Отец Каленик

 
                Светлой памяти моей бабушки
                Марии  Калиничнны  Ломако,
                рассказавшей на 93-м году жизни
                эту  захватывающую  историю
                из своей юности.
   



       Если кто-нибудь захочет послушать меня и узнать о прошлом своей семьи и своей родины, я передам то, что помню о нашей жизни до революции и Гражданской войны. О своём отце, о его стойкости, трудолюбии и великодушии.  И о том, как он спас всю нашу большую семью во время погони, как сгорел дом, где родилась и я, и все мои братья и сёстры. Ведь в судьбе  почти каждой семьи, особенно такой многодетной, как наша, во многом отражается, словно в капле воды, жизнь страны...
   

                1.

     Моё родное село под названием Юзкуи раскинулось в бескрайних степях южной Украины, невдалеке от ведущих в Крым  людных шляхов, возле Утлюкского лимана на берегу Азова.  По-татарски «Юз Куи» означает «Семь Колодезей ».  Здесь в своё время и обосновался наш отец Каленик Захарович Ломако, потомок запорожских казаков.
     Сначала он жил неподалёку от села,  на известном в этих краях хуторе Москаленко. Оттуда родом был его дядя, который взял к себе Каленика с раннего детства из Полтавщины, потому что папа остался круглым сиротой. Было это в 1870 году.
     В семилетнем возрасте Каленик уже работал по найму у местного помещика Рыкова  –  помогал пасти коней и коров. Тогда же и образовалось село Рыково, ставшее железнодорожной станцией. Теперь она называется Партизаны, через неё непременно проезжают все, кто едет в Крым по рельсам.
     Мальчик страстно мечтал овладеть грамотой. Очень любившие его пастухи, двое из которых умели читать и писать, учили его буквам, чертя их по пыли и песку своей пастушьей палкой. И мальчик повторял за ними. Так он выучился чтению и письму.
    А шестнадцатилетним пареньком Каленика взял себе в кузню помощником её владелец  –  толстый, добродушный  немец-колонист. Таким образом овладел папа и кузнечным мастерством, позднее очень пригодившимся ему.
    Сметливый, честный и работящий, незаменимый помощник в деле, Каленик настолько полюбился аккуратному и хозяйственному, но бессемейному немцу, что тот оставил ему кузню в наследство.


   В Юзкуях жила такая же добрая, скромная и трудолюбивая, как он,  девушка Дуня  -   Евдокия Аверкиевна Ищенко (семья Ищенко была родом из соседнего села Стокопани). Она очень приглянулась Каленику и, достигнув совершеннолетия, он с согласия её родителей  женился на ней, чтобы не стеснять своим присутствием многочисленную семью дяди. Кузню он продал (немец к тому времени уже умер)  и обзавёлся   собственным  куском земли, на котором разбил сад с огородом и поставил небольшой домишко из самана , крытый очеретом .
    Поначалу всё их хозяйство было    –    одна на двоих деревянная миска, чугунок да две деревянные ложки. Даже мебели в хате не было. Но Каленик сам сколотил из дерева, которое в этих местах было в цене, скамью со столиком и кровать, а ещё один стул выковал из железа. Дуня вела хозяйство и всегда держала хату в отменной чистоте.
   Так и зажили они в бедности, но в уюте и согласии.  И стали родоначальниками нашего ветвистого родового «ломакинского» древа.
    Фамилия наша, возможно, пошла от украинского слова  «ломака»  –   палка.
    Папа шутил, бывало:
      –   Щiро дьякую  по спине ломакою!




                2.


     Из десяти девочек и трёх мальчиков, появившихся у них на свет за четверть века,  почти все прожили долгую жизнь и оставили после себя потомство. Шестеро из них родились до меня, и ещё шестеро  -  после. Я седьмая с обоих концов.
     Сейчас из них осталась я одна…
     А тогда была я восемнадцатилетней девушкой  и жила в доме отца среди множества его детей и внуков.


