Прощание с сыном

За окном жалобно кричал сыч. Он прилетал уже третью ночь в одно и то же время – сразу после заката, и начинал свой однообразный монолог. Словно отсчитывая непонятный, одному ему ведомый срок.
Иван Федотович уже третью ночь отсчитывал время вместе с птицей. Вчера он дошел до девятисот шестидесяти пяти, пока не впал в гнетущую дрему, в которой соединился крик сыча, тяжелое и тихое дыхание жены, спавшей на кровати, и круговерть мыслей, которые, становясь все более несвязными, словно воронка, засасывали в сонное забытье.
Сегодня сон долго не шел. Птичьи крики, своей монотонной цикличностью помогавшие ему хотя бы ненадолго заснуть, этой ночью несколько раз прерывались, так что Иван Федотович сбивался со счета и начинал заново в полшепота произносить цифры – однозначные, двухзначные, трехзначные… Дойдя в очередной раз до двухсот, он вздохнул и медленно, придерживаясь одной рукой за спинку, сел на диване.
В комнате было достаточно светло. Краешек почти полной луны уже виднелся за пыльным стеклом занавешенного тюлем окна. Только сейчас Иван Федотович понял, что сыч снова – уже в четвертый раз замолчал. На дом опустилась грузная, почти осязаемая тишина. Ее осторожно прерывало лишь дыхание жены. Она лежала прямо напротив него – на кровати с пружинами и синими, во многих местах облупленными спинками. Она лежала на спине, и ее профиль с заострившимся носом отчетливо выделялся на фоне темной стены. Иван Федотович машинально стал отсчитывать дыхание жены – как делал это последние пять лет, до того дня, пока не вернулся сыч. Всякий раз боясь, что назовет про себя очередную цифру, а звука дыхания не услышит.
В эту ночь уснуть будет непросто. Душно. Мало воздуха. Еще раз взглянув в окно, в котором уже был виден диск луны, Иван Федотович вдел совсем белые в лунном свете ноги в старые шлепки и, упершись двумя ладонями, стал осторожно, чтобы не раздался пронзительный скрип, подниматься с дивана. Это ему удалось, и Иван Федотович, взяв висевший на спинке стула пиджак, вышел на крыльцо. На улице было не намного прохладнее, чем в доме, но он все же набросил пиджак на плечи и вытащил помятую от продолжительного использования пачку сигарет. Сигареты Иван Федотович покупал по несколько штук, самых дешевых, и складывал в эту пачку.
Он закурил и спустился по двум чуть скрипнувшим ступенькам. Ночной воздух был неподвижным. Эту неподвижность не нарушало даже слабое дуновение ветра. Лишь вдалеке, за улицы две-три чуть слышно лаяла собака. Иван Федотович поднял голову и посмотрел на кончики веток старого дуба, росшего возле забора. Не шелохнутся, будто нарисованные… В это мгновение снова закричал сыч. Иван Федотович вздрогнул. Он уже успел забыть про одинокую птицу, облюбовавшую дуб.
Мерный отсчет возобновился. Иван Федотович попытался отыскать глазами незваного гостя. Но сыч будто слился с ветвями и листвой дерева, не выдавая своего присутствия ничем, кроме унылого крика. Ивану Федотовичу не было страшно. С годами эмоции замерли в его сердце – отшлифованном пережитыми событиями, переставшем эмоционально реагировать на жизнь – как шестеренка со стершимися зубцами перестает отвечать на крутящиеся, суетящиеся вокруг детали. Страха он не ощущал. Но где-то в глубине души крик птицы все же рождал смутную тревогу.
