Отрывок из романа тайная жизнь елены добрыниной

Г Л А В А   1 4.

     …Я научилась читать рано, года в три.
     Помню страницы букваря, какую-то совершенно жутко-абстрактную и непонятную мне букву, вроде твёрдого знака, мой беспомощный плач: «Я маленькая!», и мамин голос, твёрдо повторяющий:
     - Ты должна научиться читать, Люля! Ты уже сейчас постоянно хнычешь, что тебе скучно, мешаешь мне работать. Тому, кто умеет читать, никогда не бывает скучно!
     Как всегда, мама была права…
     Но всё обстояло вовсе не так просто – тоже, как всегда.
     Да, учиться читать в раннем возрасте мне было тяжело. Но я безумно хотела научиться читать. Именно безумно – какая-то непонятная тяга к книгам была у меня с самого рождения. Что же тут такого, скажете вы, дочь библиотекаря и неудавшегося писателя. Может быть, и всё-таки – это была какая-то роковая страсть. Моя детская кроватка стояла напротив книжного шкафа, и именно разноцветные переплёты книг стали моими самыми первыми воспоминаниями, а помню я себя с необычайно раннего возраста… Я ещё не умела ходить, но стремилась к книгам всей душой. Я засыпала и просыпалась, глядя на книжные переплёты, я размышляла – да, уже размышляла! – что же это такое, примеряла к ним все новые слова, услышанные за день. Слова были удивительные, прекрасные, совершенно непонятные (например, «продукты»), но книги были прекраснее всего на свете. Наравне с моей мамой. Красивее и лучше её в мире никого не было и не могло быть. Своим детским умом я понимала, что бабушка гораздо добрее и даже, кажется, больше меня любит, но с мамой не мог сравниться никто. Я без неё не могла жить. Когда она однажды уехала недели на две к каким-то родственникам в Россию, я стала медленно умирать. Я настолько зачахла, эти дни навсегда запомнились мне, как нестерпимая пытка ожидания, что после маминого возвращения меня начали таскать по врачам на предмет выявления какой-то тяжёлой болезни. Правда, мамино присутствие излечило меня быстрее всех врачей.
     Я даже цвета выучила по книжным обложкам. Синие  с серебром, красные, чёрные, тёмно-зелёные… Уэллс, Жюль Верн, Диккенс, Лев Толстой… Я шевелила губами, впитывая информацию. Но мне было этого мало. Мне хотелось схватить, ощутить в руках, завладеть неслыханным богатством, нахально улыбающимся мне из книжного шкафа напротив. На руках у взрослых я пыталась извернуться, тянула ручки к книгам, но мои пальчики натыкались на холодное стекло – прозрачную непроницаемую преграду. Меня проносили мимо. Помню, отец смеялся:
     - Точно моя дочь! Всё к книгам тянется!
     Отец не часто, но всё же возникал в моём мире. Правда, всё реже… Мне он казался жутко привлекательным и одновременно чем-то странным – чужеродным. Поэтому ничего удивительного, что его полное отсутствие я восприняла с тоской и всё же как нечто совершенно естественное обстоятельство. Наша семья – мама, я, бабушка, - была совершенно самодостаточным и целостным коллективом. А отец был приятным, но – гостем. (Кстати, когда мы с мамой остались вдвоём, точно также мною воспринимались все прочие, даже тётя Лена. Я радовалась, когда она приходила, но после её ухода становилось так уютно! Неужели мама не ощущала этого?! Зачем, зачем в её жизни появился Ремкель??!...)
     Мне было полтора года. Хорошо помню этот день – светлый, солнечный. Потоки света, льющиеся в окно. И в солнечных лучах – багряные пятна крови. Моей крови. Её было много. И дробящийся водопад осыпающегося вокруг стекла. Бриллиантовый блеск, тонкая игра света и теней. Стекло повсюду – вокруг меня, в моих волосах. Вся моя кроватка засыпана стёклами. Дикий ужас в глазах вбежавшей бабушки…
     Я наконец сумела сделать то, что планировала уже давно. Пользуясь долгим отсутствием взрослых в комнате, раскачала кроватку, подъехала к книжному шкафу и изо всех сил потянула за дверцу – попыталась сорвать с петель ненавистную преграду, отделявшую меня от того, к чему так тянуло меня необычайная сила. Сорвала. Верхняя половина шкафа упала, кое-как задержавшись на деревянной спинке кроватки. Стекло вылетело из деревянной рамы и разбилось. Кроме стекла, на меня упало множество книг. Я наконец-то ощутила себя совершенно счастливой. Но меня пугала кровь. Наверно, мне было ещё и больно. Этого я не помню. Конечно, я кричала – орала так, что прибежали даже соседи. Отчётливо запомнился мечущийся вокруг давно покойный муж Альбины Евсеевны. Но крика своего я не помню тоже. Как и того, что последовало потом – бабушка с соседом (мама, видимо, была на работе) помчалась вместе со мной на руках в приёмный покой детской больницы и там мне зашили раненую руку. До сих пор длинный тонкий шрам стекает вниз от предплечья к левой кисти. Всё-таки полтора года – это совсем мало, чтобы помнить всё. Странно только то, что больше на мне не было никаких ран и увечий, целыми остались и глаза. Видимо, я родилась под счастливой звездой.
     Я была очень странной девочкой. Возможно, именно таких, как я, сейчас называют «дети Индиго». Чего стоят только эти мои сверхранние воспоминания! А ведь я действительно себя хорошо помню даже ещё до полутора лет! Помню, как мама меня как-то кормила грудью, значит, мне было даже меньше года… Вы скажете – невозможно, но когда я, выросши, описала маме и бабушке, где и как это было, они подтвердили мои слова, причём независимо друг от друга!
