Письма к любовнику. Наброски

ПИСЬМА К ЛЮБОВНИКУ

Когда наступает пресыщение
 любовью,  ее  забирают у нас
Нужно успеть ей надышаться
Проходит время, но память настойчиво возвращает меня в тот смутный день, когда произошло наше знакомство. Так она устроена, а, возможно, все просто движется по неразгаданному мной кругу, всегда возвращая меня к началу отсчета. Щелчок замка в моей комнате, шаг, когда я переступаю порог. Началось. Я еще не знаю, что началось, а просто хочу поставить чашку на свой стол. Самую заурядную чашку с напечатанным на ней парусником. В комнате полумрак и черным пятном в этом полумраке - ворон, сидящий на карнизе за окном. Он повернул голову чуть набок и смотрел на меня черным блестящим глазом. Я, не знаю почему, подумала, что он обязательно будет стучаться клювом в стекло. К несчатью, к несчастью... И это несчастье я записываю на свой счет. Так не может быть: темное небо, светлая оконная рама и сидящий ворон. Бррысь... Зачем-то разбегаюсь и бью ладонями по стеклу. Ворон улетает, и я еще долго смотрю на него, стараясь уловить резкие взмахи его крыльев, рассекающих воздух.Я сажусь за стол и быстро, неровным уродливым почерком пишу что-то тебе, человеку, который станет бедой. Потом мы всегда писали друг другу письма. 
Я почувствовала твой приход. Каждая частица моего измученного мужской любовью тела, впитала весть о тебе. Я еще ни разу не видела тебя, а ни на миллиметр не ошиблась бы в твоем росте, ни на оттенок в цвете твоих глаз, волос, в форме губ, твоих рук. Я узнала бы твою походку. Даже сосредоточенную складку, прорезавшую твой лоб. Бывают такие необъяснимые случаи, моменты истины, когда знание пропитывает как вода губку. Мне было известно все, даже то, что на правом рукаве твоего серого в темную полоску пуловера будет зацепка, когда ты впервые шагнешь навстречу ко мне. Ты думаешь, я была рада? Совсем нет... Эта любовь похожа на неотвратимую болезнь, которая гуляет по телу. Ее невозможно вылечить, пусть даже выпотрошив себя. Можно оставить одну оболочку: лицо, фигуру, волосы, но изжив ее, изживаешь все. Оставалось только ждать. Уже чувствовавшая в себе все симптомы болезни, я знала, что она завладеет мной окончательно, как только мы столкнемся на платформе, и ты поднимешь выпавшую из моих рук книгу. Ты скажешь, не глядя на обложку: "Кафка". И я даже не кивну, потому что все и так будет понятно и не будет нужды прибегать к жестам и словам. Мы забудем о том, куда мы шли, и кто мы есть. Никто не догадается, что между нами происходит синтез нашего прошлого, настоящего и будущего. Все подумают, что встретились старые знакомые. В каком-то смысле так и есть, ведь мы уже виделись в простенке между прошлым и настоящим. Там темно, пыльно, но даже в этой спертой темноте мне ничего не стоило исследовать твое лицо, как исследуют новую землю с ее растениями и животными, почвой, источниками воды. Я нашла, что ты почти кристально чист, без избитого порока в чертах, но не сумасшедший, открытый всеми потаенными уголками, не вывернутый наизнанку. Скорее, углубленный философ, а я - твоя спутница, которой суждено стать с тобой сообщающимся сосудом, чтобы сквозь него протекали твои думы и твои желания, скованные этой складкой на твоем лбу.
Мы сразу встали на лезвие пугающей обнаженности друг перед другом, отдались друг другу. Мы любовники, которым не нужно прикосновений, потому что нет двух разных тел, есть две части одного, каждая из которых задыхается, когда другая покидает ее...
Мы писали письма на всем, что подворачивалось под руку: на обертках шоколада, шелковом халате, обрывках обоев, на моем испуганно изогнутом бедре и ладонях твоих рук. Мы ложились в разных углах кровати и, взяв в руки чернильные ручки, писали то, что хотели сказать, но не говорили, чтобы не разбивать звуками голосов хрустальную атмосферу парящей тишины. Я обрывалась на полуслове и оборачивалась к тебе. Мне был виден темный затылок, массивные плечи, загорелая спина с выступающими бугорками лопаток и упругие ягодицы, чуть прикрытые тонкой полупрозрачной простыней. Ты что-то сосредоточенно писал, иногда слегка кивая, а потом осторожно клал письмо на изгиб моей поясницы. Я поворачивалась, и оно легко соскальзывало на влажную простынь. "Хочешь замрут стрелки часов, все вокруг остановится. Даже редкие листья на почти раздетой осенью березе перестанут шелестеть. Остановятся громыхающие трамваи, дребезжащий за стенкой звонок телефона, скрип полуоткрытой деревянной рамы на балконе. Застынет даже улыбка на твоем лице. Я знаю, что ты привычно улыбаешься, поглаживая ямочку на подбородке".  Не оглядываясь на тебя, я протягивала руку и ты сильно, но надрывно-нежно сжимал ее. Все затихало, словно прислушиваясь к нашему ровному дыханию. Все приходило к своей завершенности. Осознавало свою сиюминутность перед громадой нашей неосознанной, не осмысленной до конца близости. Все завидовало нам.
Я не чувствовала ничего, кроме тяжести твоей теплой руки. Пустые мысли, архаические страхи смерти и жизни, сомнения оставляли меня, потому что не было ничего значительнее, чем это ощущение твоего прикосновения, более интимное чем сама физическая близость, чем разговор по душам, возвращающий в безотрадное детство.
Наш "молчаливый роман", роман с твоими руками, каждый жест которых отдавался почти болью оттого, что я сделала бы также. Роман с твоими вещами: старыми часами на золотом браслете, сорочками, галстуками, зажигалкой. Внезапно прорывающийся из ниоткуда фетишизм, почти священное, затаенное, восхищении. Тоже в тебе - целующем косточку у основания ладышки. Поцелуй вечного раба, ставшего господином...

