Блатные против идейных

НАЧАЛО ЗДЕСЬ - http://proza.ru/2012/10/08/1156
ПРЕДЫДУЩАЯ ГЛАВА ЗДЕСЬ - http://proza.ru/2012/10/18/952
..................................


10."Блатные" против "идейных"

ИТАК, МЫ НАЗВАЛИ НЕСКОЛЬКО ПРИЧИН, определивших крах  «бывших» в преступном мире.

Первая - насаждение  красными идеологами в массах неприязни к «новым собственникам» - нэпманам, и вследствие этого - возникновение в городском фольклоре колоритных фигур «благородных разбойников», которые грабят только богатых. То есть подчёркивалось  классовое расслоение общества и создавался образ врага-"буржуя". Грабёж уголовниками «буржуев» приветствовался, преступления против порядка управления расценивались как удар в спину Советской власти.

Вторая - борьба Советской власти за искоренение беспризорничества как опорной силы бандитизма - прежде всего  бандитизма «с политическим лицом», управляемого уголовниками из числа белогвардейцев и представителей бывших имущих классов.

Третья - введение 59-й «бандитской» статьи, которая наряду с 58-й «политической» предусматривала «высшую меру социальной защиты - расстрел». Таким образом представителям преступного мира довольно прозрачно намекали, что воровать и грабить - вполне допустимо, а выступать с оружием в руках «против порядка управления» - чревато трагическими последствиями.

Борьбе против политического терроризма и натравливанию преступников на зажиточных граждан сопутствовала широкая пропагандистская кампания по насаждению в обществе шпиономании, подозрительности к окружающим. Одной из распространённых тем литературы и средств массовой информации в конце 20-х годов было нелегальное прибытие белоэмигрантов из-за границы. Чуть ли не ежедневно появлялись в газетах рассказы о поимке всевозможных шпионов, террористов и диверсантов.

А уж писатели вовсю давали волю своему творчеству. Рассказ М. Булгакова «Ханский огонь» (помещик возвращается в усадьбу, где при новой власти организован музей) - 1924 г.; пьеса Б. Ромашова «Конец Криворыльска» (бывший врангелевский офицер вместе с профессиональным шпионом приходит к своему отцу с вредительским заданием) - 1926 г.; повесть Н. Чуковского «Княжий угол» (эсер, прибывший из-за кордона, пытается организовать антисоветский мятеж) - 1927 г. и множество других произведений формировали у обывателя подозрительность и неприязнь по отношению к «бывшим», доходившую до ненависти. Кстати, в таких произведениях порою "бывшие" действовали в связке с уголовниками либо становились уголовниками сами: повесть Алексея Николаевича Толстого «Василий Сучков» (похождения шпиона, ставшего уголовником) - 1927 г.; повесть Аркадия Гайдара "На графских развалинах" (беспризорника Дергача втягивают в тёмные дела сын бывшего владельца усадьбы "Граф" и уголовник Хрящ, которые охотятся за спрятанными сокровищами) - 1928 г.

К 1927 году тема «политического бандитизма» достигает апогея. В это время в обществе витает призрак надвигающейся войны. На международной арене обстановка накалялась. Полицейский налёт на советское торгпредство в Лондоне, разрыв по инициативе британского министра иностранных дел Остина Чемберлена дипломатических отношений Англии с СССР, убийство советского полпреда в Варшаве П. Л. Воейкова, постоянные сообщения о диверсиях и террористических актах сеяли среди населения панику.

В июле высокопоставленные чины (В. Р. Менжинский, Г. Г. Ягода) в интервью рассказывали о том, как  подлые белогвардейцы, организовавшие взрывы в Москве, попали в Белоруссии в красноармейскую засаду и были уничтожены. (Что тут же использовали в своём бессмертном творении Ильф и Петров, заставив Остапа Бендера, создателя «Союза меча и орала», разразиться тревожной тирадой, рассчитанной на бубличных дел мастера гражданина Кислярского: «За нами следят уже два месяца и, вероятно, завтра на конспиративной квартире нас будет ждать засада. Придётся отстреливаться... Я дам вам парабеллум»).

