Дурочка из переулочка

- Допивай и звони. Махом, не цеди!
Меня так штормит, что не хватает сил протестовать против Цациного дружеского напора.
Я покорно закрываю глаза и вливаю в себя ту мерзость, что зовется текилой. Самая обыкновенная кактусовая самогонка. Ужас.
- Молодец, теперь оливочку, - деятельно хлопочет Цаца. – Звони, не будь дурочкой. Иначе, как ты удостоверишься в его неземной любви?
Улавливаю в ее голосе нотки провокационного стеба, но не сержусь.
Она всегда была такой.

Мы вместе с детства. Несходство наших натур временами бесит, но чаще спасает. После очередного конца света, когда уже невмочь выкарабкиваться из депрессивной тоски и хочется просто закрыть глаза и тупо скользить вниз, к самому дну, именно оно, наше несходство, протягивает руку помощи.
Двинутая на дзен-буддизме Цаца празднует исчезновение еще одной иллюзии, мешающей ей наслаждаться жизнью, я же… я взламываю себе мозг, вспоминая школьные уроки домоводства, и, высунув от усердия язык, латаю еще одну душевную прореху. Маленькие аккуратные стежки и, если взять иголку тоньше и очень постараться, то вполне можно поверить – дыры никогда и не существовало. Никогда. 
Балда осиновая, глупындра, сюси-пуси, дурочка из переулочка – это мое. Прижилось последнее, укоротившись до безобидной Дурочки.
- Сохранить светлую веру в человечество дано не каждому, - говорит Цаца. – Видеть во всяком двуногом индивидууме потенциального  ангелоносителя… Горжусь тобой.
Свое прозвище Цаца заслужила в неравной, но справедливой борьбе с собственной бабкой. Старушка, божий одуванчик, любила пропустить рюмашку, смолила паровозно махрой и прескверно готовила.
Брезгливо поковырявшись в серо-пшенном колтуне, Цаца решительно отодвигала тарелку:
- Не буду!
- Жри, - строжилась бабка. – Не выйдешь из-за стола, пока тарелку не вылижешь!
- Не буду!
- Цаца какая, - удивлялась бабка, – и в кого бы!
Цаца лишь смеялась в ответ.
К слову, она смеется всегда, даже когда ей хочется плакать. Только плакать Цаца не умеет. Совсем. Плач – утешение для сентиментальных дурочек. К примеру, таких как я.

Цаца настырно сует мне в руки мобильный телефон, и я говорю, нет, пьяно и жалко вываливаю в трубку:
- Савка, мне плохо. Мне очень плохо без тебя!
- Это пройдет, - отвечает бездушная трубка Савкиным любимым голосом. – Проспишься, и пройдет.
- Ты же – врач скорой помощи, - всхлипываю я, - сделай что-нибудь! Приедь, спаси меня!
- Ты знаешь, который сейчас час? Между прочим, мамочка уже спит, а сон у пожилых людей хрупок. Вообще-то, я думал, мы поняли друг друга.
- Савка, спаси!
- Мое дежурство только в пятницу. 
- Я не доживу до пятницы!
- На все Божья воля…
Рвотный спазм вдруг подкатывает к горлу и, неуклюже натыкаясь на падающие стены, я бегу к унитазу.
- Пальцы в рот, - учит подоспевшая Цаца, - глубже суй, глубже! Ни выпить, ни проблеваться не умеешь. На, вытри физию.
Стоя перед умывальником, с отвращением разглядываю в зеркале свое размазанное, перекошенное лицо. На нем до мельчайших ненужных подробностей прорисована вся моя жизнь. Два аварийных замужества. Постылая работа. Мертворожденный мальчик. И все остальные, мальчики и девочки, но уже уничтоженные мною. И самый главный, самый убийственный факт – надвигающееся танком последнее бабье лето…
- Хватит выть, вытри сопли и радуйся.
- Чему, чему радоваться? – кричу я. – Одиночеству?
- Свободе, Дурочка. Теперь ты свободна. Свободна!
Порой мне хочется ее просто убить. У-бить.

