красивая статуэтка.
-Да, принес тебе показать. Случайно нашел в одном из шкафов. Это мой подарок родителям на юбилей свадьбы, - сказал он и протянул мне небольшую очень изящную статуэтку: танцующие юноша и девушка.
Он - смотрящий прямо перед собой, вальсирующий среди легких волн развевающегося платья, и она - грациозно наклонившая усыпанную маленькими локонами головку.
- Купил у Артура?
- А у кого же еще? – он улыбнулся.
- Помнишь, ты обещал мне рассказать о том, как вы познакомились? – я протянула ему статуэтку.
- Помню и обязательно расскажу, но не в этот раз. Я сегодня не в голосе, - он поставил статуэтку на стол. - Хороший фарфор. Она мне сразу понравилась. Все-таки Артур неплохо изучил мой вкус. Понимает, что можно предложить, а что нет. Знаешь, я вдруг подумал, что мои родители, спустя тридцать с лишним лет, любят так же сильно, как в молодости. Не представляю их врозь.
- А где они сейчас? - спросила я.
- Путешествуют по Европе. В данный момент в Париже. Они всего несколько месяцев в год проводят в Москве. Да и зачем они здесь... Бизнес идет хорошо, и помощь в нем не нужна. Я собираюсь в офис, есть неотложные дела, - он присел на край кровати. - А ты что думаешь делать?
-Буду писать заметки.
- Пиши…
- Или лягу спать. Наверное, сейчас приму душ и лягу, - я зевнула, прикрыв рот ладонью.
- Ложись...
Он еще минуту посидел молча, поглаживая рукой мое колено и глядя на медведя-Пьеро, у которого съехал на бок белый колпак и от этого он выглядел совсем грустным.
- Купи ему медведя-Мальвину. Здесь, на подоконнике, одиноко, - сказала я, вставая, чтобы поправить колпак.
Можно было сказать: «Останься, наконец. Ты же хочешь остаться!» Но усталость и внезапно появившаяся брезгливость к «журналистским ходам» типа, «застань врасплох» заставили промолчать. Он ушел, отдав несколько распоряжений горничной, которая стояла на пороге моей комнаты, робко теребя край фартука. Она была влюблена в Николая и, наверное, не раз представляла себя в роли соблазненной служанки, которая в конце концов завоевывает любовь своего хозяина, тактично устраняя его расчетливую любовницу. Но Николай даже не смотрел на эту «маленькую дурнушку», как он называл всех своих горничных и как иногда называл Нику. Он смотрел выше ее головы, на стену коридора, где висел купленный родителями итальянский пейзаж, написанный в лучших традициях классицизма. С дымчатым небом и древними руинами, на подножие которых присел маленький пастушок с деревянной флейтой. «Через две недели из Рима вернутся родители Влада», - вспомнила я и Николай, возможно, думал о том же, глядя на ни чем не примечательный итальянский пейзаж.
Глава XXII
Я наклонилась над исписанными мелким круглым почерком листами и перечитала еще раз. «Не пойдет», - поморщилась я и, смяв пачку листов, кинула образовавшийся бумажный комок в угол. Я решила, что, наконец, должна выбросить всю эту историю из головы и начать писать, иначе можно погрязнуть в размышлениях о Николае, об отношениях Влада и Ники, о ее непонятном и отталкивающем поведении. «Если ей так хочется, - сказала я себе, - то пусть ходит по краю пропасти или даже прыгает вниз, я точно не смогу ее удержать». Прошло три дня с тех пор, как я закрылась в комнате и выходила только для того, чтобы увидеть Николая и поговорить с дядей Алексом, который ненадолго заезжал к нам после работы. Однако, мое добровольное затворничество не приносило плодов. Чем больше я думала над проблемами современного искусства, тем больше ощущала себя полной тупицей. «Музей современного искусства и городская среда», - сначала я повторяла название темы медленно и спокойно, потом во весь голос и с остервенением, наконец, я поняла, о чем нужно писать, но почувствовала полное опустошение. А когда энтузиазм вернулся ко мне, я с ужасом обнаружила, что совершенно не могу облечь свои мысли в слова. Я стала много курить, как курила в университете, просиживая на холодном подоконнике нашей квартиры до рассвета. Тогда это была часть процесса, игра в богемность, которая выручала. Теперь, когда я была в доме Николая, это стало жалкой попыткой вернуть то ощущение накала мысли, которое так легко приходило в восемнадцать лет. Неужели выдохлась?! Я перегнулась через подоконник так, что захватило дух от холодящей высоты. Меня обдувал ночной воздух, который почему-то не бодрил, а только вызывал болезненный озноб, желание не открыться пронизывающему по-зимнему ветру, а бережливо закутаться в халат.
Зазвонил телефон и я, соскочив с подоконника, подошла к столу.
-Ты одна?.. Сейчас приду, - резко, и исключая отказ, сказала Ника.
Через пять минут она уже стояла у дверей квартиры. Маленькая напуганная мышка в роскошном домашнем халате из плотного шелка, повторявшем по покрою кимоно. Она нервно чесала руку выше локтя, не поднимая рукава и сминая длинными накрашенными ногтями отпечатанные на шелке нежные ветки цветущей сакуры.
- Ты все поняла?..- спросила она, почти силой втащив меня в прокуренную и холодную комнату.
Я, не отвечая ей, подошла и закрыла окно. Как ни странно, я не была зла на нее за то, что она буквально ворвалась ко мне и навязала этот разговор. Я почувствовала облегчение оттого, что все, наконец, будет высказано. Мне представлялось, что тогда, когда придет понимание, я смогу окончательно отпустить от себя эту ситуацию.
- Конечно, поняла. Ты же выбежала без своей сумочки, и, значит, без денег. А бесплатно у нас, как известно, на такси по Москве не катают. Ты, конечно, не ездила к матери, - сказала я, и голос звучал монотонно и тихо.
- Нет. Я была с ним. С тем шатеном, который смотрел на меня... - ответила она глухо. – Он ушел с праздника раньше и еще не успел уехать, когда я, как ошпаренная вылетела из подъезда. Ну, и предложил подвезти, а денег-то не было, и возвращаться не хотелось. Смотреть им в глаза. Ф-ф-ф-ф… даже мурашки по коже. Я представляю, как они пялились бы на маня и улыбались. Чертовы фарфоровые куклы!..
- Я не понимаю только зачем?
- Я же шлюха, это моя работа. Пусть все знают об этом. Пусть все имеют меня. Мне все равно. Все равно! - крикнула она и уже хотела пойти к двери, но, увидев боковым зрением, что я не иду останавливать, села на кровать. - Послушай, просто стало обидно. Я не знала, что она такое выкинет.
- Это неудивительно, - выдохнула я, - но теперь у нее есть повод... Тебе хоть понравилось?
- Он нес меня по лестнице на руках. Совсем как носит Влад... Но в постели не нежен. Я же потаскуха. Зачем быть нежным?! Он просто налетел, как ураган. Я даже не успела рот раскрыть, как оказалась с ним наедине, - она сосредоточенно смотрела в одну точку. - А после этого, он меня поцеловал. И заснул, улыбаясь. Когда я увидела эту улыбку, то стало как-то отвратительно от того, что мы вытворяли. Мерзко, правда…
- Он предлагал тебе заплатить? - спросила я.
-Я ушла раньше, чем он проснулся. Как только стало светать... Если честно, я жалею, - чуть слышно сказала она.
Я подошла и Нике и села рядом. Она опустила голову мне на плечо и заплакала. Плакала она без рыданий, с широко открытыми глазами, из которых текли слезы, капая на мой халат.
-Ты плачешь что ли? - очнулась я. - Только этого не хватало. Пошли пить чай с жасмином и есть круассаны с миндальной начинкой. Психологическая реанимация плюс лишние калории, которые ни мне, ни тебе не помешают. Мы с тобой выглядим как два ощипанных цыпленка.
- Пошли! - она сказала это почти радостно, вытирая тыльной стороной ладони глаза.
После того, как за ней закрылась дверь, я быстро переоделась и, накинув пальто, спустилась вниз. Я села на скамейку возле подъезда и стала наблюдать за тем, как гаснут один за другим окна дома. Щелк, и темнота. Чтобы не замерзнуть, я дышала на руки и растирала рукавами свитера щеки, а когда все-таки замерзла, то пошла домой. Спать не хотелось. Предоставленная сама себе, я ходила по квартире, бормоча под нос стихи. «Бессонница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины», - ритмично, без выражения повторяла я. После второго четверостишья «Жди меня, и я вернусь» пришел Николай. На часах было без четверти два.
- Я думал кто-то из горничных задержался, - сказал Николай, морщась от терпкого запаха сигарет, стойко державшегося в душном воздухе. - Опять много куришь?
- В пределах нормы, - не желая вдаваться в подробности, ответила я.
- А не спишь почему? – Николай нахмурился.
- Полежи со мной недолго, - попросила я, - Обещаю вести себя примерно и не вгонять тебя во грех.
Он пожал плечами и кивнул.
- День прошел хорошо? – спросила я, когда мы зашли в мою комнату.
- Твое участливое отношение к моим делам приятно, но это не входит в заключенный нами негласный контракт. Поэтому, можешь не изображать усиленно интерес, - он сказал это резко, но потом, смягчившись, добавил, - но, если вдруг тебе действительно интересно, то день прошел не очень удачно. Пришлось уволить одного сотрудника, которого я считал своим доверенным лицом. Оказалось, что он отмывал через бухгалтерию деньги. Не буду объяснять как он это делал, ты все равно не поймешь… Я спокойно отношусь к тому, что иногда приходится терять деньги. Я за них не держусь, может, поэтому они у меня и есть. Но разочаровываться в людях, которых, казалось бы, знаешь, не приятно.
- И все же, это не повод разговаривать со мной таким тоном. Напоминаю, что я наемный работник, а не раб на галерах.