     Сейчас «дети Индиго» многих восхищают, причём в первую очередь своих родных. Да, некоторых они пугают, но часто ими и гордятся, ведь они проявляют необычайные таланты! Меня в детстве тоже называли талантливой девочкой. Но маме это совершенно не нравилось. Она уверяла, что я такая же, как все, даже хуже, и тут же начинала находить у меня множество недостатков. Пусть даже многие из них существовали в реальности. Но я до сих пор не могу понять, почему она упорно отказывалась признать, что в чём-то я могу быть хорошей, привлекательной, способной, лучше хоть кого-то. Меня хвалили – она возражала и немедленно начинала меня ругать. Если было абсолютно не за что, один повод существовал всегда и был непоколебимым – я похожа на своего отца, значит, такая же плохая, как и он. Злая, ленивая, неблагодарная. Хитрая и подлая. Нездорово чувственная (я впервые услышала это, будучи подростком, и долго не могла понять смысл сего выражения, несмотря на всю свою начитанность). Но поняла, что даже «здорово чувственной» быть ужасно плохо. А в нашей семье вообще недопустимо.
     В общем, читать я научилась. И тут же начала писать. Письменные буквы я писать ещё не умела – я начала копировать печатные. Заглавные с завитушками, как они выглядели, например, в моих книгах сказок. Буквы перемежались с рисунками. Рисовать я тоже очень любила.
     Я ПИСАЛА КНИГИ.
     Наверно, ещё лёжа в кроватке и мечтательно созерцая разноцветные обложки, я знала, что создана ДЕЛАТЬ ЭТО. Не понимала, что, не знала, как, но моя судьба мне была уже тогда совершенно ясна. Что же говорить о том времени, когда мне исполнилось солидных три, потом – четыре года, и я умела читать книги, которые писали другие люди, и я знала, что стану одной из них! Нет, вернее – что я есть одна из них.
     Чудесные истории жили во мне и распирали меня. Я их шёпотом рассказывала своим игрушкам, самой себе, когда я рисовала, или лепила, или играла в свои странные, одинокие игры. Пыталась рассказывать Эдику – он честно слушал, Ленке – она, не дослушав, удирала играть; бабушке, тёте Лене, маме… Тётя Лена делала большие глаза:
     - Надюша, у девочки талант! Может, она будет писателем или поэтом!
     - Прекрати говорить ерунду! – злилась мама. – Она неряха, таблицу умножения не может выучить! (Да, в четыре года таблицу умножения я учила без особого энтузиазма). 
     Я до сих пор с удивлением (и, может, совсем немножко – с завистью) гляжу, как матери с успехом рекламируют таланты своих детей, посылают куда-то их стихи и рисунки, таскают их по всевозможным студиям и шоу, просто с гордостью делятся со знакомыми – типа, «а вот моя дочка сказала (написала, нарисовала, сделала) то-то и то-то… Мои таланты, если они и были, скрывались мамой от всех, как дурная болезнь. Я быстро поняла, что и сама почему-то должна это скрывать. Но не всегда получалось…
     Помню дикий скандал, случившийся в первом классе. Учительница рассказала маме, что я на переменах собираю вокруг себя детей и рассказываю им сказки. Она не имела в виду ничего плохого, наоборот, восторгалась моей необыкновенной памятью. Это надо же, запомнить столько бесконечных историй и воссоздавать их без малейшей запинки! Но хотя у меня и впрямь всегда была отличная память, к сожалению, быстро выяснилось, что она тут не при чём. Учительница была В ПАНИКЕ:
     - Вы хотите сказать, что она всё это ВЫДУМЫВАЕТ?! И прямо тут же рассказывает?! Даже без пауз, не задумываясь ни на секунду!?
     - Да, - скорбно сказала мама. – Она это может.
     - Господи, Надежда Николаевна!.. Да она у же у вас НЕНОРМАЛЬНАЯ! Её лечить надо!..