Никогда не понимала свиданий вслепую. Полный идиотизм.
- Это забавно, - тормошила меня Цаца. – Немножко спонтанности тебе не повредит. Итак, что мы о нем знаем?
Он – это Савелий Анатольевич Белов.
Нинель Викторовна, соседка по лестничной площадке, пекущаяся о моем счастье не щадя живота своего и буквально навязавшая это рандеву, частностями не баловала:
- Был трижды женат. Ответственный, порядочный. Получает льготную пенсию как врач-хирург и работает в двух местах. Да, не мальчик. Пятьдесят восемь. Зато непьющий и верующий. Идеальный вариант для одинокой женщины не первой свежести.
- Второй, Нинель Викторовна, второй, - хохотала Цаца, подмигивая мне. – Порядочный и одинокий мужчина – что-то из области фантастики! Неужели, не все мамонты вымерли?
 
Уютный итальянский ресторанчик, моя нарочитая храбрость, строгая колючая роза и Савкин чуткий взор, не отпускающий меня ни на секунду.
- Ты знаешь, кто особенно обрадовался моему свиданию? Мамочка. Она у меня чудесная. Сама увидишь!
Савка очаровал меня с первых минут своей искренностью и простотой. Редкие человеческие качества, принимаемые в наш циничный век за слабость или, того хуже, за странность.
- Дай свои руки. Пожалуйста, дай!
Надолго припал к ним губами:
- Они у тебя чудесные. Чудесные.
- Руки как руки, - краснела я.
- Ты не такая как все. Я сразу понял. Особенная.
Он успевал все – ловко кромсать стейк, живописать свою последнюю жену, забрасывать меня комплиментами.
- Ты видишь, я любуюсь тобой? – говорил Савка, смущая меня своей непосредственностью. – Кушай, кушай, ты так красиво это делаешь. Хочешь, закажем что-нибудь еще?

- Не отпущу!
Я трусливо попыталась сбежать, подозревая в Савке скрытого сексманьяка, серийного убийцу и обычного наглеца одновременно. Но мои руки непостижимым образом оказались плененными чужими теплыми ладонями и выбраться им не хватало ни сил, ни желания.
- Боюсь тебя потерять, - говорил он торопливо и сбивчиво. – Мне кажется, если отпущу сейчас, мы больше никогда не увидимся.
- Что ты, мы увидимся завтра… послезавтра, - лепетала я, ошарашенная его натиском. 
- Нет, нет и нет! Поехали ко мне, умоляю. Сейчас или никогда! Ничего не бойся. Хочешь, встану на колени? Пожалуйста. Пожалуйста! Такси, такси!
Я вспомнила о накарканной Цацей спонтанности и сдалась.

- Маму зовут Марья Ефимовна, - сообщил Савка в громыхающем загаженном лифте. – Но, скорее всего, она уже будет спать.
Пряча глаза от неловкости, пробовала пошутить:
- Я, наверное, не первая и не последняя, кого ты тащишь в дом.
Взглянул серьезно:
- Единственная. Но об этом мы лучше спросим у мамочки.
Марья Ефимовна не спала и тут же захлопотала, тщась напоить нас чаем.
- Мамочка, мы ничего не хотим. Спасибо. Отдыхай, родная.
И усмехнулся неожиданно в мою сторону:
- Мамочка, тут у нас вопрос возник – вожу ли я женщин домой.
- Как можно, - ахнула Марья Ефимовна, - Савушка не такой. Не такой.
Минимализм и скромность Савкиной комнаты внушали доверие – двухспальная кровать, компьютерный стол и иконостас во весь угол.
- Как тебе комната? – Савка лучился гордостью. – Месяц назад закончил ремонт. Ты не представляешь, что тут было!
- Очень хорошо. И обои такие… славные.
- Славные? Потрясающие! Знаешь, сколько я на них угрохал? Хотел именно такой цвет. Германия… Милая, ты подождешь, я маслица подолью?
Заботливо огладил поллитровую пластиковую бутыль, вынутую из встроенного шкафа:
- Монастырское. Из запасов отца Григория. Дай Бог ему здоровья!
Скользнув печальным взором по скорбным ликам святых, а, после влажно припав к моей шее, Савка выдохнул:
- А ведь грешим. Ох, как грешим!.. Кстати, ты пожелала мамочке «спокойной ночи»?..