    Во время тех событий, о которых  сейчас расскажу,  войска Второго армейского корпуса барона Врангеля захватили Геническ    –    районный центр той же Херсонской губернии на берегу Азова, в 12-ти километрах от нашего села, и сражались с красноармейцами на Перекопском перешейке. Они отходили через Крымский полуостров к Севастополю, Ялте, Керчи  и другим черноморским портам, чтобы морем эвакуироваться за границу. Отплывали корабли в Европу и прямо из Генического порта.


     Главная дорога из России в  Крым, тогда ещё белогвардейский,  проходила невдалеке от нашего села.  По ней двигались и белогвардейцы разного толка, и красноармейцы,  преследовавшие их. Регулярного снабжения армий уже не существовало, поэтому то белые, то красные мародёры сновали по приазовским сёлам,  переходившим таким образом в руки разных армий и банд.  Мы, девчонки ещё,  не могли тогда понимать, кто именно грабил нас, крестьян  –   нам говорили, что это  германо-австрийские войска, махновцы,  красноармейцы,  белогвардейцы,  врангелевцы…  мы не очень-то  в них разбирались. 
     Налетали  внезапно. Отбирали сахар, муку, масло, кур и индюшек, скотину...  Часто жарили свежее мясо тут же, во дворах,  и ели.
     В ответ по сёлам начали организовываться отряды самообороны, отгонявшие грабителей всех мастей. Наш юзкуйский отряд возглавлял муж моей сестры Насти, бывший офицер Ефим Кузьмич Берлизев. Настя тоже была активисткой в этих делах. Она и отцу потом во всём помогала всю его жизнь, была его правой рукой. Поэтому папа всегда  называл её «мой казак».




                3.

     Все предшествующие годы жизнь в Юзкуях была спокойной. Большой и дружной  семьёй жили мы в родительском доме. Поначалу справляться было очень тяжело, денег и рабочих рук не хватало.
     Кормили нас полевые работы. Земли у отца было немного:  давали земельные наделы по количеству рождавшихся в семье мальчиков, по две десятины.  А их у родителей было всего двое  –   Лёня и Ваня, не считая умершего в три года Феденьки.  Поэтому работать в поле выезжала в основном женская часть семьи. 
    Трудились все: от самых младших детишек  Лены, Клавы, Симы и Ванечки  –   до уже замужних Домаши, Пани и Насти.  Дети Домаши тоже помогали. И конечно, моё «среднее звено», то есть близкие мне по возрасту Лёня, Лиза и Лида. Мама тоже обычно работала с нами.
     На поле ездили в мажаре   –    телеге с бортами, похожими на лестницы. Эти лестницы были лёгкими, съемными. На такой телеге удобно было перевозить снопы сена, которые мы набирали из ожередов  -  стогов.


    В страду спали прямо на улице,  на ряднах , любуясь крупными звёздами и вдыхая терпкий запах сена, а тёплый южный ветерок ласкал лицо и приносил таинственные ночные звуки. А в холодную и пасмурную погоду  ночевали в доме или на чердаке.
     Каждое летнее утро папа поднимал нас спозаранку, когда восток едва начинал синеть, и над церковью, стоявшей в конце улицы, всходили на ярко-синем небе Стожары в созвездии Ориона. Это означало, что ночь закончилась, и пора начинать трудовой день.
     Наш сон прерывал решительный отцовский голос:
   –   Вставайтэ, дывчата!
   –   Та нэ рано ли?  –  заступалась мама.  –  Хай ще посплять.
   –   Не можно!  –  строго отвечал отец. –  Ехать далеко,  не хочу потом в самое пекло возвращаться.  Лошадей жалко!
   В кухне уже хлопотала домработница Марьюшка, растапливая печь кизяками  и готовя нам еду в дорогу  -  вкусные мамины пирожки с белым квасом и молоко для младших.      
   А на дворе ожидала нас мажара, запряженная парой лошадей. Мы быстро собирались, влезали на неё, отец  брал в руки вожжи   –   и вся наша ватага отправлялась на работы.


