Наши за границей

ИЗ ИНТЕРНАТА
и
ВИКИПЕДИИ
............................................
Биография
Николай Лейкин
родился 7 (19)Николай Лейкин  декабря 1841 в Санкт-Петербурге.

 
Н. А. Лейкин в начале своей литературной деятельности. 1860 год.Издавал юмористический еженедельник «Осколки» в Санкт-Петербурге (именно в этом журнале различными псевдонимами начинал печатать рассказы А. П. Чехов).

Автор многих книг, в том числе известнейшей «Наши за границей» — сатирическое описание путешествия по Европе купеческой пары из Москвы. До революции 1917 года эта книга выдержала 27 переизданий.

Интересно, что царская цензура не позволяла переводить книгу «Наши за границей» на польский язык. Запрет мотивировали опасением, что произведение вызовет издевательское отношение поляков, утверждая их во мнении о темноте и варварстве русских. В 1884 г. наряду со многими другими книгами было велено изъять из варшавских библиотек и публичных читален, а также книжных собраний, принадлежавших различным обществам и клубам, все книги Лейкина.[

Писатель скончался 6 (19) января 1906 в Санкт-Петербурге.

фото из интер
Н. А. Лейкин в начале своей литературной деятельности. 1860 год.

.
Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семёновны Ивановых в Париж и обратно
(1890 г.)

I. Неметчина

II. Таможня

III. На Берлин

IV. Кёнигсберг

V. Где наши подушки?

VI. Комнатные слова

VII. Обед по телеграмме

VIII. Вторая попытка

IX. Странный Берлин

X. Где же мы?

XI. Третья попытка

XII. Наконец Берлин. Настоящий

XIII. Анафемская клетка

XIV. Люди без понятия

XV. Аквариум

XVI. Уже надоело!

XVII. 7:53 на Кёльн

XVIII. Заграничная собачья жизнь

XIX. Русские люди

XX. Уныние и страх

XXI. Разбойник

XXII. Франсе и рюсс — ами

XXIII. Париж

XXIV. Восемь франков — это сколько?

XXV. Кофей и паспорт

XXVI. Кошон или коше?

XXVII. На извозчике по Парижу

XXVIII. Билет на выставку

XXIX. Опять о жареных лягушках

XXX. Ресторан «Дюваль»

XXXI. Солёное после супа

XXXII. Магнетизм, спиритизм и прочий гипнотизм

XXXIII. Театр с выпивкой

Где гостиница?

Решётка с шишечкой

Без ужина

Комбьян стоит манже до отвалу

Видать ли с Эйфелевой башни Неву?

Письма на родину

Орёл и шляпка

Телячья голова из черепахи

У русопятов

У дикарей

Голубой мерзавец

У арабов
 Ослы

Русский любит манже боку

Чем проще, тем лучше

Пять капельдинерш

Без офицеров

Глафира хочет к кокоткам

Русский напиток спирт

На рю Лафайет

Как всё дёшево!

Выбор платья

Выбор платья продолжается

Ротисьер

Впервые — досыта!

К индейцам

Казаки лучше

Мерзавка

Эдакий скандал!

Не возражать!

Учтивый извозчик

О пользе чтения

Винная лавка мадам Баволе

За французов как не выпить?!

Настоящие тёплые люди

Без жены, без языка

Расплата

Мы уезжаем

Счёт

Лионский вокзал

Подарок за провинность

Кружева и лямур

Женева

Роскошная «Россия»

Синее озеро

Водка для патриота

Отъезд и прощальный трофей

Любовное письмо

Вин, а не Вен

Опять умштейген делать!

Зачем пароход?

Швейцария — Германия — Австрия

Не говорят, но понимают

Одни евреи!

Вена

Комиссионеры

Домой!
 Текст печатается по изданию 1928 г.



Титульный лист 26-го издания
(АО «Слово», СПб, 1907)


Титульный лист 33-го издания
(«Прогресс», Рига, 1928)


Обложка «28-го» издания
(«Захаров», Москва, 2005)


XXIII. Париж

С французским кондуктором Николай Иванович всё-таки выпил две бутылки красного вина. Co второй бутылкой кондуктор принес ему и белого хлеба с сыром на закуску, а Глафире Семёновне грушу, и предложил ее с галантностью совсем ловкого кавалера. Появление такого человека, резко отделяющегося от угрюмых немецких кондукторов, значительно ободрило супругов в их путешествии, и когда на заре багаж их в Верье был слегка осмотрен заглянувшим в купе таможенным чиновником, они начали дремать, совершенно забыв о разбойниках, которых так опасались вначале.

Когда супруги проснулись, было ясное солнечное утро. Солнце светило ярко и приветливо озаряло мелькавшие мимо окон вагона каменные деревенские домики, сплошь застланные вьющимися растениями, играло на зеленых еще лугах, на стоящих в одиночку дубах с пожелтевшей листвой, на синей ленте речки, идущей вдоль дороги.

Глафира Семёновна сидела у окна купе и любовалась видами. Вскоре маленькие каменные домики стали сменяться более крупными домами. Появились вывески на домах, мелькнула железная решетка какого-то сада, стали появляться высокие фабричные трубы, курящиеся легким дымком, и вдруг Глафира Семёновна воскликнула:

— Батюшки! Эйфелева башня вдали! Я её сейчас по картинке узнала. Николай Иваныч! Радуйся, мы подъезжаем к Парижу.

— Да что ты! — подскочил к окну Николай Иванович.

— Вон, вон... Видишь? — указала Глафира Семеновна.

— Да, да... Эйфелева башня... Она и есть... «Кончен, кончен дальний путь, вижу край родимый», — запел он.

Стали попадаться по дороге уже улицы. Дома все вырастали и вырастали. Виднелась церковь с готическим куполом. Движение на улицах всё оживлялось. Поезд умерял ход, скрежетали тормоза. Еще несколько минут, и вагоны остановились около платформы, на которой суетились блузники в кепи и с бляхами на груди.

— Приехали... В Париж приехали!.. — радостно произнесла Глафира Семёновна, когда кондуктор отворил перед ними дверь купе.

В дверь рванулся блузник, предлагая свои услуги.

— Вуй вуй... Прене но саквояж, — сказала Глафира Семёновна. — Э шерше коше пур партир a готель. Николай Иваныч! Бери подушки. Что ты стоишь истуканом!

— Une voiture, madame? — спросил блузник.

— Да, да... Вуатюр... И анкор наш багаж... — совала она ему квитанцию.

— Oui, oui, madame.

Багаж был взят, и блузник потащил его на спине на подъезд вокзала. Супруги следовали сзади. Вот и улица с суетящейся на ней публикой. Николай Иванович поражал всех своей громадной охапкой подушек. Какой-то уличный мальчишка, продававший с рук билеты для входа на выставку, даже крикнул:

— Voyons, ce sont Ies russes!

Французский городовой в синей перелинке, кепи, с закрученными усами и с клинистой бородкой махнул по направлению к стоящим в шеренгу извозчикам. От шеренги отделилась маленькая карета с сидящим на козлах краснорожим, гладко-бритым, жирным извозчиком в белой лакированной шляпе-цилиндре, и подъехала к супругам. Багаж уложен на крышу каретки, блузнику вручена целая стопа французских пятаков, как называл Николай Иванович медные десятисантимные монеты, и супруги сели в каретку, заслонившись подушками. Извозчик обернулся и спросил, куда ехать.

— Готель какой-нибудь. Дан готель... — сказала Глафира Семёновна.

— Quel hotel, madame?

— Ах ты, Боже мой! Да я не знаю — кель. Же не се па. Николай Иванович, кель?

— Да почём же я-то знаю!

— Все равно, коше. Се тегаль, кель. Ен готель, нам нужно шамбр... и де ли...

— Je comprends, madame. Mais quel quartier desirez-vous?

— Глаша! Что он говорит?

— Решительно не понимаю. Ен шамбр дан готель. Ну вояжер, ну де Рюсси...