Пресса нагнетает напряжённость, постоянно публикуя репортажи о военных манёврах и массовой подготовке населения на случай боевых действий, в том числе уличных боёв и газовых атак (опять же можно вспомнить знаменитую сцену с противогазами из "Золотого телёнка"). Военную истерию в стране летом 1927 года отмечали и многие иностранцы, рассказывая в своих репортажах о бесчисленных манёврах, тревогах, учениях по оказанию первой помощи...

 Одновременно в сознание обывателя внедрялся образ ГПУ как «первого друга и защитника» рабочих и крестьян. Провозглашалась необходимость сотрудничества с этим учреждением как дело чести и доблести каждого гражданина. ГПУ - Главное политическое управление при НКВД (Народном комиссариате внутренних дел) - заменило в 1922 году печально известную ЧК. Панегирики ГПУ, требования разоблачать «белогвардейских шпионов и бандитов» обретают особо зловещую окраску. Михаил Кольцов сообщает в «Ненаписанной книге»:

"ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения, какие можно себе только представить. Не сорок, не шестьдесят, не сто тысяч населения работают для ГПУ. Какие пустяки! Миллион двести тысяч членов партии, два миллиона комсомольцев, десять миллионов членов профсоюза, итого - свыше тридцати миллионов по самой-самой меньшей мере (жёны рабочих, вся Красная Армия, кустари, бедное крестьянство, середняки...) составляют реальный актив ГПУ. Если взяться этот актив уточнить, несомненно, цифра вырастет вдвое".

То есть уголовникам старой закалки давали понять: будете снюхиваться с "белой костью" - обрушим на вас всю мощь государства! Так что - трясите себе мирно нэпманов и толстосумов, "благородные разбойники"...


Наконец, четвёртая причина - к концу 20-х годов малолетние беспризорники подросли, возмужали и сами уже не желали подчиняться руководству бывших офицеров, к тому же «буржуйского происхождения». Общественная идеология влияла и на этих  ребят, большинство из которых были выходцами из рабочих и крестьянских семей.

К СЕРЕДИНЕ - КОНЦУ 20-Х ГОДОВ ВЕДУЩУЮ РОЛЬ СТАЛ ИГРАТЬ И «ПЯТЫЙ ЭЛЕМЕНТ» -  профессиональные преступники с дореволюционным стажем. Придя в себя от революционных потрясений и перемен, больно ударивших по уголовному «братству», они  решили занять в криминальном сообществе прежние, ведущие позиции.

Как справедливо замечает исследователь этого периода истории преступного мира С. Кузьмин, «авторитеты старого преступного мира, хорошо знавшие друг друга, приняли решение дать бой «идейным»,  добиться победы и восстановить свои пошатнувшиеся позиции в преступном сообществе... Они сделали правильный для себя вывод: за политику карательные органы государства преследовали по всей строгости революционных законов, в то время как корыстные преступления с марксистской точки зрения объяснялись пережитками прошлого и экономической ситуацией в стране. Считалось, что с улучшением экономического положения,  ликвидацией безработицы уголовная преступность должна отходить в прошлое» («Организованные преступные группировки в местах лишения свободы»).

В российской уголовной среде началось постепенное перераспределение власти. Поначалу это вроде бы не бросалось в глаза. На воле «идейные» по-прежнему  играли если не определяющую, то, во всяком случае, довольно значительную роль. Однако в местах лишения свободы (арестных домах, домах предварительного заключения, домах заключения, исправительно-трудовых домах и пр.) «держали верх» преступники «старорежимного» образца, «потомственные арестанты», за плечами которых были царские тюрьмы и каторги. В местах изоляции они адаптировались быстро и легко, проводили свою политику, брали в свои руки бразды правления. На их стороне был огромный опыт, знание тюремных «традиций» и умение выставить себя «защитниками старых заветов». Они прекрасно понимали психологию преступного мира, умело воздействовали на разношёрстную массу босяков.

КРИМИНАЛЬНЫХ «АВТОРИТЕТОВ» СТАРОГО ОБРАЗЦА в их стремлении объединить  «братство» преступного мира поддержали и уголовники рангом помельче. В первую очередь это были карманные воры («ширмачи»), квартирные («домушники»), «налётчики» - специалисты по ограблениям банков, магазинов, учреждений и т.д., поездные воры («майданники»). Все они начали надлежащим образом «обрабатывать» уголовную «мелочь», которую на воле держали в руках преступники из числа «бывших». Цель была одна: настроить представителей «дна» против «буржуев», «белой кости», «господ».