    Отцовские  поля  располагались за семь вёрст от дома.  Одно поле было хлебное, а другое   –   бахча, где мы выращивали тыквы и арбузы (по-нашему – гарбузы и кавуны),  дыни и прочие баштанные овощи.  Каждая культура требовала особого ухода.
     На поле мы до полудня занимались прополкой и поливкой, взрыхляли землю, чтобы вода лучше впитывалась. Весной пахали и боронили, потом был у нас сев и заделка семян, удобрение земли навозом, летом и осенью  косили,  жали и молотили, укладывали сено в копны (ожереды).
    И земля благодарила нас за заботу. Урожай получался спелым, сладким. Пшеница и ячмень были чистыми, зерно к зерну. Его как первосортное охотно покупали у папы оптовики.
    После полевых работ мы накладывали в мажару сена и, если был сезон урожая, брали с собой в дорогу арбуз или дыню.  Какой радостью было треснуть хорошенько по арбузу кулаком, пока едем обратно, сидя на щаблях , разломать его на сочные, прохладные ломти и всем «гуртом» лакомиться под палящим солнцем!

     Нелегка была наша крестьянская работа. Но она с лихвой окупалась глубокой родственной дружбой, царившей в нашей семье. Эту дружбу каждый из нас пронёс через всю  жизнь,   –   и, бывало,  съезжаясь вместе уже в старости, вновь запевали мы наши сельские песни и весело «рыготали», вспоминая юзкуйские прибаутки, забавы, шутки и дразнилки.  Особенно отличались всегда наши мальчики   –   Лёня с Ваней и Андрей, старший сын Домаши. Они были большими выдумщиками: издавали семейный журнал, сочиняли забавные стишки, занимались постановкой домашних опер.
     Юмора  в нашей семье всегда хватало сполна, и до сих пор многие меткие словечки, дразнилки и прибаутки так, бывает, и просятся к слову на язык.
    Но кому теперь скажешь?  Кто поймёт?..


                4.

    Талантливым человеком был наш папа. Во многих отношениях.
    Фактически самоучка, он и журналы выписывал, и, не зная нотной грамоты, пел в церковном хоре, а иногда приходилось и дирижировать им  –   быть регентом. Видимо, от него и унаследовала часть нашего потомства хорошие музыкальные способности.
    Интересно было наблюдать, как он садился читать. Перед этим он тщательно прилаживал очки в круглой металлической оправе. Но они, видно, были уже для него слабоваты, и он держал книгу далеко от себя, на расстоянии вытянутой руки. Книга оказывалась возле самой  лампы, а он, откинувшись назад, принимался за чтение…


    А уж песни были душой нашей семьи!  И малороссийские, и русские народные, а по праздникам    –    строгие и мелодичные церковные:  папа ведь пел на клиросе  («на крылосе»)  и знал много духовных песнопений.
     ...Вечер. В комнате уютная тишина, печь натоплена, керосиновая лампа горит на столе, мама и сёстры сидят за шитьём, младшие дети пкатом лежат на полатях («на полике») в своих постелях, папа за столом  «ушнюпывся» в книжку. 
    И вот кто-то принимается негромко напевать, другие подтягивают вполголоса  –  и  глава семьи, очнувшись от чтения, начинает шевелиться, снимает очки, откладывает книгу  и поддерживает песню своим мягким баритоном.  Мама и сёстры, не отрываясь от шитья, прибавляют звучание, я тоже стараюсь помогать, подпевая верхний голос.  И  вот уже песня набирает силу, звучит уверенно и стройно, заполняя нашу старую низенькую хату.  Младшие детишки лежат и слушают как завороженные, и над всем этим царит мир, покой и особое домашнее тепло.
     А назавтра опять трудиться всем, от мала до велика.


