Полина

       
                "ВЕЛЕСА КНИГА":
        "... и так Матерь Сва перед нами идёт,
         что огонь дала пращурам нашим,
         и чуры  во Сварге радуются за нас,
         Питера Дыя молят о нас, и Орий смотрит на свой люд..."
                1.

- Добрый день, Поля.

- Ты хочешь сказать…

 - Да никакой я не экстрасенс, нет, среднедостаточный   таганрожец.


Она улыбнулась. По городскому радио звучала песня о Таганроженке.


- Тогда ты умеешь читать…

 - Да ни по какому лицу читать я не умею. И книг не читаю… Cам пишу.

 - В таком случае…

 - Верно, услыхал. Слышно, когда смотрят в нашу сторону. Сколько раз мы вместе пообедали?         

- Раза три, если не меньше.            

- Выходит, они умеют видеть, не глядя. Всё знают  о  нас, хотя мы ещё и не познакомились, а о родстве душ  так...

- Добрый день, Ипполит. 

- О! И ты не глуха.

- Лучше бы мне оглохнуть… то есть, я хотела сказать, Ипполит, ослепнуть.

- Ну да?

- Ну да. Было бы мне семнадцать, не знала бы, как и ответить. Со стыда сгорела бы: то ли опротестовывая мнение всепортовой Марьи Алексеевны, то ли от нетерпения, чтобы это её неоспоримое мнение поскорей свершилось.

- Интересно, что именно свершилось бы поскорей?

- Всё то же, что слышал и ты.

- Ого! Тогда я на коне…- Ипполит, наконец, прервал пустопорожний трёп, сложив руки на ребром поставленный поднос.

Мнение мнением, но что удивительно: столы в столовой на четверых, но стоило Полине или Ипполиту занять стол первыми – и никто рядом не присаживался, словно специально выжидая: он, если первой приходила она, или она – если первым раскладывал блюда Ипполит.

Отнести поднос на раздачу Ипполиту не дали: расторопный грузчик выхватил из рук. Навал в столовую становился всё активней, толкались и шумели и у стоек за блюдами, и у стола, на который складывали освободившиеся подносы. Зоркоглазая кассирша вытирала платком лоб; краснощёкие повара с помощниками не успевали наполнять и протирать полотенцами промытые тарелки, ложки да вилки.

Вот куда никогда «не зарастёт народная тропа». Столов было с полсотни, да четыре ещё под одной скатертью в углу – для начальства. И там, если обедал хоть один человек, пусть хоть даже инженер по технике безопасности, калмыковатый, косолапый мужик,- присосеживаться никто не смел. Не исключено,  что Ипполита и Полину принимали за начальство тоже. Выделялись они. Грузчики, шофера, крановщики, электрики, ремонтники, сороки из товарной конторы, павлины из моркомфлота, скворцы-свистуны от железной дороги, речники с Дона да с Волги, грузы-то в порт поступали оттуда, соловьи из администрации заполняли зал: что ни стол – букет. Вот амбалы с бандитскими рожами – это грузчики, недавние зэки. Так повелось: грузчиков из местных не было ни одного человека, хотя, естественно, не все поголовно и грузчики были судимы. Нет, но и несудимые были порядочными шельмами. Портреты, впрочем, ни при чём. Вот две чернявые красотки - если бы проводили они своё существование в обществе жаб и умели перекраситься в зелёный цвет, то можно было бы назвать их красавицами. Крашеные, как знать, может быть, волосы их и на самом деле были чёрными. Не о них речь. Речь о тех, за кем с болезненным пристрастием следили обедающие: об Ипполите и Полине. Вот и расторопный грузчик выжидал, следил за ними, не дождался, когда они познакомятся, да и выхватил поднос из рук. Ипполит даже не заметил оказанной ему услуги. Отодвинул стул. Уселся. Взгляда с Полины не сводил. Прежде, до того как они заговорили, открыто смотреть на неё он не решался. Да, ей было не семнадцать, пожалуй, что и на полный десяток лет больше, но и столь не девочка – двумя-тремя годами была-то, если присмотреться, помоложе Ипполита.

Надо ли словописать портрет женщины, понравившийся с первого взгляда женатому мужчине? Тем более, в Таганроге? В Таганроге все до одного юноши влюблены во всех до одной девушек, и совсем непонятно, как они умудряются сделать выбор, когда подталкивают их сроки предлагать сердца и руки избранным? Но умудряются: и женятся, и выходят замуж, На безымянном пальце правой руки Полины в золотой глади обручального кольца плавало солнце; и отражением лишь этого  золотого цвета была покрыта узенькая полоска столь же драгоценного символа семейного счастья на безымянном пальце  правой руки Ипполита. Море и кромка побережья на руках! Сказано это вот к чему: нелепым, сногсшибательно нелепым был пущен шептунами слушок, плюньте, мол, нам в жабьи наши хари, если они не поженятся. То есть, если не перепоженятся. Да, да, по-жабьи, чисто по-жабьи, но именно они пустили слушок, который охотно был  принят и разгуливал теперь в округе. Как говорил наш профессор, читая лекцию: округа нажёвывала жвачку. Достаточно взглянуть на клумбу жующих физиономий, чтобы невольно согласиться: да так, действительно, по-верблюжьи нажёвывает и ведь плюнет, плюнет в неповинных Ипполита и красавицу Полину.  Вопрос только, в кого сперва? Верблюды – ох! Не промахиваются. Конечно, женатые авантюристы способны и попережениться, но Ипполит и Полина такими с роду не были. Слухи распускают случайные люди, зато сами слухи в результате необъяснимых причин затем становятся настоящими, обретают устойчивую определённость и не случайные последствия.

На лицо Полины взглянуть не лишне. Удаётся что-то прочесть на нём или нет, дело девятое, но созерцания оно вполне достойно. С листопадного лба, с худощавых, по-южному загорелых, без ямочек, щёк, удлинённого, тоже без ямочки, подбородка, затенённых ресницами синих глаз, собиралась уйти юность. Улететь! Брови распахнуты журавлиными крыльями – там, высоко-высоко густые роскошные волосы её были белыми, как после окраса самого модного, но лучше бы они были крашеными, отгоняющими следующий за юностью по пятам  возраст, но, похоже, Полина относилась к такому неизбежному резкому скачку небрежно. Небрежность к неизбежному яркой строкой была прописана на её лице. Нет, это не обывательское: пусть будет то, что будет; но настороженное влюблённой в жизнь женщины, всем сердцем своим осознавшей, что возраста не имеет только время. Мало того, было совершенно ясно: никогда не перекрасит она свои предательские волосы, раз такими её одарила природа. Белые – как цветущая черёмуха, словно степные белые ирисы – прекрасные, длинные – как кудель ранней осени, знойные – как чарующий чистотой первый снег. Не то смолол? Хотел бы я послушать, что смололи бы вы, взглянув на Полину. А на неё во все глаза смотрел Ипполит. Появись в Таганроге маг, способный в одном живом образе передать нежную неповторимость всех времён года, он выбрал бы Полину, но Полина была, а достойного её живописца в Таганроге не было. Нет, она волосы не обрежет также, не будет выглядеть пуделем женского рода и никогда не натянет брюк, по-обезьяньи копируя мужчин в угоду жадных до пятаков модельеров. Понятие о тяжкой женской доле начинается с волос – это же… но в вопросе о женской судьбе рационализация служит глупости, а не разумному человечеству. Строгая, серьёзная, с грустинкой во взгляде – и не ошибиться тут читающему по её лицу: кокетство с её стороны и шалости с ней исключены. Но кто сказал, что серьёзные люди не улыбаются? Улыбка – магнит, вынуждающий двигаться даже металлы. Какое бы железо не защищало мужской взгляд, защита исчезала при спокойной улыбке Полины. И вот тут-то на щеках и на подбородке появлялись ямочки, и оттуда – из её симпатичных ямочек – отчаянным криком кричала юность! Да, кричала отчаянно зовущим молчанием. Вот она – Я! Здесь я! Любуйтесь!.. Ипполит любовался, не отрываясь.

- Ешь. Или сыт ароматами? - Полина и не старалась погасить улыбку.

- Ароматы… Да-а! Как обойти их, ведь мы в Таганроге.

Великий грех, воистину смертельный грех упустить их, заходя в столовую Таганрогского Морского торгового порта. Но и начинать надо с начала, с истоков. Что производило их? Повару поварово, котлу котлово, сковородке сковородкино, но близкая осень внесла в зал и на кухню множество спелых даров суши и моря. Земли и моря, так вернее. Во-первых, на каждом столе в изящных вазах радовали глаз букеты цветов – различных цветов, все их по названиям и до утра не перечислить. На столах под одной скатертью стояли четыре вазы, что прямо указывало и на количество столов, и на уважение к тем, кто вкушал, утоляя аппетит, дары земли и моря. Да, да, порт есть порт, и в порту подхалимаж недопустим. У Ипполита и Полины на двоих один букет, у инженера по технике безопасности на одного четыре букета. Это не лакейство вовсе, но строгое подчинение строке о рангах… И снова, во-первых, - как хлеб, хлеб в хлебницах стоял на столах, а не навален кучей у раздачи,- переливались на тарелках в солнечном освещении яблоки и груши, сливы и персики, виноград и арбузы, аппетитными, сочными ломтиками порезаны дыни – одни дыни неповторимыми ароматами своими могли свести с ума далеко не азиата. Соки и охладительные напитки… Всё это съедалось, выпивалось и тут же пополнялось вновь. Помидоры и огурцы,- а огурцы ещё и малосольные с чесночком да укропчиком; болгарский перец, – о красном, шибающем в мозги, подобно стакану спирта, опрокинутому в глотку залпом, и говорить не стоит: навалом, ешь - не хочу, и не жалели себя едоки, ели и ели, налегая на мочёную и приглушенно-горькую пищу, то есть – за уши не оттягиваемую прелесть, бесплатную, как горчица или соль, или молотый красный и чёрный перец на столах в столовых, к примеру, в том же Ростове-на-Дону. А рыба! Везде и всюду, хотя бы и в  соседней Украйне или в любом порту дальнего заокеанья это блюда,- в Таганрогском Морском торговом порту – даровый десерт. Жареные бычки и окуни, вяленая тарань, из которой жир по пальцам льётся, как слёзы у негра на хлопковой плантации, лещи, сазаны; жарено-варено-вяленая салака и хамса, хамса ещё солёная бочковая. Духовитые, красные от уварки раки – приправа к ухе,- подавались на столы для баловства и гурманам-любителям… Пообедав, портовик ещё раз подходил к кассе и доплачивал за съедённое за столом или взятое с собой. Это не утомительно. Чужие, речники, например, - тут вот какое дело, слово «речник» не постороннее понятие в Таганрогском Морском торговом порту: если спросить, с какими морскими портами он связан, то ответ будет коротким: а ни с какими. Грузы сюда, повторяю, поступали по Волге и Дону, следовательно, и едоки из тех краев столовались здесь; но если спросить, с кем же он торгует, то тут меню окажется обширным: и с колхозами, и с совхозами, и с десятками городов южного направления да и северного: на юг подавали лесо-строй-материалы, на север – уголь, бетон, цемент,гудрон и прочее. И корень того зла, что не было выхода в порты других морей и океанов – местное мелководье. Недалеко от берега отогнали воду рабы-каторжане Петра Великого. Не сумел чертов царь отогнать воду на четырнадцать таганрогских миль из бухты-то - вот и маются современники на узенькой полоске морской суши. Так вот, речники – команды с речных самоходок-двухтысячниц,- в столовой расплачиваться не считали нужным: раз товар на столе, раз рядом с горчицей,- значит, даром. Конечно, уже в Азове, особенно в Ростове-на-Дону, им напомнили бы, что и за виноград, и за ломоть дыни или за десяток раков – хоть и пятачок, но надо заплатить. Таганрожцы считают западло делать такие замечания… Реплика о том, что местные не шли на портовую каторгу, верна, но не лишне помнить и о том, что нынешний таганрожец – потомок каторжников Петровых: и город строили глубоко подневольные горемыки, да и кто полезет по доброй воле гнать воду от суши в море грудью своей? А полезешь – вымокнешь, а вымокнешь – надо просушиться, - вот вам и город. Причём, город Таганрог. Да что Таганрог? Великий кормчий, говорят, за волосы вытащил пропитую Россию из грязи. Как ему это удалось, если мы и по сей день торчим в грязи по уши?.. Но вернёмся к ароматам в зале столовой. Трудно передать, что наплывало в зал из кухни – кухонное окно распахнуто во всю раздачу, но, во-первых, борщи – русский, украинский, белорусский, таганрогский, московские щи, супы харчо по-тбилисски, шурпа по-кабардино-балкарски, луковый суп – по-парижски. Вариантов ухи – и перечислить не берусь. Как меню из ухи, как цветов на столах, не перечислить и молочные блюда. А разные там – кокао, кофе, чай – запахи всей планеты в зале: японские, индийские, бразильские, скифские, таганрогские…

Словом – столовая своеобразная визитка порта.

Реплика Полины выглядела вовсе не шуткой, а произнесла она ещё и потому её, что затяжной взгляд Ипполита вызвал явный шок у едоков: бросили ложки, уставились на него. Что-то будет? Но повторили по радио песню, и хором все грохнули: «Таганрог, Таганрог, Таганроженка, Таганроженка, Таганрог…» Не могли таганрожцы молчать, когда звучала равная гимну любимая песня. А слушок-шепоток, бесцеремонные взгляды производили, между прочим, эффект пощёчины, за которую тем не менее вызвать на дуэль нет ни малейшей зацепки. На прицеле свежая дичь, сражённая без оружия.

- Да-да,- Ипполит пытался вилкой зачерпнуть засметаненную поверхность в тарелке с супом.

- Ты показался мне взвешенней, - Полина нахмурилась, пытаясь отодвинуть от себя причину того, что послужило почвой для слухов: прилипчивый взгляд незнакомца.

Сначала он хоть пытался скрывать своё внимание к ней, а тут… Сначала… Давно ли она заметила его в порту? Его она не видела прежде. Работала она рядом, на судоремонтном заводе экономистом, сюда приходила обедать. На крохотном пятачке вырванном у моря суши разместились теперь такие учреждения, базы, службы, как торговый порт, судоремонтный и рыбный заводы, морвокзал и яхтклуб, береговая охрана и моркомфлот, клуб моряков, а разделяли их высокие бетонные стены. Везде были свои проходные с военизированной пропускной службой, но люди, особенно рыболовы-любители, что известно было всем, проникали сквозь ограды призраками, не оцарапав себя. Если порт притягивал к себе ароматами столовой, то рыбный завод не отталкивал желающих тошнотворной  переработкой бычков, тарани да воблы: запахи оставались в цехах завода, а торбы с бычками, таранью да хамсой уносили с собой. На морвокзал сквозь ограды проникали пассажиры. Ну, а рыболовов прибивала к воде известная непреодолимая страсть. Жизнь, как говорится, бурлила прибоем. Но речь, повторяю, не об этом.

- Увидела я за столиком тебя, Ипполит, и…- «и»... Полина прикусила язык...      Продолжила иное: - Сложней тебя не заметить. Говоришь, среднестатистичный таганрожец…

- Среднедостаточный,- поправил Ипполит.

- Ах да, ошибка. Именно поэтому прежде не замечала тебя.

- Льстишь, Поля.

- Кой там… Твой румпель увидишь – сниться будет.

Ипполит прикрыл нос ладонью – так часто улыбающиеся люди, стесняясь, прикрывают рукой улыбку, пряча некрасивые зубы. Он заменил вилку ложкой и так низко склонился над тарелкой, что сунул в суп кончик носа. Хорошо, что суп остыл, а то бы Ипполит не только вздрогнул, не только дёрнулся бы, несмело поднимая глаза на соседку.
 
Полина смеялась, повторяя то, что скандировали все едоки: «Таганрог, Таганрог, Таганроженка… сердечный уголок моей души...» Так повелось тут с первого дня появления этой песни. Наступила стерильная тишина. Слышен был полёт мухи… И как затесалась она сюда? Вот ещё уникальная достопримечательность столовой: окна настежь – а мух нет! Дальше, как по команде диспетчера порта, народ приступил к очистке тарелок. Ямочки на щеках и на подбородке Полины обнаружили знойную и прекрасную юность Полины. 

- Скажи ещё, специально от тебя скрывался, - Ипполит сложил носовой платок пакетиком. - Нет, Поля, я работаю в механической мастерской. С неделю уже. А ты где тут? Кем значишья?

- Не здесь, рядом. На судоремонтном свожу дебет с кредитом. Романтики никакой. Но наивную детскую мечту вынашиваю, как наседка.

- У меня тоже самое: молоток, зубило, сверло, пресс. Да что, мехмастерская и судоремонтный – одно, по-сути, производство. Жаль, что экономисты здесь другие.

- Ну-ну, не загибай. А до этого где судьбине холку гнул?

- В газете. Но… не в штате, нет. Я – свободный художник. Да. Судьба, не иначе, помогла закончить литинститут, а дальше эта дама отвернулась от меня, и защёлками – осечка за осечкой.

- Ипполит! Не вынуждай меня «ог-гокать» - литинститут? Проза? Стихи? Что? Уж не критик ли?

- А если критик, так что? Боишься критики? Это вроде не финансовая проверка?

- Два Белинских для одного Таганрога многовато, вот что. Издаёшься? Есть у тебя книги?

- Чужие. Своих - скорей всего и не будет.

- Не поверю. На тебе стоит печать… Ну, вдохновения, что ли. Прости, чуть не ляпнула – гения.

- Чуть-чуть не считается, по неумению – да, гений. Но шутка это обидная, вычеркни её из обихода. Хорошо?

- Очевидного не вычеркнешь. Дашь почитать что-нибудь?

Заговорили они до того увлечённо, что и о наблюдателях позабыли Мудрено ли? Обычно столовая представляется почему-то сидящими за столами едоками. Едоки едят, едят и едят. Но в столовой Таганрогского Морского торгового флота всё совсем не так, здесь не только едят, но и беседуют, отдыхают, общаются духовно, как в добром клубе по интересам. Да что, здесь тех, кто ест, значительно меньше, чем тех, кто собирается поесть или уже поел. Одни поели и уходят, другие тащат подносы с блюдами, третьи бросаются за свободными подносами, четвёртые осаждают витрину раздачи, пятые – кассу, шестые домогаются у начальства собственной справедливости, например, почему их бригаду поставили на битум, если они в прошлую смену были на цементе, а не на лес, где заколачивают бабки прохлаждаясь, и почему это бригада Гончаренко третью смену подряд на лесе; седьмые и семнадцатые едят, остальные – беседуют. Курить разрешается. Шум, гам, толкотня, гул стоит, как в потревоженном пчелином улье. Такая здоровая суете способна убаюкать любую бдительность. Всяк вроде занят своим. Кому там ещё и какая нужда следить за кем-то? Но тут-то и собака зарыта: не в броуновском ли движении зарождается нечто? А ведь зарождается.

- Нет у меня книг, - с горечью повторил Ипполит.

- Рукописи есть?

- А!-хк…

- Прочту! Честное слово, прочту. Я хочу прочесть твоё что-угодно. Читаем же мы самиздат.

- Ну-у… самиздат-то и есть настоящая литература… Но вот уж… вот уж… начинает ошибаться общественное мнение: никогда мы с тобой не поженимся.

- Ты обиделся? Прости. С чего бы? Почему?

- Не суй нос в чужую чернильницу.

- Не в свою тарелку, ты хотел сказать?

- Да вот… вот рассказ у меня… Наконец-то попросили, несу в редакцию сокращённый вариант,- Ипполит достал из бокового кармана куртки рукопись, отпечатанную на машинке, вдоль листа сложенную вдвое. – Расчихвостили её в пух и в прах на всех инстанциях, но все мнения совпали: ложь, такого не было, потому что такого быть не могло. Вроде «Божественная комедия» - истинная правда, а сами «Труженики моря» – документальный факт.

- Вернули, значит?

- Попросили.

- Не пойму. Растолкуй.

- Если б сам понимал что-нибудь. В газету пришёл новый зам…

- Знаю.

- Мы знакомы. Закончил он журфак. Услышал гвалт вокруг моей вещи, но… факты ему известны. Ещё в Москве советовал он мне написать о том. Он видел героя, слушал, присутствовал на встрече с ним.… Вот и попросил ознакомиться. Отдам, пусть знакомится.

- Успокойся, Ипполит.… Смотрят.

- А то я не вижу. Им плюй в глаза – таганрогская роса. Сборная страны, а не порт.

Если бы лишь смотрели… Возле их стола торчал гриб-боровик с подносом. От одного взгляда на него мурашки пробегали по архитектронике спины: рожа из тех, что выдаёт бандитское прошлое хозяина.

- Попросить или сами слинять стумкаете?- выдал гриб-боровик тоном, не вызывающим возражений. - На собеседования – в Магадан.

Что правда, то правда.

Ипполит и Полина поднялись. Проходя мимо чёрных жаб-близняшек, невольно вздрогнули. Жабы зашипели, отчётливо возмущаясь безнравственность молодёжи. Они отобедали тоже, но к ним подходить опасались нахалы и с бандитским досье.

На краешке внутреннего волнолома остановились, взглянули вокруг – да и позабыли о себе.

Лукоморье!

Именно то – пушкинское Лукоморье. Луком прогнуто побережье бухты. Издали, из-за городского парка, как?- непонятно,- доносился шепот дубовой рощи. Принимало загар на обрыве могучей кроной своей посаженное Александром Сергеевичем дерево. Дышала гостеприимством и захватывающая в любой час суток панорама Донского края.

Бухта и побережье, суша и море.

На обрыве памятник Петру Первому с пушками у ног, направленными в сторону морского горизонта. Виды на город зелёным валом скрывал обрыв, зато Каменка с яхт-клубом и Парк культуры и отдыха с ажурным колесом обозрения красовались как на ладони. Коптили небо трубы ядовитого завода с ядовитым же названием: металлургический. Дальше зелёной полосой тянулся жилой массив городской окраины, сливаясь с зеленью степного горизонта. В просветах зелени ящерицами пробегали проворные электрички, мелькали они и между разбросанными домиками станиц, на той стороне просторной бухты, а домики белели стенами не крупнее кусочков пиленого сахара. Солнце, суша, вода! Полный штиль. С юга надвигался грозой невыразимый словом железный скрежет.

Информация о море, о порте, о городе, помноженная на славные деяния Петра Великого, в итоге которых город был разрушен и пропахан турецким плугом, с исчерпывающей полнотой переходит из века в век, но мало кому из туристов известно о бухте главное, да и о заливе, не уступающем размерами ни Гамбургским, ни Гданским, ни Пуэрто-риканским портам, но имеющем практически нулевое значение. А это не парадокс ли? В справочниках указано: бухта Таганрогская, залив Таганрогский, море – Азовское? А? Таганрогское море, не так ли, должно быть – увы! – не Таганрогское, всё-таки Азовское. И что с того, что бухта редко какой другой бухте на земле уступит величиной, если мелководье делает её мало что ни лужей? Мелка. Залужена. Мелководна. О гигантских размерах этой бухты упоминать неловко, вот и не упоминают. Таганрогский залив – водная жемчужина планеты, но и ею гордиться не приходится: залив мелководный. Четырнадцать таганрогских миль мелководья! – кому не надоест любоваться, плюс ко всему, туда и сюда чёрным тараканом ползает тут землечерпалка «Будённый». И чёрными же блохами отскакивают от неё грязнухи, вываливая грязь в районе знаменитой, давно никому невидимой «Черепашки». А скрежещет «Будённый» так, словно его сто ляхов раздирают на куски. И, тем не менее, не взирая на отрицательные стороны,  туристы толпами постоянно торчат на приморском обрыве  Фото на память возле Петра Великого, возле корабельных пушек британского производства. Более прочих, видимо, усердствуют англичане: это их пушки. С бесстрашного военного морского парусника пушки эти сняли  донские казаки, захватив в плен корабль на лошадях. Да, кони воду уважают, но моря не для них; а корабли не уважают мелководья... "И юркий англичанин сел в бухте на мель..."- рассказывают об этом туристам эрудированные гиды. Рассказывают и о том, как Пушкину посчастливилось полюбоваться тюрьмой на воде, построенной Екатериной Второй. Второсортные дамы любят подобные трюки. Это же к царствованию Екатерины народец на юге возмужал, и петровских дубинок мало было, чтобы удерживать его в повиновении: была сотворена благодетельницей прочная тюрьма. Тюрьма на воде. Не исключено, что это был сделан первый шаг к новому городу на воде, но… Время, время… Сколько первых шагов, сколько великих начал, сколько проектов и пожеланий покрыло оно водой забвения… И город-то, собственно, построили при Екатерине Второй, отодвинув жадных до чужих земель южан поближе к югу же. Но пришли любители «свободы и мечты», «весны и ветра» поломали… Нет, в уме не укладывается: ну, можно разрушить Бастилию. Да. Убрал мусор, привёз свежий стройматериал и городи новую Бастилию. Что хочешь, то и городи. Но тюрьму на воде – и разрушить? То есть, здание тюрьмы разрушить? Разве тюрьма – это здание? Да выпусти невольников, стражу назови прислугой – вот тебе готовая гостиница: греби валюту в казну, от желающих пожить в ней отбою не будет. Но у властей своя голова на плечах, они сами научат кого угодно. Чему? Это вопрос. Фундамент тюрьмы долго торчал над водой, и добродушные горожане вдумчиво называли это место Черепашкой, пока не заилили Черепашку грязью ковши «Будённого». Может быть, специально? Чтоб от неволи в цветущей стране Советов и духом не пахло? Так ведь городскую тюрьму, подобно той – Бастилии, не тронули, напротив, добавили апартаментов. Статистика отмечает: Таганрог прочно удерживает первое место по преступности в стране.

Таганрог – тайна планеты.

Начало сентября здесь – кульминация лета. Хорошего лета, с терпким зноем. Слепит синевой бухта в ясную погоду, вода – зеркало поднебесья, а на пороге осени погода здесь всегда ясная, успокаивающе действует зелёное побережье и утопающий в море цветов город. О настоящей осени ещё не задумываются даже чайки. Солнце во время обеденного перерыва в зените, и вот припекает. Хорошо. Тут взглянули Ипполит и Полина на себя и рассмеялись. В глубину ямочки на щеке нацелился острым концом нос, вздрагивая при смехе. Полина заметила опасность, подстраховав себя, сбросила туфли, по шершавому, царапающему подошвы волнолому сошла к воде. Опустила в воду кончики пальцев под капроном, плеснула. Зеркало воды треснуло, раскололось на осколки, каждый из которых отразил тугую резинку на плотной ноге молодой женщины выше колена. Ипполит машинально потёр рукою нос и отвернулся, подобно коту, делающему вид, будто не замечает кошку.

