Совёнок Эмка

Энессе Борн

 Церковь разрушили давно. Еще до войны. Подсиненная уцелевшая колокольня покинуто и горько торчала среди деревянных домишек старого российского городка. От колокольни убегала тропка, по тропке бежала девчонка. Она бежала навстречу колокольне. Она бежала на свидание с Богом.
 Была девочка белобрыса, кое-как приглаженные волосы, схваченные на концах тряпицей, подпрыгивали, руки-ноги в ссадинах, тощенькие, семилетние.
 Бог был темноглаз и смешлив. Одним глазом разглядывал девочку, а другим косил в небо. Небо начиналось там, где косящий взгляд Бога упирался в неподвижное кудлатое облако. Оно почти всегда нависало над колокольней, словно надетое на штык громоотвода, который по прихоти грамотного дяди Пети венчал колокольню. Дядя Петя сам его сделал и сам на колокольню пристроил.
 — Это наш советский крест, — говорил он белоголовой Эмке, закуривая папиросу из большой коробки «Беломорканала».
 Воняло этим каналом так, что Эмка обегала дядю Петю за десять шагов, чтоб и поздороваться, соблюдая приличия, и не остановиться, вроде как она торопится.
 Дядя Петя насмехался над Эмкой из-за имени.
 — Би-би, Эмка! — кричал он ей вдогонку. — Би-би, машина четырехфарная!
 Эмка носила очки. Без стекол. Ей не нравилось походить на четырехфарную машину, ей хотелось быть похожей на сову. Умную и в очках. Оправа была крупная, стальная, найденная на помойке.
 Еще сов Эмка любила из-за поговорки соседки Аграфены: «Каждая сова хвалит своих совенят».
 Эмку никто никогда не хвалил. И в ней жила тоска по добросердечной сове.

 У матери Эмка была лишним ртом, и похвалить или приласкать старшую дочку той попросту не приходило в голову. Детишек у плодовитой, как крольчиха, матери было семеро погодков — мал мала меньше. Мужья ее за это били. Перебывало их в доме — уйма, но никто, кроме колченогого Абраши, паявшего и лудившего кухонные плошки-ложки, не прижился.
 Жил Абраша уже не первый месяц, а восьмого крольчонка мать все еще не носила.
 — Бог от жиденка миловал пока, — ворчала Эмкина бабка.
 Дом ее стоял через дорогу, она часто забирала внучку — подкормить, или лямку оторвавшуюся пришить к сарафану, или чтоб Эмка на огороде помогла.
 Бабка почему-то ненавидела евреев — всех, кроме возлюбленного мужа с загадочной фамилией Гендентуллер. Из-за жидов, считала она, муж погиб в гетто далекой хохляц-кой Винницы.
 Ругала евреев бабка антихристами и только об Илье Моисеевиче Гендентуллере повторяла:
 — Добрый был человек, Христова роду-племени.
 Антихристов бабка люто ненавидела за то, что церковь, где венчали ее и выкреста Илью, они разрушили. Такие же нелюди, как фашисты, убившие позже мужа. Сначала они Христа убили, потом храмы его порушили, и это было так страшно, что даже скудная вдовья жизнь измучила старуху меньше, чем окруживший со всех сторон безбожный мир.
 ...Эмка бежала вприпрыжку и мечтала, как поднимется на колокольню, пройдет по струганой доске, брошенной поперек уцелевших каменных перил, и, качнувшись на узком краю, обратит на себя внимание Божие. И он обоими глазами на нее одну посмотрит и слова скажет ласковые, как в Аграфениной присказке про сову и совенят.
 «Я хороший совенок, — думала Эмка, — очень хороший совеночек. Глаза у меня круглые, у меня очки вокруг глаз, как совиные круги, я все и без стекол вижу. А если стекла вставить, то и темноту насквозь проглядеть смогу!»
 На колокольне Эмка уже не раз бывала, но на доску, через перила перекинутую, становиться не решалась.
 Мир с колокольни виделся раскинутым во все стороны, и мир этот Эмке не нравился. Не то чтобы плохо все в нем было, но очень уж однообразно: дома да деревья, люди да беды, никаких радостей каждодневных, кроме птиц и Бога.
 Бога Эмка любила. И знала: он не в тех деревянных дядьках, бородатых и с тарелкой над головой, что у бабки в красном углу висят. Одного Христос зовут и другого тоже Христос, но и бороды и лица у них разные, и вроде как не братья они даже, а — одно. То есть один. Дядька? — задумывалась Эмка.
 Чувствовала она, что Бог... ну, растворен во всем... Что он как полет птичий. Вот сидит птица, поет, потом полетела — и нет ее. А песня осталась — и в голове звучит. Потом вернулась птица. Хотя, может, не та — другая? Но такая же.
 На какую ни глянь — все одна птица, и песня у нее все та же... И Бог такой, только чуть наоборот. Полета уже нет, уже что-то улетело, но и что-то осталось в ней, Эмке, вроде гуда колоколов, гудит, гудит внутри...
 И голос говорит, но не словами, а тем, что после слов остается. Или между словами слышится. «Иди, — говорит, — на колокольню, на доску стань, я увижу тебя. Я тебя похвалю!»
 Вот и мчится она вприпрыжку, и душа ее — в радостном восхищенном ожидании.

 ...Широкая доска. Плохо струганная. Пружинит, качается.
 «Не смотри вниз, — говорит ей Бог, — вперед смотри: я есть, я тебя поддерживаю. И хвалю тебя, мой совенок, мой храбрый ребенок, моя Эмка замечательная! Чувствуй меня и себя слушай».
 И похож Эмке Бог на дядю Илью и на Христов обоих. Нет! На дедушку больше...
 — Эмка! Эм-ка-а! — закричали вдруг снизу голосом со словами. — Не смотри вниз, Эмка! — надсаживался дядя Петя,
 — Не смо-три-и-и!
 И девочка посмотрела.
 Далеко-далеко внизу, маленький, как собака, орал дядя Петя, руками размахивал. И на крик его ужасный бежали бабы, кричали, а собака, высотой до кошки уменьшенная, сидела одиноко и неподвижно. Выла тонко, задирая морду.
 И вдруг наступила тишина.
 Внутри у Эмки замерло. Бог отступил за пределы ее головы, ее тела, спрятанного сарафанчиком в синих цветочках, и доска качнулась резче. Потому что совсем близко к ее концу стояла Эмка, стояла, боялась, а доска покачивалась.
 И не на что вдруг стало опереться Эмке внутри себя. Бог отступал все выше, выше, прямо к облаку, проткнутому штыком дяди Пети.
 Она соскользнула с доски, руки судорожно вцепились в шершавое дерево, и так повисла, и сарафанчик надулся колоколом. И гул пошел по толпе внизу.
 Эмка висела, зажмурив глаза от страха. Потом приехала машина красная. Пожарная. С лестницей до неба.
 Но не видела и не слышала Эмка никого, кроме тишины и вернувшегося Божьего шепота:
 «Совенок, Эмка, руки разожми! Лети, лети ко мне, ты уже сможешь. Далеко летать сможешь, и лететь будешь долго, целую жизнь, над головами мужиков и баб, над собачьим брехом, среди облаков и птиц, красоты душою касаясь...»
 И разжались, раскинулись Эмкины руки.