- Не тяни, рассказывай!
- Понимаешь, у Савки долгое время не было женщины.
Дразнящая Цацина усмешка:
- Бедный несчастный мальчик.
- Почему несчастный? Он был в восторге.
- Кто бы сомневался. А ты?
- Ну… мы привыкаем друг к другу. Мне с ним хорошо, этого пока достаточно.
- Ты не просто дурочка. Ты чокнутая на всю голову. Ведь это же азбучные истины. Секс – командная игра, и играют в нее, по меньшей мере, двое. И если бы он заботился не только о собственном оргазме…
Ровным, лекторским тоном чеканила Цаца те прописные, но, тем не менее, отчего-то неизвестные мне истины. Лишь в самом конце речи она не смогла удержаться и сорвалась на эмоции:
- …и лично я ни минуты не потерпела бы такого придурка рядом!
К сожалению, некоторые вещи невозможно объяснить или донести до других. Их нужно пережить.

- Ты не представляешь, как я устал…
В темноте Савкино лицо теряет все признаки неизбежных возрастных изменений. Разглаживаются морщины лба, растушевываются отеки под глазами, исчезает дряблость щек. Темная полоска усов, миндалевидный разрез глаз, чувственные губы. Мальчишка.
- Бедный мой, бедный, - мои пальцы утешающе скользят по его влажной от недавних акробатических кульбитов лысине.
- Устал. Нечеловечески устал. От матери, от ее опеки. Быть любимым младшим сыном – адский труд. Ты не смотри, что она улыбается. Деспот. Она не любила всех моих жен, кроме первой. Упокой Господь ее грешную душу… А работа! Знаешь, кто у нас работает на подстанции? Иногороднее быдло, москвичей можно счесть по пальцам. Приезжаешь на вызов, и там черножопые. Одни черножопые. Нет, я – не расист, но скоро нас, русских, не останется. Вымрем как нация. Или богатенькие… Бабка-пенсионерка норовит хоть сотню с пенсии своей нищенской сунуть, а эти… мразь. Жаль их, небо коптят. Помнишь, как в Библии сказано: «Легче верблюду пролезть через игольное ушко, чем богатому войти в царство небесное»? Милая, тебе не мешает свет от лампадки?..

Стук костыля Марьи Ефимовны открывал утро. Обход начинался с Савкиной комнаты. Неумолимый скрип дверей и явление согбенной фигуры, пристальным взором изучающей наши спящие тела.
Притворно полузакрытые веки, моя рука на Савкиной груди, учащенное биение его сердца.
Одна минута, другая. Когда Марья Ефимовна удалялась, Савка горестно полузадушенно шептал:
- Как мне надоело! Контроль, вечный контроль, словно мне пять лет!
- А ты не пробовал поставить замок? Дать понять…
- Ты что, - вспыхивал он, - как можно! Мамочка обидится.
- Прости, я не подумала.
- Давай вставать.
И до завтрака я, как умела, старательно латала Савкино пошатнувшееся настроение. А он с не меньшей старательностью пугливо уворачивался от моих рук, губ, глаз:
- Милая, мне приятно твое внимание. Но, пожалуйста, не сейчас. Вдруг войдет мамочка.

Бутерброд виновато зависал у меня всякий раз на полпути ко рту, когда Савка начинал благодарственную молитву. Хмурился Господь над кухонным столом, укоряя мою забывчивую торопыжность. Как можно незаметнее, я возвращала кусок на блюдце.
Завершающий штрих – Савка крестил пищу, все: можно приступать к еде. 
Неизменная овсянка и такие же неизменные жалобы Марьи Ефимовны.
- Нога ноет. Всю ночь не спала. Как каша?
- Каша отменная, - опережал меня в похвалах Савка. – Вкуснее мамочки никто не готовит.
Незаметно откладывая на край тарелки несъедобную шелуху, поддакивала:
- Марья Ефимовна, каша – объедение.
- На здоровье, кушайте. Савушка, на рынок надо сходить. А укол делать будем сегодня?
- И укол сделаем, и на рынок сходим. Только лучше не на рынок, а в Ашан, там дешевле.
- Как же, - спорила старушка, - мы же с тобой считали, на рынке овощи на три-пять рублей дешевле.
- Овощи, да, а все остальное – в Ашане, - торжествовал Савка.
- Что ж, и три рубля деньги, - рассудительно подытоживала старушка.
- Конечно, деньги, мамочка. Ты попробуй, заработай их…
Тяжело опираясь на костыль, Марья Ефимовна вставала. Ее стул, отъезжая, упирался в стену.
- Мамочка, осторожнее, опять обои поцарапала! Я же просил, сколько можно!
- Не ворчи, - гладила я его руку под столом, - если не приглядываться…
- Я не ворчу, но говорю всегда только правду.
Подловив момент нашего одиночества, Марья Ефимовна доверительно шептала:
- Савушка не жадный.
Я кивала – конечно, не жадный. Савка хороший. Хороший. 