- Прости. Уже не первое «прости» за последние дни…- он снял пиджак и бросил его на спинку стула. - Я не привык к тому, что женщина вникает в дела. А ты, и правда, становишься мягче, не знаю уж толи здешний воздух другой, толи мое благотворное влияние сказывается. Сначала я думал, что я выдаю желаемое за действительное, но теперь вижу, что нет. Еще парочка лет и ты…
- Буду смиренно сидеть в своем углу, и вязать крючком носки, ты это хотел сказать?.. Нет. Это просто во мне говорит желание расслабиться. Но это желание уже проходит, и я снова становлюсь кремень…
-Жаль. Такой ты мне нравишься гораздо больше. Хотя, даже такая, ты далека от понятий «покорность» и «кротость», - Николай подошел и обнял меня, - Нина, Нина, Нина…
Он выключил свет и, положив руку на талию, притянул к себе и поцеловал. «Забавно целоваться с человеком, которого не видишь», - думала я, прислушиваясь к звуку поцелуев. Потихоньку отступая, он вел меня к кровати, все сильнее прижимаясь своим телом к моему. Желаемое было у меня в руках, но я снова впала в уже знакомое мне оцепенение, как тогда, когда он в первый раз увидел меня в ночной рубашке. Что-то мешало мне стать любовницей Николая, которого за день до этого я безумно хотела. Теперь его теплое, мускулистое тело было так близко, что я ощущала, как учащенно бьется его сердце и чуть подрагивают от нетерпения руки, медленно сползая с талии вниз.
- Нет, Николай, - я отстранила его, - у меня сегодня невыносимо болит голова. Видимо, я действительно слишком много курю. Пора с этим завязывать…
- Ах, ты, стратег. Завела, а теперь в курсы, - Николай рассмеялся. - Ну, ничего, подождем. Колобок-колобок, я тебя съем. Один дружеский поцелуй в щеку и спать. Точно не хочешь?
Он лег рядом, поверх одеяла, положив руку мне под голову, и вскоре заснул. Было страшно, что от тяжести у него затечет рука, и я старалась держать голову на весу. Так мы и провели нашу единственную ночь на одной постели: он - в безмятежном сне, я - в бессоннице, оберегая его покой и изредка аккуратно шевелясь, так, чтобы не разбудить. Повернувшись на бок, чувствуя рядом теплое размеренное дыхание Николая, я вспоминала его холодный и властный взгляд, когда он не выпустил меня с балкона на дне рождения Влада, и думала, что поскорее бы вырваться отсюда, отработать обещанные деньги и забыть об этом месяце. Но вот перед глазами вставал совершенно другой образ: нежный и открытый Николай, каким он был после семейного ужина с дядей Алексом, и я одергивала себя. Какая глупость, это же Николай. Умница, Николай, который часами простаивал под моими окнами! Я смогла уснуть только под утро, когда проснулся он. Николай аккуратно вынул свою руку из-под моей головы и, поцеловав меня, вышел из комнаты. Я спала до обеда, а потом позвонила Ника и предложила поехать вместе в центр города.
- Послоняемся по Москве. В последние теплые дни так не хочется сидеть дома, - уговаривала меня она. – Есть идея. Поехали на Красную площадь.
- Оригинальная идея. Москва-то маленькая. Ну, куда можно еще поехать?.. – усмехнулась я. – А вообще, давай! Вольемся в какую-нибудь туристическую группу и послушаем занимательный рассказ про собор Василия Блаженного.
Прогулка по городу пошла нам обеим на пользу. Атмосфера вечного праздника, разлитая в осеннем воздухе, восторженные туристы с фотоаппаратами в руках, запах горячих пирожков в переходе метро: стоило только окунуться в это, и я снова почувствовала себя как рыба в воде. Ника тоже выглядела радостной и умиротворенной. Мы говорили о разных мелочах, старательно обходя события последних полутора недель. Это было несложно, потому что мне о многом хотелось спросить ее, а ей многое хотелось мне рассказать.
Глава XXIV
Я подумала, что больше всего люблю ночную осеннюю Москву, непривычно пустынную после лета и, как всегда, празднично подсвеченную. Машина скользит по дороге мягко, иногда попадает в лужи, чуть теряя от этого равновесие и отклоняясь в сторону. В студенческое время мы много гуляли по осеннему городу, одевшись в теплые пальто и намотав на шеи длинные вязаные шарфы, так что можно было спрятать в них лицо, оставив только глаза. Во время таких прогулок говорили мало, потому что каждый из ребят думал о своем, и, все же, было приятно находиться вместе, отставая от компании на несколько шагов, просто чтобы подчеркнуть свою независимость. Николай на эти прогулки никогда не ходил. Он ездил из университета на машине, и студенты, особенно голь, жившая в общежитие, звала его «маменькиным сынком». Он об этом знал, но никогда не показывал им своей неприязни. Возможно, внутри он даже тешил себя своим превосходством, как и все снобы.
Николай попросил заехать за дядей Алексом в офис и проводить его в аэропорт. У него была назначена важная встреча, которую нельзя было перенести. Когда дядя Алекс, грузный, одетый в молодежные, в ковбойском стиле джинсы и ремень с пряжкой, в виде повернутой в профиль лошадиной головы, сел в машину, мне сразу стало весело и легко. Он обнял меня и несколько секунд задержался, прежде чем отпустить. Это порадовало и снова заставило почувствовать себя частью обеспеченной благополучной семьи.
- Милая, - дядя Алекс по-отечески потрепал меня по руке, - я рад, что ты поехала меня проводить. Столько летаю, а все равно боюсь самолетов. За ночь перед каждым вылетом мне непременно снится, что мы падаем. Поэтому приятно провести дорогу до аэропорта за дружеской беседой. Это отвлекает от дурных мыслей.
- Вы думайте о том, что авиакатастрофы большая редкость. Только представьте, сколько ежедневно совершается перелетов. И какой процент из них заканчивается неудачно.
- Я не думал об этом, - сказал он и даже заерзал на своем месте от новой и явно приятной для него мысли. - Старая ты задница, говорю я себе, всякий раз садясь в кресло и пристегивая ремень. Стоит ли тебе так держаться за свою жизнь? И все равно держусь.
Мы рассмеялись, открыто, как давно знающие друг друга люди.
- Если я приоткрою окно, ты не простудишься? - прервал недолгое молчание дядя Алекс.
- Не простужусь, - ответила я, улыбнувшись ему в темноте.
Мне вспомнился перелет маршрутом Москва-Париж. Это было пять лет назад, когда я впервые почувствовала на себе, что такое депрессия: бездонная темная яма, в которую стремительно падаешь, а выбираешься медленно, поднимаясь по веревочной лестнице и раскачиваясь над этой ямой, куда всегда рискуешь снова упасть. Родители тогда сделали для меня, может, самое важное в жизни. Они купили путевку в Париж на шесть дней. Не знаю, в какой из дней я подняла голову и перестала смотреть под ноги, но отчетливо помню сам момент. Передо мной был фонтан в Версале и я, с удивлением, заметила, что не могу оторвать взгляд от струящейся воды, которая искрится на солнце. Я тогда бросила в этот фонтан монетку, чтобы вернуться туда, и загадала, что в следующий раз я обязательно буду счастлива. Из всех купленных во Франции сувениров, остался только один, самый банальный: стеклянный шар с Эйфелевой башней внутри. Если его встряхнуть, то идет снег. Он стоит на полке в моей квартире и иногда, когда в Москве тоже зима, я беру его в руки и представляю, что в Париже также как и за моим окном падают белые хлопья.
Здание аэропорта, вычищенное и сверкающее внутри, ярко освещенное сотнями ламп, вызвало поначалу желание вернуться в темноту машины. Но скоро глаза привыкли к яркому свету, и явственно проступил странноватый, характерный только для аэропорта запах, в котором смешались запахи чистящих средств, духов, кофе и еще много ингредиентов, которые не удалось разгадать до конца. Отлет был через два часа, и мы решили, что зайдем в кафе выпить по чашке черного чая. По счастливой случайности, один из столиков не был занят. Он стоял у окна, и можно было пить горячий чай и смотреть в окно на желтые огоньки отъезжающих и подъезжающих такси. У меня было традицией приезжать за несколько часов до самолета и вот так пить чай, прислушиваясь к разговорам разнородной публики, к этой музыке сливавшихся в одно целое разных языков. Я немного завидовала всем этим людям, потому что они летят на отдых, чтобы увидеть что-то новое или, наоборот, возвращаются домой, уже успев затосковать. Дядя Алекс летел домой в свой особняк у озера, и это было приятнее, чем возвращаться в холостяцкую квартирку в спальном районе, и весь оставшийся вечер слушать записи автоответчика.
- Николай очень тебя ценит, - сказал дядя Алекс с легким немецким акцентом, совершенно не портившем его речь. - Мы сначала отнеслись к тебе с опаской, но теперь это в прошлом. Конечно, ты понравишься и его родителям. По крайней мере, я…как это по-русски? Я замолвлю за тебя словечко. Как, оказывается, легко забыть язык страны, в которой родился. Я уже тридцать с лишним лет не живу в России. Помню, конечно, русский хорошо, но все равно, это не то…
- Вы так и не рассказали, почему уехали? – я постаралась перевести тему, чтобы не показать свое смущение и радость от сказанных им слов.
Наверное, это удивило бы его, потому что для окружающих мы с Николаем были парой. И, конечно, он был уверен, что Николай не только говорит, что я ему дорога, но и доказывает это. Он не мог и предположить, что мы едва знакомы, и что мне бывает невыносимо одиноко на большой мягкой кровати. В квартире Николая меня уже ждали тщательно упакованные чемоданы с вещами, которые я купила за время жизни с ним: коробки с обувью, одежда, косметика и книги. До моего отъезда оставалось три дня. Николай внимательно и даже, вроде бы, с одобрением смотрел, как тщательно я собираюсь. Он не останавливал меня, но и не помогал, и было совершенно непонятно, о чем он думает в этот момент.
- Почему я уехал отсюда? – повторил дядя Алекс мой вопрос. - Из-за женщины. И еще какой! Она была роскошная высокая блондинка с длинными, до пояса, вьющимися волосами, матовой гладкой кожей и удивительными темно-серыми глазами. Глаза цвета пасмурного неба. Перед ней было просто невозможно устоять. Ее отец был немецким дипломатом, и мы познакомились на танцах, которые устраивало американское посольство. Я даже подрался из-за нее с одним янки. Да…невообразимой красоты была женщина.
- И что с ней потом произошло?