Стоящий тут же городовой сказал что-то извозчику. Тот покачал головой и поехал леткой трусцой, помахивая бичом не на лошадь, а на подскакивающих к окнам кареты мальчишек, блузников с какими-то объявлениями, с букетами цветов. Минут через десять он остановился около подъезда и крикнул:

— Voyons!..

Выскочил лакей с капулем на лбу, в черной куртке и переднике чуть не до земли.

— Une chambre pour les voyageursl — сказал извозчик лакею.

Тот отрицательно покачал головой и отвечал, что все занято.

— Ен шамбр авек де ли... — сказала Глафира Семёновна лакею.

— Point, madame... — разнел тот руками. Извозчик потащился далее. Во второй гостинице тот же ответ, в третьей то же самое, в четвертой даже и не разговаривали. Выглянувший на подъезд портье прямо махнул рукой, увидав подъехавшую с багажом на крышке карету. Супруги уже странствовали более получаса.

— Нигде нет комнаты! Что нам делать? — спросил жену Николай Иванович.

— Нужно искать. Нельзя же нам жить в карете.

Извозчик обернулся на козлах, заглянул в переднее стекло кареты и что-то бормотал,

— Алле, алле... — махала ему Глафира Семёновна. — Ен шамбр... Ну не пувон сан шамбр... Надо шерше анкор отель.

Извозчик сделал несколько поворотов из одной улицы в другую, въехали в какой-то мрачный переулок с грязненькими лавочками в громадных серых шестиэтажных домах, упирающихся крышами в небо, и остановились около неказистого подъезда. Извозчик слез с козел, направился в подъезд и вышел оттуда с худенькой старушкой в белом чепце.

— Ен шамбр авек де ли... — обратилась к ней Глафира Семёновна.

— Ah, oui, madame... Ayez la bonte de voir seulement, — отвечала старушка и отворила дверцу кареты.

— Есть комната! — воскликнул Николай Иванович. — Ну, что я говорил!

Супруги вышли из кареты и направились в подъезд.
 
 
XXIV. Восемь франков — это сколько?

В подъезде на площадке висели карты с расклеенными афишами цирка, театров, «Petit Journal». Пахло чем-то жареным. Налево от площадки была видна маленькая комната. Там за конторкой стоял старик в сером потертом пиджаке, с серой щетиной на голове, в серебряных круглых очках и в вышитых гарусом туфлях. Старушка в белом чепце предложила супругам подняться по деревянной, узкой, чуть не винтовой лестнице.

— Кель этаж? — спросила ее Глафира Семёновна.

— Troisiиme madame, — отвечала старушка и бойко пошла вперед.

— В третьем этаже? — переспросил Николай Иванович жену.

— В третьем. Что ж, это не очень высоко.

— Раз этаж, два этаж, три этаж, четыре этаж, — считал Николай Иванович и воскликнул: — Позвольте, мадам! Да уж это в четвертом. Зачем же говорить, что в третьем! Глаша, скажи ей... Куда же она ведет?

— By заве ди — труазьем... — начала Глафира Семёновна, еле переводя дух. — А ведь это...

— Oui, oui, madame, le troisiиme... Encore un peu plus haut.

— Ещё выше? Фу ты, пропасть! Да она нас на каланчу ведет. Ведь это уж пятый!.. Глаша...

— Сянк, мадам, сянк... — старалась пояснить старушке Глафира Семёновна.

— Mais non, madame, c’est le troisiиme... — стояла на своем старуха и ввела в коридор.

— Фу, чёрт! Да неужто мы этажей считать не умеем?! Пятый... Скажи ей, Глаша, что пятый.

— Да ведь что ж говорить-то? Уверяет, что третий.

Старушка распахнула дверь из коридора в комнату и сказала:

— Voila, monsieur...

Николай Иванович заглянул и воскликнул:

— Да ведь это клетушка! Тут и одному-то не поместиться. И наконец, всего одна кровать! Нам нужно две кровати.

— Де ли... де... — пояснила старушке Глафира Семёновна.

— Oui, madame.. Je vous mettrai...

— Говорит, что поставит вторую кровать.

Супруги обозревали комнату. Старая, старинного фасона, красного дерева кровать под драпировкой, какой-то диванчик, три стула, круглый стол и шкаф с зеркалом — вот и все убранство комнаты. Два большие окна были наполовину загорожены чугунной решеткой, и в них виднелись на противоположной стороне узенькой улицы другие такие же окна, на решетке одного из которых висело для просушки детское одеяло, a y другого окна стояла растрепанная женщина и отряхала, ударяя о перила решетки, подол какого-то платья, держа корсаж платья у себя на плече.

— Ну, Париж... — сказал Николай Иванович. — Не стоило в Париж ехать, чтобы в таком хлеву помещаться.

— А всё-таки нужно взять эту комнату, потому надо же где-нибудь поместиться. Не ездить же нам по городу до ночи. И так уж часа два мотались, Бог знает сколько гостиниц объездили, — отвечала Глафира Семёновна и, обратясь к старухе, спросила о цене: — Э ле при? Комбьян?

— Dix francs, madame... — спокойно отвечала старуха.

— Что такое? Десять франков! — воскликнул Николай Иванович. — Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек — четыре рубля... Совсем разбой!

Хотя восклицание было сделано по-русски, но старуха-француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:

— C’est l’exposition, monsieur.

— Она говорит, что из-за выставки так дорого, — пояснила Глафира Семёновна.

— Всё равно, разбой... Ведь такие каморки на такой каланче у нас в Петербурге по полтине в сутки ходят и уж много-много, что по семьдесят пять копеек. A то четыре рубля. Да я дам четыре рубля, дам и пять, но и ты дай мне настоящую комнату.

— Се шер, мадам, — попробовала сказать Глафира Семёновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.

— Лучше нет? — спрашивал Николай Иванович. — Глаша! Спроси.

— By заве бон шамбр? Ну волон бон шамбр.

— A prйsent non, madame, — покачала головой старуха.

— Что тут делать? — взглянул Николай Иванович на жену.

— Надо брать. Не мотаться же нам еще полдня по Парижу.

— Да ведь вышь-то какая! Это на манер думской каланчи.

— Потом поищем что-нибудь получше, а теперь нужно же где-нибудь приютиться.

— Анафемы! Грабители! Русским «ура» кричат и с них же семь шкур дерут!

— Да ведь за это-то и кричат, что семь шкур дерут.

— Eh bien, madame? — вопросительно взглянула на супругов старуха.

— Вуй... Ну пренон... Делать нечего... Нотр багаж.

Глафира Семеновна стала снимать с себя ватерпруф. Старуха позвонила, чтобы послать за багажом. Николай Иванович пошёл вниз рассчитываться с извозчиком. По дороге он сосчитал число ступеней на лестнице. Оказалось восемьдесят три.

— Восемьдесят три ступени, десять поворотов на лестнице, пять площадок, — и это они называют в третьем этаже! — горячился он. — Черти. Право, черти. Комбьян? — обратился он к извозчику, вынимая из кармана на ладонь горсть серебра.

— Huit frances, monsieur... — произнёс он наконец.

— Как вит франк? То есть восемь франков? Да, ты, почтенный, никак белены объелся. Восемь четвертаков по сорок копеек—ведь это три двадцать! — восклицал Николай Иванович. — Мосье, — обратился он к старику, стоявшему при их приезде за конторкой и теперь вышедшему на подъезд. — Вит франк хочет... Ведь у вас такса... Не может же быть, чтобы это было по таксе...

— Старик заговорил что-то с извозчиком, потом обратился к Николаю Ивановичу на французском языке, что-то очертил ему пальцем на своей ладони, но Николай Иванович ничего не понял, плюнул, достал две пятифранковые монеты и, подавая их извозчику, сказал по-русски:

— Трех рублей ни за что не дам, хоть ты разорвись. Вот тебе два целковых и проваливай... Алле... Вон... Алле... — махал он рукою, отгоняя извозчика.

Извозчик просил всего только восемь франков и, получив десять и видя, что его гонят прочь, не желая взять сдачи, просто недоумевал. Наконец, он улыбнулся, наскоро снял шляпу, сказал: «merci, monsieur» — и, стегнув лошадь, отъехал от подъезда. Старик дивился щедрости путешественника, пожимал плечами и бормотал по-французски:

— О, русские! Я знаю этих русских! Они любят горячиться, но это самый щедрый народ!