     Лечить меня не стали, но рассказывать в школе сказки категорически запретили. Мама стала по возможности больше загружать меня занятиями и музыкой, гораздо строже ограничивать круг моего чтения. Я и до школы читала уже так называемые «взрослые» книги, теперь часто мне приходилось таскать их украдкой. Выручали множество библиотек, в которые я записались, хотя и там мне, как ребёнку, выдавали порой чересчур «детские» произведения. Но самые замечательные книги моего детства связаны для меня с отцом Эдика – дядей Нюмой. Это он приносил мне прекрасные, толстые, огромные, разбухшие тома, в которые я погружалась, как в наркотик. Дюма, Майн Рид, Агата Кристи, «Тайна двух океанов» Адамова… Это ему я прошептала, как любовное призвание, заветных четыре слова:
     - Я хочу стать писателем…
     Дядя Нюма не удивился. Он никогда ничему не удивлялся, как и его сын. Он откинул своей тёплой сухой ладонью со лба мои кудряшки и подбадривающе кивнул:
     - Ты – станешь! Конечно. Ты уже писатель! Но к этому надо готовиться…
     И я готовилась. Маленькая, я записывала в блокнотики свои незамысловатые стишки или делала самодельные книжечки с рисунками и текстом. (Кстати, эти книжечки наряду с настоящими я использовала в одной из самых любимых моих игр – в библиотеку. У меня была целая полка «писателя Елены Добрыниной».) Ещё я очень любила сочинять пьесы и разыгрывать их потом с куклами или с моими бесконечными пластилиновыми человечками. Сюжеты были мои, или же я без зазрения совести продолжала известные произведения, зачастую совершенно меняя их финал. Дон Кихот у меня оставался жив и женился на любимой девушке, Филипп-Железная Маска влюблялся в грустную, забытую всеми молодую королеву-испанку и становился королём Франции вместо своего избалованного братца, а Рауля и Луизу Лавальер уже ничто не могло разлучить. Вернувшись домой с сокровищами, Джим Хокинс забирал свою мать и нашедшуюся кузину-сиротку в новое плавание, навстречу совершенно необыкновенным приключениям! Они не могли даже присниться Стивенсону, несмотря на всю его богатейшую фантазию, пусть уж он меня простит… Ева Сен-Клер – конечно же! – оставалась жива, спасала своего отца и дядю Тома, а потом вместе со всей ватагой белых и разноцветных ребятишек, упоминавшихся в романе Бичер-Стоу, основывала боевой отряд, сражавшийся с рабовладельцами так ярко и активно, так таинственно и романтично, что, случись такое на самом деле, вся история Соединённых Штатов пошла бы, пожалуй, по другому пути, и там на самом деле мог бы настать рай на земле… Чего только стоила придуманная мною история маленькой Топси, ставшей знаменитой актрисой, которая могла притвориться абсолютно кем угодно! А сама Ева – она стала детским врачом, лечившим всех от любых болезней и даже иногда от смерти! Я позаботилась о дальнейшей жизни абсолютно всех, начиная с Энрика и маленького Гарри, кончая детишками, промелькнувшими на страницах знаменитой книги практически в эпизодах. Не забыла, конечно, и о взрослых, их родителях, но придумывать их дальнейшие биографии было вовсе не так интересно. Ну, вылечила, кого надо, переженила, нашла всем работу, хорошие жилища, пусть они там и остаются! А вот дети – играть в них было просто чудо! Я играла только в «Хижину дяди Тома» несколько месяцев, моя эпопея всё разрасталась, в неё включались персонажи из других произведений, детективная интрига раскручивалась всё круче. В конце-концов у меня появился настоящий зритель – бабушка. Когда я вечером начинала устанавливать свою сцену (а я старалась сделать всё, как в настоящем театре, у меня была и сцена – бабушкин сундук, и кулисы – стулья, и занавес – одеяло, висящее на верёвке), бабушка кричала из кухни:
     - Люля, что там у тебя? Не Ева?
     Если ответ был положительным, бабушка появлялась, таща с собой табурет, какое-нибудь рукоделие и, усевшись, напротив, принималась чинить мои колготки, при этом стараясь внимательно вслушиваться в развитие сюжета. Порой она забывала какие-нибудь тонкости «предыдущих серий» (что неудивительно – в головоломно перепутывающихся ходах запуталась бы и сама Бичер-Стоу), приходилось мне, прервав действие, долго ей рассказывать, что было раньше. Бабушка удивлялась:
     - Так он ей брат?! Ведь он же чёрный!
     - Бабушка, так бывает, - терпеливо объясняла я. – Понимаешь, оказывается его отец был белым, но этого никто не знал… А теперь всё выяснилось, но поздно, он её любит! И она жалеет его и не хочет ему говорить!
     - Подожди, подожди! – горячилась бабушка. – А что ж, этого толстого, ещё не поймали? В пещере не он сидел?
     - Он, он, но он сумел убежать через подземный ход!
     - Так он же их всех выдаст! Он на Еву всех этих мерзавцев наведёт! (Ева была бабушкиной любимицей. Её у меня играла самая красивая кукла с золотыми волосами. Вообще это была моя примадонна. Каких только ролей не пришлось ей переиграть за долгие годы моего детства!)
     - Бабушка, не волнуйся. Разве ты не видела – Энрик съездил в Англию за Шерлоком Холмсом?
     - Да что твой Холмс!? Смотри, сколько у тебя под горой мерзавцев засело! А Ева-то и не знает ничего!.. Скажи ей, Люля!
     Бабушкин неподкупный интерес мне льстил и вызывал всё новые полёты моей фантазии. Порой мы с бабушкой даже ругались  – если ей почему-то не нравились мои сюжетные повороты или она начинала клевать носом над своим шитьём, а проснувшись, обнаруживала, что действие значительно убежало вперёд.
     - Люля!!
     - Что, бабушка?
     - Как это у тебя вдруг получилось – они уже переплыли через реку и прячутся в старом доме?! А Топси куда девалась?
     - Бабушка, вот этот старик и есть Топси!
     - Глупости ты говоришь! – безапелляционно заявляла бабушка. – Ты хочешь сказать, что они с Офелией плыли на одном пароходе, и та её не узнала!? Свою-то названую дочку?!
     - Может, и узнала, но притворилась, чтобы не выдать… Им же надо было освободить рабов!
     - Ну, тогда ладно, - сдавалась бабушка. – Давай дальше, а то скоро мама придёт.
     Ко времени возвращения мамы сцена обычно разбиралась. Стулья вновь становились стульями, а не кулисами, бабушка торопливо вручала мне очередной сшитый ею театральный костюм для игрушечного негритёнка и не менее торопливо прятала связанные носки уже не для меня, а на продажу… Денег в семье становилось всё меньше, бабушка, напрягая гаснущее зрение, вязала варежки, носки, пинетки, и отдавала какой-то знакомой, торгующей ими на рынке – может, даже Альбине Евсеевне. Я не верю, чтобы мама об этом не знала, но бабушка простодушно старалась, наподобие меня, скрывать от неё всё, что могло её расстроить или рассердить.