   Видя наше трудное положение,  местный священник Иван Павлович, умудрённый жизнью человек, к словам которого прислушивались, предложил отцу:
     –  А ты, Каленик, торгуй!  Ты честный, у тебя оно выйдет добре. Богу помолись  –  и зачинай.
    Отец послушался совета, сделал в доме пристройку, открыл в ней собственную лавочку и стал торговать продовольствием, посудой, тканями. Со временем наладились у него связи:  Симферополь, Харьков, Ровно, Львов...  Даже до Польши, до Кракова и Лодзя дошёл! 


     Дела улучшились, начали мы жить свободнее.  Через пару лет магазин расширился, и стал наш дом самым большим на селе.  Отец нанял для торговли приказчика  –  своего доброго знакомого,  преданность которого хорошо знал.
   В  помещение, где выставлялись товары, вело  вниз восемь каменных ступенек. Войдёшь   –   и ударяют в нос разнообразные запахи.  Слева лежит свежепросоленная рыба  –   хамса, таранька, кефаль, горбуша, а иногда и осетровые. Рядом масло и брынза. Поглядишь прямо  –  там   хлеб с бубликами и сладости:  конфеты, халва, колотый сахар.  А направо красочными рядами выстроились ткани. В конце лета, когда хлеб с полей был убран, отец раздаривал  сельчанам по отрезу ткани на новые рубашки.
   Пол в лавке обязаны были по вечерам подметать мы, девочки.


   Односельчане любили своего бородатого, с мягким взглядом ясных, серьёзных глаз  земляка за его прямоту и необычайное великодушие. Бывший бедняк, он хорошо понимал тяжёлую крестьянскую долю и часто отпускал товар в рассрочку, а то и вовсе прощал и ничего не требовал с тех, кто не мог уплатить.
    Бывало, начнёт он подсчитывать данные им в долг деньги и, глядя сквозь очки в свои бумаги  при свете керосиновой лампы, что  мерцает на столе, говорит про себя:
      –     Ций отдасть...  ций отдасть...  а ций  ни,  йому нечем,   –    и вычёркивает его из списка должников.


                5.

    По осени проходила заготовка на зиму овощей и фруктов. В глубоком холодном погребе копились запасы: яблоки, груши, кавуны, картошка, репа, квашеная капуста в бочке.  В особой нише стояли глэчики  с молоком, сметаной, маслом, простоквашею.
    А к Рождеству летне-осенние запасы пополнялись окороками, «ковбасами та сальцэм». Не знали мы тогда очередей за дефицитами, сутолоки и шума, спешки и нервозности  городской жизни...
    И никогда не было такого, чтобы чего-то не хватало! Это потом уж, вместе с  революцией, пришёл  в наше село голод. И страшный голод. Сразу после событий 1917 года отцу пришлось свернуть свой магазин и с приходом «военного коммунизма» превратить его в часть местной кооперации, потребительного общества.  И тогда жители села, очень уважавшие  Каленика Ломако, дружно избрали его председателем.

    Благодаря большому трудолюбию отца, к которому он и нас приучал с детства, стала наша семья наконец жить в относительном достатке.  Почти все деньги шли  на нашу учёбу. Потому и стали потом многие из моих сестёр и братьев  школьными учителями.
   Нам, детям, несмотря на то, что родились мы в селе, отец постарался дать лучшее по тем временам образование. Все свои прибыли он вкладывал в наше обучение и хорошее воспитание во внеурочное время, да ещё платил за полный пансион с питанием и жильём, и чтоб в гимназию нас возили из села в санях или экипаже.
   До шестого класса я училась в частной гимназии Екатерины Ивановны Оливер  в Симферополе, затем пришлось перебраться поближе к Юзкуям, в Геническ. Первое время мне было там не очень-то уютно после Симферополя.  Но скоро в здание генической школы переехала рижская Ломоносовская гимназия Марии Михайловны Добычиной и её мужа Иосифа Николаевича Добычина, прекрасных учителей, которых до сих помнят там, и мы  –   я  с сёстрами Лизой, Лидой и Симой  –   пожелали перейти туда. Благодаря этой гимназии я изучила французский, немецкий и латынь (она потом мне помогала в научной биологической работе) и, конечно, ещё многие важные дисциплины. Брат Лёня учился в это время в мужской гимназии Волошенко.

