Сказка о Шахразаде

Наступил праздник. Я купил букет астр, взял трубу и свой любимый, стреляющий присосками двуствольный пистолет и поехал в Н-ск. Целый день я бродил в пьяной праздничной толпе по ликующему Н-ску, целый день играл на трубе, в перерывах пил, приставая то к одной, то к другой теплой компании, везде клялся в вечной любви и дружбе, везде неудержимо врал, пьяно хохотал и до хрипоты спорил, доказывая порой вещи прямо противоположные, и сам того не заметил, как под вечер, в предгрозовой атмосфере набирающего ночное дыхание праздника, очутился у опустевшего окраинного гаcтронома. Здесь, на заблеванной площадке перед входом в гастроном, я и встретил эту девушку. Робкую девушку в ядовито-зеленой кофточке с растянутыми петлями.
Запустение торжествовало лишь внутри. Гонимые желанием продолжить праздник к гастроному то и дело торопливо подходили разгоряченные горожане, ненадолго исчезали в его мерцающей стеклами витрин пустоте и, выйдя разочарованными, все же не расходились. Кто-то пустил слух о праздничном вечернем завозе, и так же как и все, поверив этому обнадеживающему невероятному слуху и еще пустоте своих карманов, я отошел в сторону, бросил под ноги кепку и превратившийся в связку мочалок букет астр, и заиграл Блюз Вечерней Дороги. Для этого во мне еще было достаточно стойкости.
Так, надувая щеки, я и играл, глядя исподлобья на оседлавший праздничные качели мир. На кепку я не глядел, потом и вовсе прикрыл глаза, но музыкальное мое ухо, отмечало время от времени металлический звон монист, это помимо всего прочего, грело, и в бесчисленных вариациях, вновь и вновь, словно по кругу, я проходил своей, такой знакомой, вечерней дорогой.
 Наконец я устал и опустил трубу. Подкладку кепки выстилала мелочь. Рядом с кепкой торчали чьи-то смуглые запыленные ноги в домашних тапочках и едва шевелили под потертой материей пальцами; выше щиколоток ноги  скрывала широкая цветастая, как у цыганки юбка. Ядовито-зеленая кофточка с растянутыми петлями, чуть приподнятая почти девчоночьей грудью. Она - робкая девушка с лицом рыбы-луны.
Несколько секунд я смотрел ей прямо в глаза и какое-то зыбкое чувство, как медуза медленно всплывало со дна моего пьяного сознания. Я   забыл все: и гастроном, и вечерний праздничный завоз, и кепку наполненную серебром и медяками, и набирающий второе дыхание праздник. Даже Блюз Вечерней Дороги. Наконец, что-то стронулось во мне, я поднял с земли букет астр и протянул девушке и, когда она улыбнулась, прижав букет к груди,  подумал, подумал или прошептал: «Шахразада...»

Она жила в старом обшарпанном доме, в огромной коммунальной квартире под самой крышей. Я прошел вслед за нею длинным темным коридором и по пути изо всех сил играл на трубе, самый светлый блюз из всех, какие я только знал. Мне казалось, что ей это должно понравиться. Распахивались двери, высовывались всклоченные головы соседей, ухмылялись, но никто не сказал ни
слова. Святым для всех был закон этого праздника делать все, чего пожелает душа. В конце коридора через приоткрытую дверь падали на темный паркет сумеречные лучи света. «Там... за открытой дверью... ее жизнь...» - выныривали обрывки мыслей из волн прозрачно-призрачного блюза...
Да, вот в этой комнате она и жила. Высокое окно напротив двери. Налево, на стене, гобелен с оленями. У стены полуторная никелированная кровать, украшенная большими металлическими шарами. В эти шары можно было смотреться как в зеркала, и в них я увидел и себя и Шахразаду и всю комнату разом со всем ее содержимым и увиденное ничуть не удивляло меня, потому что уже давно именно таким я и видел мир без помощи каких бы то ни было зеркал. Посреди комнаты стоял стол, застланный коричневой плюшевой скатертью с кистями, плюш местами протерся и напоминал шкуру старой, видавшей виды коровы. За столом, играя серебряными ложками, сидели маленькие дети: мальчик и девочка. Когда мы вошли в комнату, они аккуратно положили ложки на стол, хором сказали «спасибо» и вышли, качая своими пушистыми головками. Мы остались в комнате одни.
На столе кроме ложек ничего не было. Я положил рядом с ложками трубу и пистолет и сел на еще теплый стул. Она же, заперев за детьми дверь, сняла у порога свои домашние тапочки, босиком подошла к окну, раскрыла его и, когда она оборачивалась ко мне, я снова услышал знакомый звон монист. В руках ее была моя кепка наполненная мелочью. Когда она ее подобрала, этого я тоже не помнил, но она положила кепку на стол, прямо передо мной.
С самого начала, как только мы вошли в комнату, она беспрестанно что-то говорила, лицо ее в соответствии со сказанным изменяло свое выражение, иногда она помогала словам жестами и каким-то странным, что-то знающим взглядом, обращенным ко мне. Но ничего из того, что она говорила, я не понимал. Это был тарабарский, неслыханный язык и хотя я делал вид, что внимательно слушаю, только интонации ее голоса касались моей души. Но и они не проясняли смысл речи, скорее убаюкивали. Я не понимал не только слов, но и всего того, что со мной теперь происходит.
Не знаю, сколько это продолжалось, только очнулся я от ощущения, что за окном стемнело. Шахразада стояла все там же, у окна, с головы до пят нагая, спиной ко мне, и плечи ее, облитые лунным светом, слегка вздрагивали и было неясно: то ли смеется она чему-то увиденному через серебристое окно, то ли тихо, изнутри, плачет... Я же... Я же, окаменев, сидел за столом. И, может быть,  я снова внезапно уснул, как накрытая тряпкой ночи птица, может быть взял со стола трубу и вновь, рыдая и бликуя медным раструбом в сумрак летней ночи, заиграл свой любимый Блюз Вечерней Дороги и где-то рядом, провожая, тихонько вздрагивал в такт бубен, увешанный медяками, может быть стрелял яростно из обоих стволов своего неразлучного двуствольного пистолета, в кого? во что?.. Неужели в Шахразаду, в мир, закончивший свою тысяча первую сказку?