     Я взрослела и, несмотря на мамино недовольство, всё-таки заводила с ней разговоры о своём будущем.
     - Мамочка, но почему ты считаешь, что я не могу работать писателем?!      
     - Люля, не неси чушь, - мама поджимала и без того тонкие губы, - нет такой профессии – писатель! Тем более, в наше время. Денег этим не заработаешь, никакого положения не достигнешь. Тебе нужно получить нормальное образование и иметь хорошую профессию. Не хочешь быть библиотекарем – будешь просто филологом. Сможешь преподавать в институте, в школе…
     Но я не хотела нигде преподавать, я хотела писать. Хотя, конечно, понимала – в принципе я могла бы быть библиотекарем, учительницей, да кем угодно. Могла бы… Но мне это было так невыносимо скучно!
     Мама брезгливо держала двумя пальцами тонкую тетрадку, с трепетом вручённую ей.
     - Люля, я прочитала то, что ты тут пишешь, это – бред! Ты пишешь о приключениях в Южной Америке, о любви… Откуда ты это знаешь?! Ты была в Южной Америке, ты знаешь, что такое любовь?! Если ты уж так хочешь писать, пиши рассказики о школе, о своих одноклассниках. Их можно было бы опубликовать в стенгазете… Надо писать только о том, что ты знаешь.
     Мама, конечно, была во многом права… Но боюсь, в то время о школе и о своих одноклассниках я знала меньше, чем о Южной Америке, а то, что знала, не вызывало у меня желания даже думать о них, не то, что – писать…
     - Мамочка, а как же – Грин? – бормотала я. – Он вообще писал о вымышленных странах…
     - Так то – Грин! – мама строго подняла палец. – И вообще, Люля! Графоманов в наше время хватает! Вот и твой отец, например… Не уподобляйся ему, ты и так на него слишком похожа! Человек может стать писателем, если он может писать не хуже Пушкина и Чехова! Ты уверена, что талантлива так же, как Толстой и Гончаров?
     Нет, я не была в этом уверена. И вообще не сравнивала себя с русскими классиками, хотя любила их каким-то тихим  и застенчивым чувством. Я думала о себе совершенно иначе. Мне хотелось писать приключенческие романы и повести. В которых бы дети и подростки участвовали в головокружительных приключениях, побеждали бы немыслимую кучу врагов, учились бы дружбе и любви – да-да, любви! Что такое первая любовь, я знала очень хорошо… В общем, видела себя где-то за Жюль Верном, Стивенсоном, Ал. Алтаевым и другими творцами приключений, хотя вовсе не собиралась их копировать. У меня был свой голос, я его чувствовала с рождения, и он всё креп в моей груди. 
     Мама ругала меня за плохой почерк и орфографические ошибки, я покорно кивала кудлатой головой, а потом брала с полки «Справочник для поступающих в высшие учебные заведения» и упоённо писала на очередном выдранном из тетрадке листке:
     - Москва, Литературный институт имени Горького… Фамилия, имя, отчество абитуриента – Добрынина Елена Петровна…
     Клянусь, я была так счастлива смотреть на эти написанные моим детским почерком строчки, как будто под этим тетрадным листком уже лежали аквамариновые с серебром томики моего будущего собрания сочинений!..
     В Литературный Институт требовался стаж работы – два года. После школы я пошла работать в детскую библиотеку – младшим библиотекарем. Странно, но мама не стала возражать, даже похлопотала, чтобы меня туда взяли. Скорее всего, причиной было всё ухудшающееся финансовое состояние нашей семьи. Мы всегда жили очень небогато и скромно (да и какое богатство могло быть у одинокой библиотекарши и больной пенсионерки!), но в последние годы часто приходилось даже голодать. Вы помните, какая свистопляска начиналась тогда в стране. До развала Союза оставалось считанное время. Прилавки стояли пустые, надо было рыскать по городу, чтобы хоть что-то найти на обед. Деньги начинали обесцениваться.
     Странно, но мою маму это как будто абсолютно не волновало. Она мне с детства внушала, что «богатой быть стыдно». Я выросла, не сомневаясь, что получи я, например, наследство или премию, тут же передала бы все деньги в Фонд Мира, или ещё куда-нибудь. А мама вообще всегда была выше этого. Всеми хозяйственными вопросами в нашей семье занималась бабушка. Она старалась хоть как-то подзаработать, пока могла, но в последние годы чувствовала себя всё хуже, часто подолгу лежала. А слабые её глаза вообще видели всё меньше.
     Надо сказать, что в то время о деньгах я тоже думала мало. Я привыкла, что одета неважно, личная жизнь меня совсем не интересовала – я думала только о своей будущей писательской карьере. Все свободное от работы и домашних дел часы я лихорадочно что-то строчила, даже по ночам. Дядя Нюма с Эдиком наконец подарили мне старенькую, но вполне работоспособную пишущую машинку, и я заворожённо смотрела, как появляются на бумаге буквы, складываются в слова и фразы – мои фразы! Конечно, есть мне как бы хотелось, ведь я ещё росла и формировалась, но я даже радовалась, что еды мало – авось похудею! Вряд ли это было возможно в реальности, ведь питалась я в основном макаронами, крупами и картошкой, но иллюзия всё-таки была и грела моё воображение. Но то, что происходит в нашей семье, я не могла не заметить, и это пугало меня.