- Опаньки! – Цаца сует мне под нос розовый граненый флакон.
- Купила все-таки.
- Не всем быть такими практичными как ты. И потом, живем-то один раз! Ты понюхай, понюхай – какая прелесть!
Никогда бы в жизни не отдала за пузырек с духами двести долларов. Даже за такую прелесть. Тридцатка – мой потолок. Мотовство во всех его проявлениях мне не свойственно.
- Давай показывай, что тебе подарил на восьмое доктор Айболит.
- Ничего.
- Не может быть!
- Савка чтит только церковные праздники.
- Чтить он может что угодно. Но не подарить на 8-е марта женщине даже цветочка – это самое натуральное свинство. И жмотство. Нет ничего хуже жадного мужика.
- Савка не жадный! Просто он знает цену деньгам. И потом алименты на последнего сына, и недавний ремонт, и…
- Засунь лучше в жопу свою привычку оправдывать всех и вся, – возмущенно шипит Цаца. – Пойми своей бестолковкой, - она яростно стучит себе по голове, -  это ненормальные, ты слышишь меня, ненормальные отношения – когда в них вкладывается лишь одна сторона. Он получает в три раза больше тебя, а подарки ему делаешь ты! Нельзя же быть дурочкой до такой степени!
- Перестань, - кричу я. – Мне это в удовольствие, в удовольствие, понимаешь ты, себялюбка чертова? Ты ничего не знаешь о Савке. Ни-че-го!
- Так расскажи, - примиряюще отвечает Цаца. – И не ори. Терпеть ненавижу, когда на меня орут.

Наша любимая поза – Савка лежит на спине, я же мощусь у него на правом плече, ближе к груди. На самом плече нельзя – шрамы и вмятины от случившейся много лет назад травмы я ощущаю губами даже в темноте.
- Девочка моя, - произносит Савка, целуя меня в голову, - если бы не ты, давно бы взвыл от жизни такой собачей. Наша встреча не случайна. Все Он, Его воля. Как ты думаешь, зачем мы живем? В чем смысл жизни?
Не успеваю ответить, а Савка продолжает:
- Смысл жизни открылся для меня в монастыре. Три месяца благодати… душа парила. Боюсь, ты меня не поймешь… Это надо самому испытать. А люди какие там… святые. Вон крест деревянный, видишь? Отец Кирилл подарил. Как он меня муштровал! Читаю молитву, он слушает, слушает, а в конце говорит: «Четыре ошибки сделал». Я – второй раз. Он опять: «Три ошибки сделал». И так гонял меня, пока правильно все не прочел. Ты Библию читала?
Отрицательно мотаю головой, стыдясь своего профанства.
- Я тебе на флешку скачаю и Библию, и Псалтирь. Псалмы обязательно послушай, в голове сразу проясняется. Начинай по порядку, с первого… Знаешь, в народе бытует мнение: все монахи – бездельники. Ты не представляешь, сколько там работы! Мне особенно тяжко давалось послушание торговать. Свечки, иконки разные… Казалось бы, чего проще. Только не для меня. Прихожане бесили страшно… Есть же определенные правила, как себя вести в храме. Нет, толпятся, пялятся, вопросы дебильные задают… Это же храм… Храм! В Москву вернулся, как в яму помойную попал – суетятся, мельтешат, сквалыжничают. Там – покой, здесь – клоака.
- Савушка, почему там не остался?
- Мамочка. Как ее оставить. А ведь меня сам старец Илий на монашество благословил. Э, да что тут говорить…
- Бедный мой, бедный.
Стук костыля приближается к нашей двери. Мы замолкаем, чутко ловя каждый звук. Нет, мимо, дальше. Не спится Марье Ефимовне, бдит.
Приподнимаю голову и, целуя Савку в нос, шепчу:
- У меня смысл жизни – жить и радоваться.
- Смысл жизни – искупление своих грехов. Помня о них ежедневно, ежечасно, совершать добрые поступки и растворять в них то зло, что мы причинили другим. И молить, молить Его о прощении. Лишь через страдание мы сможем попасть в Царство Божие.
- Не хочу страдать, хочу радоваться.
Савка вздыхает:
- Молода ты. Горя не видела.
Молчу. Споры – это Цацина привилегия.