Николай Иванович, принимая пятифранковые монеты за серебряные рубли и в простоте душевной думая, что он выторговал у извозчика рубль двадцать копеек, поднимался в свою комнату наверх, следуя за прислугой, несшей его багаж, уже в несколько успокоившемся состоянии и говорил сам с собой:

— Два рубля... И два-то рубля ужасти как дорого за такую езду. Ведь в сущности всё по одному и тому же месту путались, а больших концов не делали.

Глафиру Семёновну он застал заказывающей кофе. Перед ней стоял в рваном пиджаке, в войлочных туфлях и в четырехугольном колпаке из белой писчей бумаги какой-то молодой малый с эспаньолкой на глупом лице и говорил:

— Madame veut cafй au lait... Oui, oui...

— Я кофе заказываю, — сказала Глафира Семёновна мужу. — Надо же чего-нибудь выпить.

— Да, да... Кофей отлично... — отвечал Николай Иванович. — Ты, брат, и масла приволоки, и булок, — обратился он к слуге. — Глаша! Переведи ему.

— Пян и бер... — сказала Глафира Семёновна. — И побольше. Боку...

— Пян-бер... — повторил Николай Иванович.

— Oui, oui, monsieur... Un dйjeuner...

— Да, да... мне и жене... Ну, живо...

Слуга побежал исполнять требуемое.


XXV. Кофей и паспорт

Когда Николай Иванович и Глафира Семёновна умылись, поспел и кофе. Тот же слуга в потёртом пиджаке и четырехугольном бумажном колпаке внёс поднос с кофейником, молочником и булками. Прежде всего Николая Ивановича поразили громадные чашки для кофе, превосходящие по своим размерам даже суповые чашки. При них находились так называемые десертные ложки. Николай Иванович, как увидел чашки и ложки, так и воскликнул:

— Батюшки! Чашки-то какие! Да ты бы ещё, молодец, ведра с уполовниками принес! Кто же в таких чашках кофей пьет! Уж прачки на что до кофеища охотницы, а такую чашку кофею, я полагаю, ни одна прачка не вытянет.

Слуга стоял, кланялся и глупо улыбался.

— Глаша! Переведи ему, — обратился Николай Иванович к жене.

— Да как же я переведу-то? — отвечала Глафира Семёновна в замешательстве. — Ты такие слова говоришь, которых я по-французски и не знаю. Ле тас тре гран, — указала она слуге на чашки. — Пуркуа гран?

— Oh, madame, c’est toujours comme ca. Vous avez demandйs cafe au lait.

— Говорит, что такие чашки нужно, — перевела Глафира Семёновна. — Верно, уж у них такой обычай, верно, уж кофейная страна.

Слуга все ещё стоял, глупо улыбался и, наконец, сказал:

— Votre nom, monsieur, votre carte... II faut noter chez nous en das...

— Что он говорит? Чего еще ему надо, Глаша?

— Спрашивает, как нас зовут.

— А! Паспорт? Сейчас, сейчас... — засуетился Николай Иванович.

— Oh, non, monsieur... Le passeport ce n’est pas necessaire. Seulement votre nom, votre carte.

— Говорит, что паспорт не надо. Просит только твою карточку.

Николай Иванович пожал плечами и подал карточку. Слуга удалился.

— Глаша, знаешь, что я полагаю? — сказал Николай Иванович по уходе слуги. — Я полагаю, что тут какая-нибудь штука. Где же это видано, чтобы в гостинице паспорта не брать в прописку!

— Какая штука?

— А вот какая. Не хотят ли они отжилить наш багаж, наши вещи? Мы уйдём из номера, вещи наши оставим, вернёмся, а они нам скажут: да вы у нас в гостинице не прописаны, стало быть вовсе и не останавливались, и никаких ваших вещей у нас нет.

— Да что ты! Выдумаешь тоже...

— Отчего же они паспорт не взяли в прописку? Паспорт в гостиницах прежде всего! Нет, я внизу во что бы то ни стало всучу его хозяйке. Паспорт прописан, так всякому спокойнее. Ты сейчас и в полицию жаловаться можешь и всякая штука...

Глафира Семёновна, между тем, напилась уже кофею и переодевалась.

— Ты смотри, Глаша, все самое лучшее на себя надевай, — говорил Николай Иванович жене. — Здесь, брат, Париж, здесь первые модницы, первые франтихи, отсюда моды-то к нам идут, так уж надо не ударить в грязь лицом. A то что за радость, за кухарку какую-нибудь примут! Паспорта нашего не взяли, стало быть, не знают, что мы купцы. Да здесь, я думаю, и кухарки-то по последней моде одеты ходят.

— Да ведь мы на выставку сейчас поедем... Вот ежели бы в театр... — пробовала возразить Глафира Семёновна.

— Так на выставке-то, по всем вероятиям, все как разряжены! Ведь выставка, а не что другое. Нет, уж ты новое шелковое платье надень, бархатное пальто, визитную шляпку и бриллиантовую брошку, и бриллиантовые браслетки.

— Зачем же это?

— Надевай, тебе говорят, a то за кухарку примут. В модный город, откуда всякие наряды идут, приехали, да вдруг в тряпки одеться! Всё лучшее надень. А главное, бриллианты. У тебя бриллиантов с собой больше чем на четыре тысячи.

Через четверть часа Глафира Семёновна оделась.

— Ну, вот так хорошо. Теперь никто не скажет, что кухарка, — сказал Николай Иванович. — Вот и я бриллиантовый перстень на палец надену. Совсем готова?

— Совсем. На выставку поедем?

— Конечно же, прямо на выставку. Как выставка-то по-французски? Как извозчика-то нанимать?

— Алекспозисион.

— Алекспозисион, алекспозисион. Ну, тронемся...

 
 XXVI. Кошон или коше?

— Батюшки! Да тут и извозчиков нет. Вот в какую улицу мы заехали, — сказал Николай Иванович жене, когда они вышли из подъезда гостиницы. — Как теперь на выставку-то попасть?

— Язык до Киева доведёт, — отвечала храбро Глафира Семёновна.

— Ты по-французски-то тоже одни комнатные слова знаешь, или и другие?

— По-французски я и другие слова знаю.

— Да знаешь ли уличные-то слова? Вот мы теперь на улице, так ведь уличные слова понадобятся.

— Ещё бы не знать! По-французски нас настоящая француженка учила.

Николай Иванович остановился и сказал:

— Послушай, Глаша, может быть, мы на выставку-то вовсе не в ту сторону идем. Мы вышли направо из подъезда, а может быть, надо налево.

— Да ведь мы только до извозчика идем, а уж тот довезёт.

— Все-таки лучше спросить. Вон над лавкой красная железная перчатка висит, и у дверей, должно быть, хозяин-перчаточник с трубкой в зубах стоит — его и спроси.

Напротив через узенькую улицу, около дверей в невзрачную перчаточную лавку, стоял в одной жилетке, в гарусных туфлях и в синей ермолке с кисточкой, пожилой человек с усами и бакенбардами и курил трубку. Супруги перешли улицу и подошли к нему.

— Пардон, монсье... — обратилась к нему Глафира Семёновна. — Алекспозисион — а друа у а гош?

Француз очень любезно стал объяснять дорогу, сопровождая свои объяснения жестами. Оказалось, что супруги не в ту сторону шли, и пришлось вернуться назад. Вышли на перекресток улиц и опять остановились.

— Кажется, что перчаточник сказал, что направо, — пробормотала Глафира Семёновна.

— Бог его ведает. Я ничего не понял. Стрекотал, как сорока, — отвечал муж. — Спроси.

На углу была посудная лавка. В окнах виднелись стеклянные стаканы, рюмки. На стуле около лавки сидела старуха в красном шерстяном чепце и вязала чулок. Опять расспросы. Старуха показала налево и прибавила:

— C’est bien loin d’ici, madame. II faut prendre l’omnibus.*

Опять перекресток.