     Больше всего я переживала из-за бабушки. Она всю жизнь любила меня, как могла, неумело пыталась защитить от невзгод, даже от своей единственной любимой дочери, которая всегда была для неё оракулом и кумиром. Я ощущала эту робкую, малозаметную любовь, как человек ощущает последние несмелые лучи ноябрьского солнца. Вроде бы оно малозаметно, но когда его нет совсем, тут-то и начинается свинцовая ледяная зима. Даже лёжа в постели, бабушка старалась сказать мне что-то ласковое. Мы с ней часто вспоминали моё детство, отдельные случаи, какие могли бы её как-то развлечь и повеселить. Чаще всего шла в ход бессмертная Ева со своими однополчанами, бабушка порой даже начинала смеяться тихим, немного задыхающимся смехом… Отдышавшись, она мне твердила единственное, что волновало её всегда, - о маме. Что я должна поберечь маму, слушаться её, помогать ей во всём.
     - Она такая слабенькая, Люля, - бабушка беспокойно перекатывала по подушке седую голову, - так много работает. Приходит поздно. И есть всегда забывает. Ты уж приглядывай за ней, пока я болею!
     Бабушка ещё верила, что может поправиться. Иногда ей и вправду становилось лучше, но ненадолго. У неё начались провалы в памяти, она путала меня – нет, не с мамой, с тётей Леной. Мама всегда оставалась для неё единственной… Я невольно узнавала небольшие семейные секреты. Моя порядочность не позволяла мне пользоваться бабушкиным состоянием, чтобы узнать главное, интересующее меня – о моём отце, об их жизни с мамой. Бабушка никогда не говорила со мной об этом, возможно, из-за маминого запрета. И я не хотела мучить её теперь.
     Я мучилась сама. Возможно, моя мама и была слабенькой, но в первую очередь я видела слабость бабушки. Вот она действительно почти ничего не ела. Её надо было как-то лечить, но у нас не было лекарств и не было денег на них…
     - Мама, - в то время я ещё училась в школе, - у нас, кажется, больше нет денег. У тебя зарплата скоро?
     Я ненавидела себя, мне было унизительно выталкивать из себя такие слова. Чего бы только я не отдала сейчас, чтобы работать и зарабатывать самой деньги для семьи!..
     - Зарплата? – мама недоумевающе нахмурила лоб. – Кажется, нет…  А что, у бабушки денег совсем нет?
     - Совсем… Мама, она сегодня ничего вообще не ела!
     -  Ну, вызови врача… Ах, да… - мама задумалась. – Пойди попроси в долг…у тёти Лены.
     - Сколько?
     - Ах, ну я не знаю… Сколько она даст. Скажи – до зарплаты.
     Такие разговоры происходили всё чаще. Тётя Лена сменялась Розалией Михайловной или Альбиной Евсеевной. Фигурировали и знакомые тётя Наташа с тётей Ниной. Почему-то звонить им и просить денег должна была именно я. Впрочем, мама же работала. Естественно в роли добытчицы должна была выступить дочь. Наверно, я заменяла бабушку. Прежде я никогда не думала об этой стороне бабушкиной жизни. Ну, вяжет там какие-то носки на продажу, ходит к кому-то готовить или убирать… Иногда я неохотно предлагала ей свою помощь, бабушка даже с каким-то испугом отказывалась. И старалась скрывать это от мамы.
     А теперь это приходилось делать мне. Работать мне мама не разрешала, пока я училась в школе. Да в то время найти себе работу подростку из интеллигентной семьи было практически невозможно. Я как-то пыталась дёргаться, даже собирала и сдавала бутылки, отчаянно стыдясь, что меня кто-то увидит. Но даже в то время у меня уже были активные конкуренты, а зарабатывала я копейки.
     Но хуже всего было потом, когда приходилось  отдавать долг.
     - Мам, - мямлила я, -там приходила Альбина Евсеевна… Там это… Нужно долг отдать…
     Я разговаривала так косноязычно, так краснела и потела, будто требовала от мамы отдать мой личный долг, потраченный на Бог весть какие сомнительные цели…
     - О Господи! – мама возводила светлые глаза к потолку. – Сколько?!
     В полуобморочном состоянии я озвучивала сумму.
     - Ну вот что, Люля, - мама брезгливо разглядывала меня. – Таких денег у меня нет. И неизвестно, когда будут. Пойди, так и скажи Альбине Евсеевне. Когда отдадим, неизвестно.
     - Но мама! – почти рыдала я. – Я не могу! Она ругается! Может, ты скажешь ей…сама?!
     - Что-о? Я?! С чего это вдруг?! Деньги потратили вы с бабушкой, как вам хотелось, а теперь я должна разбираться?! Да у меня с этими вашими тратами зарплаты ни на что не хватает! Долги какие коммунальные выросли, стыдно людям в глаза смотреть!
     Смотреть в глаза людям стыдно было мне… Я брела, глотая слёзы, выдавливала что-то, глотая слова, Альбине Евсеевне. Слушала её возмущённое:
     - Такая дылда выросла, а туда же!..  Бывают же такие люди!!
     Но намного хуже было, когда приходилось, не отдавая денег, просить в долг ещё…
     Я чувствовала себя опутанной долгами, как паутиной. Неизвестно ещё, что было для меня важнее – нарабатывать стаж для Литинститута или хоть понемногу отдавать из своей крошечной зарплаты злым и нервным людям (такая в стране была обстановка) одолженные деньги. Интересно, что в основном и относились ко мне так, будто эти деньги я одалживала для себя и теперь самолично должна возвращать их. Маму все жалели. Меня – почти никто.