- Самодовольный кретин, - Цаца уже не усмехается. Она теребит себя за мочку уха – признак крайней степени раздражительности. – Дурочка моя, ну, отчего тебе так везет на эгоистов? Словно мухи на мед.
- Савка – не эгоист.
Но Цаца меня не слышит:
- А ты рассказала этому страстотерпцу о своей клинической смерти? О потере единственного ребенка? О трагедии с отцом?..
- Нет, нет и нет, - торопливо говорю я.
- Почему?
- Не успела. Понимаешь, последние два года Савка тонул в одиночестве. Ни одной родной души рядом…
- А не он ли, - перебивает Цаца, - мечтал знать о тебе все? С какого края ты любишь спать, как масло на бутерброд намазываешь…
- И до меня дойдем. Пусть Савка выговорится.
- До тебя вы никогда не дойдете, балда ты этакая. Попомни мои слова – твой доктор Айболит безнадежный вариант. Кстати, я так и не врубилась – почему он в монастыре не остался?
- Что ж тут непонятного – сыновий долг. Савка не может оставить больную мать.
- Плохому танцору, знаешь, что танцевать мешает? И потом, у него же есть старший брат, пусть доверит мать ему, какие проблемы?
- Ты такая же толстокожая, как и Савкин брат, - произношу дрожащим голосом.
- Ты еще заплачь, - подначивает Цаца. – Это единственное, что ты умеешь делать хорошо. 
И я плачу.

Савка вышагивал по перрону, никого не замечая вокруг. Наскочила со спины, повисла на шее, закружила.
- Милая, как я рад!
- На тебе лица нет. Что случилось?
Нахмурился, поник.
- Думал, втроем праздник отметим: ты, я, мамочка. Нет, братец с семьей приперся… В общем, сама увидишь.
В церковной лавке Савка долго, придирчиво выбирал серебрянный крестик и цепочку для Марьи Ефимовны.
- В третий раз трачусь, - вздыхал он. - Где теряет и сама не помнит.
В продуктовом магазине, пока я покупала торт, Савка внимательно изучал винные ряды.
- Ты какое вино предпочитаешь?
- Полусладкое красное.
- Я почему-то думал – сухое. Девушка, нам бы что-нибудь поинтереснее. Французское или итальянское. Сколько, сколько? Нет, спасибо. Лучше дайте вон то, за сто пятьдесят рублей.
Марья Ефимовна ласково, попеняла на мой подарок:
- Все есть. Зря тратишься.
И тут же зашептала заговорщицки Савке:
- Олежка звонил, спрашивал, где ты. Сказала, за сигаретами вышел. Не могла же я расстроить мальчика, что его отец встречается с женщиной.
- Мамочка у нас политик, - Савка приобнял Марью Ефимовну за плечи, но тут же кивнул мрачно в сторону гостиной, - явились, не запылились греховодники?
Пригладил остатки шевелюры, взял меня за руку:
- Пошли знакомиться.