В последний раз сыч прилетал на этот дуб пять лет семь месяцев назад – как раз перед тем, как жена, разбитая параличом, оказалась прикованной к постели. На плечи Ивана Федотовича легла забота и о ней, и о хозяйстве. Поначалу помогала соседка – Елизавета Кузьминична, но и ее скоро снесли на погост, а двери и окна дома заколотили – как у половины домов на их улице. Эти пять лет были тяжелыми. Он крепился, не подавая вида перед женой. Но и его постепенно одолевал возраст – скручивая пальцы на руках, наваливаясь на плечи каменным грузом старости. Пришлось забросить огород, а в село выходить лишь по крайней нужде – в магазин и на почту, за пенсией. Жизнь превратилась в череду автоматически повторяемых – минута за минутой – действий, облекаемых плотным слоем воспоминаний. 
Иван Федотович прикоснулся к шершавому стволу дуба, чем-то напоминавшему кисть его руки – со вспухшими в суставах пальцами и толстыми венами, замысловато извивавшимися по тыльной стороне ладони. Это был старый дуб. Его ровесник. Дерево посадил его отец сразу после рождения сына. Они вместе росли и мужали, набирались силой. А потом вместе старели. Сейчас многие ветви дуба оголились, кое-где на стволе отошла и отвалилась трухлявая кора. Но дерево все же жило, крепко войдя в землю мощными корнями, и начинало зеленеть каждую весну хоть и позже остальных деревьев, но по-прежнему широко и раскидисто.
Дуб был напоминанием о большом саде, которым когда-то втайне гордился Иван Федотович. Последнюю засохшую яблоню он спилил два года назад, в мае. Да, это было именно в мае, сразу после мокрого снега, на полдня покрывшего село белой пеленой, а потом еще почти на неделю – слякотью и непролазной грязью. Она стояла вот здесь, прямо у покосившейся от времени углярки. А вот тут когда-то росла вишня, за ней, чуть правее – слива. Между ними были кусты смородины… Иван Федотович, обведя невольно рождающим воспоминания взглядом большой, но теперь уже заброшенный участок, снова посмотрел на дуб. Тот стоял как одинокий старый солдат, переживший своих товарищей. Ожидая, когда неминуемая смерть заберет и его.
Последнее дерево из тех сотен деревьев, что сажал он на своем веку, Иван Федотович посадил накануне последнего приезда сына. Это было больше пяти лет назад, спустя несколько месяцев после несчастья с женой. Он копал яму и сажал в него молодой дубок с затаенной, невысказанной надеждой, что сын останется, и они будут ухаживать за ним вместе. Как это было раньше. В другой жизни. Но этого не случилось. Сын приехал поздно вечером, в иномарке, каких на селе сроду не видели. Выйдя из машины, где его остались ждать какие-то люди, он, нахмуренный, торопливо обнял вышедшего встречать его отца. Попросил проводить к матери.
Не прошло и получаса, как сын засобирался обратно. «Срочные дела… Ждут люди… Нет, переночевать не получится… Ужинать? Нет, я не голоден, да и ехать надо…». Наскоро попрощавшись, он сел обратно в машину. Такой же нахмуренный, даже не помахав на прощание рукой. Иван Федотович долго стоял у калитки, остановив взор на точке, где исчез из виду автомобиль. В душе было больно и как-то непривычно пусто. Именно в тот вечер он впервые отчетливо, не гоня, как прежде, от себя эти мысли, думал о смерти.
А дубок, хоть Иван Федотович и заботился о нем, как не заботился раньше ни об одном растении, долго не прожил. Поначалу деревце принялось, на нем зазеленели листочки, но зиму оно не перенесло.
Иван Федотович не заметил, как в его пальцах догорела сигарета. Бросив окурок в кучу собранной по весне сухой листвы, он снова полез в карман пиджака. Последняя. Недолго постояв, Иван Федорович положил ее обратно в пачку и вернулся домой. Прежде чем лечь, постоял у кровати, где лежала жена. А потом, чего давно уже не делал, прикоснулся к ее руке… Сон в эту ночь пришел к нему только под утро.