     Как не было важно для меня поступить в Литературный институт, всё же я плюнула бы на этот стаж и пошла бы работать туда, где платят больше – ученицей на завод, например, но мама не хотела даже слушать об этом. Одновременно она ругала меня за то, что я не отдаю ей всю зарплату. Я от всех слышала, какая я плохая дочь. Теперь, что я не сделала бы, всё было не так. А бабушка всё угасала. Больше мы не говорили о Еве. Когда бабушка была в состоянии говорить, она часами, задыхаясь, диктовала мне всё подряд: кулинарные рецепты, полезные советы, любимые мамины блюда, какие-то обрывки рассказов о своей родне, пыталась – ах, зачем с таким запозданием! – научить меня вязать, шить… Я была к этому совсем бесталанной. Ну, точно кукушонок! Вспоминалось: будучи подростком, я всё ещё любила посидеть над своими пластилиновыми мирами. Но теперь я иногда пыталась создать и копии мировых раритетов, типа Венеры Милосской. Получалось, конечно, ужасно, но тогда я порой гордилась своими кривобокими уродцами… Уходя от бабушки, Альбина Евсеевна взяла в руки одного, покрутила:
     - Ах, какая прелесть! А Люлечка хорошо у вас лепит. Вы её не учили?
     - Нет, она сама. А учить… - бабушка беспомощно пахнула морщинистой рукой с тёмными натруженными венами. – Баловство одно. Вон, музыкальную окончила, а что толку!? Учиться дальше не хочет. Надя и не то, чтобы настаивает. Всё равно к ней пойдёт работать…
     - В библиотеку? – чёрные глазки соседки цепко оббежали всю мою понурую, неуклюжую фигуру. – Ах, ах, но ведь платят там мало… А она девушка, одеваться захочет, с кавалерами гулять… А вы её, Лариса Владимировна, шить не учите?
     - Да куда ей… - бабушка была настроена весьма пессимистично. – Не по этому делу она… Всё что-то выдумывает… Как только жить будет?!
     - Глупости! – заявила безапелляционно соседка. – Отдайте её на шитьё! И профессия, и деньги всегда в руках. Вам же в помощь…
     Слава Богу, вопрос о моём обучении в каком-нибудь швейном ПТУ (чего я испугалась почти до обморока) тогда не встал. А теперь я почти жалела об этом. Бабушка была права, как в воду глядела. Жила я плохо. Хреново жила. И материально, и вообще… 
     Как-то всё произошло очень быстро. Окончился мой двухлетний стаж, я потихоньку засобиралась в Москву. Творческие наработки имелись, кое-что было даже напечатано – помог дядя Нюма через какие-то связи в профкоме своего завода, где бессменно проработал инженером дикое для меня количество лет. Теперь я глядела на своё творчество более критично и понимала, что не являюсь самой талантливой и знаменитой писательницей всех времён и народов, да и едва ли ей стану. И тем не менее… Я сама понимала, что сочиняю и пишу для своего возраста удивительно неплохо, плюс – ощущала в себе удивительно мощный потенциал, который с каждым днём, с каждым часом раскручивал всё больше свою пружину. Он почти душил меня, из меня что-то рвалось наружу, доводя меня до слёз, до какого-то невообразимого состояния. Даже не занимаясь своим творчеством, только думая о нём, я летала в ослепительных волнах невыносимого, жгучего блаженства. Никогда я не была так счастлива. Я чувствовала себя всемогущей, мне казалось – я могу написать что угодно, о чём угодно, лучше всех! Возможно, тогда это было правдой… А Фрейд бы наверняка сказал обо мне, что этот обжигающий, светлый восторг является не чем иным, как наивысшим, творческим оргазмом (какого больше мне не довелось испытать никогда). Я собиралась, писала, летала, рыдала от счастья. И – как кстати пришлись мои слёзы! УМЕРЛА БАБУШКА.
     Да, она болела давно, ей становилось всё хуже. И всё же её смерти мы с мамой не ожидали. Невозможно ожидать смерти того, кого любишь. А в последние месяцы бабушка стала моим первым беспомощным ребёнком, слабеньким, но безмерно любимым, и я её любила со страстью, которой не чувствовала в детстве. Возможно, прекрасный образ мамы – светлоглазой Русалочки – несколько поблёк, у меня просто не хватало даже физических сил любить всё и сразу. Заботясь о бабушке, я всё больше видела её удивительно скромную, неприхотливую, но такую вечную – как скрижаль! – внутреннюю красоту, её добрую, заботливую, преданную своей дочери и своим близким душу; даже её внешняя прелесть как-то проступала с каждым днём взамен отлетающей жизни… Голубые, как васильки, глаза потемнели, стали огромными, из них на меня смотрела Вечность… И неразборчивый, хриплый шёпот посиневших губ – мольба не бросать маму…
     Последние месяцы её жизни я не работала, была неотлучно возле бабушки, ночи и дни. Она умирала очень тяжело, задыхалась, поминутно теряла сознание; у неё пошли ужасные пролежни, с которыми я не могла ничего сделать. Потом начался отёк лёгких… У неё были три, ТРИ клинических смерти!!! Из которых вытащила её я, ваша покорная слуга, без всяких «скорых» и врачей. Я откачивала её, откачивала, откачивала… Делала искусственное дыхание, «рот в рот», массаж сердца… Не помню, чтобы хоть раз я за это время полноценно выспалась, да и мне ничего не хотелось – не спать, не есть… Каким-то уголком сознания я тупо удивлялась, откуда у меня берутся все эти медицинские знания да и прочие навыки. Может, мне следовало хотеть стать не писателем, а врачом?.. Но я прекрасно понимала, что в условиях нашей реальности невозможно поступить в мединститут при полном отсутствии поддержки со стороны родных, в том числе материальной. Впрочем, в те дни я не думала об институтах.