- Ого!- вскрикнула Полина и сильным движением ноги сгребла осколки и отбросила их подальше.

Слесарь из механической мастерской стоял рядом. В прозрачной воде, несмотря на рябь, просматривалось дно, довольно глубокое возле волнолома.

- Вода тёп-лая,- не скрывала радости Полина.- Парная. Вот бы искупаться, а!..- Вдруг спросила: - Почему они осуждают нас? Они же осуждают, правда?


-  И всем вместе слабо им осудить нас. Вот уходить мне от тебя в механическую мастерскую не хочется… Это как?

- Не бузи, бузя. Относись к тебе я иначе, обиделась бы…

- Верно. Я зарапортовался. Так хочется быть распахнутым, да не получается. А эти… говорили мы о… Поль, честное слово, о чём? Да и говорили ли?

- И ещё больше, когда молчали. Послушай, раз тебя продипломировали, значит, определённые дарования при тебе, так? Подтверждено высокой школой, олухов царя небесного туда не берут. Выходит, не надо быть слишком умной, чтобы догадаться: художественные произведения у тебя быть должны…

- Ну и ну. Я сомневаюсь, а Полина не сомневается.

- Почему сомневается Ипполит?

- Затуркали. Идейные соображения… нет завязки… нет развязки… маловато сюжета, не закончены характеры, юмор отсутствует, о каком времени идёт речь – непонятно, лирика, не типично, не оригинально, не ново, жизненный факт не стал фактом художественным – десятки, сотни, тысячи таких и подобных им откровений… Поди да попляши.

-Х-ха, ну и ну. Рукопись в кармане – подавай сюда.

И сама свободной рукой извлекла рассказ, хотела развернуть, для чего потребовалась другая рука, она освободила и другую руку, не удержалась на скользком склоне смоченного камня и… съехала в воду вместе с рукописью.

-Спасай!- взметнув потемневшими волосами, она позвала его испуганным голосом, пронизывая прищуренным взглядом. Добавила с хрипотцой: - Я не.. плавать… умею.

Получилось нечто невразумительное, но предельно понятное.

Ипполит прыгнул в воду.

Таганрогская бухта, напомню, - а повторенье – мать ученья, - лужа, мелкая лужа, но в акватории порта дно углублено, как и в постоянно очищаемом канале. Как – долго рассказывать, но ясно, что центробежных насосов при Петре Первом не было. Ясно и то, что будничные, тем более каторжные деяния простых смертных людей не попадут в историю никогда, к потомкам не просочатся: записки с сообщениями о том до сих пор плавают в бутылках по океанам веков. В порт заходят самоходки, причалы приняли бы и вместительней суда, да канал не пропускает. Ипполит равно прыгнул бы спасать Полину как в лужу, так и в море при любом шторме. Они обнялись. Это их объятие было, естественно, далеко не любовным объятием: не успели они и подумать ни о какой любви, а о тех, кто всё успевал позабыли напрочь. Познакомились только всего-то навсего. Заговорили о литературе – а это и есть море. Пусть разговор их был не глубже лужи, но многие ли лужи могут похвастать тем, что они соединены с океаном? Что они – восточная оконечность Атлантики? С чего бы у Полины, экономиста судоремонтного завода, появился вдруг столь прилипчивый интерес к литературе? Было непонятно, но непонятно другим, а не тому, кто отдаёт себя творчеству: для него читательский интерес необходим, как рыбе вода, как птице воздух,- всегда желанный. Но и неожиданный подарок – объятия Полины – имел границы, надо было не из лужи вовсе выбираться, а по забетонированному склону сделать это оказалось не так-то просто. Бетон подпорчен, в щелях, в трещинах, но и до них ещё надо было дотянуться. В воду же затягивало хватко: то Полина повисала на Ипполите, то Ипполит на Полине, по комплекции они не особо-то и отличались. Если бы Ипполит был больше от Полины настолько, насколько его нос был больше от её носа, тогда другое бы дело. Или умей они плавать – он то не умел точно. Разожмёт объятия, соскользнёт вниз по упругому телу её – и готово.. Верный десяток метров глубина. И хотя Ипполит не имел об этом ни малейшего понятия, в сознании бешено заискрило: успеет ли позвать на помощь? Да и как кричать-то перед… Эх, таганрогские Дон-Кихоты, и Дульсинею спасти не способны! Ну, кричи, зови на помощь – «Будённый» к рейду уже приполз, визг стоял такой, что гудка не слышно было, крановщики оповещали людей об опасности сиренами: некоторые портальные краны зашевелились, приступив к работе. Тонущих заметили. А спуск волнолома пологий – под ногами бетон, то есть – под водой ноги скользили по бетону, теряя опору. И тут Ипполит собрался, рванулся… Что значит – захотеть!- выбросило их из воды до сухой полосы, и тут уж он не упустил возможности, ухватился за камни так, что из ногтей кровь брызнула. Плечом подтолкнул Полину, взобралась она наверх, он – следом. Выбрались на волнолом… К волнолому бежали… Определили сразу: тонут!- в одежде и в Таганроге не купаются, а что в Таганроге делают в одежде? Ничего? Так и они то ж. Но было же что-то? Что-то было…

- В акватории порта купаться запрещено! - шумел, приближаясь, косолапый инженер по технике безопасности сомнительной национальности.

Русскую речь произносил он без акцента. Выходит, бежали не спасать их, а предупредить о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Стало понятно: территория порта под пристальным вниманием руководства. Под контролем буквально всё в Таганрогском Морском торговом порту, а они, Ипполит и Полина, инстинктивно, понятно, пытались скрыть от портовиков чувственное волнение. Пусть крохотное, штилевое почти что, всё равно. Но вот всё улеглось. Команда землечерпалки отправилась на обед, зарокотали гудками портальные краны, загремели вагоны,- обеденный перерыв закончился. Отполированная до блеска, похожая на оголённую саблю, стрела «Будённого» мирно торчала по направлению к солнцу.

Полина спохватилась: рукопись-то она уронила. Рассказ – там… не плавает ли? Вернулись они, но – увы! – бумага была загружена тяжёлыми словами, слова – тяжкими откровениями действительности,- рукопись утонула и её, скорей всего читали теперь рыбы.

- Ипполит…- виноватой синевой взгляда просила Полина прощения.

Он пообещал принести второй экземпляр – ей, а в редакцию отпечатает новый вариант. Там было, припомнил он, что исправить, подчистить рукою мастера.


2.

Читала Полина рассказ дома, перед сном. Никто не мешал ей. Розовый абажур торшера заполнял комнату приятным сумраком. Собак она не заводила, кошек не терпела, а муж, увлечённый своими критическими записками, не докучал ей на протяжении всех лет замужества. Интересно, знал ли он Ипполита? Скорей всего – да, ведь и он закончил факультет критики… В первую брачную ночь муж попросил не дожидаться его, потому что подвернулась срочная работа: рецензия на книгу, - да так, похоже, и не закончил он свою рецензию. Зато имел денежки. Звали его Иван Павлович, Полина переименовала: Чичиков наоборот, то есть – Павел Иванович. Сперва со зла: видывал ли белый свет подобных мужей? Это для посторонних молодая жена хорохорится: ой, ой, стыдно, ой, вы и скажете, типун вам на язык, и век бы, мол, не знать ничего подобного… А потом – подавайте мужика! Не какого-то там этакого, но – мужа! Законного, то есть собственного мужа, из которого она будет верёвки вить, если перестанет любить… Но вскоре и зло прошло, и пришла привычка. Должно бы,- думала она,- это когда-нибудь чем-то закончиться,- и ежедневно откладывала начало конца, когда убедилась, то Павел Иванович инициативу развода предоставил в полное её распоряжение.

В положении замужней девы есть своя прелесть: никто не назовёт её «синим чулком». Вызывающе одевалась она в синий цвет, что делало её ещё прекрасней. А забеременеть, в конце концов, можно и без зачатия, ну, а не повезёт и без зачатия - можно ребёнка взять на воспитание: кроха не откажется, напротив, будет только благодарна. Словом, жить можно, главное – начать. Двигатели жизни – дети. Ни мудрецы, ни просветители, ни наполеоны, а самые обыкновенные дети. И глазом мигнуть не успеешь, как услышишь: мама, приехали. Да и неизвестно ещё, что лучше: зачатие или его отсутствие? Конечно, прижаться к мужскому плечу, смотреть на мужскую улыбку, а то и ладошкой провести по втянутой и загорелой щеке его – скрытая мечта каждой женщины, и Полина в этом смысле совсем не исключение. Но если не дано? Насильно мил не будешь.
Вон сколько гречанок рожали без мужиков – да ещё как рожали! Да ещё кого рожали – героев на века! И не отказывали им в ухаживании сами боги. Древние греки, понятно, не чета разным прочим народностям, поэтов они не уничтожали, у них вслед идущие поэты повторяли за впереди стоящими, кто хозяин истории, - и выходило у них так, что прошлое – это вовсе не кладовая времён, не дикость, не хлам, без которого спокойно можно обойтись потомкам, но светлые, надёжные, безотказные маяки идущим следом, указывающие верные курсы. Потому и верные, что они этими маршрутами уже прошли. Знали: куда, кому и зачем светили. Есть герой, есть и история. А героев творят время и поэты. И памятники рождённым женщинами героям ставят поэты…

Полина, разумеется, начала с заголовка.



                СЕРАФИМА
                (фронтовая быль)

                "ВЕЛЕСОВА КНИГА":

                "…бьёт крыльями Матерь Сва-птица, потому что
                германцы идут на нас. Они рога на лбы надевают
                и так идя, нападают на нас. Течёт печаль великая 
                по краю нашему, потому что дымовые столбы
                вздымаются к Сварге, и Желя плачется о нас, и
                кличет Матерь Сва к Вышнему, который дал ей
                огонь для очагов наших. И он пребудет с  помощью
                и силу обрушит на врагов…
                Идите, братья наши, племя за племенем, роды
                за родами, и бейтесь за себя на земле нашей,
                принадлежит нам и никогда – другим. Мы –
                русичи, славящие богов наших…"
               
                1.

Его часто просили рассказать о войне, особенно школьники. С пониманием относился он, Роман Комонеборцев, к юношеским чувствам, к тому, что воображение обостряла жажда подвига и героизма. Признавался: сам был таким. И рассказы бывалых воинов послушать любил, и пропадал на кинофильмах «Чапаев», «Мы из Кронштадта». Со слезами покидали ребята зал после просмотра. Очень было жаль и комдива, и героев-моряков, с камнями на шее потопленных врагами Революции. И юноши клялись быть похожими на старших,  клялись предпочесть смерть за Родину, если придётся. Такое представилось вскоре. Со школы – скоротечная военная подготовка, где они поменяли логарифмическую линейку с синусами и косинусами на тяжелый скорострельный автомат ППШ.
И рад бы, признавался Роман Комонеборцев, позабыть о войне, никогда не вспоминать о ней, - не забывается. Часто вскакивал он во сне: то бросался на врага, то уходя от погони, то путая следы свои от овчарок, чтобы сбить их с верной дороги, то поднимая взвод в атаку. Доказывал зачем-то недоказуемое: не сыскать на свете ничего чудовищнее – создаваемое веками уничтожается за мгновенья. Но веками и веками отношения человеческие утверждаются войнами и войнами. В его памяти война запечатлелась изнурительной, голодной и кровавой, где на огненном смерче рваного металла свирепствуют взрывчатка и смерть, оставляя обугленную землю, смрад, развалины городов, тошнотворный запах тлена.

Подвигов, подобных Кузнецову или Зорге, Комонеборцев нее совершал, выполнял будничное солдатское дело, доступное, пожалуй, каждому воину – то есть, человеку, подготовленному видеть и самому совершать смерть. Жизнь не баловала его, уже десятилетним он промышлял белку, глухаря, рябчика, распутывал хитрые лисьи следы, скрадывал на приводах серых разбойников-волков; козовать со старшими хаживал, соболей промышлял, колонков, искал берлоги. В тринадцать лет первого медведя добыл,- молодого, правда, пестуна.

Во взводе разведке подобрались в основном сибиряки-охотники, народ битый, не пугливый, все следопыты с кошачьим острым глазом, с исключительной памятью, способные стрелять навскидку по цели, не прицеливаясь, но и без промаха. Три месяца обучали их люди не случайные умению ориентироваться на местности без карты и без компаса, сверять дорогу по звёздам, а стороны горизонта – по часам; ходить по азимуту; подобно голоду, чувствовать координаты; ставить мины-сюрпризы из имеющихся средств и обезвреживать вражеские мины; голосом подражать птицам и животным. Одним словом, обучали многому и так, чтобы в случае необходимости каждый смог сварить суп из топора. В совершенстве освоили вражеское оружие. Лихо могли прокатиться на «клингерах» или на «бенцах», не говоря о мотоциклах или танках, о машинах всех марок. Владели пушками любой системы. Владел всем этим и он, но в случае, о котором поделился со слушателями Роман Комонеборцев, воспользоваться такими большими возможностями ему почти не довелось, Это не значит, что научение лежало мёртвым грузом, нет, бесполезным оно не было, оно придавало уверенности: знал он, как, чем и где воспользоваться.. А уверенность придавала хладнокровное спокойствие. Смотреть в глаза смерти и быть спокойным – это почти победа.
Прибыли на передовую. Скрытно с неделю изучали оборону противника. Ночами выползали на нейтралку, «слушать оккупантов». Освоили и язык, упражняясь регулярно. Днём в оптику рассматривали проволочные ограждения с навешенными консервными банками. Утилизация полная, ничего лишнего: учуют не своё – прямой наводкой лупят по запаху. И что с того, что границу «нарушили» волк, собака или бездомный кот? Настало время самим применить теорию на практике. Меняющиеся ориентиры указаны: Красный Луч – Таганрог – Донецк  – Новошахтинск. Но это хорошо для тех, кто знаком с конкретной местностью, а для сибиряков координаты постоянные: Мурманск – Батуми, Брест – Красноярск. Были во взводе представители и мурманской, и батумской и таганрогской диаспор.

Дождливой ночью одиннадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года отделением они пошли, вернее, поползли в гости к оккупантам. Задача: разведать огневую мощь, намерение врага, живую силу на расстоянии шести километров по линии обороны: Самбек – Голодаевка. Да на беду их, на их несчастье обнаружил разведчиков немец. Местность не ровная, изрезана оврагами, руслами речушек и суходолов, - так ведь степь, Приазовская суша. Вмиг темень искромсали ракетами, навешивая фонари в помощь молниям, и брызгами же молний потянулись в их сторону щупальцы пулевых трасс. Засвистела, загуляла смерть над головами. Передразнивая или усиливая грохот грома, задундукал крупнокалиберный пулемёт, каждая третья пуля которого – разрывная, и величиной почти с еловую шишку. Но и это не всё. С шероховатым посвистом шлёпались тяжёлые мины, осыпая пространство чугунным градом и втискивая людей в землю. Сколько продолжался этот огненный шквал, Роман Комонеборцев сказать не мог: его оглушило, вывело из строя.
Очнулся он от холода.

Дождь продолжал шуршать. Охлаждая и убаюкивая, струился ручей. Вражеский огонь вроде утих, но в голове звон стоял такой, словно пьяный пономарь колотил беспрерывно в колокол. Саднило лицо. В левом глазу потёмки. Он провёл пальцами по лицу и ощутил жгучую боль от множества рассечений. Глаз был залеплен кровью и грязью. Рядом по лужам дождь выбивал чечётку – со слухом всё в порядке. Призывно разведчик мяукнул. Отзыва не последовало. Гугукнул сычом – результат прежний. И полез он искать своих. В нескольких метрах наткнулся на изувеченный ящик – всё, что осталось от рации. Молния, вспыхнув, выхватила из мрака жуткую картину: на земле лежали его товарищи – то, что от них осталось. Погибли все. Все до одного. Кровавое месиво да обрывки маскхалатов. Подвернулась под руку липкая кобура лейтенанта. Роман Комонеборцев извлёк пистолет, сунул за пазуху. На глаза навернулись, капнули на окровавленные губы солёные капли мести. Мести и горя. И мести за горе. Стиснув зубы, приподнялся. Целый. В разведке не хоронят, приказа же не отменяют. Задание должно быть выполнено, если ты разведчик. Но если ты один и без рации? Выполнит ли один то, что должны были выполнить одиннадцать? И надо же было тому совпасть – одиннадцатого числа… Он мог вернуться. Он обязан был вернуться… но только к ним. Гнев, возраст, справедливая месть толкали его к ним. В такие мгновенья не рассуждают, в такие мгновенья каждый сам себе генералиссимус. А тем, кто учил, как правильно поступать в такие мгновенья, большое спасибо. Десять сердец, не стучавших более на земле, застучали в нём, удесятерив его силу, его слух, его зрение, его смекалку, его солдатскую сноровку. «Пока не уничтожу десятерых гадов…- беззвучно шептали губы,- назад мне дороги нет…» Немец окопался на Самбекских высотках, жировал в Таганроге, укреплял Миус… Это южное окончание Курско-Белгородского направления.
На счастье дождь усилился. Двинул Роман Комонеборцев вперёд с противотанковой связкой гранат в левой руке на случай, если… Двинул в горячке, не сообразив толком, что необходимо оставить ему при себе, а от чего необходимо немедленно освободиться. Противовесом на чаше весов его мощи была связка гранат,- вот он и удерживал её пока в руке. В правой руке – безотказный автомат. И вдруг мысль: взял или не взял карту у лейтенанта? Да ведь взял… или нет? Взял – не взял,- шагал он на запад спокойно, словно у себя дома по Енисейской тайге. Дождь хлестал, молнии мгновенно валили в грязь – этот приём освоен был Романом Комонеборцевым в совершенстве. Гром помогал подняться, скрывая лишний шум. Непогода была лучше самого рая: почти походным маршем пробирался разведчик во вражеский тыл. Вернее, пробирался по вражескому тылу: передовая линия осталась за спиной. Фашисты сделали своё гнусное дело, забились в щели тараканами, изредка выплёвывая ошметки света ракетами. Гроза постепенно сваливала в сторону Азовского моря, прожигая время от времени ночь усталыми вспышками. Начал отбеливать восток, обозначая себя ещё и розовой нитью.
Новый день поспешал на фронт. И поспешал этот новый день на фронт затем, чтобы очередные тринадцать миллионов трудовых рубликов из народного кошелька России выбросить на ветер. Так солдатам объяснял лейтенант, командир взвода разведки. Именно столько обходился народу каждый день войны, не считая, разумеется, крови. Впрочем, в последние времена кровь обесценилась. Обесценилась не для тех, кто проливал её, а для тех, кто не уставал измерять её лужами, тоннами, реками, морями. Только тише, без паники. Одной каплей больше, одной каплей меньше, - Роман Комонеборцев не мог сдерживать рыданий, как не крепился. Вспомнил лейтенанта – монолит, сила; для них, молодых, - надежда и опора. Каждым уважаемый до святости. И смело, смяло, растерзало на приазовской земле. Сибиряк, вой, родной, красноярец… Что ж, что прежде не были они знакомы? Одними глазами смотрели они на земляков, на Енисей. Енисеем же текли их мысли и мечты к океану… Но это тогда, прежде… Теперь нет…Нет и остальных девяти братьев его, фронтовых братьев, красноярцев. Что ж, познакомились они в сорок третьем? Но и в этом призывном году успели они стать братьями и… на такой короткий срок… Потеря и одного из них была бы горем, а тут – всё отделение… А он один остался. Не застало бы в слезах его солнце, чего доброго, так и на фрицев наткнёшься сослепу… Слёзы – телескопы души, а зрения лишают.. Нет, Роман, нет, Комонеборцев, омой глаза дождевою водой, и у этой живой донской воды поклянись: месть местью, но и один ты выполнишь то, что должны были бы выполнить вместе. Как? Смотри в оба. Во-первых, ты обязан жить, обязан оставаться живым. Разведать оборону врага до последнего пулемётного гнезда. Как? Смотри в оба. Сквозь иголье ушко пролезь – да, протащи двухметровый центнер своих мускулов, но сообщи данные в штаб. И тогда сумеют наши прорвать эти Самбековские высотки, сумеют меньшей кровью освободить Таганрог, Сталино, Киев, Брест… И царица полей – пехота  поклонится твоей обездруженной душе.

Дальше, глубже в тыл пробирался Роман Комонеборцев. Колокольный звон в голове сменился комариным писком, а тошнота – комом в горле. Обозначились вдали признаки Миуса: свежестью дохнуло не дождевою, а земною, и овраги стали глубже, речушки струились проворней в более крупную реку. Курганы обозначились густыми зарослями.

Вдоль речушек – камыши, лоза, высокая луговая трава и… земная прохлада такая обманчивая… от неё веяло миром. Чаще встречались заросшие травой просёлки – признак того, что возле реки было больше деревень, связь между которыми оборвалась в военное время. Только какой тут мир – то ли лошадь фыркнула, то ли новый хозяин опорожнился? Так и есть – подвода, лошадиная упряжка. Начинай работу, разведчик, затем ползи и узнай, что там? Да что? То, что и должно быть: солдаты перевозили ящики, а за подводой, чуть в сторонке, шестиствольное хайло миномёта. Не из него ли харкнул фашист на нейтралку? Не бросить ли связку гранат туда?.. А ты ещё тащишь их, чудак? Это ноша для отделения, а не для одиночки. Спрячь. И понадёжней. В руке появилась лёгкость, лёгкость почти что крыла… Чем занята правая рука? ППШ. Не автоматом ли собрался запугать полк вооружённых до зубов вояк? Притопил разведчик личное своё оружие в речушке. Теперь главный его арсенал – солдатская смекалка, находчивость и спокойствие. Полное равнодушие ко всему. Миномёт пометил он в памяти, а продвижение своё учитывал количеством шагов: расстояние – в ногах. Не воевать пришёл – разведывать; не умирать – живым остаться и победить. «Ладно, шестистволка. Вот и ориентир: торчит на вершине кургана геодезический знак. Предусмотрительный народ, эти землемеры», - усмешка скривила губы, бесшумно последовал дальше.

Ещё отсчитал восемьсот шагов – присел на кочке. Прислушался к тишине. На фронте тишина обманчива, враз обернётся свинцовой метелью. «Смотри в оба и оба уха держи топориком…» Не мудрствование это, вовсе нет, это работа ума в минуты безделья.. Сосредоточенного, вынужденного безделья. Рассвет поторапливал. Надо подыскивать добротный наблюдательный пункт – такой, чтоб ты на все триста шестьдесят градусов созерцал окрестность, но тебя чтоб и овчарка на нюх не взяла. Приглядел он бугорок с терновником, с будыльем желтого донника. Нарвал листьев, натёрся ими с головы до ног. Не забыл натереть и пистолет. Вырыл окопчик. Залёг. Что было под рукой – замаскировался. Полевой бинокль приготовил и… вовремя: очередная находка. Навёл резкость в окулярах: батарея под сетью. Приметил где: за леском. В овраге – ещё шестистволка. И там, прикрываясь оврагом, словно чувствуя, что за ними следят, к передовой продвигалась рота. Шестьдесят автоматчиков и семьдесят шесть стрелков с винтовками системы маузер. Пополнение. Три ящика с патронами на плечах. Пулемётов нет. Зашумело движение: просёлком прогрохотали четыре грузовика, оставляя хвост пыли за собой… Сухо. Дождя здесь не было. Ну, раз сухо. На нём гардероб просох тоже. Вот ещё машины с пушками на прицепе. Тупорылые. Под цыганскими кибитками в кузовах по дюжине солдат. Свернули к мосту, на правый фланг порулили. Опасаются танков. И это отметил разведчик. Вдали за речкой деревня. У околицы повар заправлял котлы водой. У хаты под грушей крытый грузовик, скорей всего – поварское хозяйство. Проползли две самоходки. Эти повернули на левый фланг. Подвода с ранеными протащилась: чёртову дюжину пометили наши в схватке. Для Романа Комонеборцева число тринадцать счастливое: тринадцатого июля девятнадцать лет назад он родился. Тринадцатого апреля призван военкоматом на службу  и попал в тринадцатую роту разведки. Двенадцать раз ходил в учебную разведку, и вот теперь у него – тринадцатая, боевая. Тринадцать царапин на лице – не считая, определил.  А усмешка опять исказила губы: семнадцать ранений хирург насчитал,- пел по-своему: тринадцать ранений хирург насчитал… Предчувствовал? Что-то многовато предчувствий в этот день сваливалось на него. Ерунда всё. Откуда было ему знать, сколько там на роже у него появится царапин? Много. Тринадцать. Так что до смертельного количества – семнадцати – далеко ещё. А вот их нет, братьев его: поразило первыми осколками. Кто напишет их родным, что там произошло с ними? Возможно ли такое? Правда ли это? И что скажет он командиру роты, когда целым и невредимым вернётся в подразделение? «Рожу-то,- спросит командир,- сам себе расцарапал?» Спросит - и будет прав. Десять полегли, а один остался. Интересно. Что скажет он Серафиме, девушке, если встретятся после войны? Как мало они общались и как много осталось светлых воспоминаний! Разведчик упорно отгонял их, вышвыривал из памяти, но они оставались, были непослушными, упрямыми, устойчивыми… Не заметил он, как задремал, и всё, что удалось заметить, записывал в толстенную амбарную книгу. Или это был школьный классный журнал?

Краткие обозначения – словно фамилии учеников, и цифры, цифры – словно отметки успеваемости. По физике – две самоходки… По чтению – четыре машины с прицепами… А ученики – солдаты из взвода разведки, и все они ждут приказа: в ноль тридцать… И стрекот сороки… О! – эта сельская дворняжка способна на многое… Спасибо, что разбудила. О появлении людей мигом разбрешет правду…Что там – враг? Да!- далдычит сорока. Роман Комонеборцев хватился карты, а карты нет. Как же так? Карта осталась у лейтенанта? Пистолет прихватил, а о карте мозги не сработали – дурень по самую сиделку. Теперь хоть башку разбей на квадраты и отмечай огневые точки – их, как грибов , вокруг: косой коси – не выкосишь. Выискивай ориентиры. «Да, проснись же ты, двоечник!» - разрывалась во всё горло сорока. И Роман Комонеборцев проснулся. Военная колонна уходила из деревни. Полковую кухню тащил крытый грузовик.