- Спускайся, - ты выдохнул и дал отбой.
Я накинула пальто поверх сорочки, заправила волосы за ворот, и сунула ноги в холодные туфли. Я бежала по лестнице вниз, стараясь не прислушиваться к громыхающему тросами лифту. Вдруг, я застряну в его кабине, и ты не дождешься, чтобы забрать меня из моего пустого, обделенного солнцем дома.
- Садись, - ты открыл дверь и подал мне руку. - Едем.
Ты посмотрел на меня и вдруг протянул руку и выправил мои волосы, рассыпавшиеся каштановыми кудрями по строгости черного драпа.
Это был второй день нашего знакомства, хотя все время, что мы были вместе, мне казалось, что каждый день продолжение самого первого. Есть некое прерывание на абсолютную пустоту сна, похожего на черную дыру, поглощающую после мучений бессонницы, глотающую меня вместе с истерзанным мятым одеялом, которым я закрылась с головой. Сон, как смерть - полное отсутствие, темнота. В этой темноте только слышен твой голос. Сон не освобождает от тебя. Ты что-то тихо напеваешь. Без слов, одна мелодия до невозможности знакомой французской песенки. Твой голос и сейчас мурлычет мне во сне эту незамысловатую простенькую мелодию.
Ночь обрушилась на город. Напала. Стала обволакивать его своей прохладой, стирать воспоминания о душном дне и режущем глаза солнце. Мы выехали за город, и я не обернулась по привычке, чтобы посмотреть на вывеску. Ты сосредоточенно вел машину. Лес. Поле с догорающими у горизонта полосами заката. Снова лес. Наконец, какая-то деревенька. В нескольких домах горит свет, в других темнота. Я думаю о том, что эта поездка может быть последней для меня. Мы едем неизвестно куда. Я  не одета, молчалива и люблю тебя так, что не решаюсь спросить, не решаюсь даже поднять страх внутри себя, робко воспротивиться сама с собой этой ночной дороге, опустевшим домам.
Ты останавливаешь машину на окраине деревни, рядом с покосившимся домом, и мы идем по тропинке вглубь леса. Знобит. Холодно. Накрапывает дождь. Ты снимаешь куртку и набрасываешь мне на плечи. Становится еще холоднее оттого, что холодно тебе. Обостренное ощущение тебя. Словно замерзаю я. Зуб не попадает на зуб.
- Мерзнешь? - наклоняешься ко мне.
- Мерзну,- выдыхаю струйку пара.
- Лучше? - снимаешь с меня куртку.
- Да, - тело под сорочкой покалывает, это приходит тепло, потому что согреваешься ты.
Я беру твои руки и начинаю растирать их. Не для тепла, а из непонятной необходимости сделать это. Такое чувство приходило потом не раз, и я следовала за ним, как слепой за своей знакомой на ощупь собакой-поводырем. Было ново прислушиваться к себе и находить, что заглушенный разум молчит, робко наблюдая, как мной движет незнакомая ему сила.
В лесу не было никого, да и разве придет в голову пойти в лес в промозглую, дышащую холодом ночь. Это мы с ночью на "ты". Такие безвольные и пустые днем, ночью мы начинаем жить. Глаза наполняются синевой далеких озер, на бледных щеках появляется румянец. И даже, если замереть всем своим существом, можно ощутить, как, ускоряясь, начинает бежать по венам теплая кровь. Только ночью так поет тело, как самый искусно созданный инструмент. Оно сплавляется со звуками другого и наполняет воздух вокруг себя музыкой абсолютной гармонии слияния, продуманной Кем-то непостижимым до мельчайшей детали. Выдоха и вдоха. Остановки. Легкого касания невидимых струн.
Ночь - подруга влюбленных, накинувшая темное покрывало, которое убережет от чужих глаз сокровенное. Ночь - соучастница в любви... Она молода и красива, строга внешне и похотлива внутри, чувственна, сперва сдерживается от разврата, а потом бросается в него, чтобы остыть и разочароваться к утру...
- Видишь?! - ты приподнял мою голову и показал просвет между сосновыми ветками.
- Вижу! Да-да! Вижу! - я подпрыгнула, и на момент отвернувшийся подол пальто обнажил край белой сорочки, который засветился фонариком и опять погас. - Она зелено-синяя. Подмигивающая и яркая. Исключительно наша!
- Исключительно наша,- подтвердил ты, кивнув на звезду, неподвижно висящую над колышущим ветками сосен и берез лесом.
Поднялся ветер, и лес шумел, назойливо нашептывал нам, что пора уходить и оставить его ночную жизнь ему. Звезда то показывалась, то снова исчезала. Я прижалась к стволу сосны и задумчиво гладила осыпавшуюся под моими руками кору. Ты подошел сзади и уткнулся лицом мне в волосы. Пора, пора! Пора прочь из леса, навстречу чему-то другому. Может, сну под мерное раскачивание машины. Привычно пустому, но согретому близостью к тебе.