- Она стала моей женой, - он хитро улыбнулся, - на этом и закончились наши романтические отношения, и началась проза жизни. Жена – это все не то. Жена, как собственная рука или нога, которую гладить не будешь. Есть и есть.
- А вы как я вижу, шовинист. Как и все мужчины, не представляете, насколько иногда нам, женщинам, хочется романтики. Даже когда становишься женой…особенно, когда становишься женой.
- Почему не понимаю? Прекрасно понимаю. Но для этого существуют праздники: день рождения или день свадьбы, когда, конечно, приходится покупать цветы и что-то говорить. А вообще… - он задумчиво размешивал ложкой чай. – Вообще, любовь - в мелочах. Можно, конечно, каждой утро петь женщине серенады, но лучше регулярно выносить мусор.
- Вы потрясающий человек, правда!
- Николай не будет выносить мусор, для этого у него есть другие, и не будет все вечера рядом, но он подарит стабильность. Мы не думали, что после расставания с Натальей он сможет быть с кем-то. Кому-то довериться... - дядя Алекс откинулся в кресле, и оно заскрипело под его тяжестью.
- Николай не рассказывал мне о ней, - честно призналась я.
- И ни к чему это тебе знать, - ответил он, - ведь, мой племянник сейчас с тобой!
-Да, со мной! - стараясь вложить в эти слова как можно больше убедительности, проговорила я.
Через неделю, пакуя последние вещи, я наткнулась на фотографию Натальи, удивительно похожей на меня и очень молоденькой девушки. Она была сфотографирована сидящей на ковре в кинозале в легком, кремового цвета платье с тонкими бретелями. Я уже хотела разорвать снимок, но, решив, что это отдает пошлостью бульварного романа, положила его в шкаф.
Глава XXV
Вечером следующего дня мы вчетвером поехали на оперу: Николая со мной и Влад с Никой. Шел «Евгений Онегин»; опера, которую я знала почти наизусть, потому что еще во время учебы много раз ходила на другую постановку, покупая самое дешевое место, с которого почти ничего не было видно. Мне казалось, что оперу можно не смотреть, а только слушать, и начинается она с того момента, как музыканты под светом огромной хрустальной люстры рассаживаются по местам и берут в руки инструменты, чтобы настроить их. Белые сорочки, черные бабочки, лоснящиеся смокинги. Я тогда мечтала выйти замуж за музыканта: скрипача или флейтиста, молодого и худощавого с романтично вьющимися волосами, и поэтому постоянно направляла свой бинокль туда, где располагался в яме оркестр. Но все «скрипки» и «флейты» были толстопузыми, вспотевшими мужчинами среднего возраста с выделяющимся на лице красноватым носом, что вызывало в душе некоторые сомнения.
- Ты не понимаешь. Мы все ремесленники, матершинники и пьяницы, - сказал как-то мой знакомый, учившийся в консерватории, неудачник-пианист, прикладывавшийся после каждого концерта к бутылке.
Он рассказывал мне о музыкантах, постоянной зависти друг к другу по малейшему поводу, лютой ненависти к тем, кто проявлял чуть больше способностей, склонности к нетрадиционным сексуальным связям, особенно у тех, кто был как-нибудь связан с балетными. Он познакомил меня со своим другом, относившимся к труппе Большого театра. Красивый мальчик из кордебалета, находясь рядом с которым чувствуешь себя напрочь лишенной женственности. Я старалась не думать о том, какие отношения связывали его с моим знакомым, но очень смущалась, когда они обнимали друг друга на прощание. Разумеется, это несколько остудило мое желание связать свою судьбу с музыкантом. А когда я услышала «музыкальный» юмор, мечты выйти замуж за человека из этой среды оставили меня окончательно. Правда, на моей любви к музыке это никак не отразилось. Я собрала приличную коллекцию дисков и почти каждый день слушала их, преимущественно в то время, когда никого не было дома. Отец не любит классическую музыку, особенно, почему-то, Чайковского, и, когда я хотела вывести его из себя, то ставила «Евгения Онегина» и начинала нарочно фальшиво подпевать: «Слыхали ль вы за рощей глас ночной?» Обычно его терпения хватало ненадолго. Он подходил ко мне и, стараясь сдерживать себя, очень тихо и вкрадчиво говорил: «Малыш, у меня к тебе есть две просьбы. Первая: закрой, пожалуйста, рот, и вторая: выключи это все к чертовой матери». Я возмущалась и до последнего не хотела сдаваться. Меня веселили эти шуточные стычки с ним и, когда я переехала в свою квартиру, мне временами очень их недоставало.
- Помнишь, Виталия? - спросила я Николая, когда мы сели в ложу.
- Пианиста, который постоянно занимал у всех до очередного гонорара... – Николай старательно изучал либретто, - конечно, помню. Ты еще все время пыталась вылечить его от не проходящих из-за алкоголя отеков на лице. Почему вдруг ты вспомнила?
- Просто с того времени не ходила на оперы. И даже не знаю, почувствую ли то, что тогда. Я была ужасно наивной и глупой, когда вела все эти разговоры о том, что хочу всю жизнь переворачивать ноты для своего талантливого мужа. Какой бред, правда?..
- Почему бред?.. - спросил Николай. – Ты тогда взяла для университетской газеты интервью у какого-то известного органиста и его жены, и всем направо и налево рассказывала, что это идеал отношений. А вообще, что-то в этом есть…
Он хотел еще что-то добавить, но погасили свет. Зазвучала увертюра. Я прикрыла глаза, желая снова почувствовать себя как тогда, в студенческие годы. Но это чувство окрыления, предвкушения того, что самое интересное еще впереди, не приходило. Я не смогла себя обмануть, заставить хоть на минуту поверить. Мне двадцать восемь лет. Еще не много, но и уже не мало. К этому моменту в моем жизненном багаже есть четыре неудачных опыта отношений с мужчинами, не считая Николая, любимая профессия и нелюбимая работа, родители – тоже любимые и нелюбимые. Я повернула голову в сторону Ники. Она сосредоточенно смотрела на сцену, прильнув к бортику ложи и вцепившись в обитый бархатом бордюр руками так, что фаланги тонких пальцев побелели. Был момент, когда показалось, что у нее в глазах стоят слезы. Хотя, возможно, это только мои домыслы. После нашего расставания мысли о ней не оставляли меня ни на один день. Я вспоминала все наши разговоры, ее поступки и движения. Я понимаю в душе, что пишу уже не о ней, а о том человеке, который возник из моего осмысления Ники. Возможно, она не любила Влада. Говоря «любила», я подразумеваю общепринятую трактовку этого чувства, гладкую и чуть подслащеную на вкус. «Любить могут только те, кого этому научили», - часто говорил мой давний приятель, окончивший философский факультет МГУ. Да, может быть… Пресловутый «пример родителей» и все такое. Но мне ближе непонятное и, в чем-то первобытное чувство, которое испытывала Ника к Владу. Я тоже никогда и ни с кем не смотрела на звезды и не писала стихов-посвящений, но это не говорит о том, что не любила. Просто это была своя собственная трактовка любви, где во главе стояли молчаливая забота и сдержанность, иногда приправленные иронией.
Это был мой первый «неудачный опыт отношений». Помню, как, гуляя в парке, мы остановились у монументальной скульптуры, высеченной из белого камня: мужчина и женщина, держащие на руках ребенка. Нужно сказать, что мысли о материнстве всегда вызывали во мне умиление и одновременно полную уверенность в том, что матерью я буду отвратительной.
- В последнее время, я все чаще думаю о ребенке, - сказал он, обходя скульптуру вокруг, - Наверное, это здорово лежать на большой кровати с любимой женщиной, и между нами лежит наш ребенок. Что думаешь?
-Думаю, что реализуешь с кем-нибудь, если, наконец, бросишь курить в постели…
Было желание сказать: «И я тоже так думаю», но внутри сидела пресловутая гордость, а, может, просто недоверие к мужчинам. Потом не раз хотелось согласиться, но, так складывалось, что, соглашаясь, я всегда об этом жалела. Я не оправдываю тех женщин, для которых мужчина – не сильное плечо или друг, а соперник, но знаю по себе, что такой подход – следствие когда-то причиненной боли. Я уверена, что Ника в душе хотела подчиниться и сказать «да».
В антракте пили в театральном буфете сок и ели тающие во рту бисквитные пирожные. Мужчины взяли себе по бокалу вина и, желая показать себя интеллектуалами и ценителями музыки, активно обсуждали постановку и голоса певцов. Они были похожи на двух павлинов, распустивших свои хвосты и готовящихся к брачному танцу. Мне с трудом удалось сдержать смех, глядя на их самодовольные лица. В конечном счете, жизнь удалась: они еще молоды, довольно богаты и пьют прекрасное выдержанное вино к компании двух привлекательных девушек.
- Тебе понравилось? - спросила я у Ники, когда мы отстали от своих спутников, протискиваясь сквозь толпу к своим местам.
- Понравилось, - она смотрела куда-то в сторону. - Да, понравилось, но у меня с музыкой свои счеты.
Опера закончилась, и мы стояли в фойе, ожидая, когда основной поток людей схлынет, чтобы спокойно, не торопясь, одеться. Ника замерзла, она была одета в черное шелковое платье без рукавов, и теперь, усиленно растирала руки. Потом Влад снял пиджак и накинул ей на плечи. Ника завернулась в него и устало зевнула. Николай и Влад говорили о работе, мы с Никой, присев на освободившиеся на скамейке места, не говоря ни слова, смотрели на них снизу вверх. Она прижалась головой к ноге Влада, и он погладил ее по волосам. Наконец, мы вышли в промозглую осеннюю ночь. Я подняла голову и стала изучать звездное небо. Отстранившись от происходившего вокруг, я думала о том, что постановка отличная, Ника как будто все поняла и больше не повторит своих ошибок, Николай и Влад тоже в хорошем настроении, и все же есть какой-то осадок, который не дает мне радоваться всему этому. Мы сели в машины, и Николай поехал впереди, периодически поднимая глаза и глядя в зеркало, не отстал ли Влад. Он ехал уверенно, положив одну руку на руль, а другую мне на колено. Я нашла эту руку своей рукой и крепко сжала ее. На одном из поворотов, Влад обогнал нас, сидевшая на заднем сидении Ника помахала нам рукой.