— Рю Лафит... — прочитала Глафира Семёновна и прибавила: — Рю Лафит мне по роману знакома. Pю Лафит я отлично помню. Батюшки! Да ведь в Рю Лафит Анжелика приходила на свидание к Гастону, и здесь Гастон ранил Жерома кинжалом! — воскликнула она.

— Какая Анжелика? Какой такой Гастон? — спросил Николай Иванович.

— Ты не знаешь... Это в романе... Но я-то очень хорошо помню. Так, так... Ещё угольщик Жак Видаль устроил ему после этого засаду на лестнице. Ну, вот извозчик! Кричи! Кричи!

— Коше! Коше!..

Извозчик, которого кричали, отрицательно покачал головой и поехал далее.

— Что за чёрт! Не везут! Ведь этак, пожалуй, пехтурой придётся идти, — сказал Николай Иванович.

— Пешком невозможно. Давеча француженка сказала, что выставка очень далеко, — отвечала Глафира Семёновна. — Вот еще извозчик на углу стоит. Коше! — обратилась она к нему сама. — Алекспозисион?

Извозчик сделал пригласительный жест, указывая на коляску.

— Не садись так, не садись без ряды... — остановил Николай Иванович жену, влезавшую уже было в экипаж. — Надо поторговаться. A то опять чёрт знает, сколько сдерут. Коше! Комбиен алекспозисион? — спросил он.

Извозчик улыбнулся, полез в жилетный карман, вынул оттуда печатный лист и протянул его Николаю Ивановичу, прибавив, кивая на экипаж:

— Prenez place seulement.

— Что ты мне бумагу-то суёшь! Ты мне скажи комбьен алекспозисион?

— Vous verrez la, monsieur c’est йcrit.

— Глаша! Что он говорит?

— Он говорит, что на листе написано, сколько стоит до выставки. Садись-же... Должно быть, в листке такса.

— Не желаю я так садиться. Отчего ж, когда извозчик вез нас в гостиницу, то не совал никакой таксы? Алекспозисион — ен франк. Четвертак...

— Oh non, monsieur, — отрицательно покачал головой извозчик и отвернулся.

— Да садись же, Николай Иваныч, a то без извозчика останемся, — протестовала Глафира Семёновна и вскочила в экипаж.

— Глаша, нельзя же не торговавшись. Сдерут.

— Садись, садись.

Николай Иванович, все еще ворча, поместился тоже в экипаже. Извозчик не ехал. Он обернулся к ним и сказал:

— Un franc et cinquante centimes et encore pour boire...

— Алле, алле... — махнула ему Глафира Семёновна. — Франк и пятьдесят сантимов просит и чтоб ему на чай дать,—объяснила она мужу. — Алле, алле, коше... Алекспозисион.

— Quelle porte, madame?* — спрашивал извозчик, всё еще не трогаясь.

— Вот уж теперь решительно ничего не понимаю. Алле, алле! Алекспозисион. Пур буар — вуй... Алле...

Извозчик улыбнулся, слегка тронул лошадь бичом, и экипаж поплёлся.


ПРИМЕЧАНИЯ
* «Это очень далеко, мадам, надо сесть в омнибус.»
** «К которому входу?»
XXVIII. Билет на выставку

В Трокадеро около входа на выставку было громадное стечение публики, подъезжавшей в экипажах и омнибусах. Все это быстро бежало ко входу, стараясь поскорее встать в хвост кассы. В кассе, однако, не продавались, а только отбирались билеты; купить же их нужно было с рук у барышников, мальчишек или взрослых, которые толпою осаждали каждого из публики, суя ему билеты. Дело в том, что после выпуска выставочного займа, к каждому листу которого прилагалось по 25 даровых билетов для входа на выставку, Париж наводнился входными выставочными билетами, цена на которые упала впоследствии с франка на тридцать сантимов и даже менее. Когда Николай Иванович и Глафира Семёновна вышли из экипажа, их также осадили барышники, суя билеты. Кто предлагал за сорок сантимов, кто за тридцать, кто за двадцать пять, наперерыв сбивая друг у друга цену.

— Не надо, не надо! — отмахивался от них Николай Иванович и стал рассчитываться с извозчиком. — Сколько ему, Глаша, дать? Сторговались за полтора четвертака, — сказал он жене.

— Да уж дай три четвертака. Хоть и извозчик, а человек любезный, по разным улицам нас возил, места показывал.

Николай Иванович дал три франка, извозчик оказался очень доволен, снял шляпу и проговорил:

— Oh, merci, monsieur... A prйsent je vois, que vous кtes les vrais russes...*

За публикой супруги поднялись по каменной лестнице в здание антропологического музея, прошли по коридору и очутились опять на крыльце, выходящем в парк. Здание помещалось на горе, и отсюда открывался великолепный вид на всю площадь, занимаемую выставкой по обе стороны Сены. Перед глазами был раскинут роскошный цветник, яркие цветочные клумбы резко отделялись от изумрудного газона, пестрели жёлтые дорожки, масса киосков самой причудливой формы, били фонтаны, вдали высились дворцы, среди них, как гигант, возвышалась рыже-красная Эйфелева башня. Николай Иванович и Глафира Семёновна невольно остановились рассматривать красивую панораму выставки.

— Хорошо... — проговорила Глафира Семеновна после некоторого молчания.

— Долго ехали, много мучений вынесли по дороге и, наконец, приехали, — прибавил Николай Иванович. — Ну, что ж, надо осматривать. Пойдём к Эйфелевой башне.

— Пойдём... Только я, Николай Иваныч, вот что... Я на самую башню влезать боюсь.

— Дура! Да зачем же мы приехали-то? Для этого и приехали на выставку, чтобы влезать на Эйфелеву башню.

— Пустяки. Мы приехали на выставку, чтобы посмотреть выставку.

— А быть на выставке и не влезать на Эйфелеву башню, все равно, что быть в Риме и не видать Папы. Помилуй, там на башне открытые письма к знакомым пишут и прямо с башни посылают. Иван Данилыч прислал нам с башни письмо, должны и мы послать. Да и другим знакомым... Я обещал.

— Письмо можешь и внизу под башней написать.

— Не тот фасон. На башне штемпель другой. На башне такой штемпель, что сама башня изображена на открытом письме, а ежели кто около башни напишет, не влезая на нее, — ничего этого нет.

— Да зачем тебе штемпель?

— Чтобы знали, что я на башню влезал. A то иначе никто не поверит. Нет, уж ты как хочешь, а на башню взберемся и напишем оттуда нашим знакомым письма.

— Да ведь она, говорят, шатается.

— Так что ж из этого? Шатается, да не падает. Ты ежели уж очень робеть будешь, то за меня держись.

— Да ведь это все равно, ежели сверзится. Обоим нам тогда не жить.

— Сколько времени стоит и не валится, а вдруг тут повалится! Что ты, матушка!

— На грех мастера нет. А береженого Бог бережет.

— Нет, уж ты, Глаша, пожалуйста... Ты понатужься как-нибудь, и влезем на башню. С башни непременно надо письма знакомым послать. Знай наших! Николай Иванович и Глафира Семёновна на высоте Эйфелевой башни на манер туманов мотаются! Голубушка, Глаша, ты уж не упрямься, — упрашивал жену Николай Иванович. — Поднимемся.

— Ну, хорошо... А только не сегодня... Не могу я вдруг... Дай мне на выставке-то немножко попривыкнуть и осмотреться. Ведь и завтра придётся здесь быть, и послезавтра — вот тогда как-нибудь и поднимемся, — отвечала Глафира Семёновна и стала сходить с крыльца в парк.


ПРИМЕЧАНИЯ
* «О, благодарю вас. Теперь я вижу, что вы настоящие русские...»

XXIX. Опять о жареных лягушках

Николай Иванович и Глафира Семёновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались перед киосками и заходили в них, ничем особенно в отдельности не поражаясь, зашли в антропологический музей, посмотрели на манекены, представляющие быт народностей, наконец, Глафира Семёновна сказала:

— А только и Париж же! Говорят, парижские моды, наряды, а вот бродим, бродим и ничего особенного. Нарядов-то даже никаких не видать. Самые простые платья на дамах, самые простые шляпки, простые ватерпруфы. У нас иная горничная лучше вырядится на гулянье, а ведь здесь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всех одета. Вот он, хвалёный-то модный Париж!