    Кроме того, мы брали уроки музыки. В день, когда старшая сестра Лиза вышла из гимназии,  в наш дом было торжественно  доставлено из города пианино. 
   –  Дорого ж как! -  сокрушалась мама, глядя, как его освобождают от мешков с соломой и бережно выгружают из повозки.
      А отец спокойно заметил: 
     –  Не дороже денег.
    На образование своих детей и внуков он средств не жалел. 

    Через два года, когда я тоже получила гимназический диплом, папа захотел и мне подарить музыкальный инструмент по моему усмотрению.  Я выбрала скрипку.  Но успела взять только несколько уроков на ней:  начались события гражданской войны.
     Стали появляться грабители. Сельские жители старались припрятать все ценные вещи. Моей ценностью была скрипка. Её запросто могли отобрать, поэтому я старалась при налётах спрятать её подальше.
   Однажды, когда  я занималась на скрипке, ворвались в село мародёры. Я быстренько  успела закопать скрипку  поглубже в ларь с мукой. Стащить с места весь ларь  они не могли, отсыпали сверху, сколько успели, и скрипка  была спасена.


                6.

     Накануне того памятного злополучного дня 1919 года, в разгар гражданской войны в наших краях, мы вернулись, как обычно, с полевых работ  –  и сразу почуяли неладное. Всё село было встревожено.
      Наша соседка тётя Маша Тубальцева  подошла к плетню и  рассказала нам, в чём дело. Оказывается, в  этот день  в окрестностях села за грабёж при отступлении белогвардейского полка  был убит крестьянскими партизанами проезжавший через него полковник, который растерял своих  солдат и возвращался в часть. А мы-то ещё с поля слышали отдельные выстрелы, но особого внимания на них не обратили, привыкнув за последние месяцы к стрельбе.

     Вечером стали известны подробности. Жившие неподалёку Домаша (Домникия) и её муж Ефимий Ефремович Сажнев, школьный учитель, пришли и поведали нам, как было дело.
   За полковником  была погоня на тачанке, он отстреливался.  Одна из посланных вдогонку пуль смертельно ранила его. Но денщик полковника всё же доскакал до расположения военной части, привёз тело убитого и всё рассказал. 
     Появилась опасность ответного террора. И первой ему могла подвергнуться наша семья, семья Ломак.  Ведь муж Насти  руководил  этим  партизанским отрядом!


    Наутро мы не поехали, как обычно, в поле, а стали ждать, что будет.  На всякий случай  мама вместе с младшими  детьми Клавой, Ваней и Леной  отправилась  после завтрака к соседям Тубальцевым  –  пересидеть там.
     Весь день над селом висела напряжённая тишина. Жители затаились по домам.
    И вот ближе к вечеру послышались из поля отдалённые винтовочные выстрелы. Папа и мы, оставшиеся дети,  влезли на «горище»  (чердачное помещение)  и там закрылись. Страшно было сидеть в неизвестности и ждать.
    Потом к отдельным выстрелам из винтовок прибавился пулемётный треск  -  короткие глухие очереди. Мы приоткрыли дверь и поглядели в щёлку. Но ничего не было видно.


  И вдруг смотрим   –   бежит со всех ног по двору Домникия. Волосы растрепались, отчаянно оглядывается по сторонам. Ищет нас.
    –  Домаша, мы тут!  –  крикнул ей сверху папа.
    –  Уезжайте!  –  прокричала Домаша, запрокинув голову.  –  Сейчас же все тикайте в город!
   –  Что случилось?  –   спросили мы.
   –  Каратели скачут. Вас всех убьют, спасайтесь!
    Оказывается, белые послали на Юзкуи карательный отряд  –    «Дикую дивизию» , состоявшую из кавказцев, вооружённых шашками, в бурках и папахах. Они были отчаянными головорезами и славились жестокостью по отношению к мирному населению.