Впрочем, и без того отношение босяков к представителям бывших имущих классов было прохладное. Ведь даже на царской каторге к каторжанам из «господ» общая арестантская масса проявляла подозрительность, настороженность, недоверие, никогда не признавая этих людей за «своих» - невзирая на видимую общность судьбы. Свидетельств тому много - и у Достоевского в «Записках из Мёртвого дома», и у Якубовича в «Записках бывшего каторжника», и у Дорошевича... Если в первое десятилетие Советской власти преступный сброд и пошёл под начало «белой кости», то к этому его вынудили обстоятельства. Но теперь, когда в дело вмешались опытные профессионалы-уголовники старого закала, всё начало меняться.
 
ЧТО ЭТО БЫЛИ ЗА ЛЮДИ? В уголовном мире их традиционно называли «иванАми» (с ударением на последнем слоге!), «бродягами». Именовали себя профессиональные преступники также «шпана» (в блатном жаргоне это слово не имеет негативного оттенка, в противоположность литературному языку), «шпанское братство», но чаще и охотнее - «урки». Чтобы понять психологию, традиции, мировоззрение этой категории криминального российского сообщества, не лишним будет растолковать подробнее каждый из этих «титулов». 

«Иваны» и «бродяги» - одно и то же название уголовно-арестантской касты в дореволюционной России. Первоначально так и в самом деле называли людей без роду-племени, бродяживших по Руси и промышлявших часто преступной деятельностью. Ну, «бродяга» - понятно. А почему - «иван»? Полностью определение этих уголовников звучало как «иван, родства не помнящий». Оборот перешёл в жаргон арестантов из официальных бумаг. Иван - издревле у русских самое распространённое имя: даже в сказках его носят главные герои от последнего дурачка до царевича (не случайно и немецкие оккупанты во время Великой Отечественной войны называли всех русских мужчин «иванами»). Поэтому, когда задержанного бродягу спрашивали об имени и фамилии, он обычно называл себя - «иван». На вопрос о месте проживания и родственниках следовал стандартный ответ - «не помню». Так и записывали - «Иван, не помнящий родства» (позже фразеологизм обоснуется в литературном языке для обозначения человека, который оторвался от своих корней). В качестве лирического отступления: такова же примерно этимология возникновения знаменитого семейства - «Ростов-папа» и «Одесса-мама». К середине - концу ХIХ века южные города Ростов и Одесса стали центрами уголовного мира России. И когда профессиональные преступники и бродяги отвечали на вопрос о родственниках, они уже не ссылались на «забывчивость». Разъясняли охотно: «Ростов - папа, Одесса - мама»...

К середине - концу XIX века несколько смысл понятий «бродяга», «иван» изменяется. Теперь речь шла уже не столько о безродных арестантах, сколько о «королях» каторжного и преступного сообщества.  Вот как характеризует «бродяг» Пётр Якубович, долгое время проведший в качестве каторжника на Акатуйских рудниках:

"Бродяги вообще являются сущим наказанием каждой партии. Это люди по преимуществу испорченные, не имеющие за душой, что называется, ни чести, ни совести, но они цепко держатся один за другого и составляют в партии настоящее государство в государстве. Бродяга, по их мнению, высший титул для арестанта, он означает человека, для которого дороже всего на свете воля, который ловок, который может увернуться от всякой кары. В плутовских глазах бродяги так и написано, что какой, мол, он непомнящий! Он не раз, мол, бывал уже «за морем», то есть за Байкалом, да вот не захотел покориться - ушёл! ..
Каторжная часть партии, особенно в Западной Сибири, где бродяги составляют большинство, находится обыкновенно в загоне... Бродяги - царьки в арестантском мире, они вертят артелью как хотят, потому что действуют дружно. Они занимают все хлебные, доходные места... Хорошо организованная «бродяжня» помещается всегда на нарах. Староста-бродяга, по обычаю впускаемый в этап раньше всех,  ещё до окончания поверки, занимает для товарищей лучшие места, а каторжная кобылка (презрительное название общей массы каторжан. - А.С.) ютится большей частью под нарами, на голом полу, в грязи, темноте и холоде". («В мире отверженных»).