- За прекрасных дам! – одышливо сипя, братец жизнерадостно стучал тростью в пол, требуя внимания.
- Кушайте, кушайте, - пыталась перекричать его Марья Ефимовна, с тревогой вглядываясь в жующие лица. – Как холодец, удался?
- Марья Ефимовна, холодец – язык проглотишь, - плотоядно улыбалась супруга братца, навалившись бюстом на стол. – Пятый кусок ем.
- Кушайте на здоровье!
- А вы мамочкин пирог попробуйте, - приглашал Савка, - мамочка у нас генерал от кулинарии.
- Бери выше – маршал, - хохотал братец. – Вздрогнем!
- Братец, по-моему, тебе хватит, - заботливо увещевал Савка. – Вспомни о своей подагре!
- Отзынь, пиявка. Лечи своих пациентов. Моя подагра, что хочу, то и делаю!
- Мальчики, мальчики! – уговаривала Марья Ефимовна. – Курочки, грибочков!
Савка мило по-детски обижался, поджимал губы, шептал мне в ухо:
- Ну, что я тебе говорил? Им что самогон лакать, что коллекционные итальянские вина заглатывать. Выхлебали за пять минут. А я, между прочим, для тебя вино покупал.
- Ш-ш-ш, - гладила его по коленке. – Пусть. На здоровье.
По кругу пошли фотоальбомы.
- Это вторая Савушкина жена, красавица, умница. А как они любили друг друга, - терпеливо поясняла мне Марья Ефимовна. – А это помидоры сорт «Шато», мы их каждый год высаживаем…
- Мамочка, ты Барона ей покажи. Умнющий пес был!
Леночка – Савкина дочь от первого брака. Марья Ефимовна в молодости. Братец в армейской форме. Захватывающая история о Бароне. Школьные годы братьев. Внуки и правнуки Марьи Ефимовны. Братцев роскошный бобтейл. Покойный Савкин отец…
Смотрела, кивала, восторгалась, пока братец доброжелательно не сказал, оглянувшись:
- А Савка, пиявка, опять смылся.
И пояснил мне:
- Он всегда смывается, когда не ожидаешь. Ты с ним, того… построже.
И я отправилась искать Савку.

- Ну, и где он был? – Цаца подпирает подбородок рукой, приготовившись слушать.
- Где… в войнушку играл. На компе.
Цаца прыскает:
- Значит, вы оба держали оборону. Правда, в разных местах.
- Не смешно, а грустно, - мне чудится в ее словах наезд на Савку. – Видела бы ты этого братца. Толстокожий примитив. Даже странно, ведь родные братья.
- Бывает, - вздыхает Цаца, - вспомни свою сестру.
Но я не склонна нынче вздыхать. Наоборот, с трудом сохраняя ликование, как можно спокойнее говорю:
- Между прочим, в пятницу Савка приезжает ко мне. На целые сутки. Только он и я.
Цаца таращит удивленно глаза:
- Неужели, мамочка его отпустила? Не может быть! Колись, что стряслось?
- Стряслось, - торжествую я. – Но ты обойдешься без подробностей.

Наш танк тогда все-таки подбили. Он долго чадил, слепо кружась на одном месте.
- Из-за тебя, - сказал грустно Савка. – Если бы ты не мешала…
Он был прав, я действительно ему мешала.
- Милая, убери руку с моего колена. Не дыши в ухо. Хулиганка, ты куда полезла!
- Соскучилась.
- Я тоже. Только в комнату могут войти. В любой момент.
Любой момент пророчески распахивал двери, и братец громогласно вопрошал, ощупывая нас любопытным взглядом:
- А чем заняты наши голубки?
Савка кисло улыбался и, улучив минуту нашего редкого одиночества, жалобно стонал:
- Господи, как я устал от этого вертепа. От грубости. От быдлизма. Когда же они уедут!
Шумные затянувшиеся проводы, бесконечное обсуждение вечера в подробностях и наконец:
- Спокойной ночи, мамочка!
Крадущаяся вылазка в душ – дабы не потревожить Марью Ефимовну, и Савкины ждущие объятия:
- Милая, как я скучал. Если бы не ты… иди ко мне, иди.

