Холодный зимний день на берегу моря

Давно исчезли в прошлом эти дни.
Только неверная подружка-память хранит воспоминания, которые с годами либо тускнеют, по причине своей незначительности, либо наполняются красками воображения, которое старается приукрасить совершенно заурядные события личной жизни.

Место действия – восточное побережье Каспийского моря.
Крохотная войсковая часть, ничем, даже забором, не отгороженная от песчаной равнины уходящей за горизонт.
В морозном воздухе пахнет полынью. Это её сухие стебли торчат из серого, в блёсках вымороженной влаги, песка, заполнившего эту гигантскую песочницу.
В будущем этот фокус проверен – как только я обонял горький полынный запах, память немедленно выбрасывала меня в тот давно прожитый январь.
С другой стороны, метрах в пятистах-восьмистах, абсолютно плоский и пустынный берег замёрзшего у берегов моря. В море чернеет с дюжину корпусов судов-мишеней. Военно-морской полигон.
Я, по военному образованию механик-аэрофотограф, зачислен в штат части как электромех. Именно так записано в военном билете чьим-то корявым почерком – электромех.
 
В армии я всего-навсего восемь месяцев, только что прибыл из Вышнего Волочка через Волгоград и N-ск на этот полуостров, поэтому регулярно хожу в наряды.
Система имеет своё местное название: через день - на ремень, через два – на кухню. Это значит, что у меня суточный наряд, допустим дневальным по роте. Сменившись с наряда по роте, я сплю одну ночь в казарме, а на следующий день заступаю в суточный караул по части. Сменившись с караула , я сплю одну ночь в казарме, а на следующий день заступаю в суточный наряд по кухне . Сменившись с наряда по кухне, я сплю одну ночь в казарме, а на следующий день заступаю дневальным по роте… И так далее, по кругу.
Все, кто прослужил в армии с моё, крутятся в этой же системе нарядов. В части, вместе с офицерами, человек 50-60.
В части нас, отслуживших меньше всех, очень мало, поэтому мы всегда при делах. Мы не ропщем. Просто надо дожить до весны, до того момента, когда в часть привезут тех, кто прослужил ещё меньше нас, и их можно будет включить в систему.
Тогда мы отдохнём, и начнём работать на технике. Так мы думаем. На это мы надеемся. Это помогает нам служить.
В нашей части все печи для отопления жилых и рабочих помещений топятся углём, который летом завезли морем, и свалили в кучу на окраине части. А вот кухонные печи, топятся деревом. Здесь, в пустыне, дерево – большая ценность. Откуда берётся дерево? Дерево берётся с лесовоза-мишени, который притоплен на мелководье километрах в полутора от берега.
Однажды утром нас отправляют за деревом. На побережье всегда дует ветер. Близость моря, замёрзшего только у берегов, создаёт повышенную влажность. Зимой у нас очень холодно. Я в шинели с поднятым воротником. “Уши ” на шапке-ушанке опущены, и завязаны под подбородком. На руках у меня трёхпалые солдатские рукавицы. Нам очень холодно на берегу моря.
Для похода за деревом откуда-то выгоняют древнюю гусеничную машину-амфибию, с открытым кузовом. Мы (я и ещё человек пять сверстников-солдат) грузимся в кузов и рассаживаемся вдоль высоких железных бортов на откидных сидениях. Все поверхности бортов и лавок покрыты инеем. Становится холоднее. Нижняя челюсть начинает непроизвольно дёргаться, выбивая зубами дрожь.
Амфибия взрёвывает дизелем, и начинает двигаться в сторону моря. Территория части расположена на “старом” берегу моря. Когда-то давно море отступило, и теперь, чтобы добраться до цели, амфибия съезжает вниз с трёхметровой высоты песчаного откоса, и ползёт дальше, к замерзшей кромке воды.
Поразительно, но проломив гусеницами лёд, амфибия ещё с полкилометра ползёт по мелкому дну, с хрустом и скрежетом ломая тонкий морской лёд. Становится совсем невыносимо холодно.
Заранее, ещё на берегу в кузов кто-то поставил ведро с тряпкой, плавающей в солярке, заполнявшей на треть объём ведра. Сейчас солярка поджигается. Зубами я стаскиваю с окоченевших рук рукавицы и подношу к огню. Ничего не происходит, тогда я засовываю руки в огонь, и начинаю чувствовать тепло.
Амфибия достигла глубины, и теперь уже плывёт, ломая нос тупым покатым носом. Я не знаю, движется ли она за счёт перемотки гусениц, или включились винты.
Мы плывём ломая лёд к кораблям-мишеням. Нам не страшно, потому что все чувства, кроме чувства холода, у нас уже атрофировались.
Рядом с нами появляется обшарпанный проржавелый стальной борт лесовоза. В качестве источника дерева его использовали ещё до моего появления в этих краях, поэтому на борту судна висит стальная трубчатая лестница, зацепленная загнутыми концами за борт лесовоза. Амфибия, покачиваясь, подплывает к лестнице и мы, по одному, взбираемся на высокий борт корабля.
Сверху открывается пронзительно-прекрасный своей отстранённостью от армейской жизни вид на свинцового цвета морскую поверхность, уходящую за горизонт. Над головой в морозной дымке светит солнце. Но не греет.
Греемся мы в работе. Мы скатываем со штабеля лежащего на палубе лесовоза несколько толстых брёвен, и спускаем их на верёвках вниз, в кузов амфибии.
Дело было почти сделано.
Сейчас я не понимаю, как мы не покалечились на скользкой поверхности стальной палубы, перемещая эти неподъёмные брёвна. А брёвна были неподъёмные.
Годами пролежали они на палубе, пропитываясь влагой морских испарений, высушиваясь на бешеном белом солнце пустыни. Древесина от этих процедур превращалась в камень. Пилить её двуручной пилой “дружба” было сущим мучением. А уж колун, да ещё с нашими невеликими силами, вымотанными нарядами и недосыпом, эту древесину почти не брал.
И опять я в кузове пытаюсь отогреть на открытом огне замерзшие руки. Амфибия плывёт, а затем и ползёт на гусеницах к далёкому берегу. Почти весь объём открытого кузова заполнен брёвнами.
Но в нём ещё нашлось место для шестерых замёрзших солдат срочной службы в шинелях с голубыми погонами, и ведру с горящей в нём соляркой.
 