К концу 20-х - началу 30-х годов понятие «бродяга» начало активно вытеснять «ивана». Слово «иван» постепенно становилось архаизмом. Хотя ещё в 1925 - 1927 нередко можно было услышать и «иван, не помнящий родства», и даже «иван с Волги» - мелкий уголовник, выдающий себя за «авторитета». Также бытовало и словечко "шиханЫ" - тоже в значении авторитетных, уважаемых уркаганов. Оно, видимо, осталось со времени, когда ещё не отошли в прошлое условные языки ремесленников и торговцев, в том числе и знаменитая "феня" коробейников-"офеней" (торговцев вразнос). Именно для этих языков был характерен особый способ шифровки, когда в обычном слове один слок (чаще всего первый) заменялся "условным" слогом. Так, к примеру, вместо "карман" появилось "ширман" (затем превратившийся в жаргонное обозначение кармана - "ширма"), вместо "острый" - "шустрый" (это офенское словечко затем вошло в литературный язык) и т.д. Скорее всего, таким же образом возник и "Шихан" - зашифрованный "Иван". А вот позже слово "шиха" ("шоха") стало обозначать холуя - "шестёрку"...

Итак, "Иван" как уголовный вожак постепенно забывался. А вот бродяга» был для новой криминальной поросли ближе и понятнее. Сохранилось почётное определение «бродяга» по сей день в блатном жаргоне как положительная характеристика уважаемого преступника и арестанта.

ЧТО КАСАЕТСЯ «ШПАНЫ» И «УРОК» - оба слова уходят корнями в далёкие времена царской каторги. «Шпана» берёт начало от «шпанка» - так пренебрежительно именовалась на царской каторге общая масса арестантов («шпанка» у сибиряков - овечье стадо). Однако со временем слово потеряло  оттенок пренебрежительности и стало обозначать «благородный преступный мир».

История слова «урка» ещё более любопытна. На царской каторге «сидельцы» были заняты тяжёлыми работами, особенно на рудниках (Акатуй, Нерчинск, Шилка и пр.). Каждому из них задавался так называемый «казённый урОк» - установленное задание, которое каторжанин обязан был выполнять ежедневно. В косвенных падежах (а также во множественном числе) арестантский народ нещадно искажал это слово, произнося «уркИ», «на уркАх» и так далее. Например, в тех же «Записках бывшего каторжника» Якубовича: «- Казённого уркУ десять верхов выдолбить полагается»... Нередко и начальство, и более грамотные вольные насмешливо поддразнивали «сидельцев»: «Эх, вы, уркИ!», подчёркивая это неправильное произношение. И в конце концов с несколько смещённым ударением словом «урка», «урки» стали обозначать каторжан, профессиональных преступников. Причём сам уголовный мир произносил эти слова с гордостью. Позже появились и производные - «уркан» (по созвучию с «иван»), «уркач» (созвучное уголовным «специальностям» - «дергач», «щипач», «ширмач»), «уркаган» (по аналогии с "жиган", а также с заимствованным из английского"«хулиган"; в старых «блатных» песнях, возникших до появления воров в законе, "уркаган" и "хулиган" нередко "ходят парой", как в известной "Мурке": "Это укркаганы, злые хулиганы, собирали срочный комитет...").

Некоторые исследователи утверждают, что слово "урка" произошло от сокращения "урочный каторжанин". Это,  вроде бы не противоречит "урОчной" версии. Однако следует иметь в виду, что подобного рода аббревиатуры до революции практически не использовались (они стали появляться, и то редко, перед революцией 1917 года).

Здесь следует сделать ещё одно пояснение - по поводу "смещённого ударения".
Казалось бы,  производное от множественного "уркИ" в единственном роде должно быть "уркА". Однако воровской язык имеет особенность (по крайней мере, имел): во множественном числе названий некоторых "специальностей" или "мастей" ударение падало на последний слог: ИванЫ, жиганЫ, братанЫ, ворЫ... Возможно, это связано с донскими казачьими наречиями и говорами. Например, в отличие от запорожских козАков - донские казакИ. Точно так же и с фамилиями. Известный в русской истории атаман МартЫнов на донском наречии - МартынОв, как и у Шлохова герои - НагульнОв, ДавыдОв...