     Бабушка умерла. До последнего мы с мамой не верили, что ЭТО случится. Да, ей было очень, очень плохо; может, она и сама устала мучиться, как утверждали некоторые люди. (Любимая тема рассуждений Розалии Михайловны! Именно с тех пор родилась моя к ней неприязнь, несмотря на светлые воспоминания детства. Но невозможно же спокойно слушать, как к твоей бабушке, любимой до последней капли крови, предлагают применить эвтаназию!..)
     Эта неестественная пустота нашей квартиры, когда оттуда вынесли гроб… Она была ещё хуже двух ледяных суток, которые мёртвая бабушка провела у нас дома, перед похоронами… По крайней мере, она была с нами, пусть не такая, как всегда…. А потом её похоронили… И это было ВСЁ…
     Май, светлый май… Прекрасный, ужасный месяц! Его совершенная, жестокая красота до сих пор у меня перед глазами. Буйное – я никогда не видела такого, ни до, ни после! – цветение акаций. Пышные белоснежные гроздья, вездесущий нежный аромат… Белые лепестки на глинистом холмике свежей бабушкиной могилы…
     После похорон у меня на какое-то время отнялись ноги. Мама уходила на работу со скорбно-возмущённым выражением лица, неожиданно молодая и красивая в трауре. Она вдруг стала напоминать ту самую красивую и самую любимую, похожую на фею мамочку из моего раннего детства. Только – увы – совсем не такую добрую и ласковую, как мне помнилось… Мама считала, что я симулирую, поэтому звать ко мне врача не хотела. Я её и не просила. Думала, что пройдёт само, как оно и вышло. Вяло оглянулась – оказывается, наступило лето. Никаких летних планов у меня не было, ни о каком отдыхе, купании в море я и не помышляла. Несколько недель провела на бабушкиной могиле – копала, сажала, красила старую оградку, просто сидела и тихо плакала… Вспоминала добрые старые дни, такие счастливые, оказывается… Наверно, в эти часы безысходного горя я навсегда и рассталась со своим детством.
     Попутно уделила внимание всем известным мне покойным родственникам и знакомым. Но когда все могилы были обихожены, передо мной встал вопрос: что дальше? Это же у меня спросила и моя мама. Даже не спросила, а безапелляционно потребовала подготовить документы в вуз. Мол, время идёт, скоро вступительные экзамены… Я что-то почувствовала, наконец, кроме страшной тоски и боли, что-то шевельнулось в моей душе… Полезла на антресоли за чемоданом. Мама наблюдала за мной с немалым изумлением, подняв на лоб свежеприобретённые очки (она начала их носить именно тогда, после бабушкиной смерти). Потом раздельно спросила меня, Зачем Мне Чемодан. Ну как же, я ведь еду в Москву… Я не договорила. По выражению маминого лица я всё поняла.
     - Ты. Поступишь. На. Филологический. Факультет. Университета.
     Никогда она не говорила со мной прежде таким страшным голосом. Будто это был не человек, не женщина, не мать, а автомат. Эмоции появились позже…
     Я пыталась как-то бороться. Теперь понимаю – мало. Ведь рушилась единственная мечта всей моей жизни… Понимала ли это я тогда?..
     Не помню, сколько это длилось времени, мои жалкие попытки бороться, что-то доказать… В сущности, в чём-то мама была, может, и права… Чем так уж отличаются писатель и филолог? Ведь мама не могла знать, что считанные месяцы остаются до раскола величайшей державы мира, что наша республика окажется как бы совсем в другом полушарии, со своими законами и порядками, и что, в отличии от Москвы, в нашей стране, в нашем городе, человек уже никогда не сможет стать настоящим писателем – если у него нет очень много денег… Да, имея деньги, сейчас любой может выпускать хоть собрания сочинений – за свой счёт. Но настоящим писателем этого человека никто не назовёт и он почти никому, даже в родном городе, не будет известен…
     Железная воля мамы, как всегда, брала верх над моей вялой душонкой. В конце-концов я начала истерически рыдать. Я чувствовала, что мама, может, по-своему и любит меня, пытается по-своему заботиться о моей судьбе, но совершенно меня не понимает. Я сказала ей, что никогда не буду счастлива, она отмахнулась.
     - Ты ещё будешь благодарить меня, глупая девчонка… Куда тебе уезжать одной, тем более – в Москву?! Нет, я не могу этого позволить. А счастье… Да что ты понимаешь о счастье?!
     Да, моя жизнь будет разбита… Но разве она не разбита уже смертью бабушки!?  Меня окутывал какой-то чёрный туман полного безразличия. Откуда-то издалека, с другого берега, доносились жалобные – вот и эмоции! – причитания мамы о том, что она никогда не думала, какая я бессердечная. Как я вообще могла подумать о том, чтобы оставить её совсем одну, после смерти единственного близкого человека… Кстати, ведь я поклялась бабушке – мама сама слышала! – что я никогда её не брошу… Я сама уже поражалась себе, как я и вправду могла подумать такое. Скажи мне мама сейчас, чтобы я прыгнула для неё в огонь, я бы сделала это. В огонь – да, но отказаться от ВСЕГО… Я прошептала – совсем тихо – что всё равно поеду. Мама взглянула на меня с безумным выражением посветлевших расширенных глаз.
     - Я тебя не пущу… Я…я скажу, что ты украла бабушкины сапфиры…
     - Какие сапфиры?! У неё разве были сапфиры?!.