Сон показался мгновеньем, а длинный летний день промелькнул. С наступлением сумерек спустился в низину, давал знать о себе голод. Язвой допекала жажда. Собрался было поискать, где бы напиться, но услышал чьё-то беспечное бряцанье рядом. Присел за осокой. Сердце ёкнуло: лоб в лоб подпустил незнакомца, и, хотя с опозданием, подумал: «Смотри в оба!» Начинается. Можно было швырнуть гранату, а там хоть погибай. Можно и погибнуть ни за здорово живёшь, и не откажешься.. По песчаному берегу катил на самокате фриц. Поперёк груди автомат, за спиной – ранец, на боку – чёрная сумка с белыми стрелами. Почта. У родника почтальон спешился, воровато озираясь, недовольно залопотал: ругал русское бездорожье. Известное дело, где бездорожье, там и дураки. Бездорожье в России, значит… без комментариев. Непонятно другое, зачем умные немцы с такой силой, с таким нахрапом вламливались к дуракам? Что потеряли они среди поголовного, по их мудрому мнению, свинства? Сосиски для пивохлёбов? Так сосиски и пиво – привилегия благодостаточных бюргеров… Немец взвалил велосипед на плечо, побрёл, выискивая более подходящую для проезда тропу. Разведчик – коршуном на него. Сдёрнул пилотку, воткнул в хайло. Оттащил к камышам. «Это за друга, пёс». Крупный попался увалень, бывают и между умными звери крупные. Роман Комонеборцев заторопился: немцев полно, того и гляди напорешься. А состояние, чувствовал он, было взрывное: вроде чеку в гранате он выдернул и… силою воли не позволял гранате взорваться. Вот зачем разведчику необходима рация, сейчас бы передал разнюханные данные: «Зорька, я – Скиф…» Мечтатель. Нет ни рации, ни скифов, есть готы и среди них – он, разведчик Роман, да, Роман Комонеборцев.

Но где тут выход? А выход был – и сложней, и проще: само провидение подбросило ему выход: почта! Сблочил форму с фрица, влез в неё. Дальше – вперёд по маршруту, о маршруте и почтальон, судя по его отношению к дорогам, представление имел смутное. Сперва по тем точкам, какие обнаружил, сидя в засаде, затем… обстановка подскажет, гадать – дело пустое, праздное, а предстояла работа. Но что в этой необычной сумке? Проверил вскользь – обычные письма, пачки перевязаны шпагатом. Что ж, оставалось разнести по переднему краю обороны. Зверь, сказано, бежит на охотника. Тут каждый немец – Германия, поэтому лишней  охраны быть не должно бы. Если риск удастся, то обстановка на этом участке фронта станет предельно ясной. Да, да, надо пособить фашистам во что бы то ни стало. И вновь усмешка скривила губы юноши: полюби врага, яко самого себя. Сколько мудрости потребовалось, чтобы изобрести пистолет и… застрелить мудреца… Шпрехал разведчик сносно, понимал чужую речь получше: слушать -  не думать, улавливай смысл сказанного прежде, чем собеседник закончит фразу. Но и причипуриться было бы не лишним. Умылся, перевязал голову бинтом. Лицо в ссадинах, губы распухли. За контуженного сойдёт, роль глухонемого придётся играть экспромтом, да и не перед объективом кинокамеры, а перед лицом смерти. «На это способен?- спросил себя и себе ответил: - Если способен – валяй, если не способен – тоже валяй. Выбор не велик». Мундир почтальона оказался тесноват – ничего, не на бал вырядился. И опять риск, риск! – словно вытянутая чека гранаты, в висках застучал пульс. И обозлился на себя: как на войне без риска? По мирному Красноярску шагаешь, кирпич с крыши ухо может обрезать. «Благодари судьбу, в штанах родился. Сапоги не налазят, вот ведь дрянь какая». Сапоги в передах чиркнуть пришлось, так дарёному коню в зубы не смотрят… в рот, в рот, а не в зубы. В зубы бьют копытом…» Поймал себя на мысли: слишком часто стал оправдываться,- и мысленно отвесил себе пощёчину: трусишь? И обиделся  на самого себя. Но было же что-то? Смущало? Что? Невыдернутая чека гранаты? Тесный мундир? Может быть, это и есть та сорочка, в которой рождаются счастливчики? И вдруг дошло: не по обычаю действовал. Русский солдат перед боем надевает чистую одежду, если нет смены,- подшивает подворотничёк, нательную рубаху простирывает… а тут добровольно забрался черти во что. Запахи-то, запахи – сосисками так и прёт.
Только бы почтальона не хватились, а там – поминай, как звали: зазоревать в своей землянке можно будет. Чего проще: почтальон ищет адреса. С дороги сбился, не туда попал? Россия! Гитлер – и тот валял дурака… Проверять документы в голову никому не взбредёт… Где они, кстати? Да, ну их… В мгновенье ока пронеслось в памяти легкомысленное, но успокоительное напутствие Серафимы перед отправкой на фронт. «А на войне, Ромка, смотри там в оба…» А ещё раньше рассказывала она ему то ли несуразную легенду, то ли нравоучение из кинофильма, суть предельно проста. Витязь Хоругин, скифский потомок, был неуязвим. И всё потому, что чтил отеческих богов, отеческих, а не тех то ли болгарских, то ли греческих, то ли вовсе византийских. Готских, гуннских ли богов и на дух не принимали. И была эта вера для него надёжней каменноё крепости. Даждьбог – прадед и его прадедов. И пребывал, мол, Даждьбог на струге своём в Сварге премудрой,- в той, которая синяя. А струг тот сиял и виделся, как золото, Огнебогом расплавленное. Его дыхание – жизнь всякой твари: и жизнь, и прибежище. Всякий благой витязь видел его и понимал,- не понимал тот злой человек, что о боге не заботился. Тем более тот – захватчик бесконечный, крокодилью пасть разевающий на скифское добро. Да и гот ли только? И гунн, и языг, и грек, и римлянин, и дикий галл. И несть им числа до свирепости жадным. Жадный, как слепой: не во лбу глаза у него, а на клыках во рту. У него всего полно, но ему всё мало. Витязь Хоругин встречал таких острым мечом, но и ему доставалось от вражеских бесчисленных ратей. Израненный заканчивал он сражения, тогда направлял к нему Даждьбог с шапкой-невидимкой Птицу Сва: достаточно было надеть шапку – и он здоров и целёхонек, и снова разит ворога мечом налево и направо. На надевая шапку, сказать он должен был: «Смотри в оба!»  Велика опасность. Доставал Роман Комонеборцев нож, что-то лишнее в кармане нащупал, сунул нож в карман, опять на помеху наткнулся рукой, достал… х-ха!- вязанная охотничья шапочка. Не она ли? Невидимка? У фрица в кармане? А? Но не выбросил, сохранил, вовремя вспомнив слова Серафимы. Да, встряхнулся в новом одеянии, - сойдёт. «Шмайсер» - на грудь, сумку – на плечо, сидор со жратвой – за спину. Фриц фрицем. Увидела бы Серафима – прокляла бы: вырядился неприятелем, прямой изменник. В Красноярске предателей не уважали. Объясняйся потом, мол, такая уж карта выпала. Возразят: не захочешь, так не выпадет. Да родная мать увидела бы в таком наряде, заряд с дробью всадила бы, не моргнув глазом, рука не дрогнула бы. И всё это, и тому подобное лезло в голову с очередной напастью: кусать принялась немецкая кобылка. Новоселье справляла. Посчитала, видно, что для неё специально меню поменяли. Чего греха таить, подобного добра хватало повсюду, от него спасались прожаркой, если выстирать обмундирование не удавалось в бензине. Простирнёшь или прожаришь у огня – и пару недель ни одной козявки на теле, и рай кажется вовсе не вымыслом.

Голод донимал Романа Комонеборцева. И как не крепился он, но заглянул в тяжёлый ранец с мохнатой крышкой. Пачка галет, сыру кусмань, масло коровье, колечко колбасы копчёной. А! Аппетит собачьий; почти сутки не жрамши,- слюни так и потекли. Навалился он на дармовой харч и не заметил, как от колбасы в руках остался только шпагат. Сыр – в НЗ. Не у тёщи на блинах, может, ещё сутки путешествовать придётся. Немцы не любят угощать, они любят, когда угощают их. Но какова насмешка судьбы: научили управлять танком, а ему приходится крутить педали велосипеда. А? Из чашки хлебнул кофе – э-э, безвкусная жижа отдавала паленым, но с сахаром. Дома Серафима, бывало, приготовит кофе, а он вдруг не в настроении, да и брякни: «Что за пойло ты подала», - так она в лепёшку расшибётся, но сварганит – не оторвёшься! Первача не надо, сердце так из груди и выскакивает от умиления к девушке. Ещё попросит, бывало. И ещё подаст. Красноярск – город кофехлёбов. Как-то они там сейчас? Как Серафима? «Хёрен зи…- спросил он себя.- Какого хрена, Ромка, резину тянешь? Встреча глаза в глаза на мозоль давит? Нажрался и… Вперёд. А шпагат выбрось». Отъехал, вспомнил: разведка следы не оставляет, но…ночь на дворе, да и кто сообразит, что здесь советский разведчик ел немецкую колбасу? Поехал дальше – молодой, не битый. Две гранаты, «толкушки» с длинными ручками, сунул за пояс, это добро всегда сгодится, свою «феньку» поближе приспособил – это как капсула с ядом: разведчик в плен живым не сдаётся. А информацию гестапо из Стеньки Разина сумело бы вытянуть. Велико терпение человека, но не космическое же. Не забыть вот при переходе к своим «толкушки» выбросить: не пощадят, увидев вооружённого фрица. Вооружённых перебежчиков не бывает. И паролю не поверят, и правильно, впрочем, сделают.

Сел в седло, покатил по тропе. Ехал бы и ехал – там бугорок, там кочка, там корень из-под земли выгнулся, но в основном – мягкая, пружинящая, запашистая, луговая трава под накачанными шинами,- кому ж это такие дороги русские не нравятся! Где они, дороги эти, лучшие есть на белом свете? Самокат с фарой, но свет включить разведчик благоразумно поостерёгся.

А вот они и фатерляндовцы. Четверо. Автоматы на груди, стволами вправо. Гранаты за поясом. Ещё только собираясь на риск, не думал разве Роман Комонеборцев, как встретит он «однополчан»? О чём же тогда он думал ещё? Но повстречал а сердце – а сердце то ли после приготовленной Серафимой чашки кофе, то ли как при зажатой в кулаке с вырванной чекой «феньке» - из груди вырывалось, непонятно, на какой тут проволоке удерживалось, и понимал разведчик, что без сердца ему нельзя, но и видел, что не до сердца ему теперь. Пусть хоть оторвётся. Нет, нет, далеки от нормы нервишки у Ромки. Шалили. Да ещё и думали: пронесёт или нет? Спрашивали, будто не от него всё зависело. Но как ведут себя с сослуживцами, разве это вопрос? Вдруг знакомые? Ну и что, по роже видно, что ему не до приятельских бесед…Серафиме дорогу он уступал всегда, но теперь вроде она и приказывала ему: смотри в оба, дорогу не уступай. Попер, не сворачивая, полным нахалом попёр на них разведчик. А?! Отскочили, как зайцы, прогундосив непонятное что-то вослед. Для гарантии Роман Комонеборцев выкинул руку вверх, поприветствовал вроде, и … похолодел: ту ли руку? Но и в той, что он выкинул, в ладони – «фенька» с выдернутой чекой. Не-ет, так нельзя воевать, Нельзя. Убери оружие, вояка. Даже смерть – твоя победа. Натянул чужой мундир, так помни: попадётся свой, расстреливай своего, иначе он расстреляет тебя. Или выбрось оружие: форма диктует содержание. На костёр поведут, иди и молчи: не твоё дело, крутится земля или не крутится. О защите забудь. И разведданные – успех или жизнь. И не до мести теперь. Отомстят другие. И за тебя. Нет, «фенька» в руке, пистолет лейтенанта за поясом. В чём дело, разведчик? Столько улик… Возможно, у лейтенанта Ивана Петровича Черноволова есть сын, вот ему надо было бы передать личное оружие отца.

Мысли не мешали катить дальше и дальше. В сумерках тропа почти незаметна, запоминать местность сложно. Вон за из оврага взвинчивались в небо искры. Что-то чернело. Гомона не слышно. Подрулил. Кухня. Роман Комонеборцев замычал, показывая на искры. Повар послушно и проворно занялся трубой, поправил сползающий в сторону колпак. Под вербой у яра склонился грузовик, в кабине кто-то храпел, словно чугунную шестерню взад-вперёд катал по полу. На левой дверце символика: в прыжке застыл ветвистый олень. Днём буйвол на дверцах маячил, значит, в другую часть прикатил почтальон. Надо уточнить. Нитками привязал он планку гранаты, сунул в карман, велосипед подкатил ближе. У котла, приветствуя, выбросил руку, промычал. Повар выбросил пустую из-под макарон коробку, уставился на почтальона. Выступающая из потёмок в кровоподтёках рожа озадачивала его  Роман Комонеборцев раскрыл сумку, сунул под нос повару, на пальцах объяснил, мол, оглушило вот, беда стряслась, словно ударные рифмы, вставляя в бормотание своё немецкие слога, надеясь, что это поможет повару принять его за соотечественника. Голова, мол, как котёл с макаронами, и на ушах макароны то ж. У этих, мол, русских свиней на ровном месте споткнёшься. Заулыбался Фриц, соглашаясь: дикий народ. Что делать с землёй, как распорядиться несметным добром, не имею понятия.  Но и не отдают землю мирным путём, приходится обучать. Вот такие они, дела, на самом деле. Беда. Кто связывается с этими русскими, звереет сам. Сочувственно качал повар лысиной, бросая косяка на лицо. Выбрал три конверта, напялил очки на мясистый нос, открыл подтопочную дверку, присел к огню и распечатал письмо. Повар читал, а почтальон тем временем прикидывал количество едоков по количеству заложенных в котлы продуктов. Живо представил себе Серафиму: так ли читала она его редкие письма? На слова он не скупился и времени на свои откровения не жалел, но не было у него этого самого времени, его время присвоили командир роты, старшина, командиры взводов и даже – отделений. Да ещё – распорядок фронтового дня. Письма – не просто слова, это лучшая часть жизни переписывающихся. Добрую весточку получил повар. Вскочил он молодым оленем, достал и сунул в руки почтальона банку немецкой сгушёнки, подал фляжку, захлёбываясь от щедрости, пробормотав: О, кокао, зер гут кокао… А то разведчик не знал, какое это «пойло» «зер гут». А может быть, и не знал, возможно, в фляжке почтальона прокисло оно давным-давно, возможно, берёг к дате захвата Москвы или к победе на Курской дуге. А повар достал аптечку и вмиг размалевал физиономию почтальона зелёнкой, щекочущее прижёг ссадины. Засуетился было наложить свежий бинт, но почтальон поблагодарил, объяснив, нет, дескать, в том необходимости. Да и ехать пора, ночь коротка. «Не торчать же тут из-за батальона пехоты», - подумал Роман Комонеборцев. Повар показал на косогор оврага: там адреса имеются. А где адреса, там и огневая позиция.
Покатил разведчик дальше, радуясь тому, что экзамен на контуженного выдержал. Подозрений не вызвал, напротив, повар посочувствовал ему и указал дорогу. Вот так, неведом как, человек наносит вред самому себе. Утром повара не только не расстреляют, но, возможно, и расстреливать будет некому. Моралистам давно пора переучиваться: существующие по сей день добро и зло, обычай и мораль исчерпали себя. Разведчик ехал медленно, и всё ж чуть не сшиб солдата, вышедшего к тропе по нужде. На шум выскочила помощь, да с сердитыми вопросами, а разобрались что к чему, а высветили рожу почтальона – и оглушили его хохотом, приседая на корточки и приговаривая: клоун! клоун… Внушительно клоун погрозил кулаком на восток. Весёлые фрицы отобрали несколько писем, похлопали почтальона по плечу в знак благодарности. Нацедили стаканчик шнапсу. Пришлось выпить. Бурда. С сибирским самогоном, ну, никакого сравнения. Но за дружбу, за компанию иные люди, известно, готовы даже повеситься. А тот, которого он чуть не сшиб на тропе, ну, засранец, заговорил вдруг как бы и с сокрушением:

- Что рыло-то воротишь, Фридрих? Красавцем стал, так зазнался? Автомат сменил на сумку с письмами? Почти   тыловичок? Не узнаёшь – я Генрих.
Ну и повезло Роману Комонеборцеву: берлинского земляка встретил! И сердце из груди само собой вывалилось. «Кранты!»- подумал, и к тем, весельчакам, руку со стаканом протянул, попросив по-немецки:

- Хлюпни, не жмотничай…- И засранцу: - Я… я…как ты не можешь понимать, Ген, если лучше быть красавцем, чем покойником.

- Гена, Гена!- хохотали немцы.- Твой друг стал русским помещиком, землю купил в Никлиновской волости.

- Забил клинья?

- По яйца.

- Русские и на могилу, кажется, землю не покупают,- подчеркнул жадность русских почтальон.

- О! Гена столько закупил земли на Миус-реке, что на бесплатные могилы всем потомкам его хватит.
Хохот приятелей сбил с толку земляка-засранца, и он перешёл в психическую атаку:

- Рыло себе разукрасил и возишь письма, строишь из себя больного инвалида, а мы тут процветаем, хоть женись. Ох, и артист, ох. Через день, другой мы станем пушечным мясом, а он спокойно будет развозить конвертики по краю пропасти. Хитёр, фрондёр, хитёр. Если успею написать своим, передам и твоей Берте, какой ты наглец. Отчаянный ты, я вижу, нахал. Так что, написать? Или можно не надо написать?

- Прости,- почтальон провёл ребром ладони по горлу. – В обрез. Ауфвидерзейн.
Вон там, за леском, - указали ему тропу к тёмной стене, выделяющейся на горизонте. На его счастье выкатилась огромная красная луна и медным колпаком зависла на краю неба. Пусть посветит на то, что там в паре километров от леска гнездится. Ба!- батарея гаубиц. Для артиллеристов нашлось одно письмо. Солидные, строгие, занятые,- они указали тропу к следующему пункту, где замаскировались

Полузакопанные танки и самоходки. Всего восемнадцать штук. Разведчик пометил для себя важную деталь: немцы не спали. Не только охрана бодрствовала, но и, похоже, все лишились сна. Скорее всего, ожидался приказ если не о наступлении, то об обороне. Люди были начеку.

Долго мотался туда-сюда Роман Комонеборцев. Уяснил: вот и траншея протянулась на шесть километров. И на каждом километре опорный пункт с ходом сообщения, с блиндажами, укреплениями, пулемётными точками. И на высотках под бронеколпаками – пулемёты. Порядочно орудий и миномётов. Именно этот участок обороны  и должны были изучить люди лейтенанта Черноволова, не вдаваясь в эшелонирование обороны. По левому флангу расположена батарея, бьющая прямой
наводкой; на правом – спаренные установки из четырёх стволов. Сунься-ка в воду, не зная броду. Да-а. Зарылся фашист в чужую землю по самые уши. Выбить его в лоб – и думать нечего. И жертвы лишние понесёшь, и ничего с ним не поделаешь. К рассвету картина обороны обрисовалась довольно прозрачно.
Покатил Роман Комонеборцев в тыл, приглядывая место для днёвки. Пересекать линию фронта было поздно, нечего было и пытаться. Да и отдохнуть надо было, чтобы набраться сил на обратную дорогу. Дело непростое.

Теперь полнолуние осложняло обстановку. Висит негасимый фонарь в самом зените, висит, вроде без движения. Неподвижна и земля, сколько не ори о том,
что она вертится. Вынырнул он по лунной тропе из-за бугорочка – и чуть не врезался в мотоцикл с коляской. Нет, эти не опорожнялись: за ним следили! «Ах ты, Ромка-молокосос, ездил и не оглядывался. У своих опасаться нечего… свои-то они свои… Случайно влез в их форму, но… чем вызвана такая спешка? Кого ищут они? Нашли труп почтальона? Мои шмотки обнаружили? Не то что-то сболтнул у Генриха? У повара? Возле артиллеристов? Где? Что?... Не ломай голову, сейчас всё узнаешь…» Некогда размышлять, да и действия бессмысленны. Мотоцикл стоил поперёк тропы. Бесшумно подъехать он не мог, значит на добрых четверть часа подъехал раньше почтальона, высчитав его маршрут. Почтальон долбанулся в подножку, спрыгнуть на землю успел вовремя. Отгородился велосипедом, стал соображать: что к чему и почему? Ясно, почтальона хватились. И при луне фонариком немец обшаривал его с ног до головы. Посветил на порезанные переда сапог: щель толщиной в палец. Зайцу понятно, что станут они делать дальше. Луч фонарика упал на плоскость коляски: пилотка… мокрая пилотка почтальона… Всплыла, выдернули из зубов? Шпагат… о-о-о, и на месте ужина его они побывали… Они знали о нём больше, чем ему хотелось бы… Дальше – пытка… Ромка, ничего не сможешь ты передать своим, все твои усилия останутся здесь. Навсегда. Ствол автомата наставлен в живот разведчику, продырявить его труда не составляло, но не это им было нужно.

И крик:

- Аусвайс!

Роману Комонеборцеву давали шанс сыграть последнюю роль в своей жизни. И он выбрал роль Иванушки-дурачка: замычал в ответ, головой закачал с идиотской улыбочкой, испытывая в себе чувство абсолютного спокойствия. В плен он не сдастся, этот вопрос обсуждению не полежал, Им надо взять его в плен, да, но стоит ему качнуться в сторону, и у них отпадёт вопрос о его пленении. Его изрешетят. Предусмотрительно отвёл он руки от «шмайсера», безвинно сунул в карманы, всем видом своим показывая: я ваш. Прошептал: смотри в оба! – машинально, не думаю о том, что и зачем он шепчет. А пальцы нащупали в кармане шерстяную ткань охотничьей шапочки… Но как её на себя нахлобучить? Поздно. Пальцы потянулись вверх, через ткань вцепились в рукоять пистолета лейтенанта Черноволова. Лейтенант рядом, на то он и командир, - он и спасёт  разведчика.

Немцы в чёрных мундирах, на петлицах белые молнии, на фуражках черепа. С ними связка, как с чёртом пляска. Одно неосторожное движение… но эта мысль уже была, прилипла, что ли, на пути к спасению? Действительно ли никакого спасения и нет? Что-то в нём запугивало его? В глаза смотрела смерть, робость бессмысленна. Ну вот, теперь мысль заработала чётко, глаз следил зорко – что правый, что левый. Спасибо луне, ничего не скрывала.

Мычал, головой вертел, а слова лейтенанта Черноволова сами собой воскресали: когда деваться некуда, лучше нападать первому. Это слова, расшифровывая мысль, тянулись так долго, а мыль мгновенна. Тульский Токарева осечки не даёт. Водитель успел лишь положить на затвор  ладонь и сполз на своего напарника в коляске. А тот вытаращил глаза – не верил происходящему. Так фомой-неверующим и последовал в мир иной за приятелем.

Разведчик забрал их документы. Вот как оно всё обернулось, и не хотел мстить, и нельзя не мстить. Это им за взводного лейтенанта Ивана Петровича Черноволова. А если переодеться и – на их мотоцикле рвануть домой? Думай, Ромка, думай головой. Через полчаса дома… А в ответ: «Не поехала ли крыша, пацан? Свои порешат, как князя Анахарсиса.» Почтальона хватились, задержка жандармов долго без внимания не останется. Скорей всего заподозрили крупное подразделение подразделение нашей разведки, осторожничали, о дерзости одиночки умным людям в голову не могло взбрести. Вот и воспользуйся их недоразумением, благо отвалил в сторону от бодрствующей массы. Выстрелом в бак поджёг мотоцикл. На самокат – и ходу. Триумф исполненной мести окрылял.
Вылетел на пригорок. Огляделся. Никого. В истоме луна исходила усталой мутью. Ожидала солнце, жениха. И дождётся, дождётся-таки влюблённая прохиндейка.
Свернул на лужок по следу грузовика – и в лесопосадку. По красноталу путал следы. Понимал, уходить надо немедленно и подальше, но как уходить, если день из-за горизонта выставлял румяную щёку. Высунул? Щёку-то? Ну, высунул румяную щёку день. Шанс есть. Сомневались в чём-то и чёрномундирники, поскольку не щёлкнули сразу. Если бы они были уверенны, что перед ними Роман, ну, Ромка Комонеборцев, действовали бы иначе. Возможно, и почтальон был на подозрении, недаром Генрих плеснул в него ядом зависти. А он, Роман Комонеборцев, расправился  с хорошим человеком. Вот она – стихия. Разуму твоему не подчинена и приказывает тебе поступать независимо от разума. У немцев всё спланировано, и план у них заменяет разум: не вернулся в назначенное время – тревога. На осень запланировали они провести парад победы на Красной площади, ждут осени. Почему бы и нет? Только Адольф предполагает, а Ромка располагает. Разведчик всегда один против полчища, возглавляемого вождями Разведчик не имеет права быть мишенью, он имеет право с досконально собранными сведениями вернуться к своим во что бы то ни стало и пусть сколько угодно раз и как угодно тяжело будет он раненым. Два крыла у него, две его мысли: собрать необходимые данные и доставить их в штаб. Оглянулся Роман Комонеборцев. Ад овражком редел туман: догорал БМВ с полевыми жандармами. Погони не видно. Дальняя ворчала артиллерия. И далеко же тащилась подвода – на беду как раз к тому овражку, где редел дымок. Ездовой хай поднимет. Начнётся поиск. Обозначатся следы лжепочтальона, и по ним – прочёсывание местности с овчарками. Погоня. Как по букварю. Когда на курсах тему такую разбирали, всё рисовалось неправдоподобным. Да и возможно ли подобное? А такое только и возможно, это и есть единственный путь разведчика. Разведчиков – и тех, кто не возвращается, и тех – их большинство,- кто ползёт назад, придавленный грузом раздобытых сведений. Так и записано в букваре: погоня. Впереди погоня с овчарками. И где они берут этих беспощадных собак в таком количестве эти беспощадные двуногие псы? Дело склонялось к минусовой точке непредвиденности, а предрассветного времени с гулькин нос. Вот когда нужна шапка-невидимка. И он ни в какие чудеса, кроме как в цирке, не веривший, пошарил в кармане, там ли охотничья шапочка? Эге ж, карман был пуст. Что, и нож посеял? Нет, нож переложил он в другой карман. Нож на месте, при нём. «Дурень ты, Ромка, дурень, Шевели поршнями, думай головой, а не сможешь, а не сумеешь – заметит и соплей после тебя не оставят…» Что-то около мгновенных минут тридцати было предоставлено ему, чтобы засекретить следы, исчезнуть, но и остаться. Держась кромки кустарников, заработал он педалями из последних сил. Перенапряжение сказывалось. И уже не Серафима, вспомнилась ему белокурая радистка Тая. Там, у себя, в блиндаже, за линией фронта. Каждые сорок минут девушка щёлкала тумблером, загорался зелёный глазок, глазок цвета неба на Красноярском в конце февраля месяца, глазок передатчика, и она монотонно повторяла в эти волшебно-зелёные небеса: «Скиф, Скиф, я Зорька. Я Зорька. Как поняли? Приём». «Скиф, вас не слышу…» Мгновенье-другое выждав, снова: «Я Зорька. Я Зорька. Вас не слышу. Приём, Скиф. Скиф, приём…» Как ты услышишь, Тая? Как? Теперь она делала то же самое: старалась вытащить ответ из зелёного глазка. Утром ещё «Скиф» должен был возвратиться. Но трое суток «Зорька» будет разыскивать его в пространстве, даже уверенная в самом худшем., и всё же надеясь на невозможное. И вот тут, вот тут-то и начиналось самое страшное: в разведку пойдут другие, а вражеская территория вся начеку. И не ждёт даже, но основательно ищет чёрного кота в чёрной комнате. В науке о разведке и этот вариант не упущен, но как исключение. От «Скифа» осталось переодетое чучело – нарваться бы на своих самому – сразу в болоте очутишься,- и это чучело в мундире фашиста удирало глубже и глубже в фашистский тыл. В ту сторону, где его меньше всего будут искать. Если, конечно, не оставит кусок шпагата из-под кольца колбасы. Колбасятник. Неужели жизнь стоит куска испорченного мяса? Не мог потерпеть? Не мог быть хотя бы аккуратней… Где скоротать день? Ночью-то он выгребет на свой запасной маршрут. Бежать. Нестись. Лететь. Разведданные у него такие, каких, пожалуй, и за всю войну ни у кого не было.