— Правда, душечка, правда. И я то же самое заметил; но не попали ли мы с какого-нибудь черного входа, где только такому народу допущение, который попроще? — отвечал Николай Иванович. — Может быть, там настоящие-то модницы, — указал он на Сену.

— A по улицам-то Парижа мы ехали, так разве видели каких-нибудь особенных модниц? Все рвань. Простенькие платья, грошовые шляпки. Думала, что-нибудь этак на бок, на сторону, с перьями, с цветами, с птицами, а решительно ничего особенного. Даже и экипажей-то хороших с рысаками на улицах не видели. Нет, что это за парижские модницы! Срам.

— А вот как-нибудь вечером в театр поедем, так, может быть, там увидим. Но я уверен, что там, за рекой публика наряднее. Просто мы не с того подъезда, не с аристократического на выставку попали. Однако, Глаша, уж пятый час, и я есть хочу. Надо поискать где бы пообедать. Мы читали в газетах, что на выставке множество ресторанов, а пока я еще ни одного не видал. Должно быть, на той стороне они. Пойдем на ту сторону. Вот мост. Кстати, на той стороне и Эйфелеву башню вокруг обойдём. Нельзя же, надо хоть снаружи-то ее сегодня вблизи осмотреть. Осмотрим башню и сыщем ресторан.

Глафира Семёновна посмотрела на мужа и сказала:

— Не пойду я с тобой в ресторан.

— Это еще отчего? Да как же голодным-то быть? Ведь у меня уж и так брюхо начинает подводить.

— Ну и пусть подводит, а я не пойду.

— То есть отчего же это? Отчего? Ведь и ты же проголодалась.

— А коли проголодалась, то вот как приедем домой, то пошлю за булками и за ветчиной и наемся, а в ресторан с тобою не пойду.

— Да по какой причине?

— Очень просто. Вспомни, что ты говорил давеча насчёт ресторана? Какую такую еду ты хотел спрашивать в ресторане?.. Вот из-за этого и не пойду.

— Ах, это насчет жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду её требовать. Я перед отъездом из Парижа уж как-нибудь понатужусь и съем жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду в ресторан один, без тебя.

— Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, так сей час и спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съешь. Видела я раз, как ты пьяный в Петербурге у татар в ресторане поспорил с приятелями на пари и у живого налима голову отгрыз.

— Так ведь тогда все чудили. Пентюков выпил водки с уксусом, прованским маслом и с горчицей, а я потребовал живого налима. Нет, Глаша, я пошутил, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь один, без тебя.

— Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.

— Ну, вот ей-Богу, сегодня не стану требовать лягушку.

— Верно?

— Верно.

— Ну, смотри, ты побожился. Тогда пойдём.

И супруги направились к мосту, дабы перейти на другой берег Сены.

Через четверть часа они стояли против Эйфелевой башни и, закинув головы наверх, смотрели, как ползут подъемные машины на башне, поднимающие публику в первый, во второй и третий этажи, как в каждом этаже около перил бродят люди, кажущиеся такими маленькими, как мухи или муравьи.

— Неужто и нам придется в этой машине подниматься? — с замиранием сердца спросила Глафира Семёновна и, устав стоять, села на один из стоявших рядами перед башней садовых стульев.

— Да что ж тут страшного-то? Сядешь, как в карету, машина свистнет — и пошёл, — отвечал Николай Иванович и тоже сел на стул рядом с женой.

— Ох, страшно на такую высоту! — вздыхала Глафира Семёновна.

— Зато письма с башни напишем и похвастаемся перед знакомыми, что взбирались в поднебесье.

— Николя! Башня шатается. Вот я и теперь вижу, что она шатается.

— Да нет же, нет..

— Я тебе говорю, что шатается. Видишь, видишь... Ты смотри вправо...

Супруги заспорили, но в это время перед ними остановилась пожилая женщина в потертом шерстяном платье, в бархатной наколке и с сумочкой через плечо. Она совала им в руки два желтенькие билета и бормотала:

— Pour les chaises, monsieur, vingt centimes... pour le repos.

Николай Иванович вытаращил на нее глаза.

— Чего вам, мадам? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? — говорил он удивленно.

Женщина повторила свою фразу.

— Да что нужно-то? Мы промеж себя разговариваем. Се ма фам — и больше ничего, — указал Николай Иванович на Глафиру Семёновну и прибавил, обращаясь к женщине: — Алле... А то я городового позову.

— Mais, monsieur, vous devez payer pour les chaises, — совала женщина билеты.

— Билеты? какие такие билеты? Никаких нам билетов не нужно. Глаша! Да скажи же ей по-французски и отгони прочь! Алле!

— Monsieur doit payer pour les chaises, pour le repos... — настаивала женщина, указывая на стулья.

— Она говорит, что мы должны заплатить за стулья, — пояснила Глафира Семёновна.

— За какие стулья?

— Да вот, на которых мы сидим.

— Это чёрт знает что такое! — вскочил со стула Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами. — И какое несчастие, что я по-французски ни одного ругательного слова не знаю, чтобы обругать эту бабу! — бормотал он и сунул женщине деньги.
............................
Э.К.
(здесь досаднай пропуск о подъёме пары на Эйфелееву башню и описание Парида с высоты ей 1-й площадки- подняться выше у женщины не хватило силы духа
стр381-389 "Париж" в лит-х произведениях 12-20 веков". М.1989)

XXX. Ресторан «Дюваль»

— За посиденье на садовых стульях брать! Только этого и недоставало! — продолжал горячиться Николай Иванович после ухода женщины, взявшей с него «за отдых». — И не диво бы, ежели представление какое было, а то — ничего. Сели люди отдохнуть и разговаривали.

— На Эйфелеву башню смотрели — вот тебе и представление, — отвечала Глафира Семёновна.

— Да ведь за посмотрение Эйфелевой башни уж при входе взято.

— То взято за посмотрение стоя, а это за посмотрение сидя... Полезешь на самую башню — опять возьмут. За каждый этаж возьмут. Я читала в газетах.

— Порядки! Ведь это же безобразие! После этого будут брать, зачем в киоски заглядываешь и входишь. А как тут не заглянуть? На то выставка.

— Да уж взяли, и за киоск взяли. Давеча я в уборную-то ходила... Ты думаешь, даром? Двадцать пять сантимов взяли.

— Да что ты!

— Верно, верно. По таксе взяли... Такса... Горничная мне и на таксу указала.

— Фу ты, пропасть! После этого, пожалуй, и за вход в ресторан возьмут. За вход отдельно, за еду отдельно. Однако, пойдём ресторан искать. есть страх как хочется.

— Да вот ресторан,—проговорила Глафира Семёновна и указала на вывеску на столбе с надписью «Restaurant Duval». Стрелка показывала направление, куда идти.

Супруги отправились и вскоре остановились около здания с тою же надписью, что и на столбе. У входа в ресторан была толпа. Публика становилась в хвост.

— Батюшки! Что народу-то! Да ресторан ли это? — усумнился Николай Иванович.

— Видишь, написано, что ресторан, — отвечала Глафира Семеновна.

— Ну, торговля! Вот торговля, так торговля! В хвост становятся, по очереди есть идут! Показать кому-нибудь из наших питерских трактирщиков такую торговлю, так в кровь расцарапался бы от зависти. Ну, встанем в хвост, давай приближаться ко входу. Посмотрим, какой-такой ресторан. Должно быть, на какой-нибудь знаменитый напали.

— Только ты пожалуйста, Николай Иванович, жареной лягушки не требуй.

— Да уж побожился, так чего ж тебе!

Постепенно приближаясь ко входу, супруги, наконец, вошли в ресторан. Большая зала ресторана Дюваля была переполнена публикой. В нее впускали через входную дверь лишь столько посетителей, сколько их выходило из выходной двери. В зале сидящий у входных дверей француз с эспаньолкой тотчас же протянул супругам две карточки.