   Папа быстро слез вниз и поспешил в конюшню  –  готовить гарбу   (так мы называли нашу мажару).  Страшный отряд мог появиться в любую минуту.  Надо было немедленно бежать. Особенно боялись мы за детей
    –  Маруся! –  прокричал мне отец из конюшни.   –   Приведи малых!
    Я помчалась к соседке за младшими детьми и мамой. Отец тем временем наспех запряг в гарбу всех трёх лошадей и успел бросить на задок пару мешков с песком. Это оказалось очень кстати.
   Он звал ехать с нами и своего приказчика Тараску, но тот отказался:
  – Нет, дядя Каленик, я лучше здесь пережду, в лавочке вашей. Меня уж, верно, не тронут.
   Мы быстро подсадили в повозку маму с детьми и запрыгнули сами.
   Со стороны поля  уже совсем близко зазвучали выстрелы. Побледневший отец  стегнул лошадей, и они вынесли нас на улицу.


                7.
 
     А по дороге через степь уже спешили на телегах, верхом и просто пешком  с заплечными котомками все те, кто опасался мести. Их набралась большая толпа, сотни полторы  –  ведь у многих члены  семей были в отряде самообороны.
     Жутко было видеть всё это.  Людей охватила паника, все стремились покинуть село.
    Тем временем от Рыково наперерез нам уже неслись во весь опор каратели верхом на конях. Мы видели их  смуглые лица и белый оскал зубов.  Они  вовсю размахивали шашками наголо и что-то кричали вслед убегавшим.
     Мы сидели, крепко обнявшись, полумёртвые от страха. На выезде из села гарбу неимоверно трясло, она подпрыгивала на камнях и выбоинах, и казалось  –  вот-вот она развалится, и мы попадём в лапы врагов. Но потом телега пошла ровнее.  Хорошо, что лошади у отца были сытые и ухоженные. Иначе нам было бы не спастись!
    Некоторых пеших враги уже настигли и принялись нещадно рубить своими кривыми  саблями. Мы с ужасом наблюдали это через щель между мешками.


    Впереди вдруг образовался затор.  Дорога оказалась перекрытой. Телеги сталкивались, и одна из  них перевернулась.
   Тогда отец лихо развернул  гарбу вбок,  тоже едва не опрокинув её, объехал всех и  помчал прямо через поле, по  рыхлой земле. Нас болтало из стороны в сторону. Чтобы не выпасть, мы вцепились в жерди и крепко держали детей.
    Всадники начали стрелять по уезжающим. На всю жизнь врезалась мне в память эта картина:  багровое заходящее солнце и подсвеченные им фонтанчики пыли от вонзавшихся рядом с нами в землю пуль...
    И вот каратели уже начали нагонять нас. Их конные силуэты чётко выделялись на фоне закатного неба. Они рассыпались в цепочку и стали заходить с боков, собираясь сомкнуть круг. Ещё совсем немного  –  и мы окажемся в западне!


    Отец вовсю нахлестывал лошадей.  Гарба подпрыгивала на ухабах, мы тряслись на жидком сене и больно ударялись о высокие борта.
     Вдогонку  нам продолжали стрелять. Мы в страхе закрыли головы руками и сжались на дне телеги.  В решетчатые борта и в мешки, которые спасали нас, попало несколько пуль. Гарба вздрагивала от их резких  ударов.
    Последним отчаянным усилием совсем выдохшийся отец вырулил вновь на дорогу, оставив позади другие повозки. Мы вырвались вперёд, обогнав всех, и лошади опять понесли быстро и ровно.
   И тут бандиты сомкнули кольцо позади нас. Все, не успевшие из него выскочить, оказались в ловушке. В их числе и семья наших соседей, живших через дом.
    А мы всё неслись прочь от выстрелов, и незабываемая жуткая картина резни и всеобщего переполоха стремительно уменьшалась в размерах.


                8.