Только придя домой, я поняла, что не давало мне покоя весь вечер. Это был сидевший внутри неприятный, но до физической боли известный, холодок предчувствия, что ни у нас с Николаем, ни у них ничего не сложится. Я не знала, что произойдет, но была почти уверена, что все закончится не просто тихим прощанием в лучших английских традициях с улыбкой и обещанием созваниваться раз в неделю. Я боюсь своих предчувствий и хороших, и плохих, потому что они всегда сбываются. Есть люди, чьи желания, даже самые глупые, высказанные бездумно и позабытые потом, претворяются в жизнь. И именно тогда, когда они к этому уже безразличны.
Глава XXVI
- Это случилось! Случилось! - с таким победным криком она вбежала на следующий день в квартиру Николая.
- Что случилось? - недоумевающе спросила я, поправляя на голове намотанное в виде тюрбана мокрое полотенце. Максима всегда смешила эта моя привычка после мытья «изображать из себя персидскую княжну», как говорил он. Посмотрев в зеркало, я решила, что, и правда, выгляжу несколько комично в тюрбане, легком коротком халате, открывающем худые с выступающими коленками ноги, и домашних тапочках на тонкой каучуковой подошве.
- Как это, что случилось?.. - Ника упала на диван и, схватив ближайшую к ней мягкую подушку, подкинула ее к потолку. - То, что происходит иногда между мужчиной и женщиной! Дошло?..
- Ну и что?.. - я опустилась рядом с ней на диван. - Это рано или поздно дожно было произойти. Вас ведь тянет друг к другу... Ты как ребенок, перестань дурачиться!
- «Подари ж ты мне девицу, шамаханскую царицу», - низким голосом громко продекламировала Ника, подогнув под себя по-восточному ноги и переплетая в воздухе руки. - Хочу дурачиться. Хочу! Позови весь персонал. Будем их муштровать. Представь, приходит Николай с работы, а они маршируют по кругу со сковородками, метлами, тряпками.
В эту минуту она в своей детскости показалась мне похожей на Влада, хотя внешне они были совершенно разными. Ника выглядела старше его, может потому, что в ее глазах читался опыт, который появляется, когда жизнь уже многое отняла, и человек постепенно перестает бояться ее ударов. Влад боялся. «Жизнь не била меня, - сказал он как-то Николаю, когда они сидели в его кабине после удачной сделки. - Иногда думаю, а вдруг когда-нибудь начнет. Возьмет, и разом все разрушит. Становится не по себе».
«Ей только двадцать один, - защемило внутри, - она всегда должна быть такой, подкидывающей вверх мягкие подушки. Я подкидывала».
- Я придумала, придумала. Хочу сделать ему сюрприз, - сказала Ника, и в ее васильковых глазах снова появилась серьезность, - но, пока не скажу какой. Даже тебе не скажу, сама все узнаешь скоро. Нина, спасибо тебе! Спасибо тебе а-громадное! Будь другом, налей мне кофе! Ну, очень тебя прошу.
Она снова взяла подушку и начала ее крутить в руках, а я стояла рядом и смотрела на нее, как смотрит старая собака на играющего щенка. Остановившись, она резко вскочила с дивана и, взяв меня за руку, повела на кухню. Я достала кофе, сахар и вазочку с маленьким, посыпанным кокосовой стружкой, печеньем.
- Ну, и как это было? Прости за банальный вопрос… - я перемешала в кружке сахар и кофе и налила воды.
- Замечательно, - она запрокинула голову и провела руками по лицу, - за-ме-ча-тель-но! Я сегодня очень счастливая, Нина. Не выспавшаяся и счастливая. А опера была вчера отличная, правда?
- Да, опера отличная, - я облокотилась на подоконник. – Ленского пел неплохой тенор. Сколько раз слушала «Евгения Онегина» и всегда удивлялась: почему партию няни поет сопрано? Где они таких нянь видели?
Я посмотрела на Нику, она не слушала меня, а, опустив голову, легонько стучала чайной ложкой о край бокала. Я тоже замолчала и стала смотреть на висевший над столом натюрморт.
- Спасибо тебе огромное за кофе, - она подняла голову. - Я так ворвалась к тебе, ты, наверное, обалдела. Вообще, я так никогда не делаю, но мне захотелось тебя увидеть. Очень захотелось тебя увидеть…Ты классная, Нина. Похожа на Зою, мы с ней иногда в одну смену в клубе работаем. Тоже, такая внешне сам покой, но, в случае чего, может хорошо навесить. И голос у вас похож. Ладно, я пошла.
- Провожу тебя. Если еще раз захочется ворваться, то не стесняйся, - я проводила ее до двери и обняла на прощание.
Спустившись через полчаса в квартиру Влада, она переоделась в костюм, в котором была на дне рождения, и аккуратно достала замшевый футляр с сапфировым ожерельем. Ника несколько раз надевала его перед зеркалом дома, но так и не решилась выйти в нем куда-нибудь. Ожерелье было тяжелым и холодным и сначала неприятно давило на шею, как это бывает со всеми новыми украшениям до тех пор, пока не привыкнешь и не перестанешь воспринимать их как что-то инородное. Но потом привыкаешь, и легкость, которую испытываешь, снимая их, уже не кажется такой долгожданной, как в начале. Наверное, она сама заправила кровать, потому что сестра Влада отпустила всех домработниц на две недели, заплатив в полтора раза больше за каждый день с условием, что они не приедут по просьбе брата. Я отчетливо представляю себе, как Ника садится на кровать и, подняв к лицу тонкое покрывало, вдыхает аромат прошедшей ночи. Оно еще сохранило и ароматы ее духов и его туалетной воды, и запах тел. Не могу понять, почему это с такой болезненной реалистичностью видится мне сейчас, хотя никогда я делала такого в своей жизни. Потому что не любила, и каждая проведенная с кем-то ночь отдавалась наутро усталостью и разочарованием, желанием чтобы этот чужой человек оставил меня. Так было и все годы, проведенные с Максимом когда, после прикрытой им осторожно двери, я бежала в душ, чтобы скорее смыть с себя воспоминания о нем.
Итак, она сама заправила кровать, аккуратно подняла с пола разбросанные ночью вещи: черное платье, и тоже черные кожаные туфли на каблуках, серый шелковый шарф, брюки и свитер Влада. Удивительно, с какой скрупулезностью прибралась она (непривыкшая к порядку ни в жизненном пространстве, ни в голове) в квартире в тот день. Когда вечером Влад вернулся с работы, все стояло на своих местах, так, как будто Ника никогда и не была здесь. И маленький китайский болванчик, такой как из сказки Андерсена, снова перекочевал с тумбочки, стоящей рядом с кроватью, на полку к балеринам из тонкого фарфора и индийским статуэткам погонщиков из слоновой кости. Теперь я склонна видеть в этом недоброе предзнаменование, но, желая подавить мистицизм, говорю себе, что Ника просто хотела оставить квартиру чистой. Она думала привести вечером гостью.
Я сидела на кухне и курила тонкую с ментоловым запахом сигарету, обдумывая заметку для журнала, когда Ника спустилась во двор к подъехавшему такси. Она взглянула на пасмурное небо, наверняка пожалев, что не взяла с собой зонт, но возвращаться не стала и легко скользнула внутрь небольшой желтой, с шашечками на крыше, машины. Ничто не всколыхнулось во мне, когда машина тронулась с места, и в стекле на секунду мелькнуло ее лицо. Ника назвала адрес торгового центра и откинулась на неудобное сиденье, сняв с плеча дамскую сумочку, и поставив ее рядом с собой. Она не любила смотреть в окно, и, садясь в машину, сразу впадала в задумчивое состояние, выходя из него только тогда, когда прибывала на место. На этот раз Ника долго ходила по магазинам, внимательно перебирая вещи на вешалках и думая над каждой покупкой.
- Рост чуть выше моего и фигура чуть плотнее, - объясняла она холодным и выдержанным продавщицам. - Беру не для себя.
Потом в квартире ее матери нашли много красивых разноцветных пакетов, казавшихся еще более яркими среди вопиющей нищеты комнаты, в которой они стояли. Ника не раскрыла их, и все вещи были упакованы так, как это сделали в магазине: не просто в пакет, а в тонкую, полупрозрачную шуршащую бумагу с фирменной наклейкой на месте стыка. Меня до сих пор мучает вопрос о том, что было в этих пакетах. Ника признавалась, что она не умеет покупать.
В этот вечер я, как обычно, решила дождаться с работы Николая. За час до его прихода позвонила Лиля. Было приятно слышать ее возбужденно-радостный голос, и я даже подумала о том, что мы могли бы подружиться, несмотря на разницу характеров и взглядов на жизнь.
- Нинок, привет! Я тебе по поводу Двориной звоню. Я вчера о ней заметку написала. В общем, если вкратце, дело в том, что она все-таки будет сниматься в фильме, и с психикой у нее не такие серьезные проблемы, как думали сначала. Она даже договорилась с некоторыми изданиями о том, чтобы дать интервью. С нашим, конечно, нет. Так что пришлось все делать, как всегда, подпольно. У редактора в этой клинике знакомый санитар работает. Господи, у него, похоже, везде и все схвачено. Этот санитар, такой симпатичный мальчик, все говорил, что я похожа на одну актрису…Короче, не важно. Просто забавный малыш. Он меня одел в медицинский халат и провел к Двориной. Девочка неплохо выглядит, не агрессивная и говорит вполне связно. Мне показалось, что ты озабочена ее судьбой. Вот и звоню, сказать, что все у нее неплохо, - Лиля остановилась и перевела дух. - Ну, как там у тебя?
- Держусь, - выдохнула я, - спасибо тебе за хорошие новости, я, и правда, с этой Двориной как-то разнервничалась. Становлюсь сентиментальной, теряю форму. Пора уходить с этой работы. Кому я вся такая сердобольная нужна?.. А что у тебя нового? Как подготовка к предстоящему торжеству?