Где укроешься в степи? Где? Потому скифы ни от кого и не прятались, что прятаться им было просто негде, ни к чему. А породы они были не страусиной. Да и не вопрос это, это в данный момент ответ на такой не нужный разведчику долгий день. Солдат-простачок полез бы, пожалуй, в тернистую балку, ведущую в свою сторону, на восток; в прибрежный камыш тихой речушки забрался бы; или ежом в лесопосадку втиснулся бы, но Роман Комонеборцев остерегался и балок, и речушек с камышами, и терновых зарослей: разведчик в них слеп. Не видно ему, что делается на флангах, в тылу, спереди. Не до шуток, а шутить приходится: «Котом в мышеловке торчать не желаю». Для него сейчас травянистый курганчик – да, да, родное скифское захоронение где-нибудь у незаметного овражка на случай отхода – самое бы подходящее место. Круговой обзор на версту – и ускользнуть проще, прикрываясь усыпительницей пращуров, как бронёй. И сколько ещё – сколько? – готы разные да гунны будут хозяевами в степях седой Русколани бесчинствовать? Неизвестно. Известно было разведчику, что никакому немцу не догадаться, что разведчик прячется у него подмышкой. В открытой степи. Он видит всех. Его – никто.

Вот овраг с речушкой на дне. Глубокий. И тоже вроде как вне подозрений, но залезешь туда, там и сгниёшь. Вот как грузовик, что застрял у воды да и заржавел, проторчав не с весны бы как. Роман Комонеборцев задвинул велогон под задние колёса тупорылой гадине, прикрыл кончик руля зелёной ряской и побрёл против течения, замывая след от собак. Где-то через километр пути возле яблоньки-дички сломал пучёк тухлотворной полыни - и снова в воду. Ещё с километр оставил за спиной. Сбоку показалась птица, скорей всего – грач, на стогу вроде, покрытом белой скатертью. Поднялся чуть по склону и увидел ковыльный курган. До него и версты расстояния не было. И промоина, ерик, к нему. Сколько же лет таяли на кургане снега, упорствовали ливни, вымывая промоину! Ну да не больше тех, сколько было слет самому кургану. Спасибо предкам, спасибо солнцу, спасибо ерику,- лучшего наблюдательного укрытия не сыскать. У воды натёрся разведчик полынью, не забыл и про оружие: его специфический запах удалять надо с особой тщательностью. Выставил одну, затем другую под кованую подошву на каменюку, и подмётки натёр до посеребрения, пропитался степным неприятным душком: не только человека – этот простецкий приём собьёт с толку и собаку. А не обнаружив выхода из воды на берег, собака и без следа потянет проводника по реке дальше – туда, к закованному в оборонительный бетон Миусу. Грач взлетел, уступая место более сильному. Это дурной знак, подозрительный: с чего бы это грач покинул облюбованное им место? Привлечёт внимание и незаинтересованное лицо. Солнце взошло, украсив степь бесчисленными ожерельями мелкой росы, прикрывая эти богатые украшения фатой донского тумана. Степь – великая невеста: молодая, терпеливая, выносливая, плодородная. Где дети твои, родимая? Промелькнуло сравнение степи с Серафимой, но юноша отогнал его, как неуместное и мешающее. На вершине кургана зарастал травой старинный окоп. Не одного разведчика спасали таким вот образом предки. На всякий случай огородился он сюрпризами натяжного действия. Надо бы с четырёх сторон, да гранат было него всего три. Привязанные к колышкам, это вернее собаки – самые надёжные телохранители: и разбудят вмиг, и помогут избавиться от оккупантов. Замаскировался по всем правилам добросовестного солдата: ни с земли, ни с воздуха не заметит никто. Этикетку с круторогой бурёнкой на зелёном лужке фатерлянда отклеил осторожно с банки со сгущённым молоком, на оборотной стороне вычертил шестикилометровую оборону врага – вплоть до полевых кухонь, не говоря о трехъярусных траншеях, дотах, врытых в землю танках, орудиях, самоходках, символике полков. Это им за павших на нейтральной полосе боевых братьев.

Прикалывал этикетку и задержался, услышав гул самолётов – поднимались неподалёку: обозначить? Нет, не стал, наши лётчики сделают это лучше. Подумал так и услышал: «Да»! – ворон прилетел, присоседился на воём месте. Ну. Не беда ли? Заденет крылом нитку сюрприза и… «Нет»!- ответил грач. Своя птица, не в дни ли Куликовской схватки она родилась? Приклеил он этикетку, запеленал в прорезиновый мешочек, чтоб схема не размокла мало ли от чего. Подстелив полынка для удобства, прилёг. Донская земля летом – что домашняя кровать: уютно, тепло, сухо. Дождя не предвиделось, ясное тянулось к зениту солнце. Жара будет несносная, да иной не закажешь. Зато и кашель не привяжется. Тишина и подвижность – синонимы разведки.

Тенькнула пичуга у воды, заудодокала птица в берегах, возмущая уравновешенных диких голубей, зафыркали перепела в степи. Вздрогнул, поднял голову грач, вслушиваясь, с чего это недоразвитая мелкота подняла гвалт? Время не песенное. Голову не опустил, а как-то уменьшив шею, приложил к плечам, наблюдая за берегом, откуда доносились птичьи голоса. Война войной, а жизнь не остановишь. Цыганка-кукушка бессовестно врала Роману Комонеборцеву: пророчила десятки лет жизни. Ладно бы, заплатил, а то даром врала. Жадный на долголетие сбился он со счёта, ведь для юноши и тридцатилетний крепыш уже  старик, а для того, кто не уверен, доживёт ли до вечера,- и год вечность. А одно «ку-ку» по приметам – целый год. Да, дожить бы до ночи! Помоги, духовитая степь, русская степь, скифская степь! Ведь и ближние предки Романа Комонеборцев на Енисей не за кедровыми шишками приезжали, да и по своей ли воле, не «приехали» ли их туда более сильные? Кто подскажет, не бродили ли деды его вот по этим самым местам? Не быкадорили ли со стадами?

Не укрощали ли они в недавнем прошлом стрелостремительных жеребцов? Ах, кони-кони… Разведчик встрепенулся… Чуть не вскочил… Свои? Такого быть не может. Перевёл дыхание, мяукнул условно, выглянул. Никого. А позывной раздался. Или вздремнул? И склонил голову. Только закрыл глаза, новое наваждение: о ноги тёрлось что-то мягкое и теплое. Вскинулся – а в глаза ему зелёные, просящие глаза котяры, худущего, тигриного окраса, и сквозь обнажённые занозы зубов вылезло жалобное: мя-а-у… Как он пролез, бездомник? Как не нарвался на сюрпризы? Нет, нет, придётся разминироваться - так и Трезор прибежит, ну, а этот дурило подорвёт как пить  дать. Кот улёгся у ног и притих. Коты бродили в степи во множестве: лишила война домашнего хищника крова. Потому и разведка охотно пользовалась их позывными, немцы привыкли к бродягам, не знающим национальности. Убрал Роман Комонеборцев сюрпризы, успокоился. Уснул по-заячьи: чутким, насторожённым сном.

Разбудил собачий лай. Трезор? Ещё бы казачка пожаловала с крынкой кислого молока…

Прислушался. Поднялся и кот, спину прогнул, шерсть на нём вздыбилась. Взмыл в воздух грач, косо планируя над степью к югу. Роман Комонеборцев приподнял голову. Сквозь сухие стебли ковыля с белыми метёлками увидел: крупная овчарка тащила проводника к воде. Он сюда, она туда, он упорствовал, она взлаивала. Понятно, собака потеряла след, и проводник решил осмотреть курган. Собака упиралась, и проводник подчинился ей. Вереница солдат потянулись за ними дальше. «Тупые твари»,- выругался разведчик: за собаку было обидно, она хотела поскорей обнаружить след. Старенькая, да, нюх не тот. Ублюдку с поводком в руке этого не понять, ротозеям с автоматами наизготовку – тем более. Пугал их сейчас страх Они – те двое, на мотоцикле – наверно, не рядовыми валетами были в данной колоде фронтовых карт: вон как фрицы за дело взялись. В мистические выкладки заумных писак, конечно, они не верили. И правильно делали. Но кто-то явно помогал разведчику. Да, от него зависящее он выполнил всё, но что стоило одному из обалдуев взбежать на курган? Лень не позволила? Тупость? Нет,- то, на что и рассчитывал разведчик, но что произнести вслух не решился бы и на костре, Случайно ли шептали губы: спасибо тебе, Серафимушка?.. Каратели проследовали берегом. Разведчик провожал их взглядом, заметил: у  речушки два притока. Отлично! Работы ищейкам на полный световой день, причём работы напрасной. Роман Комонеборцев пропел тихим речитативом: родимый город,- имея в виду Красноярск,-0 может спать спокойно… Сам и одёрнул себя: засмейся ещё, захохочи, пень кедровый. А навестит Серафима в дурдоме, расскажешь ей, какие песни и как распевал на скифском кургане. Нет, вот ведь история: скифы, скифы, скифы жили тысячи лет, скифы – и ни одной фамилии, приходится пользоваться тем, что наворочал о Скифии историк Геродот. Но чей это историк? То-то и оно-то. Планета всерьёз, всем миром взялась за скифов, тщась убедить мир божий, что это нечто дремучее, древнее, жестокое, исчезшее в тысячелетиях… И точно знают то, о чём сами скифы и не догадываются. Дикие, свирепые – вой шакалий поднят на всех континентах, а готы добрые, что ж, что у них Гитлер?-  Гитлер исключение;  и бриты добрые, несмотря на Ричардов третьих; и испанцы паиньки, несмотря на костры инквизиции; и римляне мирные люди, несмотря на поножовщину Цезарей; а греки – идеал недосягаемый для человечества, не смотря на то, что брат угощает брата котлетой, приготовленной из мяса сына   родного брата своего. А итальянцы, строя города, очерчивали их кругом и убивали каждого иностранца, осмеливавшегося перешагнуть черту. Кассандру – интуицию вселенной -  инопланетянку по-сути – убивает ревнивая баба в ранге шлюхи на престоле… Нет, нет, это не дикость, это не зверство, это не жестокость, это не произвол, да, - это недосягаемый образец человеческого просвещённого цивилизованного общежития. До Волги проползла катком насилия Европа – давила коммунизм и права, что ли? Давила то, чего никогда не существовало- то на земле. И давит, забетонировав себя на скифских просторах. Плачущего Назона, изгнанного лучшим императором, утешают, одевают и обувают, кормят скифы и… он тоже называет их не иначе, как жестокими, дикими. Почему? Не наливают вина… Но скифы о вине понятия не имели… в своей среде, разумеется. В винных вопросах Европа просвещала уже славян, не оставив фамилий скифских – даже царских. Нет. Не было. Девственно-дикие. Тутанхамон… Соломон… Навуходоносор…Настродамус…
С ума сойти, сплошные греки. «Родимый город,- разумеется, Красноярск,- может спать спокойно…» Не Енисей ли – историческая родина скифов? Почему бы и нет? Перед самой войной удалось посмотреть кинофильм «Истребители», Смотреть ходили всем классом. Полтора часа! Люди, разведчик Роман Комонеборцев держал любимую девушку за руку целых полтора часа!!! Что? Ладно. Держали ли вы любимых своих столько за всю свою жизнь? Тогда сна – ни в одном глазу, не хотелось спать совершенно, теперь рад бы вздремнуть, задание выполнил, каратели проскользнули мимо, повторного захода скоро не предвидится,- и не спится: не позволяли готские вши. Да. Хоть раздевайся, разводи костёр и… А ведь это мысль! – пусть без костра, солнце выжжет наследственную пакость Фридриха… Разведчик разделся… Смежил глаза – и как провалился… И зовёт его Тая: «Скиф, Скиф, вас не слышу. Приём.»  Приём. Приём. Приём. Провал предусматривается всегда. И потому для тех, кто не возвращается в срок, но уцелеет, выделяется обходной, запасной путь. Там трое суток будут ждать его свои. Не выйти туда может только погибший. Только какой бы дальней не была дорога, вела его эта обходная дорога к Серафиме… Кимарнул, да, кимарнул разведчик, кимарнул. И снится ему рёв мотора, и громкое предупредительное кошачье – или как точнее, котиное?- мяуканье…Уж не позывные ли подавали павшие братья, предупреждая о чём-то. О чём предупреждают сны? Подсказал бы кто-нибудь. И загремел курган. Закачался, как, наверно, качалась зыбка, когда укачивала его матушка, нет, не она, а всегда занятый чем-то неотложным непоседливый старший брат: того и гляди, вывалит из зыбки. Нет брата. Присвоила его себе Одесса ещё в 41-ом. Значит, ей надо было больше жизней, чем Красноярску.

Погиб брат в бою за город Одессу, уверенный, что защитил. И Серафима рассказала младшему брату славянскую легенду.
От отца Ория до Дира было тысяча пятьсот лет, всего-то. Не тысяча же пятьсот веков, в самом деле.

Жил в то время сын его Богумир со Славуньей скромной семьёй. Имели они три дочери и двух сыновей. Дети водили скот в степях и жили там среди трав, отцу подчиняясь с матерью, были богам послушны и разумом сильны. Сказал жене Богумир: «Должен я дочерей своих замуж выдать и внучат увидеть».
Повозку запряг и поскакал, куда глаза глядят. Приехал к дубу в поле и остановился на ночь при костре своём. Вечером увидел трёх мужей на конях, стремящихся к нему. «Здоров будь! А что ищешь?»- спросили они. Поведал им Богумир печаль свою и услышал в ответ6 путники сами в походе в поисках жён. Богатый зятьями вернулся отец домой. Вот откуда происходит древляне, кривичи и поляне,- так как первую дочь звали Древа, вторую – Скрева, третью – Полева. Сыновья звались Сева и, младший, Рус. От них происходят северяне и русы. А трое мужей были три всадника – утренний, полуденный и вечерний. Не имена это, это просторы отчины нашей: от восхода солнца до заката. От веку это наша земля, и Красноярск на ней – зенит её.

А после Карпатского исхода повелась великая борьба за Землю пращуров. И там праотцы набросали курган из белых камней, под которым похоронили бояр и отцов наших, что в сече пали… Так род славян шёл к земле, где солнце ночью спит, где трав много на лугах тучных, а реки рыбы полны, и где никто не умирает. Готы были ещё в зелёном крае, и с ними бились витязи за землю ту и за жизнь нашу…

Слышит разведчик голос Серафимы: проснись, проснись, витязь! Не на пятнадцать веков от тебя готы, а вот они, вот – в пятнадцати метрах всего лишь. СМОТРИ В ОБА! Не где-то в зелёном краю они, а в донских степях, в Приазовье, возле кургана бояр и отцов твоих, павших в сече с готами. Открыл глаза разведчик и успел сказать, вернее, повторить: смотри в оба!- и увидел у ног вздыбившего спину кота в тигровом окрасе, а курган дрожал понятной теперь ему дрожью: по склону к вершине приближалась самоходка. Рука скользнула к тому месту, где должен был находиться карман с пистолетом лейтенанта, но…был он раздет, а немецкая форма валялась под ногами пёстрого кота. Башня с фашистским крестом приближалась… А что бы ещё ему хотелось увидеть? Танкетку с красной звездой на броне? От смерти не откажешься… он смотрел ей в глаза. Смерть – вовсе не безглазый череп, но молодое, наглое, смеющееся лицо, белые зубы, в щель между которыми мелькнул плевок… Глаза вдруг мигнули, повели туда-сюда, словно что-то разыскивая,- и грохочущее, дышащее жаром железо промелькнуло в метре от Романа Комонеборцева, перевалило курган, запылило вниз. Кот бросился на грудь к Роману, и он не отбросил кота, но прижал к себе и принялся гладить, успокаивая. Кот принял ласку и благодарно замурлыкал.

- Лови мышей, беспризорник.- отпустил его Роман Комонеборцев на землю.- Пронесло, Васька, и на этот раз пронесло. Ты что-нибудь понимаешь? Я нет. Он же плюнул в меня и… и отвернул. Что произошло?

Роман Комонеборцев почесал волосы и… и стащил с головы шерстяную шапочку. Шапку-невидимку… «Ну, это уже, Васька, накренилась у меня крыша…»- да напрасно он обращался к Ваське, кот убежал. А невидимка? И шапочка испарилась. Кто оставил разведчика в живых? Курган? Легенда? Серафима? Кот, наконец? Кто угодно, только один он при этом не участвовал. Любовью жизнь стоит и держится. Кто-то ещё сомневается? Тогда воюйте, стреляйте, мучайте ни в чём неповинные миллионы.

Самоходка остановилась возле речушки. Семь гитлеровцев выпрыгнули на землю, сбросили с себя тряпки и – в воду. Плескались, гоготали. В самом глубоком месте воды было им по грудь. И были они уверены, что до беды им ещё далеко и далеко. Ведь сам Адольф Гитлер за них. Одна ночь всего, придурки. Если, конечно, разведчик благополучно пересчёт линию фронта у Самбекских высоток. Хорошую легенду имело это местечко. Была тут при Петре Первом судоверфь, и  Пётр выстругивал топориком корабельные рули. Явился со свитой турецкий посол, потребовал: бека мне! Короче,- попросил Пётр.- Говори, зачем пожаловал?
Нет,- упёрся турок.- Бека, и ни меньше. Царь и выдал ему, взмахнув топором:

- Я сам бек!

Вот вам и название населённого пункта – на века.

К вечеру солдаты на своём броневике укатили. Что за притча? Повезло? Роман Комонеборцев отказался что-нибудь понимать. Предстояло пересечь линию фронта и будет надёжней, если он плотней  намотает портянки.

Донскую степь покрыли сумерки. Мира бы на земле – и рая не надо. Темнота для разведчика – щель, и сквозь эту именно щель ему надо попасть в стык двух батальонов, где будут ожидать его с двух часов ночи до пяти часов утра. Луна мешала. Это же зубная боль, а не светило. Да что там зубная боль, если бы зубная…Могут ведь и не дождаться, может ведь и вовсе никакой боли не быть, а она будет висеть теперь до самой зари, зори-то ранние. Почему бы не выползти из-за моря тучам? А ребята придут в землянку и скажут Тае: отдохни, сестрёнка. И кто-нибудь, возможно, новый командир взвода, напишет Серафиме – её адрес оставил он на этот случай,- солдат Роман Комонеборцев пропал без вести, выполняя боевое задание. Короче, дело доверили ему, а он всё запорол и не справился. И что Серафима? Нет, что Серафима? Как? Какими глазами прочтёт она это сообщение? Как она будет жить без верзилы, амбала, дурака и охотника, любимого своего Ромки дальше? Как? Когда-нибудь, возможно, Роман Комонеборцев узнает: Серафима будет жить так, как остальные двадцать миллионов вдов и невест. Ни лучше, ни хуже. Через несчастья и беды, через огорчения и горе, через житейские тяготы к невозможной человеческой радости,- а ведь доживут, не забывая прошлого, создадут жизнь для будущего. Их ли посмеет обидеть грубым словом хоть кто бы то ни был? Скифы – не иначе, как дикие – сражались бесстрашно, беспленно, бескомпромиссно – вот и дикие, Окрас цивильности придаёт дипломатия, изворотливость, хитрость, коварство… На что скифы были неспособны с колыбели зарождения и появления на земле их корня. Скифы, скифы – а где они, скифы? Где скифские женщины? Скифиянки? Шагающие через несчастья и беды, через огорчения и горе, через житейские тяготы к невозможной на родной земле женской радости? Но тех и этих предавали, а не побеждали. Обозвали славянами и помнить, вспоминать о них заказали. С тех страшных пор  Голунью, Русколанью, Русью, Россией управляют вовсе не скифы, не славяне и не русские. Кто? Отгадай. Вопрос на засыпку. Имена подменили и фамилии… язык отредактировали да так, что для лжи на земле нет более подходящего языка, чем русский язык. Одно слово «любовь» чего стоит! Это – и постель, и обжорство, и посягательство на алтари, и песня, и предательство, и восхождение на край во имя чести своей родины. Кто скажет, кто объяснит теперь, почему Роман Комонеборцев – Комонеборцев? Потому что он, как боевой скифский конь, топал по запасному пути на восток точно в стык двух батальонов пехотного стрелкового полка? Там ждут его, там встретят его с величайшей любовью, с такой любовью, с какой Серафиме бы и не приснилось. Если, конечно, коняга эта обретёт стойкость всех четырёх ног, не скопытится, не споткнётся. И не его ли предок совершил невозможное, за что и получил гордую такую фамилию? Зачем гадать, если мы понятия не имеем, почему иностранцы, словно маски, носят русские фамилии в России?

От того, что разведчик в тыле, войну не останавливают. От грохота взрывов, автоматной и пулемётной неразберихи Роман Комонеборцев оглох. Как человек, на звуки он уже не реагировал, как разведчик – да. Отличал взрыв снаряда от разрыва бомбы, голос бомбы от голоса мины и пр, и пр., до тех пор, правда, пока не начертил план обороны на своём участке. Теперь ко всему на свете он оставался глух, да и ничего уже не могло загреметь так, чтобы он услышал. Это к слову, ясно, что не пригодится.

Ракеты взлетали рядом. Настукивала пулемёты, высыпая над окоёмом мусор светляков. Ухали разрывы снарядов и бомб. Самолёты загудели над головой, но ему казалось, что всё это делалось с понтом: на испуг брали. Не исключено, что и от страха. Но тише, тише… Вот и знакомая низинка с речушкой, с родничком, из которого собирался было попить разведчик. А попил бы, так и отправился б своей дорогой, но не дал ему исполнить его желание почтальон. Ладно, можно попить и теперь, правду говорят, на всю жизнь и не наешься, и не напьёшься, пройдёт время – опять захочется. Пей, Роман, сколько душа пожелает… пить? Ох-хо-хо! Нет, родничок этот для него заговоренный: вновь совсем близко послышался чужой гомон. На этот раз десятка два чертей тянулись в его сторону. Ежом свернулся Роман Комонеборцев, запретив себе не только разворачиваться, а ежи воду не переносят, но и дышать. Мимо протопал бы отряд, но… собака. Была с ними собака, Рыкнула, надрывно и простужено загашала – та, которую видел он утром. Сказано, от судьбы не уйдёшь. Но разве не судьба же и водит? Не разминуться теперь-то. Выветрился на солнце полынный дух, надо было бы и об этом подумать, да, надо бы, - оплошал. Сколько всё-таки ошибок допустил разведчик и таких непростительных, вот и расплачивайся: судьба предъявила неоплаченный вексель. Но и этот момент учтён в науке о разведке, и Роман решился на отчаянный трюк: красноречиво, жалобно, умоляюще вырвалось из сухой гортани: «мя-я-а-а-у-у-уй…ы-ы-и-и…мя-я-а-ау-ув-вы-ы…»

- Катцен!- догадались кретины.

Им самим в усмерть надоело таскаться за собакой, они уже не просто не доверяли ей, а похоже, как бы и с ненавистью. Вроде это она мешала им найти то, что они искали.

Перевёл разведчик дух, но и порадоваться не успел своей находчивости – по воде и по суше ударили автоматные очереди. По ряске рядом заплясали фонтанчики, обрызгав лицо, а смоченные губы напомнили, как вкусна вода и как же он хотел пить. В который раз, но на этот раз в полной темноте, тучи-таки закрыли луну, смотрел он в лицо смерти сегодня. Ниже локтя царапнуло руку, кости не задело. Стрельба стихла. Опасаясь засады, Роман Комонеборцев выждал некоторое время. Мяукнул. И в ответ, словно эхо, донеслось: мя-у. Мяукнул громче. И эхо – громче и ближе.

Высунул Роман Комонеборцев рожу из воды: на берегу стоял кот. Оставалось удивиться не тому, что кот плелся за ним, но тому, как кот умудрялся и «сюрприз» не задеть, и от пуль увернуться? Вот  кого обучить бы разведке, но коты не поддаются дрессировке. Умней собаки, паразиты. Кот настроил разведчика на домашний лад.  Вместе подошли к роднику. Сперва попил человек, затем задзенькал языком Васька, видно, для приличия, пить кот не хотел.
На коротких остановках приходилось прослушивать ночь, торопливо сваливая к своим. Напрашивались какие-то параллели:на запад брёл мокрый,но тогда хоть под дождём, и на восток торопится, не выжав одеяния. Не до того, да и ещё кое-о-чём нашептывали параллели. Нашептывали… о чём? Не скажут. После вспомнит и удивлённо произнесёт: а-а-а… А и б сидели на трубе. На горизонте возник полузасохший осокорь – передовая на носу. Нейтралка вот-вот зашуршит под ногами. Наткнулся на ход сообщения в нашу сторону. Удобный коридорчик, жаль, что короткий, не докопали, бросили: опасно. Отсюда в тишине слышно, небось, как русские свиньи хрюкают, а в свинстве немцы большие знатоки. Сосиски-то из чего варганят? Самые вкусные получаются из свинины. То матерятся, то анекдоты рассказывают, хохочут – значит, смешные анекдоты. Дальше идти и, пригибаясь, нельзя, пластунские навыки надо использовать: просто, опираясь на оба локтя, и… но у него и это не вышло: рука прострелена, огнём горела, приходилось терпеть, но ползти. Пластуны умеют и без рук управляться, научились у гадюк, учись и ты, Роман Комонеборцев. Терпи, разведка, то ли ещё будет…

Хлопок – взвилась ракета. Описала дугу, подсветила дорогу и погасла, напустив темноту, словно фотобумагу засветила. И не успеет луна промыть потёмки, новый фонарь раскрывался в вышине, повторяя предыдущее упражнение изучаемого правила войны. Так что и при луне потёмки сгущались до непроницаемости. И ещё. И ещё. Ну да, не запретишь. Из тьмы выплыли развалины чёрной и тонкой печной трубы – есть! Точнёхонько выгреб на стык батальонов. Километр всего, а там – открывай дверь землянки, кричи: Тая, здесь я! Зорька, я - Скиф!...Дикарь… Милая, родная, нежная… спишь ли ты, ешь ли хоть что ни то, на тебе лица нет, Тайка…Смотришь ли ты на себя в зеркало… Ответит, как отбреет: за вами имя своё забудешь, какое уж тут зеркало… Только погибать и умеете, только погибать… Спокойно, Ромка, какой ты скиф, если на тебе готский гардероб? Не пришлось бы ещё платить за аренду, но… не голышом же вваливаться в гвардейский полк? Ну. Фридрих, шевели мозгами: у родника был? Был. Там притоплено твоё маскбарахло, не о нём ли кот Васька напоминал тебе, а ты не усёк? Почему не переоделся? Это первое, что надо было сделать даже и не разведчику. Ну да топай теперь и пощады от своих не жди. Как бы тут теперь поискусней мяукнуть у последней черты? Сбросить китель?