   Наконец она совсем скрылась из виду. Всё стихло.
   Мы поехали чуть спокойнее, и скоро усталые лошади привезли нас в город.
   Куда теперь податься, где ночевать?
   В Геническе, над кручею у берега Азова жила знакомая нам семья рыбаков, у которых я, Лиза и Лида снимали комнату, пока учились в гимназии. Они поставляли в отцовскую лавку рыбу.
   Решили попросить у них приюта на первое время.
   Добрые рыбаки встретили нас сочувственно. Они  слышали доносившиеся со стороны Юзкуёв выстрелы, треск которых далеко разлетался в сухом вечернем воздухе, и были рады, что мы спаслись.
   Нам выделили комнату, где мы и расположились на скорую руку. Был предложен ужин, но есть никто из нас от волнения не хотел. Разве что «малые» попили козьего молока, которое всегда было в этом доме. Папа в изнеможении прислонился спиной к стене, сидя на полу, и закрыл глаза…

     Опустилась ночь. Жизнь в городе стихла, над головой замерцали звёзды. Они спокойно смотрели сверху ангельскими глазками, а у меня перед глазами всё стоял кровавый солнечный диск и розовые в его свете фонтанчики пыли от шальных пуль.
    Тут со стороны улицы кто-то крикнул:
   –  Дывытесь, хаты юзкуйские горять!   
   Мы высыпали из дома. Со стороны оставленного села всходило зарево пожара. Все стали всматриваться в родную сторону, где ночное небо переливалось всполохами огня. Горело сразу несколько домов в нашем селе.
    И  вдруг зарево вспыхнуло настолько ярко, что звёзды померкли в его свете. На какое-то мгновение даже мелькнул яркий язык пламени. И все мы, не сговариваясь, поняли в ту минуту: а ведь это  –  от нашего дома, от магазина, который снаружи был выкрашен масляной краской!
     Дом нашего детства, дом, в котором мы знали каждый закуток, в котором выросли,  –  наш дом уничтожало теперь безжалостное пламя.
    Папа в сильнейшем волнении ходил взад-вперёд и всё время повторял:
  –  Це наш дом горить! О так-то…  Ведь це же ж наш дом горить!..
    Дочки помладше бросились к нему, обняли со всех сторон и завыли в припадке отчаяния. Но отец быстро взял себя в руки и проговорил властным голосом:
 –  Тише, дивки, не скулите!  Бог дал  –  Бог и взял.  Вы, дети мои хорошие  –  вот моё главное богатство!


                9.

   А я отчего-то вспомнила, как  домработница Марья растапливала соломой нашу «грубу»   –  печь, выходившую в залу,   –   когда мы приезжали из гимназии домой на рождественские каникулы и залезали на печку погреться с дороги. После первых  радостных приветствий и целований мы, гимназисты, весело толкали друг друга локтями:
   –  Пишлы на комынок !  –   и сейчас же спешили взобраться на печь. 
  Мама, опасаясь, что мало будет нам тепла, просила:
   –  Марьюшка, насмыкай соломы!
    И Марьюшка несла «смычок», а я, лёжа на черене  с братьями и сёстрами, глядела, как она растапливает грубу, и всё боялась, что лежащий рядом пук соломы вспыхнет и подожжёт дом. Боялась пожара.
    И вот он случился.  Но совсем с другой стороны подкралась к нам беда!

    Придя через день на родное пепелище, папа застал удручающую  картину. Дом был похож на чёрный от сажи череп со страшными глазницами пустых окон. 
     От всего домашнего хозяйства остались одни угли.  Среди них  тоскливым призраком  вздымался почерневший остов пианино. Скрипка, конечно, тоже пропала.  На месте великолепной  домашней библиотеки в несколько сотен томов  возвышалась куча пепла.  Полные собрания Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тургенева, Стендаля, Лондона и ещё многих других классиков безвозвратно погибли. Больно и грустно было видеть, во что превратилось нажитое тяжким трудом десятилетий.