- Сейчас я тебе все подробно расскажу…
И она во всех подробностях рассказала о подготовке к свадьбе, потом мы поговорили о странностях нашего редактора, а в конце просто вспоминали забавные случаи и смеялись. Это был ни к чему не обязывающий разговор двух знакомых, не очень близких, но имеющих много общих тем. Наша беседа оставила приятное послесловие, тем более что это были последние радостные новости.
Глава XXVII
О событиях вечера, а точнее, ночи того дня, я узнала спустя четыре с небольшим месяца. Было самое начало весны, неприятное время, когда все только начинает таять, и Москва, несмотря на усиленные старания дворников, выглядит серой и сиротливой. Я переходила мост по пути к Киевскому вокзалу и, как всегда, остановилась посередине, чтобы посмотреть вниз на мутную воду, текущую подо льдом, уже покрытом трещинами. Раньше смотреть на воду и слышать ее шум было приятно: вспоминалось море в Крыму и теплые золотистые пляжи, теперь к воде тянуло, но тянуло по-другому. Ниже спустив на лоб вязаный берет, я стала, прищуриваясь от ветра, вглядываться в серую даль, на силуэты домов и виднеющиеся очертания строительных кранов.
- Добрый день! Вы помните меня?
Рядом со мной стояла молодая женщина лет тридцати. Ее лицо было мне очень знакомо, как будто раньше мы виделись часто, но я не могла вспомнить где.
- После вашего отъезда Николай Владимирович опять в офисе целыми днями пропадает. А у Влада новая девушка появилась, какая-то близкая родственница подруги сестры. Ухоженная, конечно, и держит себя по другому. Не как Ника, - она вздохнула и медленно пошла рядом со мной.
- Катя, значит, вы работаете все на том же месте? - спросила я, проклиная свое любопытство и сдаваясь перед извечным, привитым профессией, желанием узнать все до конца.
- Работаю, хотя думала, что после того вечера уволят. Жалко, что была моя смена. Лучше бы кто-то другой... - она повернула голову к реке и тоже прищурилась, смотря вдаль. - Неприятно это все. Хотя, вроде бы, какое мне дело.
- Значит, это была ваша смена, - повторила я, понимая, что она вряд ли расскажет мне подробности, просто из страха, что это дойдет до Влада.
Но она рассказала, может из-за доверия ко мне или потому, что надоело держать в себе.
Ника вернулась домой одна около двенадцати часов. Она устало расстегнула босоножки и несколько минут смотрела на свое отражение в большом, в полный рост зеркале. Влад пришел с работы четырьмя часами раньше - примерно в восемь, но не переоделся, как обычно, а, пройдя в спальню, опустился на кровать и сидел неподвижно, только изредка нервно теребя узел галстука, словно тот душил его.
- Он постоянно кричал: «Кофе с коньяком», - по-прежнему глядя в сторону, рассказывала Катя. - Когда я приносила, выпивал его почти залпом. И снова смотрел в стенку.
Ника перешагнула порог спальни, и какое-то время они молчали. Он потому, что, наверное, не знал, как начать; она - почувствовав в нем что-то новое. Он спросил ее: «Где ты была?», и тут же закричал: «Я знаю где! Ты была с ним. В тебе ничего не изменилось! Не отмоешься».
- Я отчетливо слышала, как он несколько раз повторял: «Не отмоешься»! – продолжала Катя, - А потом кинул в нее фотографии, где Ника заходит в отель с тем парнем.
Значит, Влад знал и, все же, простил ей это. После проведенной в квартире Николая ночи, той самой, когда я видела его пьяным, он нашел на столике в гостиной белый конверт, подписанный рукой его сестры. В конверте лежали фотографии Ники с загадочным шатеном, обнимавшим ее за талию, поднимаясь по лестнице небольшого отеля в центре города. Я потом встретила их вместе - шатена и сестру Влада, и он также откровенно прижимался к ней и ритмично, кругами, гладил ее спину, чуть сминая пальцами ткань лазурно-голубого платья.
- Я была у мамы, - оправдывалась она.
- К ней заезжал мой водитель. Тебя там не было, а она еле держалась на ногах. Убирайся, - неожиданно твердо сказал он и снова раздельно, - у-би-рай-ся!
- Влад...
Она хотела еще что-то добавить, но он жестом остановил ее.
Утром Влад поднялся к нам. Он был в том же костюме, что и накануне, не выспавшийся и совершенно измотанный. С его приходом для нас начались беспокойные дни поисков, а потом однообразно серые дни ожидания. Сначала мы не восприняли ее уход всерьез. Даже я, не пытаясь разобраться в том, что произошло, только бодро повторяла за Николаем: «Она вернется. Она уже однажды уходила». Мы договорились, что не будем бить тревогу, и подождем сутки – до следующего утра. Наше спокойствие передалось Владу, он принял душ и, позавтракав, как обычно поехал в офис. В девять вечера мы втроем снова собрались в квартире Николая и стали ждать. Когда часы пробили двенадцать мы, словно по команде, одновременно встали из-за стола. Я была очень утомлена и хотела спать. Ничто так не изматывает меня, как ожидание, когда бездействуешь, никак не можешь повлиять на ситуацию, и думаешь только об одном: чтобы скорее наступила ясность. Николай предлагал Владу остаться, но он сказал, что плохо спит не в своей постели, и поднялся к себе.
На следующее утро начались поиски Ники. Мы решили разделиться: Влад поехал домой к Лизе, Николай – в клуб, я – к Нике домой. Я помню как Николай, похлопав Влада по плечу, пошутил, что он может сразу ехать в магазин и покупать ящик дорогого коньяка, который он вручит тому, кто найдет Нику. Влад печально улыбнулся, его начал мучить страх, который до этого был притуплен нашими ободрениями.
Наши поиски не дали никаких результатов: в клуб она не приходила, у Лизы тоже не появлялась, дверь ее квартиры мне не открыли, видимо, никого не было дома. Я потом приехала туда еще раз, после разговора с Катей, который разбередил то, что уже начинало затягиваться. Я долго звонила в дверь, вдавливая в грязную изрисованную стену кнопку звонка. Я думала, что, может, это к лучшему, если мне никто не откроет дверь, и что-то так и останется для меня тайной. Но мне открыли; на пороге квартиры стояла худая женщина в темном, изношенном халате, с искаженными пьянством чертами лица. Совсем не похожая на свою дочь, но когда-то улыбавшаяся ее улыбкой, и заплетавшая в барашки такие же непослушные каштановые волосы.
- Ника была у вас пятнадцатого числа? - я приглядывалась, пытаясь понять, пьяна эта женщина или нет. Переступить порог, за которым находилась та самая комната с брошенным на пол матрасом, было просто невозможно тогда. И я стояла в пропахшем мочой коридоре, преодолевая дурноту и брезгливость.
- Да, она приезжала.
- Почему вы не сказали об этом Владу?! - я крикнула это громко, и было слышно, как мой голос отдался где-то наверху. - Это многое изменило было.
- Я не могла сказать.
- Почему?- я отступила на шаг и ухватилась за перила лестницы. И коридор, и граффити на облезлой стене, и свет в дверном проеме поплыли перед глазами. Вдалеке слышался ее ответ: «Я не помнила, что она приходила. Я не помнила...»
Силуэт женщины снова начал становиться четким и, наконец, проявилось ее лицо. По нему стекали слезы. Оторвав руку от перил, я кинулась к ней.
- Не смотрите так на меня, - она отступила на шаг вглубь квартиры и захлопнула дверь.
Глава XXVIII
После двух дней наших неудачных поисков Николай подал заявление в милицию и договорился о том, чтобы работали сразу несколько розыскных групп. Придя вечером домой, он сказал Владу: «Ну вот, теперь мы сделали все, что могли, осталось ждать». И мы снова ждали, сидя на кухне, и оживляясь только тогда, когда звонил телефон Влада. В эти секунды внутри предательски возникала надежда, и мы с Николаем внимательно вглядывались в лицо Влада, которое с каждым звонком становилось все более отстраненным. Он медленно уходил в себя. Иногда на его лице возникала улыбка, когда он вспоминал что-то приятное.
- Где она может быть?.. - спросил меня Николай просто чтобы завести разговор.
- Где угодно, - ответила я, чувствуя, что почему-то не владею своим собственным голосом.
В гостиной и в моей комнате шла уборка, и было слышно, как домработницы шепотом переговариваются друг с другом и стараются все делать очень тихо, боясь разрушить охватившее всю квартиру оцепенение. «Как он будет жить без нее, - подумала я, глядя, как Влад сминает в руке конфетный фантик. Может быть, ее уже нет. Нет совсем». За шторами из тонкой серой органзы был виден двор дома, откуда Ника уехала на такси. Мне временами казалось, что это было так давно, несколько месяцев назад, и что мы с Николаем тоже давно вместе, много лет живем в этом большом доме, изогнутом подковой.
Мы также сидели и на следующий день, и потом еще день, когда звонки стали совсем редкими и уже не вызывали в нас оживления. Влад не спускался в свою квартиру, тщательно прибранную Никой и напоминающую о ней. В шкафу висят ее вещи, все, кроме последнего купленного костюма, в ящиках - украшения, которые по поводу и без, дарил ей Влад и которые, конечно, не наденет теперь ни одна женщина. Последние две ночи Николай и Влад не ложились, просиживая в ожидании до утра, чтобы потом на несколько часов заснуть прямо за столом, опустив голову на скрещенные руки. Я ложилась на не разобранном диване в гостиной, прикрывая ноги мягким клетчатым пледом, и, все равно, замерзая по ночам. Как и Владу, мне не хотелось идти к себе в комнату, где стояли упакованные чемоданы, которые оставалось только погрузить в машину. Месяц прошел, но я даже не думала уехать прежде, чем все окончательно разрешится. Никто из нас уже не сомневался, что с ней что-то случилось, и теперь ждали не вестей от нее, а ждали, кто первый скажет вслух то, о чем все упорно молчат. Наконец, я не выдержала.
- Однажды мы говорили о том, какую бы смерть каждая из нас выбрала. Я сказала, что не хочу даже думать о самоубийстве. А Ника выбрала смерть от воды. Она ведь не умеет плавать, - сказала я, прервав невозможно тягостное молчание.
Они обернулись и посмотрели на меня. На миг в глазах Николая промелькнула благодарность ко мне за то, что я освободила его от необходимости сказать это. «Спасибо, что это сделала ты», - говорил его взгляд.