Да не стянешь его с простреленной руки-то. Да и добраться ещё надо до той черты. А в воздухе – ракета за ракетой, ракета за ракетой. И открытие вдруг осеняет: при такой пальбе и переть на них надо, ничего же не видно, и они ничего не видят. Офонарели в самом деле, что ли? Можно подумать, что Германия тем и занималась, что изготовляла ракеты. И ракетницы. И ракетчиков. Но что это? Губная гармошка, а? И кто возразит, что не оглох разведчик? Автоматная очередь для него зазвучала мелодией, не так ли? Музыканты на передовой. Не в психическую ли атаку готовятся? Так. Припал разведчик к земле. Земля сухая, теплая, вроде сутки назад и не заливало её дождём. Лужи стояли, бежали ручьи, и вот тебе сыростью даже не пахнет. Стоп!- исполнители: два болвана в обнимку шли впереди, играли на губной гармошке, базарили на всю ивановскую. Пьяные.

- Э-и, рюська свини, приймай мои злёй прийвет. Ты мюсен помирайт, ми – живи. Калл унд Ганц. Ошен-но карашо, красифо-о…

Подонки. Нажрались для смелости. Куда они прутся? Судя по воинственным репликам, не сдаваться.

За ними потопал и почтальон Фридрих в полный рост. Тут разборок не будет, ещё и водяры нальют. Но пьяные – и на ракеты ноль внимания, и на почтальона то ж. Да и не замечали они его. Так они и подошли к солдату-наблюдателю, который пулял ракеты в темноту. Возле него торчал пулемёт. Смена караула. В вечернюю смену дежурил один, в ночь забрели двое. Палить в небо принялся пьяный осёл. Разведчик размышлял: как тут ему поступить? «Родимый город,- имелось в виду Красноярск,- может спать спокойно… Да нет, там утро. Серафима поднялась, мама. Мама, что снилось тебе этой ночью? Если самое страшное, то неспроста». И решение созрело. Рубчатой «фенькой» хряснул он трезвого фрица, прошептав: «Это тебе за Женьку…» Завалил одного пьяного, другой качнулся к пулемёту, но… какой там пулемёт, баран, ты где блеешь? Его разведчик сгрёб здоровой рукой, завернул руки вперёд и связал их калмыцким узлом, одной руки достаточно. Сунул  в рот ему какую-то ветошь. Это тебе за Володьку Соснина, за Юру Пирогова. Пистолетом ткнул пленного в затылок, на ухо рыкнул:

- Плен, ферштекйн? Нах остен, шнель…

Русское «плен» было более вразумительным, чем свои собственные германские слова. Пополз. Как миленький.

Следом разведчик, подсказывал, куда рулить: правей, левей, прямо.
Скорей чутьём, чем на глаз, определил он последний ориентир к разминированному проходу. Их заметили, донеслось оттуда мяуканье, но далеко не наверное. Тут и с отменным чутьём бас от дисканта не отличишь: вероятность смерти удваивалась. Рой разноцветных трасс скрещивался над нейтральной полосой – не прицельный, заградительный. Тут своя пуля настигнет – стерпишь. Но доползти бы… но выжить бы… Шлёпались мины. Резаными поросятами визжали осколки. Спину осыпало землёй. Кто посмел бы сказать: я пересёк нейтральную полосу? Да, ты перебрался с одной стороны на другую, но хранили тебя неизвестные… Неизвестное! Практически пересечь нейтралку нельзя. Невозможно. И тому, кто пересёк, никто не поверит. Никогда. Покажи это в кино – будет неправда. Правда в проводнике, а он незрим. Пересечь нейтралку нельзя и тогда, когда смельчак не обнаружен, ну, а если заметят…

Ещё и ещё шлёпнула по спине земля. И вспомнил Роман Комонеборцев, что есть бог! Есть он. Не может быть, чтобы его не было. Если дано разведчику увидеть мать, обнять любимую Серафиму, то это произойдёт вовсе не потому, что он какой-то там мужественный, бесстрашный да смелый, будь он самим Рахметовым или Корчагиным, он обоюдосторонняя мишень. И не дано ему возможности объясниться даже перед своими. Встречать должен его Саша Кочерыжкин, одноклассник, друг, красноярец, но встречать будет он Ромку, а не Фридриха… Он помнит его портрет по фотокарточке ещё из комсомольского билета, а не изуродованный осколками неузнаваемый вид… Что он подумает? Одно-единственное: клещами вытащили эти черти из Ромки пароль и запускают теперь своего селезня в чужую стаю. На сообщение разведчиком пароля, Сашка орёт:

- Фрицы!

Так подают команду: огонь!

Басом вопит разведчик:

- Я – Скиф! Я – Скиф! Смотри в оба!

И получает из карабина не прицельно, то есть не в сердце, горячую пулю. Очень горячую. Кипящую.

- Саш…- падая на руки Кочерыжкину, успевает сказать,- донесение на этикетке… на сгущёнке…- И что тут смущаться, откровенно добавил: - Честно расскажи Серафиме, что ты натворил…

Что ещё отчётливо запомнилось Роману Комонеборцеву, так это кошачий вопль: мя-у…мя-у…мя-у…- ярился Васька в августе мартовским голосом – мощным, протестующим, грозным… Не сомневался Роман, это был тот кот-бродяга с окрасом тигра.

Даже и легко быть раненым, но своими, по ошибке – обида невыносимая.
Кочерыжкин объяснял что-то, но Роман Комонеборцев оглох напрочь, сколько можно? И ещё прежде, предчувствуя финал, он становился глухим поневоле. И всё же, как ни казалось ему, что слух у него кончился, когда в госпитале дрогнули вдруг стены от артиллерийского удара, он спросил соседа по палате:

- Стреляют, что ли?

- Стреляют? Ну, ты и скажешь! Курско-Самбекский навал, Рома. Наступление.
Медицину обычно поругивают, и напрасно. В упор простреленного другом Романа Комонеборцева врачи вернули в прежний его стрелковый полк…
Выступая перед молодёжью, заканчивает он свой рассказ так: День Победы встретил в Берлине, и добавляет: моё  единственное пожелание, чтобы никогда вам не довелось рассказывать о ней, смертоносной суке.

Всё это так, всё это правда, кроме небольшой лакировки: День Победы встретил он не в Берлине, а на одной из шахт Воркуты. Живого и здорового из полка отозвали его органы и присобачили десять лет лагерей. И правильно сделали, Слишком много было тёмных пятен в его героическом походе по переднему краю немецкой обороны. Обнаружили вину и в гибели отделения взвода разведки: в полный рост шагал по нейтралке, уголовник и есть. Органы тут ни при чём, нашёлся свидетель: алкаш-гармонист, которого Роман Комонеборцев притащил на свою голову в качестве «языка». Никакой информации  от этого, или из этого дерьма не выколотили, кроме одной: они накрыли разведчиков на нейтралке потому, что из «засветил» Комонеборцев, спасая свою жизнь.

Отсидел Роман Комонеборцев от звонка до звонка, а помогал ему климат Воркуты, родственный во многом с климатом города Красноярска. Позже его, как это и положено, когда вершит дело справедливость, реабилитировали, вернули и ордена, к каким был он представлен командованием. Но ни в какие праздники на грудь ордена он не цеплял».

Полина отложила рассказ. Попыталась сосредоточиться на нём, как на художественном произведении, но никакой определённой мысли не возникало. Опять перечитала. Рассказ не столько тронул её, сколько - не тронул. Не то, чтобы повествование было странным, но и… и как бы не один раз где-то слышанное. В какой-то момент даже показалось, будто сама она и рассказывала уже кому-то о том однажды. Странно. Да, то ли слышанное, то ли прочитанное, словом до последней детали известное. И уж конечно, не встречала она ни одного фронтовика, кто бы согласился рассказывать о войне. Тех, кто уходил, когда начинали заводить о войне тары-бары, встречала. Не припозднился ли автор с новизной-то? Может быть, иного и не напишешь о разведке? Так чего ни коснись – обо всём писано-переписано. И как рассказы о шахтёрах гремят завалами, обвалами, перевалами; как рассказы о моряках всклень заполнены приливами да отливами и непременно в душах! – со штормами и ураганами, где за жизнь надо непременно вести борьбу со стихией, да  и всего заковыристей – врукопашную, со стихией настоящей, а не духовной;  так и рассказы и повествования о разведчиках соловьятся о том, как бы им не быть раскрытыми и возвращениями непременно драматическими. Вынута чека из «феньки», следовательно, понимать это надо духовно.  Читатель же «духовность» эту называет ложью, сочинение – правдой и только правдой. Духовной? Если бы - реальной. Писателей так и называют: реалисты. Реалисты во всех жанрах. Даже сказка – правда с оговоркой, хоть и намёк всего лишь, но намёк на глубоченную правду. Именно сказочник сообщает самую истинную правду там, где рассказчику или повествователю и рта раскрыть не дадут. О Генрихах почему теперь не писать, дело прошлое – и слава в кармане. Появляются и приспособленцы, посеянные двадцатым съездом партии: Россия в тюрьме, Россия – тюрьма, Россия – родительница и хранительница неволи. Но и тут Ипполит не первый – было, было и было. И быльём поросло. И эти скифы, и эта русскость навязли в зубах. Русские – в бараний рог скрученные скифы? Ну и народец. Да скифы жили в повозках, вели кочевой образ жизни. Скорее тогда цыгане их потомки, а не оседлые, землевладельческие, с многоотраслевым видением хозяйства, законопослушные русские люди. Махновцы с пулемётами на кибитках, анархисты – увы!- чего нет у скифов, так вот этого:  дисциплина железная и трезвость беспримерная. С камышинами во рту забрались на заре в воду и проторчали там до потёмок, в потёмках выскочили – ура!- и враг повержен. А Роман Комонеборцев – случаен ли? В прозе, то есть в художественно произведении, случайного нет. Исключено. Что и отличает художественную прозу от документальной. Вспомнились прочитанные «Волгины» - роман, где возвращенцев свои встречали подобным образом; «Звезда» - повесть, где линия фронта пролегла острее лезвия бритвы.

За кого автор держит читателя? В качестве интригующей ли составляющей подан подвиг разведчика? Да и подвиг ли, если в итоге наказан герой? Вот ещё кино – «Подвиг разведчика»: один против дракона. И побеждает. Но нужны ли тогда армии и что это за армии, что не способны справиться с одним хитрецом? Побольше разведчиков – и вы на щите. Но искусство и жизнь – параллельные прямые в пространстве человеческой духовности. Тема! А какая тема в рассказе? Священная месть за товарищей? Но трибунал установил, по чьей вине они погибли. Любовное эхо в разлуке, способное оборваться в любую минуту не по вине влюблённых? Тогда о Серафиме надо прибавлять и прибавлять целые эпизоды. Сбор разведданных – бытовизм на примитивном велогоне. В чью шкуру влез герой рассказа и зачем? Не облачись в чужой мундир, он, что же, не собрал бы нужную информацию? Не выполнил бы задание? Влез – чтобы покормить вшей? Прогулка на велосипеде – не есть ли изобретение самого велосипеда, уже давно изобретённого? Открытие Америки? Да, открытие автором прозы! Какую тему ни раскрывай, необходим конфликт, столкновение противоположностей, борьба характеров; в итоге победа тех, за кого переживает читатель. За кого он переживает? За наивного разведчика? Он постоянно подставляет себя мишенью и уходит от гибели с помощью непонятных никому сил поддержки. Ему необходимо было вернуться и доложить о сути дела, а не переться одному на рога судьбе. Возможно, читателя склоняли проявить симпатии к гитлеровцам? Полно чепуху-то молоть. Ничего неизвестно о погибших «братьях» по оружию, кроме штампа. Опять же, было и было. Опоздал Ипполит родиться. А то и переврал всё. А они – живые люди со своими судьбами, с присущими им страстями, с мечтой о жизни после войны,- где всё это в рассказе? Но будь тут и необходимое – это лишь часть художественной прозы. Писатель обязан то же самое сообщить и о противоположной стороне, о врагах, тем более, раз уж персонажи сталкиваются лицом к лицу. Вместо необходимого – постоянный страх: разнюхают – нет?

И постоянное самоподбадривание, указывающее на трусоватость персонажа. Разнюхают – так и писать не о чем. В том плане, что о разведке писать нечего, тогда пиши о последних часах или минутах обречённого на провал. И разведка ни при чём. Сам нюхай. Видимо, потому и не хотят рассказывать о войне солдаты, что изверга надо рисовать человеком, а это противоестественно. Врага можно представить лишь в пантомиме. Нравственно слово. Враг безнравственен. Жестокий не может быть героем, а персонаж не передаст главного – сопереживания. Преамбула делает подвиги Геракла не бытовыми. И гибель его – не случайность. И так как создан Геракл гением, он жив и теперь, он будет жить вечно, пока ничтожество будет повелевать мужеством и бесстрашием, силой и…Полина чуть не обронила: и нравственностью. Увы!- за кого кентавр наказывает героя? Не за гибель ли собственных его детей? Так было и так есть. Тарас Бульба, Иосиф Сталин – продолжение геракловой темы. Геракловой, но не юноши Комонеборцева. Комонеборцев, как герой, не состоялся. Геракл одолел льва, Роман одолел вшей - уже одним этим Геракл есть Геракл, но этого как раз автор и не понимает. Страхи пусть «нюхают» реальные эсесовцы, а не их отображения в художественном произведении. Задачи разные. Да испугал ли разведчик эсесовцев? Удивил, потревожил, но на колени не поставил - автор не достиг цели, не справился с поставленной задачей. Если ставил её. Даже не обозначил ведь, в зародыше не обозначил. Есть там намек на характер – это пёстрый кот. Но что, кроме мя-у, способен произнести кот?

Автор пренебрёг целым рядом трепетных возможностей. В сумке почтальона пачки писем! Десятки и десятки исповедей. Возможно, был там и документ, который ожидали и не дождались жандармы. Вот! Раскрывай и начинай повествование. И нечего плутать по тропам, натыкаясь на… на засранцев. Да. В письмах содержалось именно то, что требовала драматургия ситуации. Нет, здесь, видите ли, национальная гордость: русские в чужие письма не заглядывают. Зато чужие – если и не вскрывают русскую почту, то сочиняют её, поливая нацию гнуснейшими инсинуациями. Да, на протяжении тысячелетий. Скифы торчат в испражнениях по самые губы, и нет Геракла среди потомков, который направил бы Днепр или Волгу, а то Днепр и Волгу вместе, очищая народ от чужеземного дерьма. Сразу появились бы, возникли, вернулись бы и фамилии, и достойная уважения жизнь своих предков. Нет, Ипполит, нет, Хороший ты человек, неизвестно, какой ты там слесарь, но до прозаика тебе, как Роману Комонеборцеву до героя, далеко. А как маскирует дело! Какими чудовищно белыми нитками штопает по неправде правду: выступает перед школьниками, перед молодёжью – кто?- выдуманный тип. Вон у Гомера до сих пор считают историческим лицом выдуманного Ахиллеса, а тут… По мастерству, скорей всего, получал Ипполит в институте неуды, сплошные неуды. Не отсюда ли и – неудачник? Неудачник – неуд, неуд – неудачник? Конечно, откуда ж ещё. И у какого Шолохова он учился? Серьёзные там ведь педагоги преподают… Н-да, закончил он вуз, после драки кулаками не машут. Что сказать о плюсах? Вот фамилии подобраны удачно, имена тоже. Есть чувство реальности. Уместны отступления, и хороша Серафима была бы, если бы не затянутости. Затянутости утомляют читателя. Выжать надо, водичку надо бы выжать – и факт заискрится самородком. Материал есть, но этого мало. А лет Ипполиту много. Возраст Лермонтова он прошёл, приближается к возрасту Пушкина, но… гении и в возрасте отроков были даровитей нынешнего Ипполита. Вывод? Гений, утверждают знающие люди, это сейчас. А без гения разводить сырость на бумаге нечего. И так далее, и так далее. Словом, предстоящий разговор с автором не обещал ничего хорошего, ничего такого, что способствовало бы их сближению. А жаль. Ипполит располагал её к себе не на шутку, хотя и непонятно пока было – чем именно. Он такой мальчишески наивный, так и тянуло её что-то ему втолковывать, а когда она конкретизировала свои внушения, то краснела, потому что в подтексте звучало нескрываемое: полюби, полюби меня… Что-то в этом роде. От чего-то ей хотелось предостеречь, ну, не чувство, а лед, тонкий ледок: пойдёшь по нему – и провалишься. А тут ещё и это его авторство… авторы самолюбивы, обидчивы, их надо хвалить да хвалить, да похваливать. Полине это было хорошо известно, и не видела она в себе того педагогического напора, а вместе с ним и такта, с каким смогла бы внушить ему своё мнение о его прозе.

Полина выключила свет и без счёта до десяти уснула.
А проснулась и обнаружила рассказ в мусорном ведре на кухне.
В чём дело?

Чичикова наоборот не было, с утра пораньше отправился по делам, но и бросить рукопись в ведро, его ли рук шалость? Годами не заглядывал он к ней, а тут… русским духом запахло? Или не замечала? Но не замечала она и домового, который разбрасывал бы вещи по квартире. Вот чего ещё не хватало ей до полного счастья. Тогда что? Уснула поздно, спала крепко, поднялась сонная, учудила вот это вот самое преподлое чудо, завалилась досыпать, да и заспала пакость, совершённую в беспамятстве. Так? Скорее всего, так, если быть до конца честной.

Мусорное ведро, словно оса, растревожило в ней рой назойливых мыслей. Что за отношения у них в семье – вот эти их отношения между женой и мужем? Замужем ли она? Муж ли импотент? Зачем тогда он женился? Почему она – молодая, здоровая баба – должна жить вдовой или, как Серафима, в бесконечной разлуке, при живом… при ком живом? Какой он муж? Точного, да и приблизительного, слова не подыскивалось тому, кто считался её мужем. Такого слова не существовало вообще в русском языке, не было в нём никогда необходимости. «Чичиковнаоборот»? Но это не слово, и никогда такое буквосочетание не будет словом. Да и кто способен произнести подобную абракадабру? А для неё это крест. Почему? Нет, за нею, оказывается, ещё и следили чистоплюи нравственности. Она, видите ли, улыбнулась человеку, который… который что? Удивительная чепуха. Объятья, конечно, у него горячие, даже в воде. Какое это счастье, когда тебя обнимают! Обнимают чисто в этой по-летнему тёплой, чистой… как назвал её косоглазый?- «акватории порта»?! И этот шепоток в столовой… Да и на проходной взыскующие сторожа, внешне кажущиеся неуклюжими и мешковатыми, но на деле сразу засекли её на обедах в столовой. Всполошились: кто такая, откуда? На проходной не замечена, а ест? Проверили теплоходы у причалов, на рейде (на теплоходах свои кухни, свои столовые, но в столовой порта и речников бывает, как пчёл на цветке, и женщин там достаточно, заходили – завтракали, обедали, ужинали, столовая обслуживала портовиков круглосуточно) - блондинки с синими глазами и ямочками на щеках при улыбке, нигде не значилось. Не было такой. Пассажирка с морвоказала? Ума не достанет пассажирке пройти сквозь стену, а без пропуска её задержали бы на проходной. Откуда она? С рыбзавода? Да там сельская лимита умнёт три-четыре почти ещё живых бычка и не голодные. Да, судоремонтный! Разыскали блондинку на судоремонтном, где их успокоили совершенно: «Это наша Полина. Всё в порядке, никакой головной боли не причинит вам, нет, ниже травы, тише воды. Замужем…» Так-то оно так, но в столовую попадала она не через проходную… что, через забор перепрыгивала? Через трёхметровый забор перепрыгнуть мудрено. Возможности дыры в заборе охрана да ещё и военизированная, не допускала… Словом, Полину заметили давно, и только один Ипполит заметил её недавно. Не это ли возмутило заметивших её давно? Как – к замужней женщине заколачивал клинья? Бессовестный. А ещё и новенький? Кобель – насквозь видно. Женатый, небось. Да, кто он? А-а-а… Ну, тогда они поженятся,- решили и зашушукали. Первыми такое умозаключение сделали жабы-близняшки. Ну и жених! Слесарь из нашей мехмастерской с дурацким именем Ипполит. Забавно. Усилить наблюдение было необходимо, и наблюдение усилили… Спонтанно, без всякой договорённости. Полину любопытный нос незнакомца припылесосил необъяснимо, в воде она бросилась к нему сама, проворковав о неумении плавать. Эге ж! Это она плавать не умела? Кто из таганроженок плавать не умел? Отзовись такая, кто поверил бы? Никто, кроме Ипполита. Смешно и глупо. Добивался счастья? Многие ли могли похвастать такой жар-птицей? Но жар-птица – это женское счастье, поднять его способен был лишь Иванушка-дурачок, похожий на Ипполита, если не наоборот: Ипполит, похожий на Иванушку. А у дураков так и возраста никогда не бывало. Эх, Ипполит, Ипполит, всё складывалось удачно, да подвела тебя твоя фронтовая быль. Нужна она тебе? Мало ли вокруг мирных былей? Сажай любого разведчика на велосипед и пусть прёт в колхоз, объезжая кухни полевых станов… И найдётся ведь злопыхатель, спросит жёлчно: зачем? Никакой ответ его не устроит, а время когда ещё покажет: затем, чтобы не рушились системы, чтобы придурки не устраивали хохот над гибелью стран и целых народов. Да и сами придурки с хохотом уйдут под воды Атлантики… Такие вот ждут многих и многих мирные были… Что? Причём тут вдовство? Да, о вдовстве вроде и речи-то не было. Знала Полина одну молодайку с рыбзавода, которая… которую звали не по имени, а по прозвищу: «Пятого не принимаю». Достаточно ей четверых. Скромная бабёнка. Счастлива ли она? Вопрос на засыпку. Проще ответить: худая, как смерть, морщинистая, сухая, озлобленная, жадная до мужиков. Не было ей и тридцати. В параллельных классах заканчивали когда-то вместе школу. И теперь при встрече заигрывала: «Полька, помоги соблазнить твоего Артюху. Присушила ты к себе такое сокровище, как же я завидую тебе…» Нельзя, не дано человеку жить без характеристики, пусть как угодно нелепа, чудовищна, глупа, но должна быть. Иначе, как делать предположения? По характеристике. Так и без заглядывания в завтрашний день тоже не проживёшь. Да и у знакомой по кличке «пятого не принимаю» тускнело на пальце обручальное кольцо… С чего она в голову втемяшилась-то? Ах да, Ипполит! Стыдно? Конечно, если слушок подтвердится, Ипполит будет первый… Как это бывает? Не сразу и сообразишь. Нет, столько интересного, загадочного в жизни… Вот и рассказ попал в ведро каким-то чудесным образом? Полина прикусила губу, до того ей хотелось добраться до негодника и отхлестать его за содеянное. О, Полина легка на руку… Не без причины, разумеется: сначала сам хоть страницу-то напиши, затем разбрасывайся рукописями.


3.

Столкнулись они на пороге в столовую. Ипполит поцеловал Полину. Уложенные короной  в косы заплетённые волосы, синева взора, ямочки на щеках были неотразимы. Она растерялась, смутилась, вскрикнула:

- Ого!

И это на глазах у жаб-близняшек, припрыгавших на обед.

- И она ещё эмоционирует,- возмущалась старшая.

- Ослобоните дорогу от бесстыжей наглости,- распорядилась младшая.
Ипполит прошептал, любуясь молодой женщиной:

- Занимайте наш столик, обед я закажу.

Они разошлись. Он – к раздаче, она – к столу. А за ними потянулись нити зырканий и сплетни. «Уже». «Что уже?» «Целуются открыто». «На поцелуи закона нет». «Наглости закон не пишут».

Подобное смутило бы кого угодно, но Полину смутило не это. Она позабыла совершенно, что собиралась сказать ему, о чём так мучительно раздумывала до хруста в нервных извилинах. Рукопись надо будет возвращать, говорить что-то тоже надо будет, но что? Всё вдруг выпорхнуло, испарилось,- запамятовала. Смутило и то, что была она рада такому обороту. Не стоило ей ни о чём и думать, а говорить – и подавно. Вот и он – в рассказе-то – не слова о том, как были переданы разведданные, но были же они переданы солдатом, загрохотало ведь изо всех орудий по его наводке… Полина заалела: не он, не он, - передал разведчик, но… не она ли делал умозаключение, мол, образ героя не получился? И нате вам, представила Романа Комонеборцева, как и автора, реально существующим. Те её в одиночестве возникшие требования можно было предъявлять к зрелом мастеру, к рассказу опубликованному, изданному ли отдельной книжкой, но не к рукописи слесаря механических мастерских, обогатившему её не известным прежде персонажем. Теперь она была уверена, что ничего подобного образу юного разведчика в литературе не встречала. И всю первую половину дня складывалось вздорное её мнение о рассказе, пока перед зеркалом занималась она причёской. Два дела выполняла одновременно: сотворение красоты и духовный поиск творчества,- и то, и другое для него. Что написано о разведке? Десять, двадцать повестей и романов, но разведка проводилась перед каждым боем на протяжении всего фронта; перед каждым принятием решения на схватку или оборону, даже если они и не состоялись, велась она и в затишьи между боями, а сюжет-то один-единственный: пошли, разведали, вернулись… Все или не все. Вернулись. Что-то там делали, нюхали, вынюхивали, прятались при свете, шебуршили в потёмках. В действительности – так себе, грубое, жертвенное, неинтересное, а в повествовании – драматичное, яркое, героическое. И все они – и разведка, и читатели,- соглашались: правда. Именно так всё и было. Правда. Но многим и многим правду эту надо было ещё и доказывать, и это, пожалуй, в повествовании самое драматичное слагаемое творчества. Малодушничала, Поля? Да разве она первая прочитала этот рассказ, разве последняя? Он ли не наслушается подобных мнений, если не более проперченных? Но что-то говорить надо было этому странному, почти родному человеку. Да, да. Не родня ли они с неделю как, кем и когда оборванными связями? Так не хотелось ей обидеть, задеть Ипполита словом неосторожным. То, что насочиняла она, высказать можно было кому угодно, но, что тут главное,- и кем угодно, только не ею, не Полиной, женой всё-таки критика, видевшей в доме, беседовавшей с писателями и… И не только поэтому. В конце концов, вещь не опубликована, и брать на себя ответственность редактора газеты или журнала она не имела морального права. Маститых – и тех чихвостят по всем статьям. Обмен мнениями – не то же самое, что оценка художественного произведения. Пусть и неудавшегося. Собственный промах известен автору лучше, чем кому бы то ни было.