Я все еще пребывала в блаженной прострации, когда почувствовала плавное ускользание из-под себя Савкиного тела.
Его реакции мог бы позавидовать сам Гудериан.
Ощутимый толчок острой коленки, и только тогда я увидела смиренную фигуру Марьи Ефимовны в изголовьи нашего ложа.
- Ничего, детки, я вам не помешаю. Фитилек в лампадке поправлю и уйду. Савушка, ты не забыл помолиться?
У меня хватило сообразительности натянуть на себя одеяло и притвориться мертвой.
- В монастырь, - бушевал после Савка шепотом. – Я не переживу этот маразм. Повешусь! За что, за что мне все это?
Прижала его голову к своей груди, самой впору взвыть:
- Ш-ш-ш, мой хороший, успокойся, ну, успокойся!
- Девочка моя, - крепко обнял, забаюкал, - иди ко мне на плечо. Да, сюда, только руку с сердца убери… ты же знаешь, у меня клапан…
- Савушка, а давай завтра в кино сходим. На комедию. Нахохочемся.
- Разве то фильмы, - вздохнул тоскливо. – Дрянь. Да и потом – пост сейчас. Нельзя.
- Тогда в парк. Солнышко, проталины, красота.
- Не могу, милая, третий день голова кружится, реакция на оттепель. Да и грязно там пока.
Затаила дыхание и выпалила, обмирая от собственной смелости:
- А… а давай ко мне!
Вскинулся недоуменно:
- Что ты, как же мамочка?
- Савушка, всего лишь день… и ночь без тебя. Справится. Отдохнешь, выспишься. Пирог испеку, вина возьмем, фильм скачаем…
Помолчал, раздумывая.
- И в самом деле – курс уколов я ей проставил, загружу холодильник продуктами…
Чуть с кровати не упала от радости:
- Ура, здорово, здорово!
- Тише, милая, мамочку разбудишь.

Савка опоздал на два часа. Попытался оправдательно улыбнуться:
- Пришлось дважды возвращаться. Из-за мамочки.
Погладила по небритой щеке:
- Бедный мой, бедный! Давай ужинать, пирог остыл совсем.
Но трапеза не задалась, Марья Ефимовна, тревожась, звонила каждые четверть часа.
- Да, мамочка, доехал. Нашел. Не замерз. Таблетки выпил. Картошки куплю. Обратно завтра, я же говорил. Голова не болит. Да, спокойной ночи. Не голодный. Не волнуйся. Утром позвоню.
Переживая за Савку, позволила себе бестактность:
- Давай на ночь отключим твой телефон.
Савка долго смотрел на меня, ничего не говоря, но в глазах его плескалась явная укоризна. Заторопилась:
- Прости, не подумала. Ну, прости, прости дуру.
Вот именно, дуру, да еще и какую.

- Представляешь, как будто знал, кровать двухспальную купил. Хотя мамочка была против: места много занимает… Шкафы встроенные, окна пластиковые, ремонт… Мне одному это нафиг не надо. Все Он, Его указующий перст… И ты, как чудо… Все для тебя… для нас…
Мне очень нравятся наши предзасыпательные мгновения расслабляющей блаженной откровенности. Самые сокровенные мысли, обычно прячущиеся в крикливой игре буден, робко вылазят на свет божий, чтобы облечься в слова, доказывающие – мы лучше, чище, добрее, чем стараемся казаться себе и другим. Мы умеем любить, сострадать, прощать и верить.
Савкино теплое дыхание щекотно касается моей шеи. Паузы между словами сонно растягиваются, напитывая негой ночное пространство. Его тяжелеющая рука незаметно сползает с моего бедра. Еще несколько минут, и Савка провалится в глубокий сон, а на мою долю останется только примириться с его неизбежным исчезновением. Пусть и до утра.
Завидуя самой себе, удивляюсь счастью, которое так нежданно свалилось на меня, и стараюсь запомнить, законсервировать впрок, на черный день, на одинокую ночь каждый вздох, каждое касание, каждое слово, мечтая лишь об одном – чтобы эта ночь длилась вечно… вечно…

Хлесткий звонок мобильного телефона сдернул нас почти в три часа ночи. Непроснувшийся Савка суетливо и невпопад одевался.
- Что? Савушка, что?
- Мамочка! Сердечный приступ! Как я мог ее оставить! Бездушный, беспечный сын!
Не попрощавшись, не оглянувшись, исчез в ночи.
Снедаемая беспокойством, не дождавшись его звонка, ближе к утру принялась названивать сама – тщетно. Савка молчал.