Около девяти утра Иван Федорович вышел из дому. На почте нужно было получить пенсию – свою и за жену. А на обратном пути зайти в магазин. Купить кое-какие продукты и сигареты.
Не торопясь, по-стариковски, опираясь на палочку, он шел по главной улице села. Несмотря на то, что солнце давно уже взошло, и даже начинало припекать, людей почти не было. Встретилась лишь парочка старушек, видно, так же, как и он, шедших за пенсией. Вступать в разговор Иван Федотович не стал и, поздоровавшись, чуть прибавил шагу. Село старело и медленно вымирало. В редких очередях в единственном на селе магазине шестидесятилетние пропускали вперед восьмидесятилетних. Старики умирали, и их дома стояли заброшенные, зияя пустыми окнами, с повалившимися заборами. Молодежь стала массово уезжать еще двадцать лет назад – когда развалился совхоз. Кто в областной центр, а кто еще дальше, в поисках размытого, как туман, счастья. Никто из них не возвратился. Письма оставшимся в селе родным писали единицы. Окончательно в призрак село превратилось, когда в нем закрыли школу. На последний в ее истории День знаний в первый класс пришли три девочки и один мальчик.
А вот и она, школа. Вернее, ее здание, стремительно ветшавшее, лишенное омолаживающей подпитки в виде детского смеха и школьного звонка. Иван Федотович на минуту остановился. Он смотрел на школу, но видел ее не теперешнюю – с осыпавшейся штукатуркой и побитыми стеклами, а прежнюю. Яркую, молодую, в густом окружении деревьев – почти что парка. Тридцать лет назад здесь собралось почти все село, чтобы вместе – впрочем, как и другие праздники – отметить знаменательное событие – рождение пятитысячного жителя. Встав перед сценой, не переставая хлопали певшим и танцевавшим школьникам, местному ветеранскому хору и баянистам. Иван Федотович пришел на праздник с сыном. Тогда ему было лет восемь, и, чтобы видеть концерт, он сидел на отцовских плечах. После во всю длину школьного двора выставили парты, которые быстро покрылись принесенными жителями разносолами и пирогами. До позднего вечера лились песни. Дети, которых никто не гнал домой, ошалев от свободы, играли по соседству.
Сбросив пелену накативших воспоминаний, Иван Федотович двинулся дальше. Пять тысяч… Да, тридцать лет назад было пять тысяч. По последней переписи, не набралось и трех. Село вымирало, каждый год прибавляя новые ряды крестов на кладбище.
Дорога до почты показалась непривычно долгой и утомительной. Лучи солнца жарили, как в полдень. Редкие лужи по обочинам, оставшиеся от ливших всю прошлую неделю дождей, стали темно-коричневыми, с потрескавшейся по краям землей. У двери Иван Федотович снова остановился, молча глядя на Виктора – бывшего совхозного электрика. Тот, приставив лестницу к вязу, с остервенением пилил ветку, поминутно отирая льющийся на глаза пот.
- Как жизнь, Федотыч? – крикнул он, заметив появление старика, и с явным облегчением бросил пилить. Рыжая, с проседью щетина и мешки под глазами говорили о недавнем запое.
Не ответив, Иван Федотович кивнул на дерево:
- Что ж это ты? – сказал он негромко. – Итак сплошные пеньки…
- Ишь, эколог нашелся! – усмехнулся Виктор, спускаясь на землю и закуривая. – Месяц назад такая же дура на Первомайской упала – все провода пообрывала. А эта махина не только провода – крышу проломит. Ты, что ль, потом латать будешь?
Промолчав, Иван Федотович шагнул к двери почты.
- Что, так и не объявился? – услышал он позади голос Виктора.
Секунду помедлив, он, не оборачиваясь, зашел в помещение. Пенсии не было. Райцентр задерживал, непонятно почему. Посоветовали заглянуть в конце недели. Присев на лавочку недалеко от окошка, Иван Федотович подождал, пока Виктор, кинув на перекладину лестницы перчатки, куда-то убежал, и вышел на улицу.