- Ого!- услышала она и улыбнулась, уловив интонацию шутки.
Ипполит скопировал её собственное «ого!» после поцелуя на пороге в столовую, полагая, что над этим она как раз и призадумалась: не задел ли? Не зацепил? Не оцарапал?

Смешной, разве поцелуи царапают?

Обед парил во весь стол. Дразнил и поднимал аппетит теми ароматами, какие и хотелось ей вдыхать, отчего и не заметила она, как он расставлял блюда. Но каков! Меню её запомнил: запахи ухи и винограда. Зал проскандировал весь припев: «Не увозят события прошлого, маловато железных дорог, Таганрог, Таганрог, Таганроженка, Таганроженка, Таганрог». Раздались аплодисменты, амбалы стучали ложками и вилками. Едоки продолжали обед. Ипполит рассматривал Полину любопытным взглядом, странно выставив острый нос. Кинжал кинжалом. Или ароматы её юности собирался втянуть в себя? Привыкнешь ли к такому, невстреченному прежде носу? А к глазам – глубокосидящим, но крупным, распахнутым, беззащитными. И таким грустным. О чём они всё грустят, эти прозаики?

- Зачем ты это…- она слышала свой голос, словно со стороны, сама как бы и ожидая, что скажет дальше. - Это немножко грязно. Это пристанет, присохнет, не отмоешь.

- Да-а, не успел отмыть… в воде. Не сообразил. Там отмыться можно было.

- Сомневаюсь.

- А обедать мы будем? Тогда вооружайся. Поля, грязь к нам не пристанет, сколько бы мы и где бы мы не целовались. Да и что это за поцелуи – на бегу? Это уважительное, человеческое здравствуйте вам!
«У него приятный баритон», - заметила она.

- Не веришь? Нас измазали до того ещё, как мы потемнели. И сейчас мажут, когда перчику во щи подсыпают, жевать переставая. И потому – приятного аппетита, моя чудесная незнакомка. Как хочется мне услышать, что ты не с теплохода! Что ты – наша! Что я – слепой филин – прожил с синицей в одном саду и… Ну, такого же не бывает.

- Против факта и «не бывает» не действует.

- Вижу. Ешь. А то ерши в ухе воскреснут, и доказывай потом, что так и было.

- Их и нет, - Полина помешала суп ложкой. - Выплеснулись.

- Заказывал уху, - оправдывался Ипполит. И сразу: - Как тебе мой разведчик?

- Запах остался, - на его вопрос ответа у неё не было. Неожиданно для себя призналась. - Спрятался негодник в помойное ведро, да, натёр себя полынком и спрятался, но я каратель въедливый: нашла без овчарки.

- Кроши, мой гневный ямб, каменья! Замаскировался? Стало быть, прочла! Ай да, Полина! Ай да, молодец! Но до конца ли? Я и сам в редакциях находил его в корзинках. Да, вытаскивал, доводилось.

- Почему не дочитала? Победу отмечал Роман в Берлине.

- Верно, верно, за что и бросали его в корзинки. Кто у тебя бросил его туда? Наверно, вы всей семьёй читали? Если не ошибаюсь, ты не могла этого сделать.

- Скорей всего, Чичиковнаоборот, если и я не ошибаюсь.

- Ух ты, и до херсонского помещика добрались…

- Никлиновского,- одним словом Полина дала понять: рассказ она прочитала.

- Да, недоброжелателей у него хоть отбавляй. Но и литературные фонтаны мои не обворожили тебя, это факт. 

- С чего ты взял?

- Иначе ты поцеловала бы меня, а не я тебя.

- Авторов непременном целуют? И много таких щедрых?

- Тут всё неоднозначно, тут много всяких-разных причин. Андрея Платонова целует вся Россия, Александра Твардовского – весь Союз, Михаила Шолохова – вся планета. Ипполит поцеловал Полину – такая вот маленькая одесская разница.
Она промолчала.

- Ладно, проехали. Захватил я на этот случай примечательное письмишко … но, вижу, оно не понадобится. Ты сама подписалась бы под этим письмом.

- Почему ты так решил?

- Ожидал я всплеска, повторяю,  положительных эмоций от лица, как говорится, заинтересованного. Ну, а чтобы перлы без шипов не соблазняли зазнавшегося Ипполита,  хотел показать тебе истинную мне, или себе, характеристику. Да. Не отписку из отдела кадров Таганрогского Морского торгового порта, а от самого просвещённого, самого читающего на земле народа. И самого пишущего, кстати.
Полина занялась обедом, Ипполит успевал и есть, и говорить.

- Синеглазая блондинка по имени Полина должна знать побольше, хотелось бы мне этого, об Ипполите – брюнете с длинным носом, обладателе мягкого баритона и неудачнике литературном. Кстати, от неудачника отказывается родная мать, не любит.

- Я не признавалась тебе в любви, приятель. Колечко-то и у тебя на пальце обручальное.

- Верно. И три неугомонных паренька растут, но…

- Ну-у? Что из «но» вытекает?

- Не веришь? То и вытекает, что счастье было так близко.

- Продолжай.

- Всё, конец. Без продолжений.

- Есть продолжение: строить счастье на чужом несчастье – это… Я о себе, понятно… надо быть особенной каменюкой.

- Каменюкиншей. И плотницей. И стекольщицей. Это я о себе. Кстати, в любви пока никому ещё я не изъяснялся. И если мы полюбимся, то всё лишнее обломаем… или отбросим.

- Как черёмуху весною?

- Для себя. Право на жизнь имеет каждый на земле поселянин.

- И если передки будут тесноваты, мы прорежем их. Строителю семейного счастья надо быть удачливым разведчиком, да? Впрочем, и горькие пилюли бывают, если и не сладкими, то полезными,- об Ипполитово «никому непризнании в любви» Полина не зацепилась.

Не услышала. Ушки у неё – загляденье, целовал бы и целовал: крохотные, со всякими там перекрутками, словно две раковины, украшенные дорогими серьгами. Не их ли афишируя, уложила она волосы в косы?

- И глухим, чтобы не слышать того, о чём шипят снующие рядом гадюки.

- Кстати, что это за передвижение по земле «без рук»? По-гадючьи?

- Поля, накажу!

- Ого! И как ты накажешь меня?

- Строго. И когда шлёпнешься в воду, доставать не буду. Я и сам не мастер спорта по плаванию

- А если у тону?

- Тони… на здоровье.

- Интересно, а по какому виду спорта ты мастер? Ударяешь по вермишелям? По каждой вермишельке способен едоков высчитать?

- Полина…

- И всё-таки гадюк лучше слышать: напрасно они не шипят.

- Как пить дать, ужалят.

- Покажи письмишко, Ипполит, - Полина обрезала ноготком как ножничками, виноградину с увесистой солнечной грозди.

- На волнолом пойдём?

- Если не боишься гадюк.

- Боюсь, что тебя и ужалю, глупая.

- Я? Выбирай слова, парень, - Полина грозно встряхнула коронованной косами головой. - Как я терплю тебя? Что за язык? Генрих, понимаешь ли, нашёлся. Литератору надо быть скромней, сдержанней. Планида у него капризная,  слышал?

- Кому ты это щебечешь?

- Похоже, волнолома сегодня не будет. Если хочешь знать, я знакома с…настоящими писателями. Иван Василенко в доме у нас гость, кстати, и довольно частый. Да и другие ведут себя иначе, языки не распускают.

- Не предлагал ли тебе Иван Дмитриевич руку и сердце?

- Послушай…

- С ним бы ты так не фыркала. А скажи, согласна ли ты жить с человеком, раздающим свою фамилию другим?   

- То есть, незаконнорождённым детям?

- Им тоже, но не в том смысле, какой ты имеешь в виду.

- Лучше, конечно, жить с тем, кто присваивает чужие фамилии.

- С Чичиковыминаоборот?

- С ними тоже, но не в том смысле, какой ты имеешь в виду.
Перед ними возник гигант-грузчик с дымящимся подносом. Запах супа-харчо способен был поднять мёртвого и оттолкнуть на добрый десяток метров в сторону. Нет-нет, чеснок дан природой на что-то более важное, чем еда.

- Повалили, что ли? Кончай в зубах ковыряться.

Не поднимая головы, Полина кивнула. Лицо её прочитывалось. Прочитывалось и невыразимое по сложности состояние, в которое она попала, точнее, жила продолжительное время, отыскивая выход. Прочитывалась невольная признательность Ипполиту, прощающая ему им проговариваемые нелепости. «Это от простодушия, - думала она. - Он же занимательно-интригующий». И он, занимательный и интригующий, ничего не сказал едоку-грубияну, на место не поставил его, и не потому, что сказать было нечего, а растягивая время: извлёк из коробки спичку и принялся ковырять в плотной, слоновой кости полоске здоровых зубов, выжидая, пока Полина нацелуется. С тёмно-малиновой виноградиной, такой удивительно неуместной возле её румяных, не подкрашенных губ. Медлила и она, наслаждаясь шипением двух гадюк: «Уже! Положительно, уже». «Попомнишь и моё слово, если я вру. Шило в мешок не прячут». Двойняшки – жирные, чёрные, черней смоляных цыганок. В пёстрых, тёмных тонов, платьях. Крупные, любопытные жабы, сплюснутые одна к другой, казалось, плотней сиамских близнецов, намного однако счастливей: им позволено было разлучаться время от времени по их желанию. Чем-то занимались они в плановом отделе порта, спрос был с них лягушачьий, никакой. Что бы ни происходило в порту, рентабельно ли кружился товарооборот или приносил убытки, с них – как с лягушек вода. Были они то ли греческими еврейками, то ли еврейскими, если такое возможно, гречанками, никто не знал этого, но определённо были они таганроженками. Никакое на свете местопребывание им не нравилось. Ездили они и в Грецию – и всем стало известно их к той стране отношение. Вот говорят, в Греции всё есть, но выяснилось, что в Греции нет и квёлой свободы. И с ними не спорили. Ездили они в Израиль – возвратились, и в Таганроге узнали, что в Израиле страной руководят «фунты». Какие ещё там фунты? Хунты, может быть? Может быть, фунты стерлингов? Их слушали и не возражали им: что есть, то есть. И родной Таганрог они ославили на всех своих круизах, раззванивая, в этой, мол, периферийной дыре впору задохнуться. Особенно, если потянет ветерок со стороны рыбзавода. Не климат здесь жабам-путешественницам, но для шепота здесь самое подходящее место. «Да поведи себя они так в Тель-Авиве, их бы немедленно выдворили». «В Сахаре бы им не дали права на прописку». - обменивались домыслами жабы в адрес Ипполита и Полины… Верзила с подносом несколько отвлекал внимание, и Полина только догадывалась, кого в Сахаре самой не стали бы прописывать на постоянное место жительства, прикидывала: не о себе ли сёстры такого покинутого мнения? Из Таганрога их никто выписывать не собирался вроде. А Тель-Авив, что ж, многие любят Тель-Авив, да Тель-Авив любит немногих.

Тут грохот всполошил всех… Ногу Полине обожгло кипятком, стакан с чаем упал на колено Ипполиту, тарелки разбились о пол: амбал уронил поднос. Мелкие блюдца остались целые, а крупные – в осколки.

- Н-нда,- сказал Ипполит, поднимаясь и стряхивая со штанины парящие капельки. Полина ладошкой смахнула, не глядя, что-то липкое с капрона. Да, сколько ни целуй виноград, сколько ни расковыривай здоровые зубы спичкой, а приходится вставать из-за стола и уходить. Опустив поднос, грузчик провожал их голодными глазами.

Направились Ипполит и Полина к волнолому.
Очередной день этой поры – копия минувшего. Солнце в зените нещадно прикаливало и воду, и сушу. Мелкие волны вдали и синели, и алели, и вспыхивали электрическими спиралями, когда ветер зачем-то завязывал их узлами, слоняясь по бухте беспечным бродягой. Мощный скрежет земснаряда «Будённый» сообщал ни о чём ином, кроме того, что своё приближение к городу в полдень продиктовано обеденным распорядком: на другом конце канала столовой не было. Как не было её и посередине канала. На спокойной воде до горизонта буи казались выставленными для продажи грибами-боровиками, это по одну сторону канала, а по другую, выкрашенные суриком, напоминали они подосиновики. Зевакам с приморского бульвара казалось, что «Будённый» не русло чистил, а собирал грибы на водной глади.

- Ничего не замечаешь, Поль?- спросил Ипполит.
Как и всякое недавнее знакомство вынуждало их повторять одно и то же по нескольку раз. Что должна была она замечать? То, что потеряла изрядную порцию юности? Тут новый знакомый её был несколько нетактичен. Да и он искал тропу к сближению, но не так же бесцеремонно ищут её. И на этот раз она не подала вида, как не нравится ей его прямолинейная односторонность. Всё сглаживала живое, наивное, беспомощное, стремящееся выглядеть боевитым выражение его смущённого лица. Увалень? Так-то оно так, только совсем не так.

- И да, и нет. Что ты имеешь в виду?

- Как следят за нами?

- Сами мы и мозолим им глаза.

- Сдаётся мне, всё это общество очень хотело любить, но у него не вышло, не получилось.

- И как тебе сдаётся – почему?

- Скорей всего потому, что о любви они не имеют никакого понятия. Как не имели его – понятия – и мы до встречи.

- Верно, - его словами ответила Полина. - Но зачем выслеживать? Угадывать? Предполагать? Пусть спросят, я расскажу о себе им сама: экономист, умею работать с денежными потоками, замужем, дом – полная чаша, муж – сухой алкоголик, идейный до сумасшествия, морально-устойчивый до отвращения, мнит себя собственником, подобно Чичикову, но наоборот.

- Хозяин всё ж. И потому тебя так интересует литература, что муж – литературный герой. Серафима тебе, конечно, не глянется?

- Чтобы смыться в Красноярск? Имеются и здесь дела позаманчивей, да людей не видно для их выполнения. Муж – литературный червь, творит какие-то миниатюры, тиражирует их во множестве, тем и живёт.

- Свободный художник?

- В «Дону», или как правильно, в «Доне»? В журнале он околачивается, в Ростове.

- В «Дону», как и в «Доне»,  я знаю всех, или почти всех, не так уж там их много. Зовут его как?

- Павлом Ивановичем, я говорила.

- Ох, Поля, Поля, толкаешь ты меня на откровение, И хочется, и колется, и мама не велит. Понимаешь, такую грязнуху ни на кого ещё не вываливали, прикрыли, словно Черепашку. Придётся приоткрыть страничку биографии, а прочтёшь – покроешь и ты меня своим презреньем, ну да, на том мы и распрощаемся. А не хочется, веришь? Я уже не могу оставаться один… без тебя.

- Исполин!.. И как не стыдно?- задорно плеснула она в него синим огнём, спросила: - Можно, я буду называть тебя так?

- Какой я…

- Настоящий. Живой. Хороший Исполин. Я и сама больше не могу оставаться одна…без тебя. Так что говори о себе всё. Всё, всё, всё! Вспомни Льва Николаевича, он доверил невесте свой дневник и… Впрочем, хочешь, буду называть тебя Ромкой?

- Под Серафиму мылишься?

- А можно без грубости? Или она в тебе засюжечена? А Серафима твоя даром не нужна мне, ты выдумал её, как и Комонеборцева тоже.

- И ты не веришь? Или вздумала ответить адекватно?

- На что?

- На грубость.

- Вот ещё. Да ты воевал, что ли? Ходил в разведку? На кладбище пойдёшь ли ночью? А фронт – это живое кладбище.

- Живой человек рассказывал, и я слушал этого живого человека. Больше того, не один я. Его засыпали вопросами, и ни разу он не засыпался в довольно нестандартной ситуации. Слышишь? Потому что это правда.

-  И Серафима реальная? И что вспоминал он при вынутой из «феньки» чеке? Легенды? Ни разу «феньку» вновь на предохранитель не поставил, и она не взорвалась. А школьные  эпизоды где?

- А кино?

- Сидели рядом?

- Но как сидели? Держал ли тебя твой Чичиковнаоборот за все годы вашего семейного несчастья хоть тридцать минут  за руку? Известно ли тебе, что это такое? «Твоя рука в моей руке!» Это и есть любовь. Врагу руку не подашь и на мгновенье. А любовь – это жизнь вдвоём, это мечта, это счастье! Всю войну, всю разлуку вспоминал он с нежностью эти полтора часа, принимая и на расстоянии тепло и верность тонкой руки. Он сочинил ей стихотворение про тот киносеанс, правда, не закончил. Писал  и писал. Закончить такое стихотворение
– жизни мало. Да. «И появятся Серафимчики – Ромки старшего продолжение…»

- Давай-ка на суд народа народное же послание, что там за письмишко такое? Небось, прочту и выдержу, я сильная, - выхватив листок, Полина прочла: «И.Воркутин!..» - Но постой, погоди, - уставилась она на Ипполита.- Так ты – Воркутин?

- Всего-навсего. Ипполит Воркутин.

Дальше синий огонь её взгляда выжигал строку за строкой.
«…получил вашу неумную отписку на свой рассказ «Первая радость». В отписке вы как-то уж чересчур подловато иронизируете надо мной и над тем, что я люблю больше всего на свете.

Убедитесь сами, возвращаю вам вашу отписку полностью.

«Уважаемый Фёдор Фёдорович!
Ваша «Первая радость» почему-то у нас не вызвала особенной радости и «любви к чудесной, неповторимой, духмяно-ярко-цветущей земле…» Опубликовать работу Вашу возможным не представляется. Извините…»

И под конец лицемерное:
«Всего Вам доброго, Сотрудник отдела культуры И. Воркутин».
Прочли? Не правда ли, такое послание мог только хам сочинить, но не журналист городской газеты. А теперь позвольте вас спросить, кто вы такой, чтобы высылать незнакомым людям такие глумливые «творения»? Для ответов авторам в редакциях существуют литконсультанты, за что им платят деньги, они этим и занимаются. Они – но не вы.

Я спрашиваю, кто вы? Честный труженик, в поте лица своего выращивающий хлеб? Талант с кровоточащей в сердце раной о гибнущем отечестве? Или гений, сияющий звездой первой величины на нашем тусклом и довольно преступном литературном небосклоне? Кто? И отвечаю: да, никто. Вы – никчёмный человечишко, бездуховная тварь, чиновник-дармоед.

И вы набираетесь наглости по-дурацки иронизировать над моими чувствами, над моей любовью к тому, что меня породило, поит и кормит и приносит ежедневно величайшее наслаждение, то есть – над землёй? Иронизировать над человеком, пусть не признанным, из когорты Есенина и Зощенко, Шукшина и Высоцкого? Над человеком, дух которого также мятежен, как и у Лермонтова? Вы – бездарная козявка и козявья бездарь! Вы хотели унизить меня, но унизили себя, ужалили себя, как скорпион. Душа у вас – решето, Вы бездуховны, подобным себе видите всё вокруг.

Запомните, неблагодарный, нет ничего прекраснее и дороже земли.
Судя по вашей отписке, понятия не имеете вы о духовности. Кратко напомню: духовность – благодарность и справедливость. Я благодарен вам за то, что вы ужалили себя, как скорпион. Я отдаю вам справедливость: таким мёртвым духом нет места на цветущей нашей, гибнущей земле.

Я не из тех, кто прощает незаслуженные оскорбления. Копию этого письма направляю вашему редактору для того, во-первых, чтобы он оградил других от подобных оскорблений и вымел вас сраным метлом; во-вторых, чтобы извинился передо мной, так как вы извиниться неспособны, а вызывать вас на дуэль, - оказывать вам честь не по заслугам. Если этого не случится, есть инстанции и повыше. Всё!

К сему Фёдор Фёдорович Сухоруков.
Город Новошахтинск области одинаковой,
Улица Фёдора Фёдоровича Достоевского, дом №1».

Полина, комкая письмо, спросила с растерянной улыбкой:

- Так ты Воркутин?

- Козявья бездарь.

- Не чуди. Ты – Исполин. Я не ошиблась в тебе, даже не зная с кем знакомлюсь. Население города – триста тысяч, минимум две трети в нём читающие, местную газету каждая семья выписывает. Тебя знают двести тысяч горожан, а кто такой Фёдор Фёдорович? Таких легион. Что, в Новошахтинске нет своей газеты? Почему он присылает рассказы к нам?

- В письме исчерпывающе ясно всё объяснено, зачем вопросы?

- Да, город Новошахтинск, да, улица Фёдора Фёдоровича, да, горняк Сухоруков, житель ближайшей деревни, бросивший любимую им землю, из когорты кроторылых…- Полина проворно сбежала по склону волнолома к воде, намочила скомканный листок, сжала плотней и забросила подальше.
Качнулась сюда-туда, заверещала, не удерживая равновесия:

- Падаю, падаю…упала! - бултыхнулась в воду.
Ипполит – следом. Она делала вид, будто не умела плавать, замирая в его объятиях. Тихо заговорили они и совсем не о том, о чём кричали их глаза.

- Зачем ты устроился в порт?


- Послушал Фёдора Фёдоровича, он прав. Выстрелил точно.

- Это каприз. Каждый должен заниматься своим делом.

- На статейках да на этюдах не проживёшь. Семью кормить надо, Поля.

- На каждый чих не наздороваешься… А семья – бездонная бочка, с твоим носом её не наполнишь.

- И что тебе мой нос? Нос, нос… Есть у меня, Поля, ещё больший грех. Исповедоваться – так до конца. Подарил я свою фамилию человеку нечистоплотному, уступил просьбе некоего сотрудника «Дона». Рецензирует он почту, литературный поток начинающей братии, отказывая в публикации и подписывая свои откровения моей фамилией. Руководство журнала разрешило, ничего не имея против моей фамилии, то есть в редакции уверенны, что рецензии пишу я. Но я только расписывался в гонорарной ведомости в кассе, получал деньги и отдавал неимущему. Понимаешь? Нет? Были мы когда-то приятелями, и всё такое. Афёра вертелась с моего согласия. Отписка Сухорукову – его произведение. Но Сухоруков – цветочки, по сравнению с теми ягодками, которые нажил я в последнее время. Нажил я себе врагов – серьёзных и не безопасных. А недавно я по почте получил отрицательный ответ на свой роман за моей же… фамилией. Воркутин отказывает в публикации Воркутину и внушительно объясняет, почему отказывает. Сюжет для Антоши Чехонте. Против лома нет приёма. Так мне, чукче, и надо. Видно, в литературе таким, как я, и правда, делать нечего. Тут стройматериал нужен потвёрже.

Похоже, сама судьба против. Если б ты знала, какое это нервное перенапряжение – проза! Да и физическое. Посиди, попыхти над пятистами страницами. Хороши они, нет ли – и раз, и два, и двадцать два раза переписывай и переписывай, сразу ничего путного в строку не ложится. С первого захода и черновик не складывается. Проза пишется – работая. То есть – работается, а не пишется в обычном понимании письма. Возможно, пальцы у писателя зрячие, не знаю, но в работе принимает участие и рука – думающая рука. Вчера радовался эпизоду, как находке, как откровению, сегодня бросаешься на тот же эпизод, как бык на красную тряпку: не дописал, не дотянул, не закончил, и близко нет ничего с тем, что хотел сделать. Не то, не то и не то. От черновика до беловика – хождение по лабиринту. Затем тащишь килограммы рукописи машинистке, и она называет цену своему труду… Автор такого права не имеет. Но всё по-делу: не хочешь, не плати. Так и это ещё не чистовик, начинаешь вымарывать целые страницы – сцены, эпизоды, главы, части… И ты думаешь, ждут тебя в редакции? В издательстве? Шутишь. Хорошо, если не заныкают, не потеряют, не перепишут – н-да - своими словами…Выход? Самиздат? Но самиздат запрещён, да и там идеология то ж, правда, с противоположным знаком. Ого! Зато слесарничать – милое дело: и не утомляет, и платят исправно копеечку, и Фёдор Фёдорович доволен, уел букашку, и …чего ещё надо прозаику, если в столовой можно встретить судьбу!..

Полина приставила к губам его ладонь: замолчи, мол.

- Как фамилия твоего литературного двойника?- спросила она.

- А-х, откуда тебе, экономистке, знать литературных двойников? Это уголовщина, Поля.

- Таганрог – не стог, человек – не иголка. Тем более, пишущий. Да и экономисты теперь не такие уж и тёмные.
Хорошо им было в воде, но растянуть, продолжить удовольствие в объятьях им-таки не дали. На кромке волнолома кособочил плечи инженер по технике безопасности. Если б только плечи кособочил он, но и речь, и гнев, и угрозу гнул накось:

- Вас предупреждали… в акватории порта купаться запрещено категорическим… вылазьте… составим акт…дальше видно будет…

С вечно сердитым этим инженером Ипполит познакомился, проходя трёхдневный техминимум при оформлении в порт. Каким козырем выступал он перед новичком! Но и запомнил. Всех помнил он, уверенный в том, что в порту каждый нарушает технику безопасности умышленно. Ипполит, сколько ни напрягал мозги, был не способен проникнуть в суть понятия «техника безопасности». А?
Удивительная бессмыслица. Но кормила одних и грабила среди бела дня других эта самая «техника». Не нарушал её лишь косолапый инженер, да и то потому, что ничего не делал. Редкостный бездельник при должности.

- Воркутин, - пыхтел он, - не вам ли поставил я свой автограф в бегунке при - оформлении на работу? Имейте в виду, я и востребовать его вправе через отдел кадров. Мы выжигаем калёным железом нарушителей трудовой дисциплины. Не нужны трудовому коллективу пятнающие его честь прохлаждающиеся шкодники.



4.