     - Я…я всем скажу… Я в милицию…- бормотала мама. Лицо у неё стало совсем старым и чужим. И это была для меня последняя капля.
     Глупая девчонка, я тогда ощущала даже гордость, что мама, оказывается, так любит меня, настолько не может без меня жить, что готова на ВСЁ, лишь бы удержать меня рядом с собой… Теперь я в этом уже так не уверена.
     Вот, собственно, и всё. Я согласилась поступить на заочное отделение филфака. Насчёт заочного обучения мама не возражала – ведь я должна была работать, зарабатывать хоть какие-то деньги… Устроилась работать в очередную библиотеку и – ночной уборщицей в магазин. Работа по специальности тогда уже почти ничего не давала в материальном смысле…
     Да, была ещё страшная ссора мамы с дядей Нюмой. Это произошло накануне их отъезда. Старшие Шмаркицы жили на чемоданах, были очень заняты, я их практически никого не видела. Даже Эдика я в последний раз видела только на похоронах. Именно он помогал мне идти за гробом на подламывающихся и как бы ватных ногах. Я думала, что им не до меня, что они даже не в курсе того, что у нас происходит. Что им было до наших мелких делишек, когда впереди их ждала ослепительная огромная Америка (а моего молочного брата – разлука с родителями, возможно, вечная, как это и оказалось с его отцом). Но я должна была знать дядю Нюму, единственного взрослого друга моего безвозвратно ушедшего детства…
     Он как-то всё узнал, скорее всего, мама, зашедшая проститься, сама похвалилась, как ей удалось сломать упрямицу-дочь. Голос дяди Нюмы гремел на весь дом. Он кричал то, что я не могла осмелиться сказать вслух – что мама ломает мне жизнь. Оказывается, я необычайно талантливый человек, что я действительно могу стать знаменитым писателем, что он всегда поражался, с какой одаренной девочкой свела его судьба. Что он был бы горд и счастлив, если бы я была его дочерью. (Ах, дядя Нюма, дядя Нюма, как я мечтала назвать его папой в детских мечтах!..) Что я могу сделать блестящую карьеру, зарабатывать большие деньги, стать известной на всю страну, на весь мир, а мама пытается обречь меня на серенькое, незаметное существование. Что я всё равно никогда не стану ни библиотекарем, ни педагогом, а если стану, всегда буду ощущать себя глубоко несчастной…
     Дядя Нюма был прав во всём. Я не стала ни библиотекарем, ни педагогом. Страна развалилась, мама несколько лет вообще не получала зарплаты, затем – копейки… Мы жили только на то, что я приносила в дом. Нет, высшее образование я получила, но зачем оно мне – уборщице, посудомойке?! Обычно я скрываю его наличие. На меня и так косо смотрят. Я для всех чужая. Мне трудно с кем-то сблизиться по-настоящему. Я не курю и не участвую в бабских разговорах в курилках, которые так сближают женщин. Я некрасивая, плохо одеваюсь и не привлекаю мужчин. Все мамины знакомые меня осуждали из-за маминых бесконечных на меня жалоб. Своих знакомых я фактически не завела, да и когда?! Все эти годы я знала только одно, когда закончилась учёба – бесконечная тяжёлая, нудная работа, каждый день, порой по ночам, чтобы как-то свести концы с концами. Дома также хлопоты по хозяйству, когда есть время – почитать перед сном, вот и вся моя личная жизнь.
     А все эти бумаги, все бесконечные черновики и чистовики моих романов, пьес, стихов я сама как-то вынесла на помойку в том самом чемодане, так и не поехавшем со мной в Москву.
     И вот, в шкафу Эдика обнаружился мой старый детский чемоданчик и в нём – несколько листочков моего романа о девочке, убежавшей из дома и попавшей к пиратам. Я писала его несколько лет. В нём было невероятное количество приключений, много любви и мечты о Море… Я росла вместе с этим романом, и моя героиня подрастала со мной. Первые части романа были по-детски наивными, но и в них что-то было, как я теперь понимаю. А главное – я исполняла свою мечту: во всех приключенческих романах действовали мальчишки, ведь и их авторы были мужчинами. А я хотела написать о девочке…
     Откуда всё это взялось в шкафу у Шмаркицев?! Какая неведомая сила вдруг напомнила мне о том, что я так хотела навсегда забыть??! Глупый сентиментальный Эдик притащил домой с помойки напоминание себе о том, какая я была маленькой. Представляю, как он гладил дрожащими пальцами эту потёртую резиночку для волос, эти исписанные кривым детским почерком листки… Память о времени, когда я ещё не была его бывшей женой… А может, он и не вспоминал о том, что хранится в глубине его шкафа… Нет, наверно, вспоминал, вот как был тщательно завёрнут чемоданчик… Для неряхи Эдика это более, чем странно.
     Лучше бы я этого не находила… Много лет я слышать не могла этого слова – писатель. Когда-то мама сказала, что любая уборщица важнее для людей и заслуживает большего уважения, чем так называемый писатель… Потом мама потребовала всё забыть, и я забыла. Только бы не видеть безумного выражения её глаз, не слышать о «бабушкиных сапфирах»… Но безумие вернулось в наш дом.
     Я затирала свою рвоту на полу со странным ощущением де-жа-вю, что всё это уже когда-то было. В груди что-то шевелилось, какой-то червяк, и это тоже было…
     Слова Натэллы… «Я всегда мечтала стать писательницей»… Она всегда думала, сможет ли убить… Смогла?!
     Теперь я понимала, что один человек всё же был когда-то убит. Я.