Кстати, это правило действовало и в отношении определения людей, далёких от воровского мира, простачков и потенциальных жертв: "лох" - "лохИ", "штемп" ("штымп") - "штемпы", "фраер" - "фраерА"...

Итак: Иван - но ИванЫ,  жиган - но жиганЫ, вор - но ворЫ... Сейчас это уже не так строго и обязательно, но в прежние времена по ударению легко вычислялись "фуцаны", "штемпы" - люди, далёкие от воровского мира. Вор или просто уркаган гткогда не сказал бы - вОры, жигАны...  Так и донские казаки считают "мужицким" произношение казАки и даже оскорбляются.(Есть, конечно, в воровском языке и исключения - "уркагАны", "фУцаны").

В общем, версия с возникновением "урка" от "уркИ" - наиболее вероятная. Остальное - производные, которые появились путём добавления суффиксов "н" ("ан"), "ган", "ч" ("ач").

Но есть ещё один один любопытный штрих, который касается слова "уркан" и связан с Дальним Востоком, особенно с Амурским краем - типично каторжанскими местами. Песню помните: «Шилка и Нерчинск не страшны теперь?». Вот эти самые места: Забайкалье, Приамурье… Недалеко от Нерчинска – страшная Зерентуйская ссыльно-каторжная тюрьма, на реке Кара – Карийская политическая тюрьма… А теперь смотрим топонимические названия рек и сёл в этих местах: Уркан (Сковородинский район) — посёлок в Амурской области, Уркан (Тындинский район) — село в Амурской области, Уркан (Зейский район) — село в Амурской области, Уркан  — станция в Амурской области, Уркан — река в Амурской области, верхний приток Зеи, Уркан — река в Амурской области, нижний приток Зеи… С эвенкийского уркан переводится как ягельник на сопках, урэкэн – горка, холм, горный хребет.
Думаю, это обстоятельство (повсеместное распространение слова "уркан") повлияло и на выбор производного от "урка". Сибирские и дальневосточные бродяги занимали высшую ступень в иерархии дореволюционного криминального сообщества и гордились этим.

НАЗЫВАЯ СЕБЯ «УРКАМИ», «УРКАГАНАМИ» (что как бы подчёркивало их связь с «благородным преступным миром» прежних времён), профессиональные уголовники своим противникам из числа «бывших» дали прозвище «жиганЫ».  Некоторые исследователи (например, С. Кузьмин, начальник кафедры Академии МВД России) ошибочно полагают, что слово «жиган» в преступном мире России носило пренебрежительно-негативный оттенок: «Так в прежние времена именовали тюремный пролетариат, базарных босяков и проигравшихся в карты неплатежеспособных должников» («Организованные преступные группировки в местах лишения свободы»). Подобное  пренебрежение к «идейным» Кузьмин объясняет тем, что они «вначале не имели достаточных преступных навыков, чёткой организованной структуры и  крепких связей между собой, постоянных мест сбыта награбленного и похищенного».

На самом деле такое толкование слова «жиган» не имеет ничего общего с действительностью. Кузьмин, как и ряд других исследователей, в объяснении этого уголовного термина опирается на книгу очерков Власа Дорошевича «Каторга», где известный русский дореволюционный журналист, рассказывая о каторжных кастах, определяет «жиганов» следующим образом: "«Жиганом» на каторге вообще называется всякий бедный, ничего не имеющий человек, но, в частности, этим именем зовут проигравшихся в пух и прах «игроков»".

Но подобное пренебрежительное определение бытовало лишь на каторге (не только на сахалинской, но и, например, на акатуйской). Причём поначалу оно применялось именно к азартным игрокам, горячим, отчаянным в игре, которые «прожигали» всё своё имущество, оставались голыми и босыми. Объясняется это тем, что в русских говорах корни «жиг», «жег» связаны со значениями «палить», «гореть», «производить чувство, подобное ожогу», а также с нанесением болезненных («жгущих») ударов. И слово «жиган» первоначально связано с огнём (кочегар, винокур, человек, запачкавшийся сажей), позже - с «горячими» людьми (плут, озорник, мошенник).