О них знали уже всё. Знали и то, чего не знали они сами. Это отличительная черта трудового коллектива Таганрогского Морского торгового порта. Отдельный член и не догадывается, а коллектив уверенно, как по книге, читает его судьбу. Такова ещё одна из отличительных черт города Таганрога. В городе тьма достопримечательностей. Здесь родился Антон Чехов. Здесь… но не стоит дублировать  городской справочник, укажем на Ипполита Воркутина и Ивана Решетилова, никому пока не известных в наших краях, не известных тем более человечеству. Всему, говорят, своё время, всему своё, добавим, место. Месту во времени и времени у места. Вот и Полина не знала Воркутина, читая его откровения десятками в газете. Да что - ожидала его публикации. В лицо не знала, не были они знакомы непосредственно. И теперь не прятала от него своих влюблённых глаз. Теперь, вспоминая фронтовую быль Ипполита, находила в ней немало достоинств. Время идёт, превращает события в даты: от немецко-фашистских захватчиков Таганрог был освобождён тогда-то и тогда-то… то есть 30 августа 1943 года… Освобождала такая-то армия, такой-то корпус, фронт и так далее… Командующие такие-то… Но как всё это происходило – что, никому и знать не надо? Нет, за дело берутся Воркутины, и время отмыкает для них скрытые запоры, наглядно показывает: вот как происходило всё это. Не удивляйтесь тому, что тысячи и тысячи людей всё происходящее видели каждый по-своему, как и теперь тысячи и тысячи, просматривающих былое, видят его каждый по-своему. Тут одного мнения нет и быть не может, но разнобой, множество мнений смущает современников. Сумела и Полина зыркнуть в семейные дебри ненаглядного Ипполита, опасаясь, как бы не приступить к строительству собственного семейного счастья на чужой семейной беде. И потрясло её удивительное открытие: подобного чудака поискать! Днём с фонарём не найдёте. Ну, представьте… Её знакомая дама «пятого-не-принимать» - жена Ипполита. У дамы трое детей от разных мужчин, и ни одного ребёнка от мужа, он и женился на женщине с тремя детьми. Такая жалостливая у него была любовь к ней. К ней или к детям? Блажен мечтающий, легко ему на свете. И всё же не жди апельсинов на осине. На деле же скорей всего было так: она прилипла, и он не сумел отодрать её. Не устоял. Дальше – жалость, осознаваемая долгом, и долг, презирающий жалость, стыдобу за свои оплошности, привели к тому, чем он располагал. Этого быть не должно, верно, всё же, хотя и больно, но есть. Узнала Полина… ничего она не узнала, ушла от плюшкинской кучи наваленных бытовых «но»… Ведь и знаешь человека, и твёрдо знаешь, но встретишь и пройдёшь мимо. Не узнаешь. Тавтология? Если бы так. Рассусоливать долго, на примере можно пояснить короче… Михаила Шолохова  знают по портретам, мимо Шолохова-Синявского, автора великолепного романа «Волгины», проходят, как мимо обыкновенного сантехника или шоферюги. Сколько их, замечательных книг, в ростовском областном литературном пространстве! Десятки, сотни авторов известны многим по тем прочитанным книгам, но встретишь на улице и протопаешь, не поприветствовав, не пожав талантливой руки. Не узнал. Знал и… не узнал. Такая вот она – курьёзная тавтология. Факт. Полине повезло: её увидели и узнали. Нашептывания жаб охотно подхватили добрые люди и заквакали: «Какая наглость», «Внешне такая приличная – и не подумаешь», «У них же семьи», «И они считают себя людьми?»… Да, брат, ошибся в выборе возлюбленной – забудь о том, что ты человек. Никакие афоризмы карлов-марлов не помогут ситуацию исправить: сам ты погубил себя. Но ранящие мнения окружающих лишь сближали Ипполита и Полину. И что бы он ни сказал, она уже не обращала внимания на отклонение его от своего внутреннего стержня, а внутренний стержень у него был. Было главное – то, за что человека уважают и любят знакомые и незнакомые, знакомясь.. Посмей только взметнуться взрыву страстей – гнева, несдержанности, поспешности, необдуманности, не подчинить их характеру - и пропал: придерутся, осудят, но если оставаться объективным, то и взвешеннно можно оценить ситуацию, соглашаясь, что и горячего человека есть за что и уважать, и любить. Протуберанцев и солнце выплёскивает немало, но и освещает, и обогревает землю-матушку во всю её круглую бесконечность. Словом, человечество – солнце, и каждый человек – его творение. Человек – солнцетворение.

- Приятного аппетита, - расставляя блюда на стол, поздоровался Ипполит, ни интонацией, ни мимикой не скрывая того, что искренне желал ей.

- И тебе, Исполин. - И поинтересовалась. - Во  сколько обошлось тебе купание в акватории?

- И с ним, и с тобой познакомился я одновременно, но до чего же противен мне этот тип.

- Крупный причинил ущерб?

- Всё, связанное с тобой, должно – и будет!- сиять солнечным светом. Взгляни на столы – и шипят, и шепчут кумушки, но всё цветёт рядом: какие ирисы! Какие розы! И ковыль благоухает, подражая твоим волосам, Арбуз – щекам! Дыня – духам! Запаху твоему, нет, по-моему, ты пахнешь…

- Скажи?

- Да, на словах – не то, ну, ты понимаешь.

- Нет, скажи!

- Парным молоком… а! надула губки? Да, да. Молочком – только-только что из-под коровы.

- Достаточно, - она улыбнулась. - Простокваша – тоже коровье  молоко.

- Вот именно, вот и ладушки.

- И всё-таки, сколько с тебя содрали?

- Да не в том дело. Ничего он не нарисовал, но себя высветил, как уж ему удалось это, не пойму, но я увидел его и он стал неприятен до печёнок. Неприятен. А штраф, Исполина… можно, называть тебя так? Исполиной?

- Просто Полина, по-моему, вкусней, но если тебе… то называй меня хоть Серафимой.

- Чтоб и я смотрел в оба? Или подхалимничаешь? Лести не приму и от тебя. 

- На тебя не угодишь. Капризный, как институтка.

- Я?

- Где ты унюхал лесть? А сам? Что ни слово – то штамп. Столы, видите ли, клумбы, а в Клавдии гадюк не видишь.

- Вынюхала?

- Учились вместе. Известное золотце с голубой каёмочкой.

- По-оль, они любят нас, пойми. Но если… но если, но если обозлятся – нам не поздоровится.

- Так слушай, парень, и я люблю тебя. Ты слышишь? И не заставляй меня любить… ещё сильней. Сильней Серафимы полюбить нельзя

- Сильней Серафиму полюбить нельзя! Спасибо.

- За чувства не благодарят.

- Спасибо за то, что прочла быль. И запомнила. И в копилку запомненного добавь: только за чувства и благодарят.

- Не стану даже.

- Вот как? Нашла коса на камень?

- Жизнь на земле сразу стала бы раем, если б благодарили только за чувства.

- Так ведь не за все, глупая. За добрые чувства.

- С тобой невозможно…

- Возможно. С героиней ни одного эпизода, а рассказ месть! Как это? Пустое не
запомнила бы, да ещё и быть похожей на неё хочет. Исполина – это и есть настоящая Полина. Дурочка.

- Я сейчас уйду, или такого дурака получишь, что мало не покажется.

- Укушу.

- Интересно, как? Бросишь таранку и станешь кусать меня маслеными губами?.. А куда ты будешь девать нос при поцелуе?

- Потерпи, увидишь.

- Жмотничаешь? И он накажет?

- Ещё как, похлеще, чем Отелло…

- Но ты пока не…

- Что «не»?

- Мавр.

- «Не» - да, но и Отелло – «да». И я люблю Полину. Тебя. Хочешь, крикну на всю столовую? На весь Таганрог? Хотя они и сами это знают.

И столовая, словно в ответ Ипполиту, грохнула:
Таганрог, Таганрог, Таганроженка,
Таганроженка, Таганрог…

- Не знаешь слов этой песенки?

- Кто их не знает? Судоремонтный?

- Я не знаю, прочти.


Две лестницы у берега крутого
И Каменка с яхт-клубом, и залив
Пологий спуск до пляжа городского,-
Сердечный уголок родной земли.

Не увозят события прошлого,
Маловато железных дорог…
Таганрог, Таганрог, Таганроженка,
Таганроженка, Таганрог.

Ты чайкою над лестницей взлетала,
Я - по другой, как сокол, воспарил.
Судьба столкнула нас у касс вокзала,
И поезд свадебный по жизни покатил.

Таганрог, Таганрог, Таганроженка…

- Авторы наши, конечно?

- Наши. Быкадор или Сушко, из них кто-то.

- Да, Таганрог – имя, Таганроженка – имя, но и я ведь Таганроженка.

- Влепили ребята в десятку. И как же хочется мне ещё разок искупаться с тобой в акватории порта.

- Чудной. На пляж в воскресенье сходим, накупаемся… - И вдруг спросила: - Почему с Клавдией не разводишься?

- Ого! Клавдия-то, Клавдия, да не гони лошадей. Обо мне, вижу, ты знаешь много, я о тебе – ничего.

- Исполин, ты не ответил на вопрос. А главное обо мне тебе известно.

- Развёлся. Вчера, Поля, и развели нас. Вопроса нет.
И смолкли. Но молчание их было коротким.

- Закончили, что ли? Столовую в клуб для моряков превратили, - возле стола бросил якорь матрос с дымящими, парящими, благоухающими блюдами на подносе.
Ипполит и Полина  покинули столовую и направились к волнолому. С обедом управились они в четверть часа, времени свободного оставалось навалом.

- Исполин, напиши, - осторожно приступила к навязчивой теме Полина, - напиши о таганрожском подполье? Говорят, Фадеев приезжал к нам, но… наши подпольщики чем-то его не устроили.

- Замолчи.

- Исполин, и грубить надо уметь. Или мне придётся щёлкать тебя по носу…

- Да знаю я, чем не подошли, - коварством немцев. Сочинили протоколы допросов, из которых следует… следует, чего не следует. Не смею я о них писать, это праведники. О разведке вот написал – столько шуму: ложь, ложь, неправда. А тут необходимо не вдохновенье даже, но благословенье. Да и написана повесть «Герои Таганрога», тут конкуренция… это дурно пахнет.

- Твой роман, наверно, затрагивает тему праведников?

- Какой роман?

- Какой роман?

- Я спрашиваю…

- Я спрашиваю, - перебила Полина. – На какой ты сам себе написал отрицательную рецензию.

- «Гнездо, покинутое птицей»?

- Что, еще есть у тебя романы?

- Есть и ещё. «Разбудите меня в Таганроге», есть.

- Ого! Но за фронтовые были ты лучше бы, правда, не брался.

- Верно, вам ведь видней. Читатель всегда прав. Как ему не знать, что лучше, а что не лучше. Один разумбай Пушкина раздолбал – и публикуют. В примечаниях дают сноску, мол, он раскаялся перед смертью. Раскаялся, тем не менее, поклёп его на гения суют читателям и они читают. Да, а тут… ты не воевал… писать надо о том, что сам видел своими глазами… что пережил… Море ума – да чужого. Что ты пережил? Один за десятерых? У Чехова целый город персонажей - он всё это пережил? Творчество – это жизнь не для Оболдуевых с таганрогской пропиской. Своими глазами видели Толстой – Наполеона, другой Толстой – Петра Первого, Плутарх – Александра Македонского? Не видели, так зачем и писать о них? Да и не я сочинил эту быль, это легенда, кто её только не слышал, но мне посчастливилось видеть-таки этого живого реального человека. Я и записал. Не верят! Так и шапка-невидимка, и сапоги-скороходы, и ковёр-самолёт, и скатерь-самобранка с Иваном-дураком да Змеем Горынычем существовали до меня и будут существовать после меня. Это ни о чём вам не говорит? Ничего не подсказывает вам исчезнувшая Атлантида? Китеж-град? Не являются ли они ключом к отгадке мифов? Ковёр-самолёт - не мечта ли младенческого народа? А то, что успели записать люди о сохранившихся случаях о действительных самолётах? Может быть, то, на чём летаем  мы сегодня, примитивная бочка с иллюминаторами рядом с теми воздушными кораблями, какими владели наши пращуры, и мы не от большого ли ума называем их глупыми и дикими? Тарарахнет что-нибудь по Азии, что сделает с ней Тихий океан? Что захочет, то и сделает. И умным пиндосам останется только вытереть сопли. Но вселенная держится, и жизнь скользит дальше. И появится новый разум, и начнёт карабкаться к правде-истине, а на пути ротшильды да вашингтоны, и зачем тебе я плету это? Шапки-невидимки,
Скатерти-самобранки…а? Загадка? Не видим же мы в темноте? Не видим, но есть приборы ночного виденья, и смотри. Почему атлантоаналога не может быть? Вернее, не могло быть? И шапку-невидимку не Воркутин выдумал, ему о ней…

- Рассказала Серафима?

- И до Серафимы много чего знали наши предки. А вымысел! А фантазия! А мечта!... А нет бога? Надо же? Сотни тысяч лет человечество не сомневалось в наличии провидения, а нынешние умники решили: нет. Усомнились.

- И сомневаться нечего, нет бога.

- А, тебя. Короче, тому человеку, от которого услышал  быль о разведке, я доверяю полностью. Выступал он перед нашим курсом, его ж пригласили, не сам он припёрся. Были ребята из МГУ, мой земляк тоже присутствовал. Скорей всего не один я записывал услышанное, но земляк натолкнул на мысль: пиши. Не изменил я даже фамилию, имя. Снился б мне Роман, я скорей назвал бы его Андреем. Или Фёдором Фёдоровичем. Годы на месте не стоят, но я поеду к нему, найду, только бы он не умер, с ним добьюсь я публикации. Отказываться от правды потому, что кому-то кажется это неправдоподобным, как? Брехня, похожая на правду, - искусство,- а правда, не похожая на брехню, - графомания? Не достало мне талантика всего лишь. Не в коня корм. Это моя вина, а не вина того, что было. Услышать бы хоть от близких, где я сфальшивил? Добиться бы положительного  результата. А то, что это неправда, - не ответ. В том-то и соль, что правда, но почему вы не верите? Или повести повествование от лица взятого «языка»? Этой скотине, возможно, вы поверите, как поверил трибунал? Поверите?

- Поверим, Исполин. Но достаточно ли будет тебе нашей веры?

- Вполне, и это я докажу: ведь я жив. Есть у меня завтра и в своё завтра я также свято верю. Вопреки всему, вопреки всем и… даже Сухоруковым. Если ты с ними, Исполина, то мы…

- Не мыкай, пожалуйста, чего доброго, замычишь ещё… и… и не толкай меня в воду. Баламут, честное слово! Тебя выгонят из порта … и плакали твои удобные пятаки.

- Заморятся. Тут вот что… вот что тут…- тоже забуксовал и Воркутин.

- Что же вот тут-то?

- Почему ты кос не носишь?

- Да вроде б заплетала их? Не видно? Шляпку-невидимку я не натягивала.

- В ковылём в голове ходила ты прежде.

- Так времени не было красотой заниматься, Сегодня занялась и на работу опоздала. У нас строго.

- Да-а, на флоте дисциплина. Что ж, вместе нас и с работы попрут.

- Да проще простого. Еле-еле к обеду управилась. Сижу перед зеркалом и варианты сочиняю: в гастрономе, скажу, была. Ещё сижу. Время идёт. Гастроном
– уже не оправдание. Что сочинить? Мол, в Ростов ездила. После – в Мариуполь… Смотрю – и на обед опаздываю, да бегом. Нас попрекают зеркалами: вот, мол… а наши канаты красоты требуют времени. Как на духу, Исполин, но и ты не скрывай: что за тяжесть на сердце? Сказал «а» - продолжай.

- Любил я её, Поля. Было в ней что-то такое, понимаешь? Затуркала её среда… Я
– к ней, а в итоге… этого никому не пожелаешь. Не толкну ли и тебя я туда же, Поля? Ты молчишь о себе, что ты молчишь? Моя семья развалена, но твою не я ли собираюсь развалить? Хорош гусь. Вмешиваюсь, сделаю и вас никудышними. В итоге – грязь, грязь, грязь – вроде я капитан «Будённого» и задача моя заваливать мулякой Черепашку. И до Серафимы нам, как до звезды небесной… У Клавдии не было занятий, не знала она, куда девать себя в свободное время…. Смотрю, и от детей отбилась, всё ей по качану. Но и я не юморист-затейник, развлекать изо дня в день кого бы то ни было не сумею. Так какой тупик ожидает нас?

- Расскажу. Не сомневаюсь, ты поймёшь.

- Постараюсь.

- Слышишь скрежет?

- «Будённого»? Не глухой.

- Да, земснаряда на канале.

- Избавили бы боги слышать хоть на том свете то, что приходится слышать в Таганроге.

- Тем более – не видеть нашей грязи. Приходят и мне такие желания,- перешла Полина на поле откровения..- Есть у меня одна жизненно-необходимая мечта, Если уцепишься за неё, то век, как говорят,  скуки не видать, а польза отечеству будет преогромная…

- Переходи на гекзаметр, а я постараюсь записать твой гимн.

- Не смейся, Исполин. Мечтаю я построить Новую Венецию.

- В Таганроге? Бычкам и чехони на смех, что ли? - Ипполит выбросил руку в сторону канала, словно указывая место, где разбросает улицы и скверы Венеция.

- Смотришь в корень, - с грустинкой поникла Полина.

- А иначе как? Я ведь буду первым дожем города-государства на Голуни!

- И никто другой. Тут вот что непонятно: почему до сих пор никто недотумкал до такой простой вещи? Как рано не стало Петра! Как это грустно. Столицу России собирался он перенести в Таганрог – шаг  оставался до города на воде и… Екатерина сообразила построить на воде тюрьму, но если бы она отвела это здание под пятизвёздный отель,- этой дурочкой гордилась бы Россия. Россия имела бы настоящий Морской – а не таганрогский морской торговый порт на юге. Азовское море стало бы его акваторией. Ну, не поголовно ли все дураки в стране, если не хотят использовать водные пути под дороги?

- Минутку, минутку. Все реки и являются у нас дорогами, причём самыми надёжными, правда, в зимнюю пору, следовательно, половину всемирной глупости сбрось с плеч наших. Ведь вся планета считает дураками только русских.

- Ты так думаешь?

- Так думают все, и они правы.

- Тогда надо вводить степени о рангах: царствующие особы дураки в очень  большой степени.

- Таких особ теперь нет, а о мёртвых – или совсем ничего, или ничего плохого.

- Хорошо, посоревнуемся в эрудированности. Давай не будем, а если будем, то давай. Сути дела не меняет. Но четырнадцать километров до моря, до глубины – улица! Проспекты, площади, эллинги, пакгаузы – на воде, на воде, на воде.

- Чичиковнавыворот – твой муж недаром. Не Манилов ли его фамилия по паспорту? Имя твоему городу я продам за недорого: Маниловград. А?

- И ты, Брут?

- Не Брут я, Иполиания, но это же безумно дорого! Дорого. Кто откроет тебе для этого дела кошелёк?

- Самой узнать безумно хочется. Но ничуть недорого. Не дороже строительства трёхэтажной беззвёздной гостиницы. Кому нужны эти звёзды, если навести в жилом помещении порядок? Просторная кровать, чистое спальное бельё, идеальная сантехника, повара высшего класса, а летом душ принимай в море, а зимой – в майне, если подфартит с морозцем. Лунная дорожка тянется от горизонта к твоему окну-иллюминатору, Быкадор и Сушко исполняют новые песни у подоконников своих Дульсиней.

- Тю-тю-тю… Наше поколение счастливых людей будет жить в Венеции?

- Зачем тянуть? Три-четыре года – и город. Фундамент  Черепашки – вот вам первое здание. Гостиница, конечно.
Это здание будет выручать валюту на строительство следующих строений. Видел, сколько туристов днями толпятся на обрыве, а рядом автобусы: ночевать едут в Ростов, в Новочеркасск, в Батайск, в Новошахтинск, в Шахты или в Красный Сулин. Мы разбрасываем живые деньги. Разрешаем старателям копаться в собственной золотой жиле. Каждый новый дом даёт средства на строительство новых домов, причалов, гондол, наконец, или железнодорожной ветки. Дома заселяют и речники, и портовики, и, конечно же, настоящие моряки.

- И тупаки.

- Ничего, жизнь и тупаков научит коржи с салом есть. Дож, о своих гражданах вы отзываетесь без должного уважения. Поостерегитесь, с заговором не заржавеет. Выводы обдумаем на досуге. На судоремонтном возвращаем мы в строй немыслимые развалины, но сколько посудин вдоль побережья, по берегам Дона и Волги ржавеют, гниют потому только, что вышли из строя двигатели, винтовая система и всё то, что на якоре и не востребуется. Вот и выстраивай брандвахты на улице Воркутина, которая, разумеется, будет главной улицей в Новой Венеции. Ведь в России, Исполин, людям жить негде. Людям – пойми! Чтобы расселить Таганрог в новые квартиры, надо построить рядом такой же город, так пусть прирастает он водой. Словом, будущий муженёк мой, вся моя энергия в свободное время будет поглощена вот этим моим проектом. Хватит в нём места и для тебя.

- Верно.

- Ещё бы неверно. Да и государство спохватится же наконец, подбросит деньжат: идея выгодная.

- Догонит – ещё и добавит.

- Что? Добавит-то?

- Деньжат, говорю, добавит, если, конечно, догонит.

- Это мелочи. Это решаемо обоюдотерпимыми компромиссами.
На ближнем к ним портальном кране часто-часто посигналили. Ипполит оглянулся: по причалу за низко сидящим загруженным теплоходом маячила в их сторону чья-то прилизанная голова. К ним кто-то торопился, и крановщик на всякий случай предупредил их.

- Поля, к нам уже бегут. Не за квартирой ли?

- Кособокий с очередным штрафом. Есть у тебя на этот случай шутка?

- Найдётся, даже в рублёвом эквиваленте.

- Так, так. Нам не страшен инженер…

Да, это был он – инженер по технике безопасности в Таганрогском Морском торговом порту, переваливающем ежегодно более полумиллиона тонн грузооборота.
Сходу он запротоколил:

- Свидания в воде назначать запрещается. Вы опять собираетесь прыгать в воде? Не позволю…

Дни конца августа, начала сентября на юге не отличаются один от другого, как номера в пятизвёздном отеле. Словно стены, ночи разделяют их. Тёмные и суриковые точки бакенов пунктирно виднелись между сушей и небосводом. На море горизонта нет, имеется в виде – Азовское море. Жарит солнце, а на северах свирепствуют уже серьёзные холода. Стужи укорачивают годы. Здесь же снегопадами на воду ложились вдали стаи бакланов, особенно густо и крикливо мельтешили они в том месте бухты, где канализационные трубы извергали городские непотребности. Птицы кружились, поднимались и опускались на золотистую поверхность воды, сходились в крылопашную и кричали, похоже, торжествуя от неиссякаемого запаса продовольствия и, возможно, зазывая новосёлов в город на воде: приезжайте, привозите больше продуктов для птиц.

Не тобой, дорогой читатель – хозяин земных несовершенств, и не мной – узником  параллельного с твоим существования. Автор, художник, артист – не специальность, не профессия, но судьба.

Ипполит умолчал о том, что Клавдия сама подала на развод. Нагло она обвиняла на суде ни в чём неповинного мужа. Поговаривал – но это слухи, сплетни, досужие байки, как верить им?- будто сам судья пользовался половыми услугами Клавдии Воркутиной, но… мы решительно не верим этому. Достаточно и того, а это факт достоверный, что Ипполит застал у себя дома в кровати с Клавдией косоплечего инженера по технике безопасности, возлежавшего совершенно без морской формы, обнажённой спиной к двери. Заместителя своего, или помощника, Ипполит вышвырнул с балкона второго этажа. Следом выкинул вонючую форму. И что? Удачливым черт прислуживает: и тут инженеру вышла прямая польза: плечо у ловеласа выпрямилось. Жену пальцем не тронул, но возмущённая посторонним вмешательством, она наговорила мужу мерзостей, всяких угроз, одна из которых прозвучала так: ты мечтал о разводе, ты его получишь, злодей. И подала на развод, надеясь, что уж судьи-то не позволят им развестись. Но ошиблась. Сёстры-плановички, они же экстрасентки, или как там правильно?- порадовали посетителей столовой новостью: подала на развод и она, Полина. Инициатива явно за слабым полом. Женщины Таганрога пошли в наступление. Что-то будет… Ипполита ли обошла эта новость? Сейчас вот раздастся крик души: не губи, злодей, душу, пожалей чужую семью, не разваливай. Налетит на него муж штормовою волной. Набросится с кулаками, сграбастает и бросит в воду, как сам он сбросил косоплечего со второго этажа. Отчаянно возьмётся отстаивать устои семейного благополучия да и собственно чести к тому ж. Догадка осталась всего лишь догадкой, но и она лишала Ипполита возможности занять активную оборону: виноват!  Надо быть добрым готом, чтобы пребывая последней мразью, вести войну. А если позорить примется? Легче ли выслушивать: да как ты посмел? Как ты позволил себе, называясь другом? Конечно же, обязательно вспомнит о недавней дружбе, о том, сколь обязан ему во многом Ипполит. И вот результат. Сорок раз помоги человеку, и один раз попроси о своём,- и ты плохой.
Полине – прекрасная, как Елена – была замужняя жена.

И вдруг…

- Привет,- поздоровался Иван Павлович Решетилов. Похоже, увидеть  жену с Воркутиным он не ожидал, поэтому спросил жену: - Ты что здесь делаешь?

Она не ответила. Всей синевой обжигающих глаз она уставилась на Ипполита, которому Иван Павлович Решетилов пожимал руку двумя своими проворными руками, как старому доброму приятелю. Вопрос: «Вы знакомы?»- готов был сорваться с языка, но первым свой вопрос успел задать Ипполит:

- Ты Решетилова? И молчала?

- Плохо спрашивал, - черными бровями погасила она огонь гордых глаз. - А болтать папа с мамой не научили, воспитывали в строгости.
Она вроде как ещё что-то ожидала, но после слов Ивана Павловича  «Я прочёл твой рассказ, Воркутин» оставила их вдвоём и не слышала, почему и зачем в такой спешке примчался сюда Чичиковнаоборот.