«Милая, я обещал позвонить, но не могу. Себя заставить не могу. Поэтому пишу. Я не подхожу тебе. Не подхожу. От мамочки ни на шаг, времени нет, работа непутевая. Да и в монастырь собираюсь постоянно… Прости и пойми, если сможешь. Не отвечай и не звони мне, пожалуйста».
- Что за бред? – недоумевающе хмурит брови Цаца.
Электронное письмо. Савкино прощальное письмо. Я получила его через двое суток после его бегства. Сорок восемь часов изматывающей неизвестности. Две тысячи восемьсот восемьдесят минут безответных звонков.
- Ты говорила с ним?
- Он же просил не звонить.
- Балда, бери трубку и звони.
Упрямо мотаю головой, а Цаца хохочет. Хотя со стороны ее смех вполне может сойти за плач. Но я-то прекрасно знаю – она никогда ни при каких обстоятельствах не плачет.
- Некоторые люди так и не взрослеют, - говорит она, отсмеявшись. – Вечный маменькин сынок… В этом спектакле предусмотрено лишь две главные роли, остальные – массовка. Ты хочешь быть массовкой?
Мое молчание начинает ее заводить.
- Сколько бы ты смогла выдержать этого набожного соплежуя? Год, два? Вспомни, сколько он крови тебе перепортил своим нытьем! Сделать проблему из любого чиха – тут нужен талант. Да они бы вдвоем тебя просто сожрали. Сожрали! Так что, все к лучшему.
- Это недоразумение, - мой голос дрожит. – И стоит мне поговорить с Савкой…
- Так поговори, поговори! Чего ты ждешь?
- Но ведь он просил не звонить?
- Дурочка моя, давай лучше выпьем.
Пить, впрочем, как и жить, я тоже не умею…

- Подъем, подъем, - кажется, Цаца кричит мне в самое ухо. – Чиним разбитые сердца, латаем сердечные раны! Но сначала душ и алкозельцер.
Единственное мое желание – умереть. 
- Нет, - смеется Цаца, - умирать нельзя, надо готовиться к бою. Ты зачем звонила матери, плакалась?
- Не помню.
Вернее, помню, но смутно – матушкин причитающий добрый голос, отчаянную жалость к себе и все те мелкие и крупные детали моего очередного несчастного романа, что станут теперь непременно достоянием семейной истории. Истории о неудачной дурочке. Дурочке из переулочка. В назидание подрастающему поколению.
Вечером по скайпу звонит старшая сестра.
Не хочу. Не буду.
- Не прячь голову в песок, ответь, - говорит Цаца. – Рано или поздно она все равно достанет тебя. Ты же ее знаешь.
Знаю. Примерная домохозяйка, добродетельная супруга, отличная мать и просто порядочная женщина. Она обожает меня спасать. У нее заготовлены мудрые трафареты на все случаи жизни. Каждую нашу беседу она начинает с волшебной мантры «Ты не представляешь, как я счастлива!»
Я действительно не представляю… как можно облизывать мужа, зная об его постоянных изменах… как можно перлюстрировать мобильные телефоны близких, вещая при том о морали… как можно оставить умирать на обочине сбитую тобою собаку, но беспокоиться о поносе собственной кошки… Я многого не представляю.

- Что, опять? – голос сестры растекается медом.
- Не опять, а снова.
- Не вредничай. Если бы ты не была такой упрямой дурочкой и хоть иногда прислушивалась бы к моим советам…
Бесцеремонное вторжение зятя в наш диалог сбивает сестру с привычного миссионерского тона.
- Ты кого учишь жизни? – ухмыляется он. – Мы же ей в подметки не годимся. Она же у нас особенная!
Он так увлечен обличительно-воспитательным моментом, что даже не замечает недовольного хмыкания супруги.
- Слушай сюда, - хорошо поставленным, командирским голосом гремит зять. – Хочешь, я скажу в чем твоя проблема?
Мое согласие его не волнует, он привык к безропотному подчинению, как-никак – настоящий полковник.
- Тебя не спрашивают, ты и не сплясывай, - вдруг вклинивается Цаца. – Как надену портупею, все тупею и тупею, - дурашливо-частушечно выкрикивает она.
- Ах ты, тля, - зять от злости готов выпрыгнуть из штанов. – Дура набитая! Цаца ненормальная!
- Товарищ полковник, а не пошел бы ты в жопу, - сквозь зубы говорит Цаца и выключает связь.

- Прорвемся, не первый раз замужем, - улыбается она.
- Прорвемся, - легко соглашаюсь я.
И мы смеемся. Потому что плакать не умеем.
Правда, иногда бывает непросто отличить одно от другого.