— Как и в ресторан за вход? И здесь билеты?! — воскликнул Николай Иванович. — Ну, что, Глаша, не говорил ли я тебе? — отнесся он к жене.

— Да уж бери, бери... В чужой монастырь с своим уставом не ходят.

— Комбьян? — спросил Николай Иванович, вытаскивая из кармана на ладонь деньги.

Француз с эспаньолкой улыбнулся и отвечал:

— Vous payerez aprиs, monsieur, aprиs... Prenez seulement deux cartes.

— После заплатишь. Бери, что подают, — перевела Глафира Семеновна.

— Ну, город! Ну, порядки! За вход в ресторан берут! У нас по зимам в ресторане «Аркадия» музыка играет, горлопяты разные поют, да и то за вход не берут.

В зале все столы были заняты, так что пришлось отыскивать место, где бы можно было поместиться. Супругам долго бы пришлось искать места, если бы их не окликнул лакей в курточке и белом переднике чуть не до пола, в свежих, упирающихся в гладко бритый подбородок, воротничках и с карандашом за ухом.

— Vous cherchez une place, monsieur... Voila la table... Allez avec moi... — обратился он к Николаю Ивановичу, повел за собой и, подводя к маленькому столу с мраморной доской, указал на стулья.

Николай Иванович колебался, садиться или не садиться.

— А за стулья здесь не берется? — спросил он слугу. — Глаша, спроси.

— Да уж садись, садись... Нельзя же стоя обедать.

— Бьюсь об заклад, что и здесь за стулья возьмут, — проговорил Николай Иванович, опускаясь на стул, похлопал по стулу ладонью и задал вопрос слуге: — Комбьян за эти вещи?

Слуга, разумеется, не понял вопроса, взял от супругов карточки, полученные им при входе, положил их на стол, отметил что-то карандашом, подал карточку обеда и остановился в почтительном ожидании заказа.

— Глаша! Мы прямо обед спросим, — сказал Николай Иванович жене и, обратясь к слуге, сказал: — Дине... Де дине...

— Nous n’avons pas de diners, monsieur. Seulement a la carte... II faut choisir... Prenez la carte.

— Нет здесь обедов. Надо по карте заказывать, говорит он, — перевела Глафира Семёновна.

— Как? В том ресторане, где берут за вход, да еще обедов нет? Вот это штука!

— Да оно и лучше, Николай Иваныч, — перебила Глафира Семеновна мужа. — А то Бог знает еще чем накормили бы... Пожалуй, в обеде-то ещё лягушку подсунут. Съешь, а потом...

— Что за вздор! Лягушку сейчас можно увидать. Неужто не можешь лягушку от чего-либо другого отличить?

— А рубленую подадут, так как ты ее отличишь? Давай выберем самые обыкновенные блюда.

— Ну, бьен... Итак, прежде всего водки и закуски. О де ви... О де ви рюсс и закуска. Как закуска-то по-французски?

— Закуска-то? Я не знаю... Про закуску нас не учили.

— Nous n’avons pas d’eau de vie russe, monsieur, — ответил слуга. — Si vous voulez cognac...

— Нет здесь водки, — перевела Глафира Семёновна. — Какая же русская водка в Париже! Он коньяку предлагает.

— Что коньяк! Кто же коньяк пьёт перед обедом! Коньяк после обеда... Идолы! За вход в ресторан берут, а не могут выписать из России водки. Мы же ихнее французское вино выписываем. Коньяк нон... — покачал Николай Иванович перед слугой головой. — Глаша! Да переведи же ему по-французски, что я сказал насчет водки...

— Ах, Николай Иваныч, не стоит! Ну, что тут распространяться... Давай выберем скорей по карте, что заказать.

Она придвинула к себе карту и принялась ее рассматривать. Слуга, соскучившись стоять, сказал наконец:

— Dites-donc, monsieur, seulement, quel vin dйsirez-vous: ordinaire, vin pe pays?..

— Что он спрашивает? — взглянул Николай Иванович на жену.

— Про вино спрашивает. Какое вино.

— Ах, да... Вен руж.. . Бутель вен руж... Видишь, Глаша, как я по-французски...

— Quel vin rouge, monsieur? Un franc, deux francs, trois francs...

— Понял, понял... Нет, брат, труа франк мало... Ведь это три четвертака... Дадите кислятину... Давай за рубль, за четыре четвертака... Катр франк... Да и вен блан ен бутель. Тоже в катр франк...

Лакей бросился исполнять требуемое.

— Я выбрала, Николай Иванович, — сказала Глафира Семеновна. — Бульон, сомон, то есть лососина, и бифштекс. Тут уж видно, что подают.

— Постой! Постой! Эй, лом! — крикнул Николай Иванович слуге.

— Не лом, а гарсон. Здесь человек гарсоном зовется.

— Ах, да... Я и забыл! Гарсон!

Но слуги уже и след простыл.
 
 
XXXI. Солёное после супа

Слуга принёс два стакана и две бутылки, водрузил их на стол и опять бросился бежать.

— Гарсон, гарсон!.. — остановил его Николай Иванович и, обратясь к жене, сказал: — Странно, что ты не знаешь, как по-французски закуски потребовать. Перед обедом солёненького бы отлично... Не знаешь ли, как селёдка по-французски?

— Да не учили нас про селёдку.

— Ну, кильку или балык?

— И про балык с килькой нас не учили. Вот сыр как — я знаю: фромаж.

— Фромаж, фромаж, гарсон, — подхватил Николай Иванович.

— Quel fromage, monsieur?

— Знамо дело, швейцарский. Глаша! Как швейцарский?

— Ах, Боже мой! да неужто ты не можешь без закуски? Швейцарский — швейцар, должно быть.

— Фромаж швейцар.

— Je ne connais pas, monsieur, un fromage pareil, — отрицательно потряс головой слуга.

— Фромаж швейцар-то нет? Странно. Ну, какой-нибудь... Просто фромаж... Фромаж... Постой, постой... А селедку, Глаша... Растолкуй ему, что это солёная рыба.

— Пуасон сале. By компрене? Эн птит пуасон сале...

— Une sardine? Ah, oui, madame!

— Да не сардинку. Сардинку, впрочем, можно само собой. А селёдку... — тщетно старался пояснить Николай Иванович, — Фу ты, пропасть! Ничего не понимает! Ну, вуй... Сардинку — вуй, и анкор...

— Анкор пуасон сале. Эн отр пуасон сале...

— Oui, madame, vous recevez, — отвечал слуга и исчез, явившись через минуту с двумя чашками супу и глубокими тарелками.—Voila votre, bouillon, madame. Servez-vous, je vous prie.

— Что ж ты суп-то, братец, прежде подаешь?! — возмутился Николай Иванович. — Прежде нужно закуску. Сардин, фромаж, селедку.

— C’est aprиs, monsieur... Apres le bouillon.

— Как апре! Сейчас надо. Кто же ест солёное после супу! Глаша! Скажи ему...

— А презан, а презан... — заговорила Глафира Семёновна.

Слуга пожал плечами и побежал за требуемым.

— Хороший ресторан, дерут даже за вход, a таких слуг держат, которые даже не знают, что после чего подавать следует, — ворчал Николай Иванович, не зная французского обычая, по которому солёные закуски следуют за супом.

Через минуту слуга явился с маленькими тарелочками, на которых лежали две сардинки, сыр бри и несколько длинненьких маленьких морских раковин (moules). Глафира Семёновна как взглянула на раковины, так сейчас сморщилась, проговорила: «фу, гадость!» — и закрылась салфеткой. Взглянул Николай Иванович и воскликнул:

— Что это? Улитки какие-то! Вон! вон! Неси назад! Неси! — махал он руками. — Я селёдку спрашиваю, а он каких-то улиток тащит. Прочь, прочь... Мы и устриц-то не едим, а он улиток. Алле, гарсон... Ле рюсс такой еды нон манже... С Богом, с Богом... Да уж и фромаж убирай. Я этот фромаж не ем.