Прошли десятки лет.
Но я помню этот холодный зимний день на берегу моря.
Новый Год в армии.

Первый армейский Новый Год я встречал в карауле на Полуострове.
Даже если я и был когда-то сентиментальным, то к тому времени от сентиментальности не осталось и следа. Поэтому каких бы то ни было соплей по поводу этого праздника, который я впервые встречал вдалеке от дома и родных лиц, я не испытывал.
Караул у нас хоть и был по составу классическим для однопостового караула, то есть три часовых при одном начкаре-сержанте, но ходили мы в караул без патронов. То есть был это по существу сторожевой пост. В наряде я оказался по причине того, что тогда только “молодые” у нас в наряды и ходили, а в карауле потому, что так получилось по графику нарядов.
И вот, Новый Год.

Заступил я с 0000 до 0200. Ночь, ветер, мороз, темнота, пустыня. Территория части не огорожена, да и не от чего или кого - вокруг пустота.
Как потом пел Виктор Цой: “а вокруг красота - не видать ни черта”.
Ходил я по периметру части с внутренней стороны строений, потому как хоть какая-то защита от ветра и от абсолютной ночной пустоты внешнего мира.

Все окна в офицерском бараке-общежитии были освещены. Стёкла были покрыты инеем изнутри помещения, а форточки в окнах открыты. Из них раздавались громкие голоса, к которым я не прислушивался, вроде бы музыка, и пахло жратвой, куревом, выпивкой. А может, мне так казалось.
Хотя, чем ещё оттуда могло пахнуть? Не духами же “Красная Москва”?

Женщин в нашей части никогда не было, потому что женщинам там делать было нечего. Я так думаю, что у самих офицеров такая служба, в полном отрыве, даже от радостей гарнизонной службы, называлась каким-нибудь собачьим словом.
Под такими окнами стоять опасно, потому что можно нарваться, поэтому я не задерживался, а нарезал круги.