В уголовном мире царской России «жиганы» были одной из самых уважаемых каст. Всеволод Крестовский, изучавший преступный мир 19-го века, устами одного из персонажей говорит в романе «Петербургские трущобы»: "Не всяк-то ещё «жиганом» может быть! Ты поди да дойди-ка сперва до «жигана»...". В каторжанской иерархии, по свидетельству одного из исследователей преступного «дна» дореволюционной России, писателя и журналиста Алексея Свирского, «жиганы» относились к высшему разряду - «фартовикам», причём к «сливкам» «фартового» общества (уже за ними шли «шпана» и «счастливцы»). В начале 20-го века «жиганами» стали называть «горячих», дерзких, отчаянных преступников, уголовных вожаков.  Именно поэтому «уркаганы» прозвали так «идейных» бандитов - те шли на самые дерзкие ограбления, убийства, очертя голову бросались в самые рискованные авантюры, не останавливаясь ни перед чем.

И после разгрома «бывших» уголовный мир сохранил одобрительную окраску слова «жиган». В 1930 году  Дмитрий Лихачёв, узник Соловецких Лагерей Особого Назначения, публикует в лагерном журнале «Соловецкие острова» статью «Картёжные игры уголовников», где, помимо всего прочего, отмечает : «Жиган - «настоящий», удалой вор, герой, каким рисует его шпана». Жак Росси в капитальном «Справочнике по ГУЛАГу» даёт определение «жигана» - «молодой, но авторитетный уголовник, вожак».

Таким образом, называя своих противников «жиганами», «урки» не выражали к ним пренебрежения, даже наоборот - оценивали их объективно и по достоинству. Но это не помешало «старым» уголовникам развязать против «жиганов»  жестокую войну.

ПРОЦЕСС ЗАВОЕВАНИЯ «УРКАГАНАМИ» ВЛАСТИ В МЕСТАХ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ не проходил незаметно. Администрация внимательно следила за «авторитетами». Так, в 1923 году Главное управление местами заключения РСФСР  в специальном циркуляре обращало внимание местных органов власти на то, что в некоторых исправительных учреждениях поднимают головы опытные тюремные «сидельцы» с дореволюционным стажем. Подчёркивалось, что такие «иваны» не только стремились возродить старые тюремные «правила» и «традиции». Они также устанавливали связь с другими местами заключения, с уголовниками на воле. Так строилась преступная система, позволявшая управлять «волей» из тюрем, обмениваться необходимой информацией, эффективно противостоять правоохранительным органам и т.д.

Места заключения тех лет были переполнены вследствие резкого роста  арестантов, осуждённых на краткие сроки. Это приводило к тому, что администрация была вынуждена содержать краткосрочников вместе с особо опасными преступниками. Таким образом, «уркаганы» имели возможность навязывать свою власть и проповедовать свои идеи среди большинства арестантов. Крупные уголовные «авторитеты» не враждовали между собой, демонстрируя «братское» отношение друг к другу. Они отличались подчёркнутым спокойствием, сдержанностью, «благородством» манер, считая себя «аристократами» преступного общества.

Одновременно этих людей характеризовала крайняя жестокость, цинизм, неразборчивость в средствах для достижения своих целей.
По состоянию на 1 января 1929 года в местах заключения России находилось около 37 тысяч профессиональных «авторитетов» -  чуть более четырёх процентов от общего числа арестантов. Причём это были не только русские уголовники, но и «урки», этапированные с Кавказа и из Средней Азии (поскольку там было невозможно обеспечить их строгую изоляцию от внешнего мира). Вся эта братия представляла собой серьёзную силу, которая, объединив под своим началом босяков, бродяг, беспризорников, недовольных «жиганами», повела против «белой кости» беспощадную войну. 

Схватка была кровавой и непродолжительной ввиду явного неравенства сил. «Жиганы» были вынуждены уступить.

На фото: уголовник Хрящ (Борис Новиков) и "осколок дворянской нечисти" Граф (Борис Сошальский). Кадр из фильма "На графских развалинах" (1957, режиссёр Владимир Скуйбин)

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