— Пусть и сардинки убирает.. Вовсе я не желаю такие сардинки есть, которые рядом с погаными улитками лежали, — прибавила Глафира Семёновна. — Алле... Иль не фо па. Рьян иль не фо па. Селеман ле бульон. Доне бульон. Уж и ты, Николай Иваныч, невесть что спрашиваешь. Ел бы без закусок! — напустилась она на мужа, продолжая сидеть, отвернувшись от вскрытых раковин.

Слуга недоумевал.

— Mais, madame, c’est ce que vous avez demande... — бормотал он.

— Прене... Прене прочь. Ну не манжон па се шоз...

— Oh! Comme il est difficile! — вздохнул слуга и понес закуски обратно.

Супруги принялись за бульон.

— Вода, а не бульон, — сказала Глафира Семёновна и, хлебнув несколько ложек, отодвинула от себя тарелку. — И это хвалёный Париж! Хвалёная французская кухня!

— В ресторане, где даже за вход берут рубль шесть гривен, — прибавил Николай Иванович и сказал слуге: — Ну, пуасон. Скорей пуасон... Да не такой пуасон, который давеча подал.

— Сомон, сомон... Пуасон сомон, — подтвердила Глафира Семёновна.

Подали вареную лососину под соусом, но без гарнира. Порции были так малы, что супруги просто ахнули.

— И это де порсион? Де... Для двоих? Пур де? — спрашивали они слугу.

— Oui, monsieur.

— Да ведь это по разу в рот положить. A где же гарнир? Где картофель?

— Вуй, вуй... У э пом де тер? — бормотала Глафира Семёновна.

— Mais vous avez dйsire seulement le saumon, madame.*

— Да уж пом де тер само собой разумеется.

— Je vous apporterai tout de suite, madame, — сделал движение слуга.

— Да уж где тут апорте! Когда тут принесёшь! Гляди. Вон твоя порция...

Николай Иванович поддел на ложку свою порцию лососины и отправил её в рот.

— Анкор пуасон. Четыре порции этой пуасон. Катр порсион... — говорил он, прожевывая лососину.

— И пом де тер... — прибавила Глафира Семёновна.

— Quelles pommes dйsirez-vous, madame? — спрашивал слуга.

— Кель пом! Обыкновенный пом... Варёный пом.

Лакей улыбнулся и через пять минут принес еще четыре порции лососины и отдельно целую гору жареного тоненькими палочками картофеля — pommes frites.

— Вот дурак-то! Жареный картофель к варёной рыбе подаёт! — воскликнул Николай Иванович.

— Да уж ешь. Только бы наесться, — сказала жена. — А только удивительно, какой здесь бестолковый народ в Париже.

Порции бифштекса были еще меньше. Супруги уж не возражали.

— На смех, просто на смех... — пробормотал Николай Иванович, забивая себе в рот свою порцию бифштекса, сжевал ее и принялся пить вино.

— Я голодна, Николай Иванович, — жаловалась Глафира Семёновна.

— Да и я тоже самое. Только чуть-чуть червяка заморил. Ведь с утра не ели, а теперь седьмой час. Придется часа через два переобедывать. Вот допьем вино да пойдём искать другой ресторан. Индейки какой спросим что ли, гуся поедим... Гарсон! Комбьян? — обратился Николай Иванович к лакею и полез в карман за деньгами, чтобы заплатить за обед.

Лакей сунул ему те карты, которые были получены при входе, и указал на кассу.

Супруги поднялись с места и направились к выходу.


ПРИМЕЧАНИЯ
* «Но вы пожелали только лососины, мадам.»

XXXII. Магнетизм, спиритизм и прочий гипнотизм

— Шестнадцать французских четвертаков взяли за всё про всё, — говорил жене Николай Иванович, когда они вышли из ресторана Дюваля. — Что-то больно дёшево. Ты рассчитай, что ведь мы вина потребовали на восемь четвертаков. Бутылку красного в четыре четвертака и бутылку белого в четыре четвертака. Стало быть, за еду пришлось всего восемь четвертаков. А ведь мы десять порций съели, шесть порций одной лососины. Положим, порции такие, что один раз в рот положить, но всё-таки... Нет, стало быть, за вход в ресторан с нас ничего не взяли. Ничего... С какой же стати при входе два этих самых билета-то нам всунули? — рассуждал он про дювалевские расчетные карты — addition. Нет, это не дорогой ресторан, ежели так рассудить.

— Да уж брось... Ну, что тут считать. Все равно в этот ресторан я больше никогда не пойду, — отвечала Глафира Семёновна. — Помилуйте, улиток каких-то в раковинах нам сунули! Мы спрашиваем рыбу, явственно уже, кажется, говорю — пуасон сале, — а нам суют улиток. Надо заметить этот ресторан, чтобы не попасть в него как-нибудь по ошибке, — прибавила она, оглянулась и вдруг увидала большую, освещенную газом, вывеску, гласящую по-французски: «Театр египтян и арабов». — Николай Иваныч, вон там арабский театр... арабский и египетский... Возьмем билеты и посмотрим. Наверное, что-нибудь забавное.

— Да ведь ни ты, ни я ни по-египетски, ни по-арабски не знаем, — дал ответ муж.

— Да тут и не надо знать. Просто так посмотрим. Ведь уж как по-французски представляют мы нынешнее лето и в Петербурге в «Аркадии» видели, а тут по-арабски и по-египетски.

— Ну что ж, зайдём.

— Да, конечно же, зайдём, возьмём недорогие места, а не понравится — и вон. Даже и лучше, если недолго просидим. Надо пораньше домой... Я ужасно устала, а мне только бы до постели. Поужинать-то и у себя в гостинице спросим. Ведь уж, наверное, в гостинице есть ресторан.

— Смотри-ка... Смотри-ка... Что это впереди-то?..

Супруги завернули за угол, и глазам их представилась великолепная картина освещённых разноцветными огнями фонтанов. Струи и столбы воды играли всеми цветами радуги и рассыпались бриллиантовыми брызгами. Эйфелеву башню также освещали белыми матовыми лампионами по всем этажам, а с фонаря башни в темноте ночи расстилалась по небу громадная полоса друммондова света*. Картина была поразительная, и супруги остановились.

— Вот это хорошо! — невольно вырвалось у Николая Ивановича.

— Да, да... Действительно превосходно, — отвечала Глафира Семёновна. — Смотри-ка, как с башни-то электричество-то пущают.

— Это не электричество... Разве электричество такое бывает! Вон, у нас на Невском электричество-то! А это, это... Как его? Это магнетизм... Животный магнетизм, должно быть.

— Полно, полно. Животный магнетизм совсем другое. Животным магнетизмом усыпляют. Я читала. То из человека выходит... из его живота... Это особенные такие люди есть, который из себя животный магнетизм испускают, и называются они медиумы.

— Да нет же, нет. Ну, что ты меня морочишь! Где медиумы, там спиритизм.

— Сказал тоже! Спиритизм — духи... Там покойников вызывают. То есть не настоящих покойников, а их тени — вот они и стучат в стол.

— Ну, так гипнотизм... Вот как: гипнотизм...

— Ах, как ты любишь спорить, Николай Иваныч! Гипнотизм — это когда человек деревенеет и его булавками колют. А это электричество. Ведь электричества разные бывают. В телефоне, вон, тоже электричество.

Супруги заспорили. Наконец, Николай Иванович махнул рукой и сказал:

— Ну, пусть будет по-твоему, пусть будет электричество. Плевать мне на все это. Пойдём в театр арабов смотреть.

Они отправились по направлению к освещенной газом театральной вывеске.

— Ты рассуди сам: ну, кто же может с башни животом такой большой магнетизм пускать, который даже пол-неба обхватил? — всё ещё не унималась Глафира Семёновна.

— Довольно, Глафира Семёновна, довольно... — останавливал её Николай Иванович. — Надоело.

— Нечего тут и надоедать. Я про всё это даже в книжке читала.

— Пожалуйста, не хвастайся своим образованием. И мы тоже кое-что читали.

— Ну, где тебе с моё читать! Когда тебе?.. Ведь ты целый день в лавке стоишь, а я дома и всё за книгами...