Время в карауле тянется очень медленно. За два часа, параллельно за наблюдением за местностью, успеваешь передумать обо всём. Это если ты не борешься с холодом, или с голодом, или с желанием закурить. Или со страхом. Если же ты борешься со всеми этими страстями одновременно, то время и вовсе останавливается.
Мне в ту ночь приходилось бороться со всеми этими страстями. Кроме страха.
Меня сменили на посту. Я пришёл в тёплую караулку.

Хрен бы я попал в эту географическую точку, если бы не служба. Но попал.
После недели-полутора пребывания в N-ском гарнизоне в сводной роте, нашу команду из Вышнего Волочка разбили по неизвестному принципу по парам, и отправили служить в части.
Ребят разбросало по всему Среднему Востоку. Мы с Мишей Горбатовым попали на полуостров.
Как попадают на полуостров? На полуостров попадают самолётом с N-ского аэродрома.
Нас было двое рядовых-пассажиров на этом борту.
Ещё человек пять офицеров расположились в креслах сразу за перегородкой пилотской кабины, а мы разместились на откидных лавках в хвостовой части фюзеляжа рядом с бочками с квашеной капустой, мешками с сухой картошкой и ящиками с консервами.
Для нас это было бесплатное развлечение - полёт на аэроплане (будет дома что девкам рассказать)!
Но это развлечение было отравлено горьким чувством того, что наше путешествие из ставших за полгода родными стен ШМАСа в Вышнем Волочке, ещё не закончено. И закончится это путешествие на краю обитаемой Вселенной, то есть в полной шопе (будет о чём дома девкам рассказать).
Аэроплан взлетел. С грустью мы смотрели из иллюминатора на ВПП и крыши зданий N-ского гарнизона. Мы вдруг оба поняли, что лучше было бы пахать в столь не понравившейся нам после учебки сводной роте, чем смотреть сейчас с небес на землю.
Маршут нам кто-то объяснил - промежуточная посадка в Гурьеве, где была какая-то воинская часть снабжавшая всё МО чёрной икрой и рыбой, а потом курс - на полуостров.
В фюзеляже было холодно и скучно. В иллюминатор ничего не было видно - серая зимняя дымка вперемежку с облаками. Внизу-что-то непонятное, бело-серое, пятнами. Хотелось курить, но было откровенно страшно натворить дел. Ведь под носом маячила пробка-заглушка на крайнем иллюминаторе перед закрытой дверью в правом борту аэроплана.
Прочие пассажиры-офицеры дремали в креслах. Забылись и мы.
В Гурьеве аэроплан приземлился. Мы с Мишей перекурили в сторонке на поле. Кто-то из офицеров вышел в Гурьеве, кто-то остался.
Опять взлетели. Набрали высоту. И опять ни хрена не видно в иллюминатор. Летели, летели, сели.
Дверь распахнулась, потянуло морозом и незнакомым горьким запахом. Мы спустились по короткому откидному трапу на железную дырчатую поверхность вмёрзшую в серо-жёлтый песок.
На краю железной ВПП стояли барак КДП и домик с дизелем. Вы не поверите, но через пару недель этот барак сгорел вместе с радиостанцией. И мы сидели вообще без связи с внешним миром.
Аэродром на полуострове принимал и выпускал один борт в две недели. Ближайший источник с пресной водой находился в 60-ти километрах от части. Помывка в солдатской бане только морской водой. Никаких дорог по суше. Летом можно было приплыть на корабле из того же Гурьева или из Астрахани. Наверное...

С одной стороны - море, с другой стороны - пустыня.
А между ними - две маленькие фигуры в солдатских шинелях с голубыми погонами и шапках-ушанках, с вещмешками за плечами, идут по мёрзлому песку к своей судьбе.

Где мои девятнадцать лет?
Там, в дали пустынной!
Где мои девятнадцать бед?
Там, в степи полынной!
Где мой потерялся след?
Там, на дороге длинной!
А где меня сегодня нет?
Там, за завесой дымной!