     У ворот лежал обгорелый труп нашего любимого пса Капи. Подальше, на каменных ступеньках (всё, что осталось от торговой лавки) папа обнаружил тело верного приказчика Тараски. Он был  безжалостно зарублен саблей.  Как видно, каратели не щадили никого. 
    Каленику рассказали, что сын соседки, юный Вася Тубальцев, тоже был убит шальной пулей сквозь дверь.  Участники партизанского отряда, затеявшие тогда погоню за полковником, скрылись на Бирючем острове и отсиделись там. Каратели  искали предводителя Берлизева. Не нашли и со злости запалили нашу хату, где он проживал.

    Отец печально постоял на пепелище, а затем взял у соседей лопату, пошёл в сад и откопал потайную коробочку со схороненными на чёрный день червонцами. Теперь это было всё его состояние…


                10.

       Остались мы в одних платьях. Отцу предстояло отстраиваться и заново налаживать быт и жизнь своей семьи. Но счастьем было и то, что он сумел спасти всех своих детей и внуков!
   –   Не горюй, Дунька! –   подбадривал он маму в те лихие дни. –  Помнишь, какими бедными мы были с тобой в начале? И ничего, робили, нажили своим горбом много добра, да и пожили вволю. Ты Богу молись за то, что дети остались живы! Они уж подросли, помогут нам встать на ноги.

      Пожив  ещё несколько дней в Геническе, мы вернулись всей семьёй в Юзкуи. Стали обитать в летней кухоньке, чудом уцелевшей, благо во время пожара было безветрие.  Соседи и друзья жалели нас и помогали, кто чем мог  –   посудой, одеждой, едой.
      –   Ничого! Що не робиться  –  усе к кращему,  –  успокаивал нас отец. 
    И оказался прав. Во времена печально известных продразвёрсток и раскулачивания, когда он значился в списках как «зажиточный», его собирались сослать с семьёй на север  –  на Соловки или в Сибирь, где он наверняка бы и сгинул. Но увидев, что после этого случая с нас нечего было взять, его оставили в покое.

     Он скончался на 89-м году жизни, проработав много лет в Свято-Троицком соборе в Симферополе звонарём, а затем сторожем.  Собор этот знаменит прежде всего тем, что в нём служил в то же самое время в течение более пятнадцати лет архиепископ и хирург Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, известный под именем святителя Луки. Они часто общались с папой, делились жизненной мудростью, которой у обоих накопилось сполна. Отец постоянно слушал его необыкновенные, смелые и благодатные  проповеди.
    Однажды, году в 1947-м, архиепископ Лука сделал у себя дома операцию папе  –  удалил злокачественную опухоль на спине, под лопаткой. И этим его спас!

     А верно ведь говорится:
    –   Що буде, то те й буде, а буде те,  що Бог нам дасть!

                (1994)



                П р и м е ч а н и я:

1.      Повествование дополнено позднее по мемуарам и письмам родных.

2. Из  других источников  «Юз-Куи» означает  по тюркски «Сто колодцев».

3. Саман (тюркск. «солома»)  —  строительный материал из глинистого грунта, перемешанного с соломой и высушенного на открытом воздухе. Используется для строительства жилья в сухом климате.

4. Очерет  –  травянистое болотное растение, род камыша.

5. «Щiро дьякую»  -  (укр. "щедро благодарю") соотв. русскому "большое спасибо".

6. Кизяки  -  брикеты из соломы в смеси с навозом, высушенные на солнце.

7. Щабли, щаблины -  перекладины, ступени; в данном случае ступеньки телеги.

8. Глэчик, глечик   ( укр. «глечiк»)  -  глиняный горшок для молока; кринка.

9. Во время общего распада армии на юге России образовалась Первая Туземная ("Дикая") конная дивизия генерала Ривишина, которая вместе с другими частями деникинской армии до осени 1919 года принимала  участие в подавлении крестьянских восстаний на юге Украины, грабеже и насилии мирного населения.

10. Гарба - от татарского слова «арба», повозка.

11. Комiн, «комынок»  -  нижняя часть печи (от «камин»).

12. Черен  –  горловина печи, на которой устраивалась лежанка.