На четвертый день утром раздался звонок. Низкий мужской голос, убийственно уравновешенно объяснял растерянному Николаю, что ее нашли и нас настоятельно просят приехать и опознать тело. Я закрыла уши руками, чтобы не слышать эти пустые формальные соболезнования, которые говорят обычно в таких случаях. Я отказывалась принять произошедшее, принять то, что теперь Ника – «тело», которое нужно опознать, чтобы удостовериться она ли это, и поставить, наконец-то, жирную точку. Николай, также как и я, ездил к ней домой, но ему тоже никто не открыл. На опознание поехал он. О том, чтобы обречь на это Влада не могло быть и речи: он еле передвигался по квартире, и выглядел постаревшим на десять лет. Я поила его крепким чаем и следила за тем, чтобы он принимал успокоительное: круглые белые таблетки, которые давали ему некоторую заторможенность, но освобождали от постоянной тошноты. «Влад, прими», - я ставила на стол стакан с водой и протягивала ему таблетки. Он поднимал на меня совершенно пустые глаза, и я тихо гладила его по голове. Мы говорили с ним о его и моем детстве, о дружбе с Николаем, о работе, и не касались темы похорон, каждый переживая горе внутри себя. Организацией похорон занимался Николай, с которым мы за последние дни не сказали друг другу ни слова, как будто были в ссоре. А потом было кладбище с мокрыми от дождя памятниками и лучи солнца, пробивающиеся сквозь тучи. Нас собралось немного, только те, кто были рядом последние месяцы и несколько подруг из клуба, постоянно прикрывающих глаза, с расплывшейся от слез тушью, черными синтетическими платками, которые они, наверняка, купили специально для похорон. Эти «ночные дивы» словно стыдились солнечного света, прячась за большое мощное дерево рядом с которым вырыли могилу. Они совсем не были похожи на тех королев ночи, которые будоражили воображение добропорядочных семьянинов, заходивших в клуб отдохнуть от своих полнеющих брюзжащих жен и выкладывавших ради продающейся красоты последние деньги. Я иногда косилась на них, чтобы не смотреть на Влада, которого Николай поддерживал под локоть. Я испугалась, что он упадет, когда пришло время положить на отполированную крышку цветы, белые лилии, лепестки которых обтрепал осенний ветер.
Мы ехали домой абсолютно, даже не здрово, отрешенные от всего происходящего, раздавленные не столько похоронами, сколько тяжестью ожидания, груз которого свалился с плеч, но от этого не стало легче. Я только один раз нагнулась к сиденью Влада, чтобы положить ему руку на плечо, и он погладил ее своей холодной рукой. Я заметила, как на манжете сорочки неуместно блеснули золотые запонки, слишком яркие для пасмурного дня и похорон. То, что казалось две недели назад невозможным - необходимость оставить этот мир, к которому я успела привыкнуть, сейчас стало неизбежным и очевидным. Я вздохнула: предчувствие снова не обмануло меня. Эта мелочь, сущий пустяк незаметный никому кроме меня, вдруг больно задел. «И почему он их не снял? Или они были надеты специально? - спрашивала я себя. - Нет, разумеется, не специально. Просто он придавлен тем, что вдруг навалилось. Просто он забыл».
Я посмотрела в окно на отражающуюся фигуру Николая. Он сидел, откинувшись на кожаную спинку сиденья, прикрыв лицо рукой. Как-то сразу размягший и не такой привлекательный, как раньше. Еще во время отпевания я заметила, что в его роскошных, мягких волосах уже виднеется седина. Она появилась совсем не оттого, что умерла девушка его друга, совершенно чуждый его кругу человек, которого жаль, но только как котенка, скинутого мальчишками с крыши. Жаль, что все будет не так, как прежде, и что придется долго о многом молчать, и за компанию носить черный сдержанный костюм, вместо серого, который идет к его глазам.
- Я сегодня останусь у тебя, - сказал Николай вечером, откидывая покрывало с кровати, на которой никто не спал с момента исчезновения Ники.
- Нет, Николай, - уверенно ответила я и, помедлив, добавила, - это кощунственно.
- Может быть, но жизнь должна продолжаться. Она остановилась только для нее, а для нас она идет дальше, и с этим ничего не поделаешь. Многие после похорон занимаются любовью. А знаешь почему? Чтобы, увидев смерть, снова выбрать жизнь. Слияние мужчины и женщины - это жизнь, самое естественное, что в ней есть.
- Эти рассуждения не к месту, - прервала его я.
- Если серьезно, - он изменил голос, сделав его из наигранно-шутливого вдруг твердым, со знакомым оттенком властности, - я хочу, чтобы ты осталась здесь. В этой квартире и в моей жизни. Кажется, мне хорошо с тобой... но, конечно, не так, как в студенческие годы, когда я был безумно по-глупому влюблен. Сейчас спокойно и хорошо. Ты стала элегантной, и в тебе по-прежнему есть красота.
- Спокойно, - поправляя тяжелую оконную занавеску, повторила я, - ты хочешь покоя от своих переживаний. Тебя бросили и нужен кто-то, кто заменит ее. Мне не восемнадцать и я знаю, что первой быть уже ни у кого не смогу. Но и утешать, быть подделкой, тоже не для меня.
- Ты уверена?.. Второй раз не позову, - он снова говорил шутливо и только, если прислушаться, можно было почувствовать нервозность в голосе.
- Да, я уверена. Ни эта роль, ни эта жизнь мне не подходят. Клетка золотая, но в ней будет тесновато. Крылья размять негде. Да и не захочется со временем разминать, легче подрезать, - ответила я, стараясь примериться к его голосу. - Нику бы все равно здесь съели. Само собой, это сделали бы изысканно и со вкусом, как делают все в вашем обществе. И непременно, оправдали бы свою жажду крови высокими помыслами. Помнишь, как у Сенкевича: «Будь здоров, но не пой, убивай, но не пиши стихов, отравляй, но не пляши, поджигай, но не играй на кифаре…»
- Умело ввернуть цитату в разговор ты еще можешь! Что касается Ники, то так лучше для него, - сказал Николай и встал ко мне спиной, чтобы было не видно его глаз. - Он бы сам с ней не расстался.
- Не правда. Так лучше для всех.
Николай не плакал, но он не хотел, чтобы я увидела его измененное лицо, на котором невольно проступило облегчение, как после принятия тяжелого и болезненного для других, но выгодного для себя решения. Я подошла к нему, чтобы увидеть дто выражение лица, которое еще не сменилось, уступая место тоскливой скорби.
- Ей, как и мне, не следовало сюда лезть. Надо уходить, пока я еще в добром здравии. Надо, Николай?.. - я повернула его лицо к себе.
- Если окончательно решила - уходи, но ты от многого отказываешься, - он пошел к выходу, по-щегольски закинув на спину черный пиджак.
- Ты, то есть мы… не разглядели ее самобытность, не омраченную всеми этими отвратительными условностями, реверансами, соображением задним умом, высчитыванием дивидендов, которые принесет знакомство с кем-то или брак. Она, как жемчужина, рожденная процессом, который вызывает в нас отвращение, но который не может заставить отказаться от соблазна ее взять в руки. Я не знаю, осознавал ли это Влад?.. – я перевела дух. - Сегодня Владу позвонила знакомая, которая впервые видела Нику на приеме, сделанном тобой. Влад не выключил громкую связь, и я слышала весь разговор. Представь себе, она не просто говорила какие-то навязанные этикетом стандартные фразы, она плакала: «Господи, Влад. Неужели эта девочка, этот ребенок…» И я знаю, что плакали многие. А ты просто пожал ему руку и сказал, что все наладится. Ты все прекрасно организовал. Но это не то, Николай. Понимаешь?..
Он пожал плечами и вышел в коридор. В комнате был полумрак и только на подоконнике ярким пятном светился белый костюм медведя-Пьеро.
Глава XXIX
Возвращение домой не было тягостным и, перешагнув порог, я даже ощутила дремавшую раньше привязанность с этим стенам. У самого кухонного окна по-прежнему шумели ветки облетевших берез, которые при сильном порыве ветра царапают стекло. На полу лежал скомканный листок календаря, который я оторвала в тот день, когда ушел Максим. Его жена уже должна была родить. Или нет? Я ведь не знаю, как должны выглядеть на последних сроках. Какой абсурд! Я подошла к стоящей в коридоре тумбочке и включила автоответчик.
«Это мама, куда ты пропала?», «Скучаю по тебе. Надо увидеться. С женой не лады», «Перезвони Свете. Очень хочу с тобой поговорить. С ним все o'kei!» - круговорот знакомых голосов подхватил меня и понес назад, в жизнь, которой я не так давно жила. Все произошедшее было похоже сон или фильм, который теперь выключили, чтобы вернуть в реальность.
На лестничной клетке опять хлопали дверью. Это молодая пара, живущая за стенкой, ссорится, и она в одном халатике и шаркающих шлепанцах бежит догонять его.
- Кирилл, остановись. Ты будешь со мной разговаривать! Ты будешь! - кричит она, перегибаясь через перила, громко, чтобы он слышал ее голос, сбегая вниз.
Было приятно зажечь ночник и забраться с ногами на мягкий диван, отодвинув разбросанные на нем вещи. Я уходила только на день, не думая, что закрываю дверь на месяц, поэтому здесь все выглядело обжитым. Мне вспомнился последний день дома, когда я почти всю ночь читала запоем Ремарка. Можно повернуть голову и увидеть брошенную на столе книгу, заложенную на восьмой главе «Трех товарищей» и рядом тарелку с огрызком яблока, на книжной полке осталась прореха, и маленькие китайские куколки так и лежат впритык друг к другу, сдвинутые моей рукой. Захотелось достать бутылку вина и твердый сыр, купленные в магазине. Я уже приподнялась на диване, с удовольствием услышав, как весело скрипнули его пружины, когда в дверь позвонили. Это был короткий робкий звонок, когда человек не надеется застать дома или боится разбудить.
- Мама, - я замешкалась, увидев ее и потом, вдруг поняв неловкость, отодвинулась от дверного проема, - проходи.