— Знаю я твои книги! Про Гарсона, про Берту да про Жерома — про их любовные похождения...

— Неправда, неправда. Я и учёные книги читаю.

— Про ученость уж ты оставь. Хороша твоя ученость! Ученость свою ты уже доказала. Сейчас я просил тебя в ресторане селёдку по-французски спросить, так ты и то не могла.

— Оттого, что нас про селёдку не учили. У нас пансион был для девиц... Ну, с какой стати девицу про селёдку учить? Селёдка — предмет мужской, а не женский, она принадлежит к закуске, а закуска подается к водке, а водку разве девицы пьют?

— Да ведь девицы-то выходят замуж, делаются потом хозяйками, подают мужу и его гостям селёдку к водке, так как же их про селёдку-то не учить?..

В это время над самым ухом супругов раздался удар в ладоши и громкий сиплый выкрик:

— Nous commencons! Dans un quart d’heure nous commencons! Voyons, messieurs et mesdames... Faites attention... Voici la caisse... Prenez les billets. Depechez-vous, depechez-vous. Seulement un franc...

Супруги так и шарахнулись в сторону. Кричал рослый человек в усах, в красной расшитой золотом куртке, в синих шальварах и в белом тюрбане на голове, зазывая в театр публику.

— Фу, чёрт тебя возьми! Леший проклятый! — выругался Николай Иванович и даже погрозил усатому человеку кулаком, но тот нисколько не смутился и продолжал зазывать:

— Quelque chose de remarquable, monsieur! Quelque chose, que vous ne verrez pas partout... La danse de ventre, monsieur... Venez, madame, venez. Nous commencons...

Тут же было окошечко театральной кассы. В кассе сидела пожилая женщина в красной наколке, выглядывала оттуда и даже совала по направлению к Глафире Семёновне вырванные из книжки билеты.

Супруги подошли к кассе.

— Комбьян? — спросил Николай Иванович и, получив ответ, что за вход только один франк, купил билеты и повёл Глафиру Семёновну к двери театра.


ПРИМЕЧАНИЯ
Эта глава сокращена в издании 1928 года; печатается по изданию 1907 года (АО «Слово», СПб).
* Друммондов свет — ослепительный свет, происходящий от накаливания негашёной извести в кислородно-водородном пламени; получил название от имени Томаса Друммонда, впервые описавшего этот свет.

XXXIII. Театр с выпивкой

Театр египтян и арабов, в который вошли Николай Иванович и Глафира Семёновна, был маленький театр-балаган, выстроенный только на время выставки, с потолком, подбитым крашеной парусиной, с занавесом из зеленой шерстяной материи. Размещённые перед сценой стулья стояли около барьеров, составляющих из себя как бы узенькие столы, на которых зритель мог ставить бутылки, стаканы, чашки. Немногочисленная публика сидела, курила и пила, кто пиво, кто вино, кто кофе с коньяком. Английский язык слышался во всех углах. Англичане пили, по большей части, херес, потягивая его через соломинки и закусывая сэндвичами. Представление еще не начиналось. По рядам шнырял мальчик в блузе и продавал программы спектакля, без умолку треща и рассказывая содержание предстоящего представления. Бродили лакеи, подлетавшие к каждому из входящих зрителей с предложением чего-нибудь выпить. Один из лакеев был для чего-то в красных туфлях без задников и в простом халате из дешевой тармаламы, точь-в-точь в таком, какие у нас по дворам продают татары. Голова его была обвита полотенцем с красными концами, что изображало чалму.

— Батюшки! Да это не театр. Здесь все пьют и курят в зале, — сказала Глафира Семёновна.

— Театр, театр, но только с выпивкой. Ничего не значит... Это-то и хорошо. Сейчас мы и себе спросим чего-нибудь выпить, — заговорил Николай Иванович, увидав халатника и воскликнул: — Глаша! Смотри-ка, какой ряженый разгуливает! В нашем русском халате и банном полотенце на голове. Почтенный! Ты из бани, что ли? Так кстати бы уж веничек захватил.

— Да что ты с ним по-русски-то разговариваешь? Ведь онь все равно ничего не понимает!—остановила мужа Глафира Семёновна.

— А ты переведи. Ведь про баню-то, наверное, должна знать по-французски. Да и про веник тоже.

— Ты спрашивай, спрашивай, что тебе надо выпить-то.

— Cafe, congac, bok? Qu’est-ce que vous desirez, monsieur? — повторил свой вопрос лакей.

— Гляс. Аве ву гляс? Апорте гляс. Компрене ву? — сказала Глафира Семёновна.

— Oh, oui, madame. Vous recevez tout de suite. Et vous, monsieur?

— Кафе нуар и коньяк, — дал ответ Николай Иванович.

Лакей, шлепая туфлями, побежал исполнять требуемое.

Супруги сели. Вскоре раздвинулся занавес, и стали выходить на сцену актеры. Вышли два усача, одетые во все белое, поговорили на гортанном наречии и стали махать друг на друга саблями. Помахали и ушли за кулисы. Вышли три музыканта в халатах и босые. Один был с бубном, два других с тростниковыми флейтами. Они остановились перед рампой и затянули что-то очень тоскливое с мерным пристукиванием в бубен и его деревянный обруч.

— Игра-то из панихидной оперы, — заметил Николай Иванович.

— Тоска, — отвечала Глафира Семеновна и даже зевнула. — Уж выбрали тоже представление!

Представление шло. Музыканты продолжали тянуть заунывную песню. Им откликнулись из-за кулис женские голоса, и вскоре вышли на сцену четыре женщины в пестрых юбках, без корсажей, но с осо-быми нагрудниками, прикрывающими грудь. Они были босые, шли обнявшись и пели.

— Какой же это арабский театр! — воскликнул Николай Иванович. — Все люди белые. И актрисы белые, и актеры белые, и музыканты белые. Ведь это же надувательство! Хоть бы черной краской хари вымазали, чтобы на арабов-то походить, а то и того нет.

— Да, да... А между тем, у входа француз в красной куртке кричал, что замечательное что-то ремаркабль, — отвечала Глафира Семёновна. — Разве то, что талии-то у женщин голые... Так ведь это только на мужской вкус.

— Только не на мой. Уж я считаю, ежели оголяться...

— Молчи, срамник! — строго крикнула на мужа супруга.

Продолжая петь, женщины сели в глубине сцены, поджав под себя ноги; опустились и музыканты около них на гул, вернулись два усача с саблями и тоже поместились тут же. Музыка и пение продолжались. Два усача тоже пели и похлопывали в такт в ладоши. Выплыла негритянка, старая, губастая, толстая, также босая и с голой талией. Она именно выплыла из-за кулис, держась прямо, как палка, и, остановившись против рампы, начала в такт под музыку делать животом и бедрами движения взад и вперед. Живот так и ходил у ней ходуном, между тем как голова, шея и руки находились без движения, в абсолютном спокойствии. Опущенные, как плети, руки, впрочем, перебирали кастаньеты.

— Фу, какая мерзость. Что это она животом-то делает? — проговорила Глафира Семёновна и даже отвернулась.

— Да насчет живота-то пёс с ней, а только всё-таки уж это хоть настоящая черная арабка, так и то хорошо, — отвечал Николай Иванович.

Глафира Семёновна плюнула.

— Фу, какая гадость! Фу, какая пошлость! Домой! Домой! — воскликнула она, поднимаясь с места.

— Дадай, душенька, до конца-то... — начал было Николай Иванович.

— Довольно! Сейчас собирайтесь.

— Позволь хоть коньяк-то допить и рассчитаться...

Он ухнул в пустую чашку все содержимое графинчика и выпил. Стоящий около него лакей в халате даже вздрогнул и невольно воскликнул:

— Monsieur...

Ему в первый раз пришлось видеть, чтобы посетитель мог выпить целый графинчик коньяку, хотя графинчик был и очень маленький.

— Комбьян? Получи за всё! — воскликнул Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету и, рассчитавшись, направился к выходу с Глафирой Семёновной, всё продолжавшей плевать и говорить:

— И это называется театр! Гадость, мерзость, пошлость! Тьфу!