Весь день прошел как в тумане. В заведенном, привычном ритме жизни случился какой-то сбой. Словно микроскопический, невидимый глазу жучок пробрался сквозь кожу и старческие мышцы к сердцу и стал точить его, казалось бы, давно затвердевшую, непроницаемую оболочку. Неясное предчувствие рождало саднящую душевную боль.
После обеда предчувствие, казалось, воплотилось в реальность. В дверь постучалась Аленка, жившая через два дома, - с красными глазами и черной лентой на голове.
- Мать умерла, - глухо сказала она, стараясь не смотреть в глаза Ивана Федотовича.
Он сходил к ним, но в дом не заходил, постояв у крыльца с несколькими соседями, говорившими о пенсиях и растущих ценах. Смерти сверстников, с которыми когда-то учился и работал, уже давно перестали быть для него болезненными. Но в этот раз тревога не оставляла Ивана Федотовича. Давно уже привычные для него тяжелые процедуры по уходу за парализованной женой он в этот вечер совершались им как-то рассеянно, Иван Федотович забывал порой последовательность действий. И утомился больше прежнего.
Едва он присел на диван, прикрыв глаза, его вывел из полузабытья голос жены. Они редко разговаривали в последнее время. Все уже было давно сказано, а что касается быта, они и так понимали друг друга без слов.
- Включи телевизор, - попросила жена.
Иван Федотович замешкался. Он не любил смотреть телевизор, не понимая и не принимая большинство из того, что там показывали. Жена отвыкла вместе с ним. Телевизор, еще советский, черно-белый, стоял в углу, покрытый выцветшей накидкой. Последний раз его включали на Новый год.
Иван Федотович вопросительно посмотрел на жену. Та повторила свою просьбу. Подойдя к телевизору, Иван Федотович включил его и откинул наполовину скрывавшую экран ткань. Пока телевизор нагревался, он отвернулся, чтобы сесть на диван. Лицо жены поразило Ивана Федотовича. Ее глаза, не отрывавшиеся от экрана, широко раскрылись, она тихо вскрикнула и попыталась поднять голову над подушкой. Иван Федотович оглянулся. В красивой светлой студии, за стеклянным столом, напротив телеведущей, с улыбкой кивавшей головой, сидел мужчина. Вальяжно закинув ногу на ногу, в дорогом костюме он что-то объяснял своей собеседнице.
Это был их сын. Этот, лощеный, с драгоценными запонками и выделявшимся животом человек, был их сын. Сын, от которого несколько лет не было вестей, которого мать, никому не признаваясь, боясь признаться даже самой себе, в глубине души считала погибшим. Он, сын, теперь был совсем рядом, живой и здоровый.
Судя по всему, беседа в телестудии подходила к концу. Ведущая что-то сказала гостю, и тот, повернувшись лицом к камере, с улыбкой произнес:
- Дорогие друзья! Братья и сестры, отцы и матери! Мы заботились и будем всегда заботиться о каждом из вас, решая ваши проблемы, делая вашу жизнь богаче и радостнее…
На этом звук оборвался. Повинуясь необоримому порыву, Иван Федотович вырвал шнур из розетки и вышел из дому. Поднявшийся ветер долго не давал ему зажечь спичку. Руки дрожали. Как и губы, державшие сигарету. Он стоял долго, опустив глаза вниз. А перед ними все стояла и стояла телевизионная картинка – его сын, с улыбкой глядящий прямо на него.
Вернувшись в дом, Иван Федотович, не раздеваясь, лег на диван. Жена тихо плакала. За окном шумел ветер. Криков сыча слышно не было, лишь дуб гулко стонал, точно предчувствуя свою скорую гибель.
- Успокойся, - негромко произнес Иван Федотович, - и родителям случается хоронить детей.