Она немного потопталась в общем коридоре, тоже не уверенная входить ей или нет, но все-таки перешагнула порог квартиры, долго вытирая перед этим узкие лаковые туфли о потрепанный коврик.
- Ты все еще красивая женщина, - сказала я, глядя, как она ловко расстегивает ремешок на туфлях, чуть подавшись вперед и согнув стройную ногу в колене. - Ты навсегда или только чайку выпить?
- Это уже слишком. Ты, конечно, пропадала, но настолько - в первый раз, - она повернула ко мне раскрасневшееся от прилива крови лицо. - Если тебе есть дело только до себя, то нам...
- Вам тоже есть дело только до себя, но это неважно. Мне кажется, что я вышла отсюда час назад.
- Может, поведаешь, где ты была, - она смотрела на меня, словно не узнавая. - И прическа новая и цвет волос. Неужели, ты ходила в салон красоты?.. И, судя по твоему внешнему виду, не один раз. Так, где ты была?
- Я работала. Хотя получила от этой работы даже больше, чем ожидала, - вздохнула я, провожая ее в комнату.
- Опять твои загадки... Как мы устали, - она не присела, а стояла, опершись на стол, боясь помять атласную отглаженную юбку.
- Мы? - я подняла глаза на фотографию, которую сделала, учась на первом курсе. Летний вечер с серым небом, по которому быстро движутся темно-серые облака, с темнеющими силуэтами высоток на горизонте. Она нравилась мне, и теперь единственная висела в рамке на стене. Наверное, потому, что больше я никогда не видела таких быстрых облаков.
- Мы - это я и папа, - она помедлила, - мы вместе. Он поехал к дяде Саше ненадолго, потом заедет сюда за мной. Хотела разобрать холодильник. В нем такой запах стоит.
- Не важно. Я купила твердый сыр и вино. Давай немного выпьем за мое возвращение.
- Ты какая-то странная, - донесся из коридора ее голос. – Больно серьезная стала. Можно подумать, что ты на этой своей работе судьбы мира вершила.
- Я просто другая, - сказала я так, чтобы она этого не услышала.
Она попросила кофе, но так и оставила его не выпитым на столе, и, принюхиваясь к терпкому запаху сыра, морщила свой аккуратный вздернутый носик. Это просто потрясающе, насколько я не похожа на маму. И не только потому, что она поразительно классически красива, а я нет. Возможно, это происходит оттого, что нет в наших отношениях легкой, почти прозрачной ниточки, которая объединяет взрослых мать и дочь, когда по ночам в выходные они звонят друг другу, чтобы, сидя на жестких кухонных табуретках, говорить о мужчинах. Мама никогда не говорила со мной откровенно, и я никогда с придыханием не говорила «мама», стараясь говорить «она». Почему-то все это открылось только сейчас, когда мы не общались месяц, и она сидела передо мной на кухне, пытаясь держаться обиженной. Я знала, что внутри она торопит время, только из вежливости не глядя на часы, и ей неприятна мысль о беспорядке в комнате и запахе из холодильника, и о том, что она брезгует дешевым кофе и не любит твердые сыры. «Какие вы с Еленой разные! И почему тебе не передались ее черты? - разочарованно пожимал плечами отец, - непонятно, в кого ты. Ни в меня и ни в нее». Я была похожа на бабушку, мать отца, которая сразу не приняла этот брак, как будто угадала что-то в бесстрастных глазах невестки.
В комнате горел ночник, играла музыка, и в фужере искрилось прохладное, сладкое вино, которое я отпивала маленькими глотками, прислушиваясь к послевкусию. В соседней квартире тоже играла музыка, тихая и романтичная. «Значит, он все-таки вернулся, - решила я, - значит, они помирились».
На часах было три часа ночи, когда победно щелкнула кнопка компьютерной мыши, и на экране появилась надпись, что письмо отправлено. В нем были те самые заметки, которые при первой встрече сказал написать Николай. Я сделала это за пять часов по звуки Моцарта и вино и поняла, что снова обрела себя. Ровно через сутки пришел ответ, что меня берут.
Конечно, после возвращения домой история Ники не отпустила меня, но мысли о ней перестали быть навязчивыми, когда я побывала у нее дома. В голове крутилось: «Неужели, она опять ездила к тому парню после ночи с Владом. После этого взрыва счастья?» Потом все встало на свои места, и со временем перестало казаться роковым, что водитель Влада разминулся с ней на какие-то пятнадцать минут. В сущности, Николай прав. Наверное, они, эти пятнадцать минут, были нужны всем нам: Владу, чтобы освободиться, Николаю - чтобы сохранить друга, мне - чтобы уйти от Николая и снова начать писать. Нике. Нике тоже это было нужно, чтобы остаться в нас навсегда. Ничто не западает так в душу, как то, что мы неожиданно теряем. Глупо, по своей неосторожности. Первое время после ее смерти мне постоянно снилась вода, черная и бурлящая. Я лечу с высоты вниз и вот-вот сольюсь с ней, боясь и одновременно желая этого, потому что там ждет встреча с Никой. «Я должна ей многое объяснить», - думаю я. Теперь эти сны перестали мучить, а если и снится иногда вода, то тихая и прозрачно-голубая. Я не дотрагиваюсь до нее рукой, но знаю, что она теплая как парное молоко, и словно обволакивает тебя нежно и по-матерински. Совсем не такая, как та, в которую прыгнула Ника.
Через полгода после нашего расставания позвонил Николай. Не знаю, сделал ли он это чтобы попытаться меня вернуть. Скорее всего, нет. Мы говорили о том, что произошло, и было утешительно, что в огромном городе есть еще кто-то причастный к этому.
- Ты знаешь, я ездила к ее матери. Она действительно тогда была у нее. Хотела привести ее домой, чтобы сделать Владу сюрприз, - сказала я, уверенная, что Николая это удивит.
- Но она оказалась пьяной... Я все знаю, - он вздохнул. - Они проговорили несколько часов, а потом Ника ушла. Какие-то пятнадцать минут. И все могло бы быть по-другому.
У него был напряженный голос, такой, какой я слышала при первой встрече. Несмотря на то, что о работе речи не шло, он не убрал из него деловые нотки, специально сохраняя между нами дистанцию. Мы не стали дальше друг от друга, потому что, фактически, и не были близки. Смерть Ники помешала нам сделать к этой близости последний шаг, хотя я об этом не жалею. Я-то знаю, что он кует этим голосом золотую клетку: изящную и почти невидную, но прочную. И, конечно, какая-нибудь птица непременно попадется в нее, совсем молодая и красивая, с ярким опереньем. Можно закрыть глаза и без боли представить, что она будет спать с ним на одной кровати, обнимая его во сне за шею, будет скользить по заманчивому мрамору дорогих магазинов, глядя на свое отражение в витринах и завидуя самой себе. Думаю, я бы сдалась, подчинившись этому голосу, и закрутились новые отношения, в которых Николай остался Николаем, а я – «неудачливой журналисткой из желтой газетенки», как он однажды, совсем не случайно, меня назвал.
- Как Влад?
- Влад живет. Дела на фирме идут неплохо, так что есть соображения о расширении бизнеса, - он говорил растягивая слова. - В его круге появилась девушка. Они не вместе, сама понимаешь, после смерти Ники он еще не готов к новым отношениям. Но я вижу, что между ними есть притяжение. Просто ему нужно немного времени, чтобы решиться на что-то серьезное. Она, конечно, не Ника. Красивая, но слишком строгая и отрешенная, как и мы все. И вряд ли на ней можно увидеть то, синее платье. Помнишь?.. Ника была в нем как ворона на снегу.
Его неестественный, натянутый смех повис в воздухе, в тишине моей небольшой, погруженной в полумрак,квартиры. Можно было подумать, что Николай смеется целую вечность, хотя прошли какие-то секунды до того, как он замолчал.
- Ты осуждаешь его? – наконец, спросил он.
- За что?.. Жизнь действительно продолжается. Продолжается у всех нас: и у Влада, и у тебя, и у меня тоже она не стоит на месте. Если бы наши страдания и угрызения совести могли воскрешать. А так, какой в них смысл?.. Нет, я не осуждаю его. Я теперь тоже прекрасно сплю по ночам и больше не ворочаюсь до утра, вспоминая, как смотрела в окно, на отъезжающее от дома такси. Мы все могли что-то исправить в ее судьбе: Влад, ее мать, я. А, может, не могли... - я остановилась.
- Вероятнее всего, не могли, - задумчиво ответил он. - Я не спросил, как твоя жизнь.
- Как тебе ответить... Я не хочу ничего в ней менять. Все так, как должно быть. В простоте, в возвращении к старому тоже есть счастье. Только вот с работой в газете покончено навсегда. Все-таки поняла, что растрачивать себя на это глупо. Вмешательство в чью-то жизнь все равно когда-нибудь вылезет боком, и придется расплачиваться за это. Так что, прочь и дальше.
- А я устал. Вижу только офис и пустую квартиру. Она действительно стала пустой, как только ты уехала. Хочу увидеть что-то еще. Хотя бы Москву не из окна машины. Может, как-нибудь погуляем вместе? Я помню, что ты любишь прогулки пешком.
- Почему бы и нет?.. Я позвоню тебе.
Это был наш последний разговор. Он сказал мне «прощай», а не «до свидания» и не спросил, когда ждать звонка. Наверное, Николай понял, что я не позвоню, или просто почувствовал это, когда мой голос не дрогнул, прощаясь с ним. Потом он мне прислал на телефон сообщение: «Я думал ты умнее, а ты оказалась набитой дурой. Оттолкнула то, что плыло тебе в руки. Еще не раз пожалеешь». Я прочитала и стерла. Не хочу думать о том, что его подвигло написать это. Когда становишься равнодушным к человеку, то относишься также равнодушно ко всему, что от него исходит.