- Прочитал – и в редакцию. Там объяснили, где найти тебя. Я – в порт. Там сказали: не иначе – в столовой. В столовой уточнили: ты – в механических мастерских, если ушёл с волнолома.  Я в механические мастерские, там – ещё не приходил. Я – скорей на волнолом. Сперва, конечно, мне пояснили, что такое волнолом. Всё в порядке. Развод жене я дал, мы – цивилизованные люди, и ущемлять свободу личности – последнее из паскудств. Выбор её пал на тебя, с чем и поздравляю. Поздравляю от души. Чаша она нетронутая, а это дорогого стоит. Сам женился б, да деньги нужны. Как у латыша: перо да душа. Твоя популярность в зените, и Полина это оценит. Но, друг мой, мне же известно, что ты сто лет женат? Ты сказал об этом Полине? Смотри, не обманывай порядочную женщину, обмана не простит она. Знаю, что говорю. Да и нехорошо это. Ты на меня обиделся, друг мой? Но поверь… Что мне оставалось делать? Ты послушай, я и сам побывал в твоей шкуре. Тоже уступал своё имя одному, так он такое отфордыбачил, такое, за моим, понятно,  честным именем, что меня на ковёр вытаскивали в обком партии. Было. Еле отдышался. О, времена! О, варвары! О, безденежье! Да ты сам в курсе об этих двух вечных русских проблемах: безденежье да дураки. Никуда от этого. Кричи - не кричи, и что хочешь кричи, но денег нет, а дури полные карманы, только дурью не подменишь средств к существованию. А ты… почему ты обиделся, чудак? Не допру, нет, извилин мало. Да. Рассказик у тебя славно силён, не придерёшься, комар носа не подточит. Кажется, я покритиковал его после первого прочтения, каюсь, да, я был не прав. Бери войну, как тему, или как быка за рога. Гни круче, круче, у тебя это получается. Не знаешь, что такое – круче? Не на оба уха, но всем на оба уха вешай лапшу драматической лирики. Война – стих, но война и – песня, и быль, и сказка. Тематика  - пожизненная… дай автору военного масштаба две жизни – обе посвятит войне. Гни круче, круче! Пусть проберётся на вражескую батарею и лупит по своим – а? Чувствуешь драматургию . но всё естественно и объяснимо: провоцирует на ответный удар. Как быть? Думай. Есть выбор. Не исключено, что своих и дразнит: не заснули ли вы там, эй! Просыпайтесь, повоюем.  А? Вот. Дарю. Трагедия и бочка с пивом. Потом спасибо скажешь, когда Нобеля отхватишь – и не поздороваешься. Забрось разведчика в гитлеровское пекло, а? В денщики к Адольфу! В любовники к Еве! Потрясающее немецкое имя – Ева! Не дрейфь. Пусть выпутывается, на то он и разведчик. А душить вшивых почтальонов – э-э-э… может, это и деталь, но деталь, но деталь невыразительная. Чепуховая деталь. И постоянно помни, у немцев тоже есть и Гете, и Гейне, Гегель, и Гофман, уж не говорю о Карле Марксе – икона! Поменьше насилья, ты не на живодёрне. Вспомни, какую рубашку надел Геракл? И кто ему эту рубашку подал? А? Да, Деянира, любящая жена. Но Деянира ещё и женщина – о, женщины! О, греки! Пиши так, пиши, золотом будут платить, честное слово, не вру, и если совру, то плюнешь мне прямо в глаза.

- Ваня, как показалось тебе «Гнездо, покинутое птицей»?

- «Гнездо»? «Горное гнездо»… «Пролетая над гнездом кукушки»… Гнёзда, гнёзда, гнёзда… Осиное гнездо, змеиное гнездо, гнездо синицы… о! есть о чём писать, есть. Лафа вам, прозаикам: и рифмовать ничего не надо. Как вы любите гнездоваться, и что ни книга – шедевр. Я имею в виду, само это слово «гнездо», облюбованное авторами. Мухи на мёд липнут  меньше, чем липните вы к гнезду. Гнездо – и сразу роман. Слово такое. Волшебное слово. Ты почему спросил про гнёзда? «Гнездо удода в густой траве», «Орлиное гнездо»! – вот ещё, чуть было не забыл Орлиное – это, помнится, роман австралийского гения. Нет, поднимет литературную голову Австралия, и к цыганке не ходи, поднимет, и плюнешь мне в глаза, если нет. Так, какое гнездо? Ты пошто такой невесел, пошто голову повесил?

- Я спросил про свой роман?

- Прочту. Воркутин, ты не знаешь меня, пренепременно прочту.

- Значит, еще не читал?

- А ты давал мне его? Не помню. Делами занимаюсь я добросовестно. Но и то пойми, десятки романов, сотни повестей, рассказов и всевозможных былей и небылиц – реки. За месяц. Огонь! Стрельба! Взрывы! Смерть! Да напиши ты про солдата так, чтоб солдат остался живой, а читатель, закрыв последнюю страницу, умер. Вот! Заходит жена в комнату, может быть, перед сном – в спальню, а муж умер. Какой тут сон? Тут суета, хоронить надо. Слёзы, горе… и без единого выстрела. Так надо. И до конца. Да. Книга без конца, что бык без яйца: ярмо накинут сразу. А Дон литературный – пишущая держава. Да-да-да. И не спорь, проспоришь. Журнал бы здесь надо назвать «Амазония» - вот сколько у нас пишущих. И один краше другого. А сколько Шолоховых? Шолохов-Синявский, Шолохов-Краснянский, Шолохов-Таганрожский, да полно. И что ни приток – классик. А то – «Дон» - тихий, вчерашний, уездный. Шалишь, революция освободила перекрывающие шлюзы творчества. Пойми, зэки – и те пишут. За колючей проволокой полным-полно Джалилей. Классик на классике играют в классики. Понимаешь, не маленький. «Дон» - что «Дон»? Периферия. А роман прочту. Не у себя, так в «Кубань» зашвырну, или в «Волгу» брошу. Не пропадёт. Считай себя опубликованным. Да что я в самом деле, отдельная книжка – гарантия.

- Премного благодарен.

- Я  знал, я знал, Воркутин, ты поймёшь, ты – собака нашей породы, донская собака. Не только ж скакуны донские, есть донские и собаки. Породу видно. Будь другом, однако, Я к тебе на минуту с капитальной просьбой, не откажи, Уважь. После сквитаемся. Без рецензий я пропал, но и опускать себя до рецензента, не годится мне. Не тот уровень. А тебе как раз: и не публикуешься, и все знают. Да кто?- пишущий народ, тёртый. А ты им по соплям, по соплям, эй, утрите носы. И кто хлещет по носам местную классику? Рядовой слесарь. Коллеги по цеху будут завидовать. Слушок поползёт – поползёт. Кто такой Воркутин? Слесарь-передовик, он же – ответственный регулировщик литературного ледохода на Дону в «Доне»

Ипполит Воркутин медленно, мёртвой хваткой за лацканы пиджака ухватил Ивана Павловича Решетилова, приподнял и со словами:

- Фамилия моя на дне, достань,- бросил в воду.

Пусть разбирается с ним косолапый, инженер по технике безопасности. Не он ли бежит навстречу?
Нет, плечи у этого прямые – приподнятые, как у мальчишки. Да не приподняты – он тащил багор, чтобы вытащить купальщика, и Воркутин вспомнил, что инженер по технике безопасности прохлаждался где-то на больничном.



5.       

Пару недель спустя Ипполит и Полина продолжали обсуждать свой проект «Новая Венеция». Всё там же – на внутреннем волноломе в порту. Волнолом этот пытались  было убрать, но с невероятными потугами извлекли с десяток закаменевших дубовых свай и бросили. В тех сваях таилась тяга неодолимого времени, ничуть не легче земной тяги. Начиналась у молодых людей отсюда их новая жизнь. Старыми оставались и буи, пунктирно исчезающие в синем мраке, по-прежнему скрежетал неутомимый «Будённый», приближаясь к городу, с золотом сосновых брёвен на палубах заходили к причалам теплоходы. Портовики не справлялись с перегрузкой товаров, и теплоходы выстраивались в очередь на рейде, ночами, зажигая огни, создавали они видимость крупного города, макетируя, возможно, будущую Новую Венецию. У причалов хозяйничал чёрный, как негр, морской буксир «Иван Беззубый»: история на воде в именах. С переменой времён менялись и имена, непременно во имя какой-то высшей.
«Новая Венеция», похоже, вовсе не трёп. Воркутин поместил небольшую заметку о замысле построить город на воде – продолжение Таганрога – в городском вестнике и, чего  никто не ожидал, заметка спровоцировала облом писем. Ежедневно письма поступали в редакцию газеты мешками. Задала Полина работу почте. В письмах было всё. Подключили и Полину к их разбору и чтению. В те предложения, какие предлагали таганрожцы, ею предусмотрены были прежде, ничего свежего не поступало, а встретить хотелось бы официальное приглашение для продолжения разговора градоначальником старого Таганрога. За Новый Таганрог все были решительно единогласны.

Стряслось за это время ещё одно событие: опубликовали фронтовую быль Ипполита Воркутина в газете.

Почту о городе на воде взахлёб читал и он. Ни одной эпопеи, ни одной «Илиады» или «Тихого Дона» не читал он с таким упоением. Люди, живые люди, а не персонажи, жаждали новизны. Перемен. Реформ. Почта же о своём первом художественном произведении – это особь статья. И такие перлы, как «немцы тоже не кретины»,- кому же, как не таганрожцам знать: кретины немцы или нет,- если они два года оккупировали город, причём по скромным подсчётам их ежедневно в Таганроге находилось пятьдесят тысяч некретинов. Каждый четвёртый в городе был немец, а врагов – и того больше, с учётом полицаев и предателей. Были и такие перлы: «Сочинитель недостаточно осведомлён, недостаточно умён…» Но и такие отзывы приводили Ипполита в восторг: его читали! Откуда что бралось! Называл ли он, ставил ли он врага в глупое положение? Отнюдь. Немцы  сами влипали туда. Так ли уж неумно на тесных страницах, в скупом изложении рассказал он о трёх сутках из жизни разведчика на войне? Ах, какое множество вариантов закручивалось вокруг пустой аксиомы, Доставалось и герою, Роману Комонеборцеву. Мол, появись он лет двадцать назад, фронтовики его «без соли слопали б».  Воркутин пожалел, что не заменил реальную фамилию разведчика на вымышленную: искажением правды это не было бы, зато не получал бы столько оскорблений живой человек. Руководила им не столько этическая воспитанность, сколько бескомпромиссная быль. Быль-то быль, да вон сколько разночтений. А писали всё они – ветераны. Ветераны, ветераны. Они огорчались тем, что их осталось совсем мало, а их ещё и «водят за нос скороспелые сочинители». «Интересно,- думал Ипполит,- сколько их полегло в войну? Число обнародовано не точное, мифическое: что-то там кому-то показал на пальцах кто-то; а сколько народу было призвано на фронт? Воевала вся страна – это не ответ. Солдат в окопе и его сверстник  у станка в тылу – далеко не одно и то же; женщина у рации на передовой и медсестра в батальона и бухгалтер в ведомстве оборонки – две большие одесские разницы, но…но… но… Ответа нет. Ладно, без тех, кто убегал на фронт и погибал там неучтённый, без тех, кто брал в руки оружие в оккупации, не записываясь в партизанский отряд, вроде это только и было обязательно и необходимо, хотя каждое крохотное село назовёт человека – одиночку с оружием в руках расстрелянного гуманными не-скифами,- но по данным военкоматов? Не хотели подсчитывать? Или запрещали? Годы идут. Ветеранов всё миллионы и миллионы. И десятилетиями стоит слёзный плач: нас мало, нас очень мало… Победители ли это? Не стыдно ли им перед памятью павших? Особенно тем – не последних лет  призыва на службу?» То, о чём писали ветераны, говорили Ипполиту Воркутину и те редкие писатели, что ознакомились с рукописью ещё, но войны и в глаза не видевшие также. Откуда такое единодушие? Но появился «свой» человек в газете, новый зам редактора, таганрожец, ребёнком видевший «добреньких фашистов» два года подряд, и дал!- дал «добро» на публикацию… Он не сомневался в том, может так быть или не может, понимая: на войне возможно что угодно. И конечно же, того, что не было перед глазами у тыловиков, того и не было нигде, и быть такого не только не могло, но и не должно. Не  должно, верно, да есть оно, вот и всё. Ипполита Воркутина гнуло и выворачивало: перед фронтовиками он готов был стать на колени, но перед мразью, что нагло носила маску фронтовика, да ещё и присвоив чужие ордена,- ему становилось не по себе. Маска присваивала себе славу, силу, льготы героя.

Редакция бурлила. Бурлил город. Пел «Таганроженку» порт.

Затрещали звонки из горкома в кабинете редактора газеты по поводу правомерности публикации фронтовой были. Сам редактор отсутствовал, отдувался зам – непосредственный виновник. Вытанцовывался вопрос о несостоятельности заместителя редактора, то есть, несоответствие занимаемой должности, но работать – любая газета, как и любой журнал, лежали на плечах замов,- было некому, и опрометчивый зам оставался на месте до возвращения из отпуска редактора.

И тут:

- Ого!

- Ого!- в один голос произнесли Ипполит и Полина, затем кто-то из них первый добавил: - Бежит.

Вроде Полина сказала: «Бежит»,- а Ипполит повторил: «Бежит», но не исключено, что это Ипполит сказал: «Бежит»,- а Полина повторила: «Бежит»,- по волнолому к ним бежал вроде не инженер по технике безопасности, нет, не мог же косоглазый так быстро отрастить лохмы, и более того, расстаться с морской формой, а этот был явно в цивильном костюмчике, хотя и с причёской Маугли. Да и скособочен косоглазый был в левую сторону, а этого гнуло в правую – в сторону писчей руки.

К ним бежал Иван Павлович  Решетилов, труженик пера и создатель самых коротких в мире рецензий на любого объёма книгу, ибо он твёрдо уверовал: краткость – сестра таланта.

Ипполит и Полина переглянулись. Они медленно менялись в лице. Они в чём-то, равном предательству, заподозрили друг друга.

И она, и он прекрасно знали бежавшего к ним кособокого Ивана Павловича, но не знали они и не догадывались о том, что известное им – им неизвестно.
Непонятно? Ни она, ни он не знали, что и он, и она прекрасно знали бегущего. И если она при этом испытывала некоторое угрызение совести: ну, почему было не объясниться прежде?- можно было, конечно, но для этого надо было предвидеть эту конкретную ситуацию; то он напрягся предельно… скифским луком выгнулся Ипполит Воркутин, вместо стрел спуская с тетивы взгляды испепеляющие: на него стремительно налетал его литературный двойник: клевещущий о нём людям, вытирающий грязные ноги о совестливые его страницы.
Да извинит меня читающая публика за то, что эту почти заглавную фигуру моего рассказа, вернее, моего времени, представил я так поздно и в таком неестественном виде: бегущим. Нет, это тип сидячего образа жизни. Напротив, вокруг него бегают все и шустрят, и не будет большим преувеличением, если допустить, что сама земля вращается вокруг него. Согласитесь, сколько событий, сколько суеты, сколько мелочевки закрывает нередко первостепенно главное. Сторонний наблюдатель, взглянув на Ипполита и Полину, не сомневаясь, подумал бы: они не в своей тарелке. Положительно, не в своей. И нечего было им делать на волноломе. И вообще, в порту. Иван Павлович

Уже что-то кричал, но скрежет «Будённого» - команда пообедала и приступила к работе,- глушил его взволнованные слова. Сторонний наблюдатель заметил бы: Ипполит и Полина меньше всего хотели бы видеть Ивана Павловича Решетилова. Но он – главный герой и его не развернёшь на стовосемьдесят градусов, не вычеркнешь. Это он всех и разворачивает, и перечёркивает. Повелитель судеб. Осмелюсь добавить, и тоже без сомнений, все вы знаете Ивана Павловича, хотя и не узнаёте при встрече, о чём я, как мог, объяснил выше более подробно. Это не параллельный мир, это реальная действительность – почва, более того – рассадник!- для параллельных миров. Это Христос, если хотите, в толпе Антихристов, это Антихрист в мире православных. При его появлении, не зная о том, сердце подсказывает, атеисты ржут жеребцами, а православные неистово крестятся. Как ведут себя в его присутствии представители других религий, можно лишь догадываться.

Между Полиной и Иваном Павловичем Решетиловым, как это и бывает между всеми без исключения мужьями и жёнами, существовала тайна, словно ничейная полоса на передовой, что, наоборот сейчас? Дошёл слушок и до Решетилова, до законного мужа? Ударит сейчас шестистволка и…к рыбам? Ничего не поделаешь, рыб тоже кормить надо. В сорок первом, в октябре месяце, если быть точным, то шестнадцатого октября 1941 года не дикие готы по этому месту прямой наводкой били из танков: нашествие приливом на два года покрыло Таганрог. А на причалах, на внутреннем и внешнем волноломах, на барже и на пароходе, заполненных битком, переполненных, как в аду, терзались в страданиях таганрожцы. Ипполит и Полина помнили тот день, были они среди беженцев. При виде Ивана Павловича Решетилова страха она не испытывала, но состояние Романа Комонеборцева, вынувшего предохранитель запала на «феньке», она понимала. И надо же, уединение, где кроме инженера по технике безопасности никто им помешать не мог,- нате вам: муж. Годами к кровати не приближался, сюда принесла его нелёгкая. Судьба. А вы говорите, нет судьбы. Наверно, лучше – если бы её не было. Но и ничего непорядочного в том нет, что она всё-таки есть. Никому это не вредит, никого не ущемляет, не возмущает, как не задевает и общественное мнение. Да всё ж есть что скрывать. Самая счастливая семья ведёт постоянную оборонительно-наступательную войну. Так всё поставлено на белом свете.



6.

В столовой, а столовая в порту, напоминаю, просторная, яркая, светлая, воздух ароматен и свеж, сравнимый разве что  с утренним туманом. Цветы и улыбки – марка столовой. А фрукты-ягоды на блюдах – это просто букеты. И все столы всегда заняты. Постороннему не понять порядка в здешней среде обитания: столы заняты, голодные прут и прут бригадами, штурмом берут раздачу, наполняют свои подносы, где-то размещаются, насыщаются, размягчаются,- и никто вроде из столовой не выходит. И ни одной мухи. Раздаётся ровный звук, монотонный, отчётливый, как если бы конница с грунтовой дороги перешла на булыжную мостовую. В Таганроге мостовые покрывают асфальтом, но они ещё есть. Асфальт – красиво, вроде пыли в глаза; камень – дорога для спусков; и все дороги ведут к морю.

Вдруг едоки – все до единого – уронили, не замечая того, столовый инструмент
– ложки и вилки. Уставились в сторону стола, за которым обедали сёстры-плановички – то ли гречанки, то ли цыганки, то ли еврейки, короче – таганроженки. Те, кто сидел спиной к ним и кому надо было обернуться, оборачивались, не поднимая уроненного столового инструмента. Смотрели все…
Ипполит Воркутин стоял возле сестёр и выговаривал, словно наносил пощёчины, то есть, со стороны так казалось, будто он наносил им пощечины словами:

- Мы поженились, слышите вы, портовые чудовища. Довольны? Так поздравьте, кассандры, себя с тем, что дар предвидения в вас наличествует. Мы поженились. Свадьба у нас сегодня.

Никогда ещё в столовой Таганрогского Морского торгового порта на юге державы не было так тихо.

- Клара!- всхлипнула, привстав и задыхаясь, старшая сестра… Надо думать, что и у близнецов кто-то из них появляется первым, он то и есть старший, как вот сестра Клары Дзедиода. - Клара, ты не говорила этого? И что же вышло? То и вышло, что ты говорила. Это и вышло, и это так и есть.

- Сеструшка, - скромно потупила очи Клара. - Дзедиаиудушка, это же было понятно и слепому. И поздравлять за такой пустяк кого угодно и окромя меня не за чем. Не порть мне аппетит, сеструшка. Я не захватила пищеусваивающих таблеток. Ешь на здоровье, да не прилипнет к нам никакая хворь.
Произнести всё, что собиралась она выплеснуть из себя, не позволил зал: едоки одновременно, словно давно срежиссированное, выпалили:

- Позд-рав-ля-ем!! Позд-рав-ля-ем!!

Свадьбы как таковой у немолодожёнов Воркутиных не было. Да экспромтом тут-то как раз всё и завертелось и закружилось, и замелось. Подоспела «Таганроженка» по городскому радио, и как к месту легли слова:
          
             Судьба столкнула нас у касс вокзала,
             И поезд свадебный по жизни покатил…
             Таганрог, Таганрог, Таганроженка,
             Таганроженка, Таганрог…

Хорошо отголосил столовый хор! Кино – да и только. Повар в колпаке и с ножом у сковороды поёт. Поют его помощницы. На раздаче молодайки наполняют тарелки стоящим в очереди – тоже поют, не расплескав ни капли содержимого.
И совершенно неожиданно, хотя этого только все и ждали, громыхнуло:

- Горько! Горько!

Покраснели муж и жена, как маленькие дети, застигнутые за проказой, а целоваться надо.

- Клара, - прошипела сестра-плановичка, - доставай.

Прошипела так, словно в ридикюле сестры лежал калашников и… горе не-молодожёнам…

- Торопишься, не время.

Но что  самое потрясающее – и произойти это не могло нигде, кроме как в столовой Таганрогского Морского торгового порта, так это вот что. Не успели немолодожёны Воркутина расклеить поцелуй, как в потолок выстрелила пробка шампанского! Это сёстры-плановички таскали в ридикюле семисотпятидесятиграммовый фугас «Советского шампанского». Они были уверены, что фугас взорвётся и смочит на счастье дорожку очередной семье; ждали своей поры и дождались.

Взволнованные и радостные Воркутины приступили к чарам кухни. Чего только не тащили им на стол, на всю жизнь можно было бы насытиться.
А у стола – Полина не без робости и удивления уставилась на верзилу явно не портового возраста, с гривой огненно-красных волос – был бы он женщиной, подумала б, что выкрасил,- рябого, да, с изуродованным оспинами крупным лицом, кряжистым при высоченном росте, то ли кареглазого, то ли тёмно-голубоглазого,- стоял незнакомец. Без подноса. За спиной у него что-то шевелилось. Пролетела с тонкоголосым звуком муха, а это означала, что есть в столовой перестали и, не дыша, наблюдали за новоявленными гостями-пришельцами. Незнакомец был в приличном костюме, ворот – навыпуск, поверх пиджака – белоснежной рубахи распахнут на украинский манер. Точно не из работяг, да, похоже, и не местный. Казалось, сейчас произнесёт: «Слухай сюды… дэ люды…» Ипполит, что жена не ест. Раз взглянул на неё, другой раз, заметил, что занимало её, вернее, что её отвлекало, перевёл взгляд на прилипшего к столу мужчину, дёрнул головой, да так, что носом клюнул в тарелку с супом, ещё раз взглянул на гостя, и снова дёрнул головой, на этот раз сунув нос в картофельное пюре, и, не вытирая носа, к великому огорчению жены, вскочил, выбросил руки для объятья, прорыдал:

- Роман Сергеевич…

Незнакомец был в штатском, но орденские планки на груди выдавали его фронтовое прошлое, Они обнялись. Радости не может быть полной, если это настоящая радость и остаётся неразделённой с близкими, и Воркутин, став действительно Исполином, разорвал объятия, повернулся к жене:

- Серафимушка, это Комонеборцев!

Полина Воркутина засияла тремя светлыми ямочками, но Роман Сергеевич Комонеборцев поправил её мужа:

- Э-э, нет. Серафимушка вот! - и он, словно из кармана, достал из-за спины и поставил перед собой росточком с семиклассницу старушку. Седую, морщинистую, приветливую и добрую-добрую. Это было видно. С первого взгляда.

- Удружил! Благодарю! – басил Роман Сергеевич Комонеборцев.- Верил я в тебя, хлопец. И ты не дашь соврать, что так это и было – там, в Москве. Да. Прочитал я мою фронтовую быль – и гора с плеч: теперь люди узнают. И гора с плеч. Какое гора?- старость с плеч долой. Сам я пишу, пишу, пишу, уж лет сорок пишу да рассылаю по редакциям, словно удочки разбрасываю: не склюёт. Стихи Серафиме закончить не умею: пишется и пишется, и пишется. Вот как,- к людям придёшь, просят выступить, язык немой, а рука говорливая, что твой ручей. Правнук у нас народился – новая глава. А тут коротко – и всё правильно, даже неправильное – правильно. Остановишься, подумаешь, взвесишь и согласишься, да, это так, так лучше, то есть – правильней. Истинная правда, всё оно так и было. Так и було. На Енисей черти отнесли нас из Запорожья, точней от порога ридной нашей Вкрайны, так цэ колы було? Давнэнько, при дидах ище…- Роман Сергеевич Комонеборцев пояснил: «Таганрогский вестник» в Красноярске, понятно дело, не выходит, а на расстоянии в тысячи километров читать не способны и разведчики,- внук его Роман Серафимович, прислал газету. Учится он в ТРТИ. Ну. Так вот дело сложилось.

Бабушка Серафима добавила:

- Узнали мы, вы теперь муж и жена… Ты не помнишь, Рома, кто тебе сообщил…

- Помню, сообщили тебе… А? Как бы ни тебе сообщили, Сима? Нет, ты слухай сюды, сообщили-то тебе. Помнишь, «они поженятся»?.. вроде. Мы узнали, что они поженятся до того, как они поженились.

- Да, так. Правда. Ещё и фронтовую быль ты не закончил.

- Я и не закончу её… А вот Илько, если хочет, пусть задерёт, ему отдам, у него получится. Правильно сказано: цыган знает, шо кобыле делать…
Бабушка Серафима выкатила тележку из-за спины старика, усадила его за стол, сама примостилась, извлекая из короба подарки Полине.

- Нам бы шапку-невидимку,- с присущей ей доброй, привлекательной улыбкой произнесла Полина. – Вот сгодилась бы.

- Да?- живо откликнулась бабушка Серафима.- Скатерть-самобранку вам мы привезли, а шапка-невидимка – проще простого: скажи, смотри в оба, и сама она окажется у тебя на голове.

- Ещё как окажется,- подтвердил Роман Сергеевич Комонеборцев. - Помилуй бог. После войны  Сашко, мой закадычный друг, нет его уже с нами, царство ему небесное, поклялся: вдруг, говорит, ты исчез? А тот, мол, Фриц в кителе, что кричал: я – скиф, я – скиф, - остался. Стоял. На тебя одной фигурой похожий и больше ничем. А тебе на кой ляд гримироваться да переодеваться? Нечисто тут что-то. Форма чужая, пыка чужая да и голос не твой. А приятель? Ты с приятелем был – чистой воды немец. Пьяный. Лопочет, язык заплетается. Да ещё и пароль рядом наш раздался: мя-у,- я и подумал, это ты мявчишь, а тот, что выдвал себя за тебя, перебежчик, вот, мол, и разрядил магазин. Да-а, потому и промазал, что долго раздумывал, честное слово не вру. Сашко вынимал у соболя глаз дробиной, и шкуру не портил. Жалко, на медведя, недоумок, полез… в наши-то годы медведя брать. Оступишься…

Он замолчал. Осмотрел зал столовой. Десятки глаз слились в один взгляд.
Молчание вновь нарушила «Таганроженка». Теперь хор, подпевая, исполнял песню и для не-молодожёнов, и для дорогих гостей Романа Сергеевича и бабушки Серафимы Комонеборцевых из Красноярска.

Ещё задорное прогремело:

- Горько!       
               


Рецензии