Глава XXX
После смерти Ники прошел год. Я с головой ушла в работу: пишу статьи по искусству, пусть не блещущие эрудицией, но не плохие; о годах, проведенных в редакции газеты, стараюсь не вспоминать, благо, поводов вспомнить у меня немного. Иногда, правда, мы созваниваемся с Лилей, но договорились обсуждать только настоящее, никакого прошлого. Она вышла замуж, оставила редакцию и, кажется, счастлива. Через три месяца у нее должен появиться на свет малыш. Когда ей на УЗИ сказали, что будет девочка, она тут же решила назвать ее в мою честь - Ниной. Я поначалу сопротивлялась, говорила, что ребенок, узнав меня, вряд ли скажет ей спасибо, но потом сдалась. Кстати, жена Максима тоже родила девочку. Он написал мне об этом и я, искренне, от всей души поздравила его. Думаю, что отцовство повлияет на него, хочу верить, что он относится к тем мужчинам, которые способны хоть немного менять себя. Я с легкостью простила его и себя, и воспоминания о нашей связи заняли свою определенную полку в музее под названием «Моя прошлая жизнь». Во многом, это произошло потому, что я сейчас не одна. Он тоже журналист, на четыре года младше меня, и все же относящийся ко мне, как к ребенку. Я не жду от него многого, прекрасно понимая, что он никогда не будет хватать звезд с неба, и рассекать Москву на огромном сверкающем джипе, выставив в открытое окно руку со сверкающими золотыми часами. Он не Николай, и слава Богу. Небольшая квартира, недорогая машина, самые простые вещи – вот и все, что нам нужно. Иногда, особенно когда засыпаю, я вижу в полусне сверкающие витрины магазинов, и не скажу что, просыпаясь, я не испытываю некоторую горечь, но совсем не обижаюсь, когда кто-нибудь своим звонком отрывает меня от этих сновидений. Я, как обычно, не глядя, беру трубку. Теперь эта старая-добрая игра стала приятной, потому что звонит или Он или родители. С недавнего времени мы начали часто с ними созваниваться, и, как будто, становимся ближе. Они по-прежнему ссорятся, но теперь уже не разъезжаются, понимая, что все равно будут вместе и никогда не смогут друг друга отпустить. «Малыш, мы тут повздорили и разошлись, - говорит папа и, после паузы, добавляет, - я сижу в комнате, а мама ушла на кухню». У меня уже не екает сердце, когда я слышу слово «разошлись», это хорошее предзнаменование: я оставила их жизнь им, отпустила страх, который подспудно преследовал меня многие годы.
Я виделась с Владом. Он сам позвонил мне и предложил встретиться. Трудно сказать, была ли это случайность, но наша встреча произошла ровно через год после того, как я первый раз увидела Нику. Стоял теплый осенний день, и мы решили прогуляться по городу. Он рассказал о том, чем был заполнен этот год: о подъеме, который переживает фирма, о поездке с Николаем в Мадрид, о девушке, которая сейчас рядом с ним. Мы говорили о Нике, тихо и с чувством светлой печали, как о человеке, которого у нас отнял случай, словно мы к этому совершенно не причастны. Что ж, это вполне здоровый эгоизм, да и какой смысл что-то теперь выяснять. Я видела, что он все еще любит ее, но совсем другой любовью: не сжигающей, а покорной и сокровенной, когда продолжаешь жить дальше с осознанием, что будут другие, но никто не заменит ее. Между прочим, Влад рассказал мне историю о том, как в его руки попало то самое, подаренное Нике, сапфировое ожерелье. Она настолько поразила меня, что, придя домой, я тут же схватила с полки блокнот и, не думая, под впечатлением от рассказа, стала переносить его на бумагу. «Аккуратный, дорого одетый молодой человек стоял со скучающим видом у одной из витрин ювелирного магазина, - писала я, шепотом проговаривая каждое слово. - Его слепил яркий, синеватый свет, который кажется особенно резким, когда только вошел с улицы». Вдруг я остановилась и отложила блокнот. Мне пришла в голову мысль, что я не передаю, сказанное Владом, а создаю нечто свое, которое, наверное, имеет отдаленное отношение к тому, что было на самом деле. В моем сознании его рассказ заместился другим, менее прозаичным и приземленным. Я чуть было не поддалась сомнениям, но потом взяла блокнот и стала писать дальше. Временами я перечитываю то, что написала. Особенно вечерами, когда я остаюсь дома одна и хочу почувствовать внутри особенную, чуть щемящую, но приятную грусть. Прищурив глаза, всматриваясь в свой неразборчивый почерк, я читаю:
«Аккуратный, дорого одетый молодой человек стоял со скучающим видом у одной из витрин ювелирного магазина. Его слепил яркий, синеватый свет, который кажется особенно резким, когда только вошел с улицы. Сияющие камни, оправленные в высшей пробы золото не трогали его, и он только вскользь пробегал взглядом по роскошным колье и серьгам, то похожим на причудливые цветы, то заплетающимся как греческий меандр. Хотя было видно, что ему не больше тридцати лет, выглядел он плохо. Его спутница склонилась над витриной, внимательно разглядывая вещи, и отсутствующий взгляд молодого человека иногда останавливался на ней: скользил по ее шее, на которую спадали гладкие темные волосы, выглядевшие при этом свете как нарисованные, по четко очерченному правильному профилю, слишком взвешенному, чтобы быть красивым и даже холодно-отталкивающему, когда девушка поджимала губы. Она не замечала его взгляда, слишком увлекшись украшениями.
- Вы можете предложить что-то кроме представленного? – спросила она продавца.
Мужчина за прилавком улыбнулся, поняв, что она бывает здесь часто и, видимо, знает, что самое лучшее приберегают на потом. Он потер руки, и было слышно, как скрипят в тишине магазина белые перчатки.
- Есть несколько эксклюзивных вариантов. Хотите взглянуть?
- Взглянем, - она обратилась к молодому человеку. - Может, ты подойдешь ближе?
И с укоризной добавила: «Мы ведь тратим твои деньги».
- Я доверяю твоему вкусу, купим то, что понравится тебе. Ты сама - бриллиант чистой воды, - и он поморщился от сказанной банальности.
«Не важно, поверит она или нет. Заметит ли... Не заметила», - подумал он, не без облегчения увидев краску радости на ее лице и чуть заметную улыбку в уголках губ. Она, и правда, проглотила. Молодой человек не умел говорить нравившимся ему женщинам комплементы, и, когда хотел как-то выразить свои чувства, просто прикасался к волосам или гладил по плечу. И теперь, сказав это, он не испугался, но внутренне сжался от сказанной им пошлости, которую, как ему казалось, должны были почувствовать все. В последнее время он говорил много неискреннего, оправдываясь своим взрослением и разочарованием в жизни, но внутри оставался привкус этого, и постепенно он начинал привыкать.
- Посмотрите это, сапфировое, - где-то рядом раздался голос продавца, возвращая его к реальности.
- Мне нравится. Слышишь, мне нравится! - сказала спутница, дернув его за рукав.
- Сапфировое, - повторил он, впившись глазами в сверкающее на белой кожаной подушечке ожерелье, - откуда оно у вас?
- Странная история. Нам его принес один человек, - продавец остановился, не зная как продолжить, - человек не совсем обеспеченного вида. Сказал, что ему отдала его девушка на улице. Представляете? Что самое удивительное, никакого криминала за этим не стоит, и никто не заявлял о его краже.
- Да... - протянул молодой человек, все еще глядя на ожерелье.
- Мы обычно не берем ничего с рук. Уровень салона не тот, понимаете, - сказал продавец и одернул рукой в белой перчатке лацкан пиджака с такой гордостью, как будто это был его салон, - но мимо этой вещи мы пройти не могли. Вашей даме очень пойдут сапфиры.
- Выбери что-то другое, - сказал молодой человек и, поймав ее взгляд, умоляющий и полный решимости не отступать, добавил чуть громче, - выбери другое!
Они ничего не купили, и молча, каждый думая о своем, выходили из салона. Девушка не понимала, почему она впервые в жизни не получила то, что хотела, эту манящую сверкающую игрушку. Она была обижена и выпятила вперед нижнюю губу, так что в профиль стала похожа на овцу. Что касается молодого человека, то он был поражен, какими закоулками судьба привела его к этой вещи, которая тоже манила его. Манила не блеском, а сладкой болью, отдающейся внутри. Он дорожил с этим чувством, которое так похоже на что-то живое, на ребенка, копошащегося в утробе. Было слишком тяжело взращивать в себе его, но и отогнать невозможно. Оно начинает жить в тебе, когда, просыпаясь рано утром, смотришь в бледнеющее небо, умиротворенное и безоблачное, и понимаешь, что все под этим небом предрешено, и все загадано. Остается только жить, каждую минуту приближаясь к развязке или отодвигая ее. Жить как слепой, идя по наитию, переживая и радуясь.
Он не знал, что однажды утром молодая девушка, спешащая куда-то, вдруг, по непонятному внутреннему зову, остановилась у дремавшего на тротуаре человека. Он прислонился к столбу и, несмотря на утренний холод, распахнул грязную, пропахшую немытым телом куртку, под которой виднелась синяя футболка. Рядом с человеком, плотно прижавшись к нему, чтобы согреться, сидела, тоже грязная, старая собака. Она плохо видела, и девушка была для собаки как неожиданно подплывшее к ним живое облако, которое таит в себе скрытую опасность. За жизнь, полную унижений, собака привыкла к тому, что эти разноцветные облака-люди чаще всего причиняют боль, и, сжавшись в ожидании пинка, она негромко, но уверенно гавкнула. Ее хозяин проснулся, по старой, тоже выработанной годами привычке протянув вперед обе руки, сложенные лодочкой.
- Подай милая... - прохрипел он со сна, прокашлявшись и сплюнув в сторону, на пыльный тротуар, накопившуюся в горле слизь.
- У вас ноги больные, - сказала девушка, наклонившись ближе, и без брезгливости рассматривая язвы на открытой ноге.
Она несколько секунд подумала, и в плотно сжатые морщинистые руки легло тяжелое сапфировое ожерелье. Она быстро зашагала дальше, и ей казалось, что от этой молниеносности ветер свистит в ушах. Девушка не слышала, как старик кричал ей в след, то благодаря бога, то желая ей долгой жизни.
Через несколько дней Влад купил ожерелье, чтобы было на что посмотреть, просыпаясь рано утром, когда небо такое однотонное и тихое».
жемчужина в темной воде
© Copyright: Мари Мель, 2010
Свидетельство о публикации №210090300628
Свидетельство о публикации №210090300628
Рецензии